Текст книги "Планета матери моей. Трилогия"
Автор книги: Джамиль Адил оглы Алибеков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 44 страниц)
13
И все-таки я не хотел верить в близкую женитьбу дяди Селима, отвергал, как наговор и небылицу, измену Халлы. Горячечный шепот бабушки Гюльгяз пытался объяснить старческой мнительностью. Ведь все так просто: вот я, а вот дядя Селим. Я рядовой шофер, которому достался самый плохонький грузовик. (Дядя Селим так и не собрался замолвить за меня словечко.) И мать моя – простая женщина, бедная вдова, у которой на ладонях твердые мозоли от ежедневной стирки испятнанных мазутом рабочих курток. Но она ни на что не жалуется, лишь следит, чтобы я не забывал менять рубашки. «Ты теперь на виду, – твердила она. – Тебе в глаза не скажут, а меня за спиной осудят». От запаха бензина ее по-прежнему мутит; когда берет в руки мою одежду, незаметно отворачивает лицо и задерживает дыхание. Бормочет: «Опять будто в бочку с нефтью окунался». Но в этих словах есть и доля гордости за выросшего сына.
Иногда я часами лежал под машиной, выползал оттуда перепачканный с ног до головы, узнать меня было нельзя, одни зубы блестели. Но мне нравилась моя усталость, и эти пятна машинного масла, и летучий пронзительный запах бензина. Я думал, что дяде Селиму, который корпит над бумагами за канцелярским столом, недоступна блаженная тяжесть утомленных мышц. «Кто распоряжается, тот не устает», – гласит поговорка. А без работы, без усталости от нее, как почувствовать полноту жизни?!
Нет, Халлы не может быть с ним счастлива! Разве он таскал для нее ведрами воду из арыка и ворочал в котле кипящее белье? Даже терпкий запах мыла мил в воспоминаниях, и Халлы вдыхала тот же самый воздух.
А блещущий сердитыми молниями взгляд голубоглазой директорши? Камень бы съежился от страха. А я устоял, не отступился от Халлы.
По-прежнему мечтал усадить Халлы в кабину своего грузовика и поэтому всячески разукрашивал ее: на стенки наклеил разноцветные открытки, а к раме переднего стекла прикрепил букетик. На сиденье заботливо положил подушку, сшитую матерью. Товарищи подтрунивали над перстнем на моем мизинце: «Бирюзу одни девчонки носят!» Кольца давно вышли у мужчин из моды. Но какое мне дело до моды, если так захотела Халлы? Я искоса поглядываю на камушек; днем он кажется голубым, как небо, но в сумерках темнеет и напоминает перчинку-родинку на правом крыле носа. С перстнем этим происходят постоянные превращения: словно щеки Халлы, он то вспыхивает, то бледнеет. И выходит, что Халлы постоянно со мною и на длинных пустынных дорогах, и в безлюдных ущельях, и на горных перевалах.
Нет, я не мог верить в вероломство Халлы. В народе говорят: кто не мил, от того лицо отворачивают. Но Халлы никогда не сторонилась меня.
Напрасно Гюльгяз бранила дочку завфермой. Как многие люди, старуха вымещала на молодежи бессильную злобу собственной судьбы. Ее выдали замуж насильно, а о соседском сынке, которого она любила, родичи отозвались с презрением: батрак батраком и останется. Подыскали жениха посолиднее. Кто же знал, что тот бросит семью и уйдет к богатой вдове, польстившись на чужой достаток? Гюльгяз желала сыну счастья по собственной мерке. Ей мнилось, что счастье – это широкая прямая дорога. Лишь бы на нее выбраться, а там можно и дух перевести. Но счастье бродит по горам и ухабам, к его ступням цепляются колючки.
На следующий день после тревожного разговора с Гюльгяз спозаранку я подкатил на грузовике к зданию финансового управления. Решил разыскать дядю Селима, узнать у него самого, что ложь, а что правда. Обыкновенно я подходил к окну и заглядывал, там ли он. Или его вызывал кто-нибудь из сотрудников. Нас считали близкими родственниками, и мне выказывали всяческую предупредительность.
В этот раз я видел, что меня заметили, но никто не повернул головы, не побежал предупредить дядю Селима. Интересно, что произошло?
Я спрыгнул на землю, обогнул длинное одноэтажное здание и со двора вошел в дверь.
Дядя Селим был в своем кабинете, но сидел не за столом, а расположился в сторонке. У него оказался посетитель, и этим перемещением хозяин кабинета подчеркивал личный, дружеский, не служебный характер беседы. Увидев меня в дверях, дядя Селим вскочил с кресла, позабыв извиниться перед собеседником, и радостно сжал мне руку двумя ладонями.
– Мой племянник, скорее даже младший брат. Он, правда, ростом и обликом в меня не удался, видишь каков богатырь? Земля дрожит под его сапогами. И характер крепкий.
Посетитель, нахмурившись от вторжения постороннего лица, которое прервало доверительный разговор, теперь широко осклабился и посмотрел на меня с благосклонностью.
– Не забудешь пригласить дядю на свадьбу, молодец? – пошутил он. Затем добавил с оттенком укоризны: – Повезло этой молодежи, ни трудностей, ни горя не знавали. Мы вручаем им государство уже созданное нами, готовенькое.
Из этих небрежно брошенных высокопарных слов я заключил, что посетитель дяди Селима из «ответственных». Захотелось поскорее улизнуть. Вполголоса, скороговоркой пробормотал, что если дядя Селим договорится с моим начальством, сегодня же в ночь сделаю пару ездок за черепицей для крыши его нового дома.
Дядя Селим обратил взгляд к сановному посетителю, словно ожидая совета. Тот загадочно отозвался, покачивая головой:
– Сейчас крыша неактуальна. Зачем терять время?
Должно быть, на моем лице отразилось полное недоумение. Дядя Селим мелко, дребезжаще рассмеялся и дружески положил мне на плечо руку:
– Ты не в курсе, Замин. Мы тут одно дельце успели провернуть…
Возможно, он ждал вопросов, но я словно онемел от дурного предчувствия. Дядя Селим продолжал доверительно:
– В селении, должно быть, считают, что Мензер прямо с пастбища уехала в город продолжать учебу. Это не совсем так. Она находится сейчас в семье моего уважаемого друга и ждет, что после нашего с ней обручения сможет беспрепятственно учиться в университете. Я вовсе не против образования, ты знаешь, Замин. Мы всегда помогали ей вырваться из дома…
«Ответственный товарищ» громогласно прервал:
– Отца девушки я припугнул. Прошли, говорю, времена продавать дочерей, подобно мешку с ячменем! Он еще пробовал артачиться, строчил жалобы. Мне даже позвонили из одного высокого места: не насильно ли мы держим девушку? Нет, отвечаю. Имеется ее собственноручное письмо: мол, увези, отец добром не отдаст за тебя… Ну так вот, – он бесцеремонно обернулся к дяде Селиму, посчитав, что я узнал достаточно. Принялся за рассказ, прерванный моим приходом: – Семья твоей невесты остановилась в верховьях Туршсу. А ее отец с фермой был уже в Кирсе. Мои люди подбили соседку, и та выпытывала у Мензер, как она относится к замужеству. Девушка оказалась хитрой и скрытной, от всего отнекивалась. Только просила письмо передать. А к кому – неизвестно. Соседке в руки письма не отдала. Такая упрямица! Тогда соседка стала ей о тебе, Селим, нашептывать. Она отрезала напрямик: «Мне все едино: Селим или Фарадж. Хочу учиться. А если пойду замуж, то сама выберу за кого и, пусть мир перевернется, от решения не отступлю!» Поразмыслил я над ее словами и решил, что иначе как с похищением с такой гордячкой не сладить. Однажды мои молодцы уже сидели в засаде, да она услышала шорох в зарослях и убежала стремглав. Соседка еле-еле потом ее убедила, что это заяц шебаршил. Пришлось пробовать другой вариант. Однажды соседка кличет Мензер: пришла машина, но не может подняться к кочевью из-за крутизны. Мензер птицей взлетела на вершинку; в самом деле, далеко внизу виднеется какая-то машина. Она обрадовалась и со всех ног вниз. Но по дороге ее перехватывают, сажают в седло. Она пытается вырваться, дважды спрыгивает на землю. На колючках до сих пор, наверно, половина подола висит. Вдруг успокаивается и разумно так заявляет: «Мою девичью честь вы уже опорочили. Так везите прямо в город, там разберемся».
«Ответственный» глубокомысленно поглядел на нас и изрек:
– Я за полное равенство: женщина должна знать свое место, а мужчина свое! Любовь не более чем пустой звук.
Дядя Селим бросил на меня смущенный взгляд. Должно быть, он ждал моего одобрения. Но я промолчал.
– Неладно получилось, – проговорил он словно через силу. – Вдруг Мензер в самом деле кого-то ждала? Да что уж теперь говорить, дело сделано, хоть я на похищение согласия не давал. Не в моих это правилах, да и не к лицу человеку моего положения… Мензер умная девушка. И твое слово для нее много значит. А крышу обязательно доделаем! Тогда ты с матерью переберешься в наш теперешний дом. Заживем рядом, по-хорошему…
Я никак не мог взять в толк, почему у дяди Селима такой виноватый тон, приниженный вид. Надо было что-то отвечать ему.
– Отец Мензер человек скользкий, любого может впутать в темное дело… Чем это кончится?
– Глупости и пустяки! – вмешался «ответственный». – Всем жалобам теперь конец. Брак оформлен по закону, свидетельство лежит у меня в сейфе. Да и чем ему плох Селим? Такого зятя поискать!
Известие о заключении брака ударило, будто молотком по темени. Я не мог больше оставаться здесь. Не помню, что пролепетал, пятясь к двери. Обратил ли внимание дядя Селим на мой странный вид? Не знаю. Рокочущий бас его приятеля догнал у самого порога:
– Отставить черепицу, племянник! Будь завтра с машиной наготове, поедешь за дядиной невестой. Что ж ты, Селим, ищешь машину там, ищешь здесь, а про родню позабыл?..
…Все в этот день валилось у меня из рук. Едва дождавшись конца смены, я поспешил в селение. Казалось, месяцы прошли с тех пор, как видел мать. На крутом берегу Дашгынчая машина стала сползать в узкое ущелье. Еще несколько метров, и она сорвалась бы с обрыва. Я крутанул руль, машина ткнулась в опору моста. Выйдя из кабины, я бессильно опустился на землю.
14
На шум грузовика выбежала мать. Как она перепугалась, бедняжка, узнав, что я был на волосок от смерти! Обычно я подъезжал с шумом: высовывал голову из кабины и читал нараспев какие-нибудь стихи. Страсть к рифмованным строкам укоренилась во мне еще со школьной поры. Я и на автобазе славился как хороший декламатор. Бывало, в короткий перерыв товарищи обступали меня и слушали.
Но нынче я въехал во двор молча, и мать сразу заподозрила неладное. Она была ласкова со мною, но сдержанна. Ни о чем не выспрашивала. Лишь пожаловалась мимоходом, что нечего подарить Селиму и его молодой жене на свадьбу.
– Придумаем что-нибудь, – коротко бросил я, отводя взор. Не хотелось, чтобы мать прочла по глазам мою тайну.
Молча поужинали. Когда младшие заснули, мы вдвоем продолжали сидеть возле огня.
– Что-то сна нет, – пожаловалась мать. – Помнишь, как я тебе маленькому рассказывала сказки? Мне сейчас вспоминается одна.
– Расскажи, – вяло согласился я.
Это была странная сказка о своенравной шахской дочери, которая возненавидела всех женщин и восстала против материнской любви. Однажды няня повела ее в новую баню, где залы, один другого прекрасней, были расписаны красочными картинами. Шахская дочь стала рассматривать эти картинки. Они повествовали о злоключениях джейрана и козленка. Поначалу оба безмятежно пасутся посреди зеленой степи, в сверкающих на солнце травах. Затем к ним подкрадывается хитрая лиса и отвлекает внимание матери-джейранихи. На третьей стене нарисовано, как сквозь густые заросли к животным подкрадывается коварный охотник. На четвертой – вспугнутые животные спасаются бегством, но маленький джейраненок оступается и падает в овраг, откуда не может выбраться. В ногу джейранихи впивается стрела. Она продолжает бежать, хромая, к источнику с волшебной водой, которая возвращает жизнь. Силы ее иссякают, но надо возвращаться к джейраненку и напоить его этой волшебной водой. Она шатается, падает, снова поднимается – но рта не разжимает, чтобы не пролить ни капли, весь глоток целиком отдать сыночку, вызволив его из беды.
Шахская дочь прикусила губу; она поняла этот урок. Призвав придворного зодчего, велела воздвигнуть гранитный столб в честь матерей мира и чтобы все отдавали им почести…
Мать заснула после первых петухов. Озабоченность и тревога словно оставили ее. А я размышлял над сказкой. Могло ли подобное случиться в жизни? Конечно, матери без громких слов жертвуют всем, иногда даже жизнью, для своих детей. Сила человека – от его матери. Без матери нет дома, нет деревни, нет племени. И родины нет без матери. Как ни горько терять возлюбленную, ее заменит другая девушка. Оставит тебя твой сын – сможешь заботиться о чужом, им наполнить пустоту сердца. Расстанешься с одним другом – подружишься с другим. Только мать некем заменить.
Мое горе еще не так безмерно – ведь мать остается со мною. А Халлы? Нет ее и никогда больше не будет. Не будет красных роз, которые она мне дарила. И первых фиалок для нее не будет тоже. Иссякнет наш прозрачный родник, обмелеет бурный Дашгынчай – вон уже и камушки белеют на дне… А холм Каракопек? Неужто исчезнет и он? Если я не могу с его вершины видеть Халлы, лучше и ему сровняться с землею.
В глазах моих, усталых от бессонницы, прыгали искры. Словно какое-то ночное насекомое влетело в дом и посреди тьмы мерцало крылышками. В самом деле, что-то блестит! Я протянул руку. Перстенек Халлы. Что ж, отдам его матери. Пусть не сетует, что к свадьбе соседа, благодетеля не смогла приготовить достойного подарка. Она сама и наденет его на палец новобрачной. В знак уважения и с добрыми пожеланиями.
15
Дядя Селим поднял меня на рассвете. Я вскочил как встрепанный. Голова гудела.
Последний осенний месяц был уже на исходе. В синеватом тумане проступал Эргюнеш. Величественная гора походила сейчас на витязя, повергшего ниц своего противника и в безмолвном торжестве вскинувшего кулак. По склонам, как тигровая шкура, пестрели полосы увядающей растительности. А над вершиной белели крохотные доверчивые облачка, будто только что вылупившиеся из скорлупы птенцы.
Дядя Селим с темными кругами вокруг запавших глаз, в небрежно накинутом на плечи черном пальто тоже показался мне вдруг птицей, старым, недужным вороном, который зловеще скользит над самой землей, не имея сил взлететь в небо.
– Доброе утро, Замин, – проговорил он осевшим голосом. – Плохо спал? Я тоже. Впрочем, неважно. Скажи лучше, как нам быть? У тебя ведь работа? А если пропустить день? Причина уважительная как думаешь? Или нельзя? Тогда просто зарез…
Угрюмо кивнув дяде Селиму, заранее соглашаясь со всем, что он скажет, я отправился в город. Мой грузовик обгонял пасущийся по берегу Дашгынчая табун, как вдруг я заметил нахохлившуюся фигуру. В ней тоже было нечто птичье, будто голодный орел-ягнятник свесил унылые крылья. Когда грузовик натужно загудел, беря подъем, согбенная фигура распрямилась. Конечно, Табунщик. Я не мог не узнать его. Стеганая телогрейка крепко перепоясана ремнем, до самых колен натянуты красные джурабы. И впрямь орел-ягнятник, только что оторвавшийся от жертвы и выпачканный ее кровью! Лицо скрывалось под лохматой папахой.
Я остановил машину и пошел ему навстречу. Он ждал меня. Губы плотно сжаты, подбородок оперся на палку. Плеть, которая некогда так яростно свистела над моей головой, теперь неподвижно распласталась по земле.
Мне стало жаль беднягу Фараджа, который до четвертого класса сидел за соседней партой. То были скудные времена; случалось, что тетради и карандаши учитель покупал на собственные деньги. Фарадж не блистал способностями. Стоя возле доски, он левым носком чарыка наступал себе на правую ногу и не обращал ни на кого внимания. Если учитель одергивал его, он от смущения засовывал в рот кончик воротника застиранной рубахи и становился похож на беспомощного безобидного теленка.
Однажды рассерженный учитель крикнул: «Да открой ты рот, наконец! Промолви хоть словечко, чтобы я удостоверился, что ты не появился на свет немым. Один только раз подай голос, и больше я тебя никогда не стану ни о чем спрашивать!» Фарадж вдруг засмеялся. Это было так неожиданно, что мы вылупили на него глаза. С тех пор каждый выговор он встречал усмешкой. Вскоре школа рассталась с Фараджем, а Фарадж расстался со школой.
Несколько секунд мы смотрели друг на друга. Он первым отвел глаза. И так не похож был оробевший грустный взгляд на обычно угрюмое и вызывающее выражение его лица, что мне сделалось неловко. Будто передо мною стоял совсем другой человек.
Но через минуту к Фараджу вернулся прежний облик. Взор горел злобной горечью, словно две жаровни, полные пламени и дыма.
Да, я пожалел его всем сердцем. Но вслед мне раздался свист кнута, будто мимо пролетела шальная пуля. Я пожал плечами и с ведерком сбежал к реке. Радиатор машины был помят, мотор перегрелся. Он работал со сбоями, натужно гудел, словно заболевший.
Итак, я спешил за невестой! Если мне предстояло проехать мимо общежития педагогического техникума, я готовился заранее, чистил и украшал машину, как кровного скакуна, а теперь махнул рукой на помятый радиатор, на борта, серые от пыли. Жаль, что этот чумазый грузовик не рухнул в реку. И я вместе с ним. Не лучше ли гибель, чем обязанность везти любимую в чужой дом? Нет, напрасно Табунщик не огрел меня кнутом.
Дядя Селим выхлопотал для меня отпуск на целую неделю.
– Хорошему делу все помогают, – сказал он.
Но выглядел озабоченным: только что было сообщение о начале военных действий против белофиннов. Если придется идти в армию, сказал дядя Селим, обе семьи остаются на меня. «Пожалуй, есть резон поторопиться с крышей, а, Замин? Не ко времени, кажется, затеяли мы и постройку и свадьбу…»
Друзья-шоферы откуда-то проведали, что предстоит ехать за невестой. Когда я подошел к своему четырехколесному скакуну, то не узнал его. Один из парней приладил новое зеркальце, другой застлал сиденье ковром. Открытки тоже были заменены, теперь все до одной изображали чернооких красавиц с алыми губами.
Опытный в делах сватовства Алы-киши наставлял меня: когда невеста сядет в кабину, сразу с места не срывайся, напротив, надо сделать вид, что обнаружились неполадки. Покрути с озабоченным видом руль, постучи ногой по колесам, затем встань перед радиатором и скажи громко: «Эй, родичи невесты, машина без смазки не идет!» Они поймут и поднесут тебе подарок.
Советы я слушал вполуха. Сверлила мысль: заговорить мне с Халлы? Положим, ее увезли силой, кричи не кричи – в горах не услышат. Ну а в городе? Разве нельзя было позвать на помощь? Дала бы знать мне!.. Она покорилась похитителям с охотой, но почему тогда скрывает это от меня? Простились бы по-хорошему…
Дядя Селим спозаранку ходил принаряженный, то и дело нервно поправляя галстук. От скрипа его новых ботинок у меня ломило уши. Сам я выглядел по-будничному; моей единственной праздничной одеждой был старый костюм дяди Селима. Да и не все ли равно, как я одет? Халлы даже не взглянет на меня. По обычаю ее лицо будет закутано в головной платок. Полный кузов набьется всевозможных подружек, болтливых молодиц… А в кабину сядет дядя Селим вроде черного забора между нами.
Я подрулил к зданию финансового управления. Любопытные служащие прилипли к окнам. Дядя Селим с добровольными помощниками прилепил к кузову красное полотнище. На ходу оно плескалось и хлопало по бортам.
– А что, – спросил дядя Селим, близоруко разглядывая красотку на открытке, – и ты, Замин-джан, девушку себе нашел? Из горожанок? Не дрейфь, надо будет, увезем, родителей не спросим.
Я хотел промолчать, но последние слова задели за живое.
– Уж я свою любимую, как ворованный товар, на аркане не потащу!
Дядя Селим добродушно пожал плечами.
– Любовь, братец, для таких юнцов, как ты… Стой, стой! Мы уже приехали.
Перед нами был дом под красной железной крышей. Я так и не успел спросить: сам-то он любит Халлы? Мне хотелось, чтобы она шла за него нехотя и он не пылал бы страстью. Словно это могло сохранить осколок моей первой любви.
Дядя Селим сам продолжил щекотливый разговор. Не выходя из кабины, он добавил с торопливой искренностью:
– Не спеши осуждать, Замин. У тебя впереди целая жизнь. Полюбишь одну, не сладится – встретишь другую. Моя судьба сложилась иначе. Комсомольцами мы дрались с бандитами. Юность пролетела незаметно. Само время было такое. Когда тут за девушками гоняться? То в лесах, то на стройке. А сейчас… Видишь ли, в моем возрасте неприлично оставаться холостяком. Я занимаю определенное положение; нельзя, чтобы на меня косились.
– Выходит, вы совсем не любите Мензер? – Я испугался своего вопроса.
Дядя Селим задумчиво покачал головой.
– Она образованная девушка, у нее настойчивый характер. Я отношусь к ней с уважением. Если хочешь, даже привязан. Но ведь и ты питаешь к ней теплые дружеские чувства, не так ли? Это, впрочем, неудивительно. Вместе росли, все у вас было общее – школьные книжки, учителя. Смеялись над одним и тем же. И огорчались из-за одного и того же. Вы всегда были рядом. А вот появись серьезное препятствие между вами или длительная разлука – могла вспыхнуть пылкая любовь. Я говорю об этом потому, что сам испытал в юные годы нечто подобное: влюбился по-настоящему в свою подружку, когда ее выдали замуж за другого. Странные мы существа! В бухгалтерском отчете из-за пропавшего пятака бьем тревогу. А с бесценным даром природы – собственным сердцем обращаемся небрежно и бесхозяйственно.
– Почему ваша девушка не убежала от нелюбимого? – буркнул я.
– Легко сказать! Не оказалось никого рядом, чтобы вразумить и поддержать ее, как мы с тобою помогли вырваться из домашнего плена Мензер. Знаешь, именно с тех пор я за всеобщую образованность. Только культура поможет нам избавиться от невежества и несправедливости.
– Значит, если бы Мензер не посчастливилось учиться…
Он оборвал с некоторым раздражением, словно ему неприятно было слышать имя невесты в чужих устах.
– Дело не в ней. Да и не думал я поначалу, что все так обернется. Просто хотел девочке помочь…
Разговор прервался. Из глубины двора за густой порослью ежевичных кустов слышались возбужденные голоса, детский смех. Вывели закутанную в шаль невесту. Какой сиротливо-хрупкой показалась мне Халлы! Словно не она совсем. А вдруг в самом деле не она? И вся свадьба дурной сон?!
Мелкими нерешительными шажками Халлы вышла за калитку и остановилась. К ней приблизился дядя Селим. Едва ли она даже видела его, так плотно была закутана в красную шаль с шелковыми кистями. Дядя Селим бросил нетерпеливый взгляд в мою сторону. Мне надлежало взять невесту за руку и помочь ей подняться в кабину. Я сидел неподвижно.
– Замин!
При моем имени шелковые кисти задрожали, голова под шалью склонилась ниже. Я видел, как маленькие башмачки Халлы потонули в траве.
– Возьми сестрицу Мензер за руку, подсади в кабину, – командовал дядя Селим.
Я повиновался, с деревянной скованностью подошел к невесте, но не дотронулся до нее. Повернулся и пошел обратно к машине. Она покорно следовала за мною.
– Не вздумай посадить в кузов, – шептал за спиной дядя Селим. – В кабину веди, в кабину.
И вот машина тронулась. Разве не все равно ей, бесчувственной, что перевозить? Камни или людей? Счастливую любовь или неизбывную грусть? Хотя при чем здесь машина? Это я везу свою единственную в дом к другому.
Халлы отодвинула от лица шаль. Мы были одни. Даже маленькое оконце в кузов кто-то заботливо задернул цветной занавеской.
– Что же ты молчишь? – спросила Халлы.
Я взглянул в зеркальце, отражавшее нас обоих. Она была бледна. Я никогда не видел ее такой красивой. Выпуклый лоб, брови прочертили сияющий след и подернутые туманом глаза…
– Какая красивая машина! Работай на ней на здоровье.
– Убитому здоровье ни к чему.
– А хвалился, что сильный!
Ее лицо вдруг исчезло из зеркала, как из волшебной рамы. Она схватилась за руль. Машину дернуло.
– Не поедем дальше, пока не скажешь, что мы друзья по-прежнему!
– Скажу, скажу! Пусти, бешеная.
Она не отодвинулась. Положила теплую мягкую ладонь поверх руки, которой я сжимал руль. Кожи словно коснулось только что вынутое из горна раскаленное железо. Но мне не было больно. Мне было грустно.
– Пусть исполнятся все твои мечты, – проговорил я. – Ты всегда хотела выйти замуж за образованного человека и вот выходишь.
– А еще я хотела, чтобы один парень прокатил меня в свадебном платье на своей машине, – отозвалась Халлы. – И это тоже исполнилось.
– Я шофер. Куда скажут, туда повезу.
– А если я выскочу на ходу посреди дороги?
– Не выскочишь. Побоишься. Разве тебе не дорога жизнь в такой радостный день?
Халлы еще больше наклонилась ко мне, собрала в горсть нитку гранатовых бус на шее.
– Видишь? Вот мое единственное украшение. Ничьих подарков на мне больше нет.
Я молчал. Спустя минуту она спросила сдавленным голосом:
– Где перстень, который я тебе подарила?
– К тебе же и вернется. Зачем мне носить чужое?
– Что ж, – задумчиво, как бы про себя, прошептала Халлы. – Значит, так тому и быть. А я твои бусы и на ночь не снимаю.
Внезапно она стала приглушенно смеяться. Или всхлипывать.
– Да посмотри же на меня, – взмолилась наконец. – Разве это не я?
– Я сижу за баранкой. Мне положено на дорогу смотреть, а не разглядывать пассажирок.
– Ты изменился, Замин. За три месяца, что мы не виделись, стал взрослым мужчиной.
– А ты – чужой невестой!
– Но разве ты не знаешь, как все случилось? Они украли меня. По дороге ехал одинокий всадник, я вырвалась, бросилась к нему, уцепилась за стремя, молила помочь. Он ответил: «Жаль тебя, дочка. Но это – люди твоего жениха. Не из Советского же государства они тебя увозят?! А я чужой, ехать тебе за моим седлом – несмываемый позор до конца дней!» Когда меня привезли в дом под красной крышей, женщины вокруг твердили то же самое: «Возвращаться в отцовский дом после ночи, проведенной под чужим кровом, нельзя. Растоптать честь отца – вот что это значит. Опозоренная дочь для родителей хуже мертвой!» Тогда я решила…
– Что лучше покориться?
– Ты не спас меня от злых людей, а теперь сам везешь в дом другого! И еще спрашиваешь?! Я продумала свой путь. Всем отомщу. И отцу, который, не дождавшись, пока дочь поднимется из колыбели, пообещал ее такому чурбану, как Фарадж. И тем, кто меня, будто ворованный товар, передает от одного к другому… Я не дамся мужу. Останусь вечной невестой!..
– Погоди, Халлы. Не кричи. Думаешь, моя чаша не полна до краев?..
Голос мой осекся. Слезы заволокли глаза. Я почти не различал дороги. Как признаться ей, что лишь по просьбе матери я согласился на эту поездку.
Чтобы остудить пылающий лоб, я высунул голову наружу. Опоры электросети, которую только тянули к нашему селению, тропинки, вытоптанные скотом, одинокое грушевое дерево – все мелькало в диком хороводе и оставалось позади.
Аркан дороги захлестнул нас и безжалостно сокращал последние минуты, которые нам с Халлы суждено было провести наедине. Вот уже и холм Каракопек. Почему же мы молчим?
Навстречу машине с песнями двигалась веселая толпа. Дети, как резвые ягнята, рассыпались по лужайке. Играли и пели ашуги, готовясь к свадебному пиру. Всадники горячили коней, ожидая состязаний. Среди них выделялся щегольски одетый Табунщик, его буйные кудри развевались по ветру, буланый конь нетерпеливо перебирал ногами, готовый броситься вскачь.
Я резко затормозил, из-под колес взметнулась пыль. Свадебные гости в кузове с визгом повалились друг на друга. Выскочив из кабины, я взбежал на холм прямо через заросли и стал рвать колючие ветки давно отцветшего шиповника, с миндалевидными твердыми красными плодами. Этот необычный, будто обрызганный кровью букет я принес и протянул Халлы…