Текст книги "Планета матери моей. Трилогия"

Автор книги: Джамиль Адил оглы Алибеков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 44 страниц)

8

Я вышел на улицу, освещенную длинными полосами желтого света, который падал из окон. То озаряясь чужим светом, то снова исчезая в густых сумерках, спешили из города припозднившиеся крестьяне, нетерпеливо понукая навьюченных покупками лошадей. На рынок они пригнали своих коз, овец, бойко торговали курами и цыплятами, набили мошну, но тут же и опустошили ее, увозя теперь по домам медные самовары и целые штуки ситца, сукна, других нужных им товаров.

Я шагал в одиночестве по темной дороге; карманы пусты, но сердце полно до краев.

Над головой густо мерцали звезды. Никогда прежде я не видел таких ярких, таких радостных звезд. А земля была пуста, будто ее накрыли круглой чашей, над которой гадают цыганки. Я почти не различал ни пасущегося скота, ни берегов Дашгынчая. Я искал в небе свою счастливую звезду! Выбрал самую сверкающую, а ближнюю к ней нарек звездой Халлы. Небосвод медленно вращался, но наши обе звезды текли каждая своим путем, не сближаясь. Неужто и в жизни мы никогда не соединимся?..

Я стоял, задрав голову, и чуть не потерял подарок Халлы: книга выскользнула из-под локтя, еле подхватил. Мать, наверно, не станет бранить меня, что не выполнил ее наказов, когда покажу эту прекрасную книгу. У кого еще в селении есть такая же? Мать всегда любила видеть меня за чтением. Проще простого сказать, что на покупки денег не хватило.

На плоской крыше я смутно различил две темные фигуры. Неужели это мать и бабушка Гюльгяз? Откуда-то сбоку прозвучал строгий голос дяди Селима:

– Замин! Это наконец ты?

Я виновато промолчал.

– Разве ты видел, чтобы я, взрослый мужчина, возвращался когда-нибудь так поздно?

– О, аллах! – прошептала мать. – Целый день один в чужом городе… Чего только не передумаешь…

Чтобы прекратить заслуженные упреки, я громко сказал:

– Похоже, что курсы шоферов не для меня.

– Не приняли? – с живостью спросил Селим.

– Не в этом дело. Просто подумал, как я отлучусь из колхоза в самую страдную пору? Мать с детьми останутся без хлеба.

– Конечно, трудностей им не миновать, – сказал Селим. – Тебе тоже. Я и сам так учился. Хочешь рыбки – полезай в воду!

Мать вмешалась с беспокойством и жалостью:

– Ел ли ты хоть что-нибудь, сынок? Накажи меня аллах, почему я в дорогу не дала тебе пару вареных яиц?

Я протянул матери хурджун с книгой.

– Дети спят?

– Недавно угомонились. Тоже тебя ждали.

Я подумал: вот и хорошо, что спят. Принялись бы теребить: «Гага, ты принес гостинцев?» А что им ответить?

– Какая тяжелая книга, – проронила мать. – Дорогая, наверно?

Дядя Селим тоже протянул руку.

– Что за книга?

– Называется «Витязь в тигровой шкуре».

– Что собираешься с нею делать?

– Читать.

– Молодец! Читать – значит тоже учиться.

– Когда же ему и учиться, если не теперь, – подхватила мать. – Он ростом вымахал как чинара, а по годам – ребенок.

Дядя Селим разгорячился, сказал, что шоферская профессия доброе дело, занятие на всю жизнь. Если не сегодня, то завтра половину работы возьмут на себя машины. И кто первый научится понимать мотор, тот будет в выигрыше. А с отставшими жизнь не считается.

– Что же мне все-таки делать? – растерянно спросил я.

– Пораньше идти к председателю за нужными документами, – сказал Селим. – Он уже знает о тебе. И в город. Помни, занятия начинаются со следующей недели.

На этот раз я без труда нашел общежитие педагогического техникума, но не поднялся наверх, а вызвал Халлы во двор.

– Замин? Ты? Даже не узнала. Богатым будешь.

– Тогда давай уйду и снова вернусь, чтобы разбогатеть вдвойне.

Выглядел я франтовато. На мне был старый костюм дяди Селима, он пришелся почти впору. Мать отпарила воротник, почистила обшлага, а брюки я положил на ночь под тюфяк.

– Ты прямо с занятий?

– Да.

– Как я рада! Остается только пожелать, чтобы настал тот день, когда ты откроешь двери института.

– Вместе с тобою?

– Не-ет, едва ли.

– Почему? Ведь сама говорила, что ты человек слова.

– Боюсь тебя огорчить.

– Нет, хочу все знать!

– Обожди, переобуюсь и спущусь.

Мы долго шли по улице в молчании. Но на самом деле продолжали разговор друг с другом, только каждый про себя. Самые остроумные, страстные слова мы говорили в глубине души. И как легко бывает тогда находить молниеносный ответ на самые каверзные вопросы!

А если Халлы скажет, что костюм мне идет? Я очень этого опасался. Поспешу отшутиться: «Нашему молодцу все к лицу». А если удивится, что не видела его раньше на мне? Придется напустить на себя важность: «К чему пускать в глаза пыль? Я не франт». Восхитится, как опрятна моя одежда. «Мать гладила. Специально утюг брала у дяди Селима…» Нет, Селима упоминать не надо. Возможно, Халлы вспомнит, что уже видела этот костюм на другом. Надо было прийти к ней сегодня в своей обычной одежде. Ох, да там живого места не найдешь от заплат!

Я искоса взглянул на Халлы. Узкое платье делало ее высокой и худощавой. Вырез ворота напоминал серпик трехдневной луны. На открытой шее лежала нитка гранатовых бус. Как красиво!

– Халлы, ты ведь не станешь стричь волосы?

– А что?

– Я люблю твои косы.

– Только косы?

Я смутился, промолчал. Она продолжала нарочито легким, игривым, слегка нервным тоном:

– Похвали я твои усики, но не тебя самого! – ведь обиделся бы?

– Я не умею на тебя сердиться!

– Многие наши девушки ходят стрижеными. И представь, им к лицу.

– Но ты не острижешься! Обещай.

– Разве ценность женщины в длине ее волос? Старая песенка: рта не раскрывай, с мужчинами не заговаривай. Но ведь мы-то говорим с тобой?

– К чему ты клонишь?

– К тому, что лучше остановиться на братских отношениях. Никто нам тогда не помешает. До конца жизни я буду приносить тебе первую красную розу с нашего куста, а ты рвать для меня первые фиалки на холме.

– Вот, оказывается, что придумала!.. – Продолжать в этом тоне мне не захотелось. – Чуть не забыл. Спасибо за подарок. Книга очень нравится.

– Уже прочел?

– Не целиком. Но кое-что наизусть выучил.

Я прочел несколько четверостиший. Ее удивило, что мною выбраны строки о любви, которую предали, и о ненависти к сопернику. Она спросила, кого я подразумеваю.

Пока я подбирал уклончивый ответ, Халлы не отрывала от меня напряженного взгляда.

– Сама знаешь кого, – буркнул я, так и не придумав ничего лучшего. – Табунщика!

Она расхохоталась звонко, весело. Я с беспокойством оглянулся. Прохожие спешили мимо, никто даже не обернулся. «Горожане не суют нос в чужие дела», – с благодарностью подумалось мне. В самом деле, почему я вспомнил Табунщика? Он давным-давно не попадался на глаза. Но все-таки я сделал вид, будто обижен на нее именно из-за Табунщика.

– Мы только и делаем с тобою, что нарушаем правила. Скажи честно, как поступил бы твой отец, если б узнал о наших встречах?

– Скорее всего забрал бы меня из техникума и запер в четырех стенах.

– Выходит, мы не должны видеться?

– Замин! Разве я когда-нибудь отказывалась от тебя? Когда бы ты ни звал, я приходила, несмотря ни на что.

– Но если отец прикажет сидеть дома? Будешь его слушаться?

– Ну… буду.

– Может, по его приказу и разлюбишь меня?

Я почувствовал, как Халлы напряглась. Голос ее прозвучал отчужденно:

– Разве я когда-нибудь произносила это слово? Говорила, что люблю тебя?

– Ну так я скажу: люблю и не могу без тебя жить!

Я долго не осмеливался взглянуть ей в лицо. Упрямо уставился на дальнюю вершину Эргюнеша, наполовину скрытого сейчас наплывающей тучей. Словно старик, Эргюнеш надвинул ниже бровей черную каракулевую папаху. Небо потемнело, воробьи с громким писком попрятались кто куда. Дорожная пыль, мягкая как вата, зарябила от первых крупных капель. Помню, еще в детстве дождевая туча представилась мне однажды гигантским вороным конем, который встал на дыбы и вот-вот обрушит на мир страшные копыта. В седле у небесного скакуна всадник, его голова теряется в необозримой выси, и всякий раз, как он взмахивает обнаженным клинком, небо раскалывается, а струи синего огня низвергаются вниз.

Не знаю почему, но при взгляде на эту тучу память неотступно возвращала меня к печальным словам Халлы о том, что она принесет мне только несчастье. Тяжелое предчувствие сжало сердце. Неужели против судьбы нет никакого оружия? И как можно задержать движение облачного всадника с его поднятым для удара клинком-молнией?..

Мы стояли под навесом черепичной крыши. По мостовой хлестал град. Он безжалостно сбивал листья с деревьев, а вымокшие прохожие теснились рядом с нами. Халлы не захотела накинуть мой пиджак. Время от времени она бросала на меня исподлобья горячее сердитые взгляды. Может быть, догадалась, что пиджак дяди Селима?..

9

Проснувшись в один из выходных дней дома, я услышал во дворе чужие мужские голоса. Каменщики вымеряли бечевкой фундамент для небольшого двухкомнатного дома.

– Да будет вам удача в работе! – пожелал я им по обычаю.

Проворно взял лопату и стал помогать рыть землю.

Дядя Селим появился, когда солнце поднялось на высоту ствола чинары. Он подозвал меня.

– Начал учиться на курсах? Очень рад. Бросай-ка лопату и займись лучше книгами. Плотники сделают, что нужно, без тебя.

– Разве я могу стоять в стороне, если строится ваш дом? – сказал я с обидой. – Меня каждый осудит. И другие соседи станут вам помогать.

– Хочешь работать, получишь от меня плату, – сухо сказал Селим. И эти слова прозвучали для меня как пощечина.

В дверях показалась мать. Она уловила, что между нами произошло что-то неладное. Подошла с улыбкой.

– Вот и хорошо, – сказала она. – Сначала будет новый дом для Селима, а потом, глядишь, и тебе, Замин, соорудим какую-никакую лачужку.

– Почему же лачужку? – с досадой возразил дядя Селим, не глядя на меня. – Время лачуг кончилось. У Замина будет дом под черепичной крышей. Просторный. Чтоб не теснится, как мне. В старом доме нам и гостей негде принять.

Неожиданно один из плотников позвал:

– Мил-человек, подойди-ка сюда.

Селим обернулся:

– Что-нибудь нужно? Воды?

– Ты сам нужен. Видишь какое дело. Парни мои наткнулись на зарытый кувшин. Вдруг в нем золото? Так что смотри сам, на твоей земле он, чтоб обиды потом не было.

Кувшин оказался огромный, в человеческий рост, еле его откопали. Я хотел было ощупать горло, но мать поспешно отозвала меня. Ей почему-то не хотелось, чтобы я дотрагивался до диковинной находки.

– Сынок, поторопись. Мы поесть собрались. Не задерживай, мне еще мастерам обед готовить.

Нехотя я повиновался матери. Однако дядя Селим остановил на полдороге:

– Куда же ты, Замин? Обожди, сейчас вскроем кувшин. Посмотрим, что за сокровище оставили нам предки?

Плотники под шутки и нетерпеливые возгласы перевернули кувшин набок; один из них запустил в него руку и вытащил клок сена, а в нем позеленевшие медные браслеты, дешевые серьги и просто желтые кости.

Моя мать и бабушка Гюльгяз стояли возле клада молча, будто над покойником.

– Готовилось кому-то приданое, да не дождалась его живая душа, – скорбно проронила мать.

– Правильно говоришь, женщина, – подтвердил старый плотник. – Зачем хорошему сыну отцовское имущество? И зачем наследство плохому сыну? Зря прятали.

Про клад все скоро забыли, а постройка между тем шла полным ходом. Бабушка Гюльгяз по секрету шепнула матери, что старый дом Селим хочет отдать нашей семье. «Хватит нам нового, такие хоромы! Мне самой жить недолго осталось, а Селим подумывает о женитьбе – вот и пусть им с женой будет на счастье! У тебя, Зохра, дети, вам не скоро осилить собственную постройку».

Мне разговор этот был неприятен. Я спросил мать:

– Не перебраться ли нам всем в город? Говорят, на Дашгынчае электростанцию строят, а вокруг будет целый поселок для рабочих.

Мать запечалилась:

– Не могу я, сынок, погасить свечу твоего отца!

– Но ведь и там будет гореть твоя свеча?

– Здесь родные места. Захочет его дух навестить свое пепелище – ан пусто, только псы бездомные воют. Ни один из четырех детей не разжег отцовского очага… Ты еще молод, может быть, не заметил, что, когда хоронят стариков, в ладонь им кладут горсть земли? Не драгоценности берут с собой в вечное странствие, а родную землю. Что ее дороже?

– Разве город на голом камне стоит? – возразил я с досадой.

Мать мягко прервала:

– Ты живи своей жизнью, учись, набирайся ума. После сам все поймешь. Об одном хочу попросить: не слушай Селима, помогай ему при постройке нового дома, как только выберешь минутку.

– Он сам не захотел. – В моем голосе помимо воли прорвались обидчивые нотки. – Даже деньги предлагал за помощь.

– Ему нельзя иначе. Он на государственной службе и не может позволить, чтобы на него работали даром. Теперь другие времена. Он считает, что ты делаешь ему одолжение. Но ведь и мы у него в долгу. Мир так устроен: все ждут друг от друга помощи.

Занятия на курсах кончались в полдень. Обычно я возвращался домой, и до вечера оставалась уйма времени. Но к постройке Селима душа у меня не лежала, сам не мог понять отчего. Просто руки не поднимались.

Халлы как-то спросила: «Что нового в селении?» Я добросовестно порылся в памяти, но ничего, кроме нового дома дяди Селима, не приходило на ум.

Халлы вздохнула.

– Вздох свой отдай горному ветру, – шутливо пожелал я.

Она и теперь не подхватила разговора. Пришлось продолжать самому.

– Знаешь, моя мать не выносит двух вещей: когда руки складывают на животе и когда вздыхают без причины. Увидит женщину со сложенными руками и тотчас посоветует, не удержится: «Опусти руки! Не над мертвым мужем стоишь. Твой, слава аллаху, здоровехонек». А той, что вздыхает, отрежет как ножом: «С семью сиротами заблудилась в горном ущелье, что ли?» Не привыкай и ты, Халлы, вздыхать понапрасну. Мир вздохами не переделаешь, судьбы своей не исправишь. А у нас что плохого? Оба учимся, как хотели.

– Разве лучшие желания не обманывают людей? Ухватишься за них, как за полу чужой одежды, ступишь шаг, два – и вдруг видишь, что незаметно очутился на краю пропасти. Не всегда исполнение желаний приносит радость. – Внезапно она прикусила язык и круто переменила разговор: – Прочел мою книгу?

– Не полностью.

Халлы вспылила. Ответила с ядом в голосе:

– Для кого дом построить не в труд. А другой ленится книжку перелистать.

Я воспринял несправедливый упрек как укор моей бедности и самолюбиво вспыхнул:

– Да! Дом возвести мне не по средствам. Скажи уж сразу, что я нищий. Зачем намекать? Какой есть, таким и останусь. А ты, будущая учительница, детей будешь учить, чтобы встречали человека по одежде? Чем же ты тогда лучше самой темной деревенской старухи-пересудницы?

Халлы порывалась что-то сказать, хотела взять меня за руку, но я уже не мог остановиться. Меня душили злоба и горечь. Вспомнилась насмешка Табунщика: «Эй, сирота! Что-то больно в город зачастил? Или лишние деньжата завелись, что не хочешь в колхозе работать? Сделай милость, поделись с нами». Я нехотя отозвался: «Лошадь тебя в голову, что ли, лягнула? Чего привязываешься? Я свое в колхозе всегда отработаю, а вот от таких горлопанов, как ты, ему один убыток. В других селах давно каменные конюшни стоят, а у нас табун до сих пор в открытом загоне держат…» Он огрызнулся: «Если ты такой умный, ступай к завфермой, ему пожалуйся». – «Я пошел бы, да ты от него ни на шаг не отлипаешь. Другим туда не пробиться». – «Ах вот что тебя бесит? Ничего, еще увидишь, как я Мензер с ног до головы в золото одену…»

До меня донесся рассудительный голос Халлы:

– Ну? Выговорился? Излил все, что на сердце? Ничего, я терпеливая. Это ты слишком раздражителен.

– Обижаешь меня.

– Вовсе нет. Ты ни при чем. Я на судьбу в обиде. Родиться бы мне на десять лет раньше или на десять лет позже.

– Чтобы меня не встретить, да? А еще удивляешься, почему я обижен. Да разве ты прежняя Халлы? Смотришь на меня хмуро, искоса. Ну чем я провинился? Хочешь, близко к тебе не подойду?

– Что ты в жизни понимаешь! Много ли ты ее видел?

– Мать говорит: где сладость с горечью смешаны, а радость с грустью, там и жизнь.

– Нет, с тобой сегодня разговаривать невозможно, тебя так и тянет на ссору. Скажи лучше, многое ли узнал на курсах?

– Узнал кое-что. Например, что шоферов считают самым отпетым народом.

– Как можно такое говорить, если профессия эта совсем новая?

– Сама на курсы меня толкала. Матери они, наверно, тоже не по душе. Обмолвилась как-то: из погонщика арбы настоящего хозяина никогда не выйдет.

– Твоя мать умная женщина, не станет судить о том, чего не знает.

– Хочешь, я брошу курсы? Скажи только словечко.

– Вот как! По одному слову готов бежать с заявлением? Исключайте, мол, меня, так знакомая девушка захотела. Ну, хорош!

– Халлы! Да я на смерть побегу, если пошлешь!

Взгляды наши встретились, все сказали друг другу, в смущении разошлись и снова встретились. Сердца бились бурно, словно их захлестнул поток пополам с камнями, горный сель.

– Ну хорошо, – проговорила наконец Халлы. – Если ты так послушен, я тебе кое-что открою. Помнишь дом, возле которого мы спасались от града? Ты знаешь, что в нем помещается? Детский дом.

– Ну и что? Ты хочешь определить меня туда, чтобы меня там воспитывали?

– Не говори глупостей. Просто я устроилась туда работать.

– Вот так шуточки! А техникум?

– Учебе моя работа не помеха. Я хожу после занятий, всего на два часа.

– И какую должность вы занимаете, гражданочка? Долго ли прикажете сидеть у вас в приемной?

– Не тревожься. Не заставлю ждать у дверей такого рослого молодца, как ты. Да еще писаного красавца!

– Хвали меня, хвали. Я это очень люблю. А если без смеха? Практику проходишь?

– Вовсе нет. Пойдем, покажу, какая у меня работа.

Она схватила меня за руку и потянула за собою. Нас остановил строгой голос. Я круто обернулся. За спиной стояла женщина средних лет с крупными голубыми глазами и бровями, похожими на желтые кисточки кукурузного початка. Брови были гневно нахмурены.

– Ах, бесстыдница, – резко напустилась она на Халлы. – Тебя сюда послали учиться или с парнями любезничать? Тогда немедленно забирай документы и отправляйся обратно.

– Муэллиме![2]2
  Муэллиме – учитель, уважительное обращение.


[Закрыть] Замин мой родственник…

– Слышать ничего не хочу! Пусть придет отец, с ним побеседуем. А я-то удивляюсь, почему наша отличница стала такой рассеянной? И о чем за ее спиной подружки шушукаются?

– Муэллиме, – вмешался было я.

Она обернула ко мне белесое лицо, пылающее сердитым румянцем.

– Вымахал ростом в чинару, а ума не нажил? Не понимаешь, что вертеться возле дома, где живут одни девушки, зазорно? Где учишься? Кто ваш директор? Кем ты приходишься Мензер? Ну?!

Я еле сумел вклиниться в сбивчивую речь:

– Муэллиме, ты сама не даешь сказать слова…

– Вот как? Ну и воспитание! Мы за одним столом не сидели, чтобы мне «ты» говорить. Откуда этакий нахал взялся?

Я счел благоразумным отозваться лишь на последний вопрос.

– Из деревни. С поручением от отца Мензер.

– А теперь передай ему мое поручение немедленно явиться.

Мое сердце исполнилось отваги. Я понял, что, кроме меня, защитить Халлы некому.

– Честь Мензер для меня дороже всего на свете! – пылко воскликнул я.

Она проворчала:

– У тебя одна Мензер на уме, а я отвечаю еще за сотню девушек. Мне доверили своих дочерей родители.

– Если нельзя, я не приду больше никогда. Но несправедливо думать плохое о Мензер. Поверьте, муэллиме.

Она несколько смягчилась.

– Девушкам кажется, что в городе они вольные пташки. А волей тоже надо уметь пользоваться. Не переступать дозволенного. Ты ведь не хочешь, чтобы поползли грязные слухи о Мензер?

– Да за что?! Кто посмеет?

– Ах, братец, знаешь, как джейраны бегут? Один бросится со скалы – и все следом. Дурное слово не остановить, если уж сорвалось с губ.

Я не мог не согласиться и сокрушенно кивнул. Она окинула меня еще раз внимательным взглядом, круто повернулась, не прибавив ни слова, ушла. Ее башмаки дробно застучали по лестнице. Мне не приходило в голову, что эта женщина, по-простонародному повязанная белым шерстяным платком, одетая хоть и опрятно, но без всяких претензий на моду, не просто служащая педагогического техникума, а его директор. Несмотря на зычный резкий голос, она пробудила во мне симпатию и доверие.

Я медленно, понуро удалялся от общежития, поминутно оглядываясь. Нет, никого не видно.

Заскрипела боковая калитка. Выскользнула фигурка, закутанная в длинную шаль, только глаза выглядывали.

– Вы Замин?

– Я.

– От Мензер. – Она сунула мне в руку клочок бумаги и исчезла.

Только отойдя подальше, скрывшись за пригорком, я осмелился развернуть записку. Вот что в ней было написано: «Дорогой гага! Завтра после занятий жду тебя возле детского дома. Сюда больше не приходи. И не обижайся на нашу директоршу; такой уж у нее нрав! Жду».