Текст книги "Поэты пражского «Скита»"

Автор книги: Дмитрий Кобяков

 
Сегодня на улицах свято.
Голуби клевали прямо из руки.
Сегодня на могилу Неизвестного Солдата
Известные люди несли венки.
          Кроткий полицейский в перчатках и шлеме
          Играл на перекрестке благородную роль.
          На углах с часов улыбалось Время,
          Как в парламенте улыбается король.
– А день был ясный, день был жаркий.
Текла, как из сердца, кровь знамен.
Сегодня даже в Луна-парке
Негр из оркестра был влюблен…
Он пел и плакал на эстраде,
Черную розу ловя в бокал, —
Счастье! Счастье… —
                               – А счастье сзади
Уже гремело прибоем у скал.
…Вечер был дальний, сквозной и гулкий.
          На пробковом поясе зорь и роз
          Любовь выплывала в переулки,
          Меняясь – до и после слез.
          И всем казалось, что просто даром,
          Без лент и венков над головой,
          Стоял на посту у ворот казармы
          Солдат с ружьем – и еще живой.
 

1929–1931

 
Уж краток день. И за окном – прохлада.
Студеный меч пронзает сердце мне.
Был долог миг, пока я в вечность падал,
Летя ко тьме с тобою наравне…
 
 
…А в городе я выходил из дому,
Брал кепи, светр [76]76
  Свитер (чешск.).


[Закрыть]и черный, ломкий плащ
И кланялся – мне было так знакомо
Все: вечер, дождь и нудный, детский плач.
 
 
Блестел асфальт на мокром Фридрихсштрассе.
И кузов лоснился. Я ночь держал в руке.
Алмаз дождя чертил стекло у кассы,
Прожектор гас – и луч шипел в реке.
 
 
Я выходил и речь держал к пространству
На кафедрах пустынных площадей.
Ты из морей вела свой звездный транспорт,
 
 
Подняв соски серебряных грудей.
И SOS приняв на телеграфе,
В наушниках – в пространствах был мороз —
Ты, не доплыв, сошла на пристань
 
 
И шла в тени сквозь душный воздух роз.
По белым плитам ломкий стук сандалий
Проворно крался за тобой как вор.
Ты шла сквозь память. И над черной далью.
Зазеленев, качнулся семафор…
 

1930

«Воля России». 1932. № 4–6

 
Голубые шары [77]77
  Трамвайные остановки в Праге обозначены голубыми светящими шарами. – В. Л.


[Закрыть], просветленно светясь,
Изливали больничную нежность трамваям
И за окнами пели: – о принц, о мой князь!..
Как сердца, от высокой любви истлевая…
 
 
Но огромная ночь подходила горой,
Возложив небеса на покатые плечи,
И стояла над миром, как древний герой,
И тушила дрожащие скрипки, как свечи.
 
 
…Истлевали сердца фосфорично светясь.
Подымались со дна студенистые звезды.
Дикий сумрак морей над крылом твоим, страсть.
Колебал отягченный и траурный воздух.
 
 
И поломанный веер встопорщенных крыл
Волоча за собой и хромая от злости,
По песку вдоль шумящих морей проходил
Бледный призрак в студеном декабрьском норд-осте.
 
 
Наступает зима на полуночный край.
И, чернея в снегах, ты разбит и низринут.
И опять ослепляющий огненный рай,
Повернувшись, плывет ювелирной витриной.
Замерзает над пальмами сальный отель.
Заметает проспект черный ветер Кавказа.
Жарко дышит, меха раздувая, метель
Над прозрачною тенью закрытого глаза.
 
 
Прогоняя зевотой полночную дрожь,
В автоматах, над пивом, над скукой и тленьем,
Ты украдкой шершавую руку кладешь
На горячий и матовый бархат коленей.
 
 
И гранеными кружками стукая враз,
По столам проливая тяжелое пиво.
Все глядят сотней пар обезумевших глаз
На внезапно возникнувший грохот прилива…
 
 
Раскрываются недра под черным крылом,
Тухнут скрипки оркестра и сыпятся стены.
И сквозь окна и двери шагнув напролом,
Ночь выходит на сцену из бури и пены…
 
 
– А в воронках смерчей опускаясь, горя,
Корабли отпускают надежду на волю.
С ней ты двинулась, ночь. И грохочут моря,
Обдавая чугунными брызгами полюс…
 

1930

«Воля России». 1932. № 4–6

 
Недвижное пламя пустынной зари
Стояло в осеннем и диком проспекте.
И, кажется, нас утешало: – умри,
Усни, улыбнись – жить не стоит, и негде…
В осеннем проспекте отчаливал мир.
Вертелись волчком турникеты гостиниц,
Где с желтого воска полов, как вампир.
Мертвый воздух вдруг когти протянет и кинется…
Мне душно… Мне душно!..
                                     – А вы тоже так
Томились и бились на черной планете?
И вы задыхались от ветра атак?
И вы? – Но вы вечны, вы – воздух столетья…
Какою свистящей и горькой стрелой,
От края до края – все сердце навылет —
И вы пронзены на подушке ночной.
Трепещете жизнью и смертью – не вы ли?
– За окнами сад под дождем трепетал.
Летели сквозь ночь голубые экспрессы.
Плыл танго хрустальный и медленный вал
Над сном, над курортом, над сердцем и лесом.
На станции в дебрях кассир, как скворец
Клевал из окошка: – «Откуда? Из Рима?»…
– Шел дождь привидений. Надеждам – конец.
Но вера, но жизнь – это неистребимо.
Томитесь, рыдайте, – но разве не вы
Восходите к небу над каждым столетьем.
Смотрите – над вами, вокруг головы,
Колеблется воздух в мерцающем свете…
Века – но все то же! Века – и опять.
Ступая все выше, мы – вместе, мы – вместе,
Тяжелый багаж вероломства и мести
Привыкнув по станциям – забывать…
Приезжий, смотри же, ты – тонешь, ты – в море.
Гостиница светится смертной тоской.
И только любовь в погребальном уборе
Глядит из-за стекол – и машет рукой…
 

1931

«Воля России». 1932. № 4

 
Как жаль, что в Европе нет небоскребов.
Чтобы моя душа
Могла развеваться, как флаг созидания.
На самой верхней балке конструкции,
Приветствуя поступь надзвездных судеб,
Идущих облачно над тобой.
Ты бы закрыла пустые впадины
Окон, ослепших от копоти и мелочности, —
Легкими складками торжества.
Ведь ты, как Адам на рассвете рая,
Должна назвать миллионы вещей,
Чтоб они жили в прозрачной вечности,
Светясь твоим разреженным светом,
Так, чтоб лебедки портов и построек,
Распевая в дыму лебединые песни.
Отлетали бы стаями – в бессмертье.
И только ты, оставаясь на пристани,
Будешь подымать фонарь отплытия
Своей желтеющей, человеческой рукой…
 

«Скит». I. 1933

 
В ночь после смерти дымился в свечах Эдиссон.
Звезды летели над яблочным садом в Тамбове.
Над горизонтом широкий полуночный сон
Шел наклоняясь, как ангел, сраженный любовью.
 
 
Ангел мой! Ты ли вдруг в поезд, мерцая, входил
На остановке в последнем рабочем квартале.
В радио пел. И в кино с полотна говорил.
В аэроплане летел – и крылья на солнце пылали…
 
 
О, пропылай надо мной еще тысячу пышных веков!
Веет бессмертьем торжественный веер заката.
Видишь, как жизнь отягчает твой бедный улов,
О, рыболов мой! Ужель и за это – расплата?
 
 
Чем ты заплатишь, откуда возьмешь свой обол?
– В сети антенн бьет прибой вневременного гуда.
Вихри хрипят. А в конторах, подпрыгнув на стол,
Бегут, рассыпаясь, сухие персты Ундервуда.
 
 
Эти ль персты, разыграв – как концерт – бюллетень,
Вдруг запоют, зарыдают, что жизнь все короче,
В горло, как в скрипку, вонзясь за утраченный день
Перед лицом неожиданно глянувшей ночи.
 
 
Может быть, ночью и я, на разливе взволнованных лет,
Трепеща как святой и прощая земные обиды.
Ринусь в темный простор по шумящей дороге комет
От последней горы потонувшей в морях Атлантиды…
 

«Скит». I. 1933

 
Непонятен, дик и непорочен.
Словно флагом огненным обвит,
Над густым амфитеатром ночи
Бродит голос праведной любви.
 
 
Он проснулся, ничего не помня,
В первый раз увидев ночь – и свет
На полу огромных черных комнат,
Серебром упавший на паркет.
 
 
Встал и вышел.
                 Мир был пуст и ясен.
И, раскинув крылья над кино,
Он запел, бессмыслен и прекрасен,
И стучался лапами в окно.
 
 
…И всю ночь он плыл. Не умолкая,
И об стены бился, как слепой.
Голубей разбуженная стая
Крыльями плескалась над толпой.
 
 
И всю ночь сквозь грохот ресторана
Жизнь он звал, он звал любовь мою.
И, охрипнув к утру, у фонтана
Жадно пил холодную струю.
 
 
Дикий и взъерошенный, как заяц.
На заре он вымок и продрог.
Так ушел, домов едва касаясь.
И никто его узнать не смог.
 

1933

 
Неподходящий климат отменив —
Пустынь и зорь, остолбенев с вокзала,
Душа проявит черный негатив
И выставит в небесных окнах зала.
 
 
И влажный день, как пестрое яйцо,
Весь в крапинках сырых вороньих криков,
Дохнет весной и жалостью в лицо,
К сиренам труб мечтательно привыкнув.
 
 
С полей апрель проходит налегке
Растапливать разряженные парки.
Он руку протянул ей, а в руке —
Твой первый день, блистательный и яркий.
 
 
Прохожим был невнятен тот язык,
Но явственным – ответ и возвращенье.
И радости, которым птичий крик
На целый век надпишет посвященье.
 

Тусе (неразб.)

 
Ты плачешь ночью во сне —
И другая жизнь тяжела.
В этой первой твоей весне
Ты так тихо и сонно жила.
 
 
А вокруг поезда бегут,
В небесах самолеты гудят.
Все тебя – и сквозь сон – зовут,
Чтобы ты вернулась назад.
 
 
– Помнишь музыку по вечерам,
Лунный город и древний мост?
Помнишь, помнишь? Останься там,
Под охраною верных звезд…
 
 
Ходят в мире любовь и труд.
Метят двери белым крестом.
Перед дверью руки растут.
Закрывая от бури дом.
 
 
И ветвятся руки твои.
Чтоб коснуться, закрыть, помочь…
Ослепленные соловьи
В них поют целый день и ночь.
 
 
Ты им вторишь в полночный час
И, проснувшись, расскажешь мне,
Как закат пламенел и гас,
И не мог догореть в огне.
 
 
Видишь, в горе бессмертней жизнь!
Не жалей же, что счастья нет.
Над тобой эта древняя высь
Проливает безбрежный свет.
 
 
Полотно окружных дорог,
Как змея, обползает наш дом.
– Я для жизни тебя сберег
И отметил белым крестом.
 

 
Вокзалы гремели, как землетрясение,
И воздух был душен от слез и разлук.
Солдаты из Армии Спасенья
Пели псалмы и теснились в круг.
Мы расставались и уезжали.
За блудными стеклами рос восход.
Теплое облако нашей печали
На окнах купе обращалось в лед.
          И леденея, и холодея,
          Звездный экспресс замерзал в пути.
          Мы уходили, уже не надеясь
          Когда-нибудь снова на встречу прийти.
– Но ты упрямствуешь, повторяя
О вечности жизни у врат крематория.
Но ты колеблешь ограду рая
Внезапным прибоем земного горя.
И, изнемогая, все просишь упрямо
Хоть отзвука, эха любви и веры,
Пока столетье топталось, как мамонт,
У первобытной твоей пещеры.
          И только пьяный тапер в трактире,
          Все письма разлуки сыграв без нот,
          Под утро тебя убедил, что в мире
          Любовь под рояльною крышкой живет…
 

«Скит». II. 1934

 
Ты чертишь планы торпеды.
Регуляторы и тормоза,
В нестерпимом сияньи победы
Закрывая щитком глаза.
Воспаленное сердце вокзала
Гремело всю ночь без сна.
Над тобой звезда дрожала
И плыла над тобой – весна!
Ты вставал в лихорадочной дрожи
Над пространством, над дымом планет.
Ты кричал, что еще не прожит
Ряд твоих журавлиных лет…
– В портах, трепеща под рукой коменданта,
О море, о счастьи просил телефон.
Это вскипевшая жизнь эмигранта
Пела из трюмов с тобой в унисон.
          …О, ты иссякнешь, как скудный родник.
          Тенью по полдню проходить твой жребий.
          Только на миг ты из бездны возник —
          И вот растворяешься в блещущем небе…
          Но столько сияний и столько звуков
          Колеблет воздух твоих дорог,
          Что ты, постигая восторг и муку,
          Больше бы их вместить не смог.
 

«Скит». II. 1934

 
– Сто душ, сто форм. И вечный рай.
Благоухай и отдыхай,
Но только жизни не коснись и
Всегда, во сне и наяву.
Жди – я вернусь и позову
Шумящим ветром в синей выси…
………………………………
Но жизнь, но голос, песнь твою
Не удержать в пустом раю,
В благоухающей темнице.
                      Ночь и день – вечный плен.
                      Голос вырос выше стен.
                      Озирает даль и высь.
                      Сердце, сердце – обернись!
                      Кто томится? Кто томится?..
                      – Друг мой, друг мой – это ты?
                      Слышишь зов из темноты?
 
 
Кто там? – ангел, зверь иль птица?..
…В поле темный шелест трав.
И, палец кровью запятнав,
Ты отворяешь дверь темницы.
                      Кто же прав?
Это желтый дынный склад,
Это желтый дынный дым
По рукам течет твоим,
Душно липнет на губах…
                      Нет… Ах!
Это головы лежат!..
Дверью – хлоп, и назад.
……………………………
Все прекрасно и безмолвно.
В дальнем море ходят волны,
Веет ветер в вышине
Над мостами, над домами
О прекрасной светлой даме,
                      О тебе и обо мне.
Небо смотрит в окно,
Рай и свет – это ложь?
                      Все равно —
Палец свой не ототрешь.
Как здесь душно, как темно!
Целый мир с подвалом схож.
                      Все равно —
Палец свой не ототрешь!
Тонешь, падаешь на дно.
Слышишь сердце? – Ни одно…
Столько лап, столько рож…
                      Что ж.
                      Все равно:
Палец свой не ототрешь!
Палец свой не ототрешь…
Палец свой не ототрешь
                      И умрешь.
 

«Скит». IV. 1937

 
Ходила медведица по полю,
Искала своих медвежат.
От Варшавы прошла к Тарнополью,
Все по лесу да по полю
Косматые лапы топали.
Все искала…
                      И видит: ряд в ряд
На чужой стороне лежат,
Все с крестами,
С оторванными головами,
С расстрелянными сердцами.
 
 
Жалко стало мохнатой маме.
Завыла, пошла по полю
От Варшавы до Тарнополя.
Чем жить, кого ласкать?
Эх ты, косматая мать…
Плохо детей сторожила.
 
 
Ходила медведица, ходила,
Выла медведица, выла,
Ломала зубы в Беловежьи —
Тяжелы следы медвежьи.
И сжалился над ней Бог.
Взял ее с лесных дорог —
В тот день, знать, во гневе не был —
И поднял ее на небо.
 
 
«Сияй, своим горем светися.
Смотри, говорит, с небесной выси
За своими медвежатами,
За норами и за хатами.
За полями, за пущей лесной.
За конными и за пешими,
За измученною страной.
А я твое горе взвешу».
 
 
                      Так и стало с тех пор:
                      По земле пройдет Никола,
                      Покрестит зреющее семя.
                      По небу Илья проедется,
                      Покропит, где пусто и голо,
                      А над всеми —
                             Над полями
                             И над лесами.
                      Над покосившимися крестами.
                      Глубже рек и превыше гор
                      Сияет Большая Медведица,
                      Смотрит за русской землею…
 

 
Лето сгорело в дыму сентября.
Пепел был ветром по крышам развеян.
И неподвижно стояла заря
Над ледниками прозрачных кофеен.
– О, пожалей, не любовь, не себя —
Эту покорную вечность над нами,
Мелким смычком напоказ теребя
Медленным сном нисходящее пламя.
Мир твой поет и гудит вокруг.
С этой незримой улыбкой звездной
Ты воскресаешь, мой вечный друг.
Бледные руки подняв над бездной.
– Крылья мне! Крылья!..Полуночный сон
Дышит изменой над кровлями хижин
И высоко в небеса вознесен.
Черный твой лёт над бульварами выжжен.
Но, засыпая у лунной груди,
В тихом затменьи полуночной грусти,
Любовь моя, жизнь моя, – о, погоди.
Верить таинственным знакам предчувствий.
Сложены крылья к ногам твоим.
Мир переполнен лязгом оружья.
Видишь, за окнами ночь и дым.
Слышишь – их голос грозит снаружи…
Свищет стрела. Летит копье.
Полночь выходит и видит развязку:
Это странное тело твое
Молча снимает любовь, как маску.
 

«Современные записки». 1938. Т. 66

 
Жгучий голос трепещет на копьях ограды,
И аллеи, как чаши, полны
Черным блеском горячей твоей серенады
И серебряным ливнем луны.
О, Певец! О, испытанный голос коварства!
Пощади эту жизнь и любовь пощади!
Ты приходишь, как враг, разрушающий царства,
И, как Демон, поешь и томишься в груди.
Вот ты назван. Но ты не боишься названья.
Этот миг, этот вечер – он больше не мой!
Ты протянешь мне руку, и жар расставанья
Ляжет пеплом на сад, и пустой и немой.
Я его не узнаю – все мелко, все низко…
Как здесь жить, как здесь петь, как любить навсегда?
А над этой пустыней так ясно, так близко.
Так пронзительно сладко сияет звезда…
 

«Современные записки». 1938. Т. 66

 
Стучался дождь. Я говорил – Войдите.
А он стоял, прозрачный и слепой.
Стеклянною, струящейся толпой
Подкладку туч насквозь прошивших нитей.
И все не двигался за рамой, как портрет,
И бледный лик слегка кривил и хмурил,
Как будто ждал – а бури нет и нет,
И с нею радости от пережитой бури,
Когда сквозь сетку разоренных гнезд
Ты видишь мир и слышишь шелест звезд.
Чтобы с волненьем счастья и испугом
Войти на зов и стать бессменным другом.
 

«Меч». 22.V.1938

 
Ты отступаешь в тень своей судьбы,
Ты умолкаешь, бедный брат мой Авель.
Слабеет день и гаснет без борьбы.
И дождь идет, по трубам шепелявя.
 
 
Ты остаешься в комнате, без сна.
Костер времен еще горит над крышей,
И бледная столичная весна
Еще цветет, еще дрожит и дышит.
 
 
О,как легки часы любви твоей!
А в ветре был гортанный ветер юга.
Он предлагал щемящий сок ветвей,
Лазурь небес, покой и руку друга.
 
 
Но жизнь тебе дана не для утех.
И тень весов скользит на небосводе.
Пока, синея, дым твой выше всех
Над утренними трубами восходит.
 

«Современные записки». 1938. Т. 67

 
С полями – в дружбе, с городом – в родстве,
Ряды домов, асфальт и тощий ясень,
Где ветры тайно шепчутся в листве
О том, что мир – огромен и прекрасен,
О том, что страшно жить так много лет
В одном квартале и в одной квартире,
Где нет ни отблеска, ни отзвука в ответ
На вихрь и свет, давно идущий в мире.
С экватора иль с полюса – Бог весть,
Но легкий гул, как дым, плывет над крышей
И говорит – Один ответ лишь есть:
Идти на зов, когда тот зов ты слышишь.
 
 
Где волосы твои, Самсон, Самсон!
Полночный ветер веет на могилы.
Ты упоен. Ты спишь и видишь сон:
Лязг ножниц и запястия Далилы.
 

 
За окном – полночных лип
Вещий шелест и тревога.
Половиц иссохших скрип
Замирает у порога.
Ночь угрюма и пуста,
Догорая, тухнут свечи.
Тсс… – Закрой рукой уста…
Видишь каменные плечи?
Бледный свет дрожит у лба
И скользит все выше, выше.
Это звездная судьба
Смотрит в окна через крыши.
Это ропот мертвых душ,
Это стран надзвездных холод.
Это – скука, тьма и глушь,
Это – жажда, это – голод.
Это – памятник тому,
Что в гробу лишь множит муку,
Что теперь идет сквозь тьму
И протягивает руку…
 

 
Открыв окно и сердце в ночь,
Все двери распахнувши настежь,
Я так хотел тебе помочь —
Войти под кровлю от ненастья,
Из раковин, где голос бурь
Гудит таинственно над ухом
И шепчет мне – глаза зажмурь,
Живи лишь памятью и слухом…
Ты слышишь? – Сердце без конца
Стучит немую телеграмму
И видит бледный нимб лица,
Стеклом оттиснутый за раму,
За расставанье, за черту
Извне веденную годами,
Где память вспомнит – но не ту,
Что в снах беседовала с нами…
А теплый ветер на висках
Шуршит ночным хрустящим шелком
И скажет – шах, давая мат,
И ничего не вспомнит толком…
 

 
Ночью глухо гудела высь.
– Любовь моя, счастье, проснись, проснись!
 
 
Ты слышишь? Из окон, сквозь пол, со стен
Льется и крушится голос сирен.
 
 
Голос, как в ветре согнутая ветвь.
Голос, пронзительнее, чем смерть.
 
 
Без сожалений и без пощад,
Голос, из рая зовущий в ад.
 
 
– Любовь моя, счастье, бежим, бежим,
Через огонь и через дым,
 
 
Через всю муку двух тысяч лет.
Безмолвно глядящих за нами вслед.
 
 
Из этого мира, где тяжкий гром
Падает смертью в наш тихий дом.
 
 
Любовь моя, верь мне – смерти нет.
Это лишь только – мерцающий свет.
 
 
Медленным звуком колеблемый слух.
Смерть – это наш раздвоенный дух.
 

1944

Христина КРОТКОВА ^*

 
Почила тень по улицам густым
И притаилась в углубленной нише.
Предупреждающий встал трубный дым, —
День поднялся и занялся чуть выше;
И разобщившись с сумраком пустым,
Угодьями позеленели крыши.
 
 
Богатством отуманенных окон
Прельстилося междоусобье зданий.
Столетий поредевших испокон
На погребах замок и цепь преданий.
И, сев на позабывшийся балкон,
Занялся день, еще немного ранний,
 
 
По Карлову мосту, вздымая воз,
Конь шел над потонувшими быками.
Катилися, как с пира на погост,
Колеса за спешащими ногами,
И, грохнувши о едущий помост,
Свернулись бочки добрыми друзьями.
 
 
На плоскогорья побрели дворцы.
Чтобы, сростясь, не показаться уже.
Асфальтами заменены торцы,
Чтобы моторы выбегали глуше.
Трамваев отдаленные концы
Чуть сблизились в осенней стуже.
 
 
В газонах чародейные цветы
Рассыпали мертвеющие пряди.
Льют темное обилие листы
На заживо зарытый в землю радий.
Алхимиков согбенные персты
Рвут гроздья в Королевском винограде.
 

 
Полиняли цветы. Улыбаясь беззубо,
На изнанке небес солнце светит иначе…
Мне сегодня в лесу стало ясно, как в лупу.
Что души отлетел одуванчик…
 
 
И, притихнув, я долго лежала в траве,
Облаков торопливых следила гримасы
И как в них – точно ловкий пастух на овец —
Шустрый ветер метал невидимое лассо.
 
 
Я ведь знаю, что сменят иные цветы
Мой веселый смешной одуванчик,
И опять через поле, холмы и сады
Жизни бегло покатится мячик…
 
 
Но порой этот путь, привлекая, пугает.
Я вперед с недоверьем взгляну исподлобья
И печально глазами слежу – провожая
Уносимые ветром последние хлопья…
 

 
– Я уплыву на маленькой лодчонке,
испуганно и строго глядя вдаль,
туда, где по изгибу горизонта
коснулась неба смелая вода.
 
 
Я вниз взгляну, вся потускнев от грусти,
не улыбнусь на смех и ласки волн,
увижу дно, и, вздрогнув от предчувствий
и задержавшись, дрогнет вдруг весло.
 
 
Когда же день отслужит мой молебен
и первая звезда подаст сигнал из мути,
я выполню свой неповторимый жребий,
но не с победой кончу краткий путь.
 
 
Туманы курят поутру на взморьи,
и волны кружева кидают на песок,
старик какой-то пристально посмотрит,
найдя мое уплывшее весло.
 

[19.VII.1922] [78]78
  В квадратных скобках дана датировка, обозначенная рукой автора в экземпляре книги «Белым по черному. Стихотворения (1923–1950)» (Нью-Йорк; Париж, 1951), хранящемся в Центральной научной библиотеке СТД в Москве. В этой книге название данного стихотворения опущено.


[Закрыть]«Белым по черному»