Текст книги "Поэты пражского «Скита»"

Автор книги: Дмитрий Кобяков

 
         Закат осенний тает.
Порывисто в небе пустом
         Бумажный змей летает,
Виляя тяжелым хвостом.
         Внизу дома и храмы
И улиц густеющий мрак —
         Там нитку сжал упрямо
Мальчишеский грязный кулак.
         А в небе ветра трубы,
А в небе высокая цель…
         Но тянет нитка грубо,
И падает змей на панель.
 
 
         В мучительном усильи
Срываясь со всех якорей,
         Ломая в тучах крылья,
Душа отлетает гор е ..
         И падает, как камень.
Считай же мгновенья пока:
         Закат взмахнет руками,
В глазах поплывут облака,
         Заплачет ветер жидко,
По ржавым бульварам шурша,
          Легко порвется нитка —
                     И ты улетишь, душа!
 

1927 «Воля России». 1928. № 1

 
         Чужое небо будет так же ясно,
Когда, себе и мертвым изменив,
Я вдруг пойму, что жил вдали напрасно
От лубочно-прекрасных сел и нив.
 
 
         И я решу торжественно и просто,
Что мне один остался путь – назад,
Туда, где слышно в тишине погоста
Мычанье возвращающихся стад.
 
 
         И, бредовой надеждой возрожденный,
Я в день отъезда напишу стихи
О том, что красный Бонапарт – Буденный,
Любимый сын и шашки и сохи.
 
 
         А из окна вагона, утром рано,
Смотря на уходящие поля,
Скажу сквозь волны мягкие тумана:
Прощай, чужая, скучная земля!
 
 
         И замелькают мимо дни и ночи,
Как за окном местечки и леса,
И вот, уже я в трюме, между бочек.
А ветер плещет солью в паруса.
 
 
         И скажут мне пронырливые греки:
– Сегодня будем. Скорость семь узлов. —
Я промолчу. Ведь в каждом человеке
Бывают чувства не для мертвых слов.
 
 
         Я промолчу. И загремят лебедки,
Раздастся чья-то ругань, беготня…
А вечером в разбитой старой лодке
На темный берег отвезут меня.
 
 
         И в ясном небе только что взошедший
Прозрачный месяц будет проплывать,
А на земле какой-то сумасшедший
Песок и камни, плача, целовать…
 
 
         Но спин не разогнуть плакучим ивам,
Растоптанным цветам не зацвести, —
И разве можно будет стать счастливым,
Когда полжизни брошу на пути?
 
 
         Нет. Лишь одним бродягой станет больше.
И я пройду, тоской и счастьем пьян,
Всю родину от Иртыша до Польши,
Сбивая палкой кочки да бурьян.
 
 
         Мое лицо иссушат дождь и ветер.
Но голос дрогнет, нежен и суров,
Когда прощаться буду, на рассвете
Гостеприимный оставляя кров.
 
 
         И так вся жизнь: убогая деревня,
Курчавый лес, душистые хлеба,
Обедня в церкви маленькой и древней —
Великолепно строгая судьба!
 
 
         Но никогда не прекратится пытка —
Суд справедливый совести жесток —
Случайная почтовая открытка,
В далеком поле поезда свисток
 
 
         Напомнят мне с неотразимой силой
Иную жизнь в покинутом краю,
Друзей заветы, женский голос милый,
Изгнание и молодость мою.
 

1926 «Воля России». 1928. № 1

 
         Толпа подавит вздох глубокий,
И оборвется женский плач,
Когда, надув свирепо щеки,
Поход сыграет штаб-трубач.
 
 
         Легко вонзятся в небо пики.
Чуть заскрежещут стремена.
И кто-то двинет жестом диким
Твои, Россия, племена.
 
 
         И воздух станет пьян и болен,
Глотая жадно шум знамен,
И гром московских колоколен,
И храп коней, и сабель звон.
 
 
         И день весенний будет страшен,
И больно будет пыль вдыхать…
И долго вслед с кремлевских башен
Им будут шапками махать.
 
 
         Но вот леса, поля и села.
Довольный рев мужицких толп.
Свистя сверкнул палаш тяжелый,
И рухнул пограничный столб.
 
 
         Земля дрожит. Клубятся тучи.
Поет сигнал. Плывут полки.
И польский ветер треплет круче
Малиновые башлыки.
 
 
         А из России самолеты
Орлиный клекот завели.
Как птицы, щурятся пилоты,
Впиваясь пальцами в рули.
 
 
         Надменный лях коня седлает,
Спешит навстречу гордый лях.
Но поздно. Лишь собаки лают
В сожженных, мертвых деревнях.
 
 
         Греми, суворовская слава!
Глухая жалость, замолчи…
Несет привычная Варшава
На черном бархате ключи.
 
 
         И ночь пришла в огне и плаче.
Ожесточенные бойцы,
Смеясь, насилуют полячек,
Громят костелы и дворцы.
 
 
         А бледным утром – в стремя снова.
Уж конь напоен, сыт и чист.
И снова нежно и сурово
Зовет в далекий путь горнист.
 
 
         И долго будет Польша в страхе,
И долго будет петь труба, —
Но вот уже в крови и прахе
Лежат немецкие хлеба.
 
 
         Не в первый раз пылают храмы
Угрюмой, сумрачной земли.
Не в первый раз Берлин упрямый
Чеканит русские рубли.
 
 
         На пустырях растет крапива
Из человеческих костей.
И варвары баварским пивом
Усталых поят лошадей.
 
 
         И пусть покой солдатам снится —
Рожок звенит: на бой, на бой!..
И на французские границы
Полки уводит за собой.
 
 
         Опять, блестя, взлетают шашки,
Труба рокочет по рядам,
И скачут красные фуражки
По разоренным городам.
 
 
         Вольнолюбивые крестьяне
Еще стреляли в спину с крыш,
Когда в предутреннем тумане
Перед разъездом встал Париж.
 
 
         Когда ж туман поднялся выше,
Сквозь шорох шин и вой гудков,
Париж встревоженно услышал
Однообразный цок подков.
 
 
         Ревут моторы в небе ярком.
В пустых квартирах стынет суп.
И вот, под Триумфальной аркой,
Раздался медный грохот труб.
 
 
         С балконов жадно дети смотрят.
В церквах трещат пуды свечей.
Все громче марш. И справа по-три
Прошла команда трубачей.
 
 
         И крик взорвал толпу густую,
И покачнулся старый мир —
Проехал, шашкой салютуя,
Седой и грозный командир.
 
 
         Плывут багровые знамена.
Грохочут бубны. Кони ржут.
Летят цветы. И эскадроны
За эскадронами идут.
 
 
         Они и в зной и в непогоду.
Телами засыпая рвы,
Несли железную свободу
Из белокаменной Москвы.
 
 
         Проходят серые колонны.
Алеют звезды шишаков.
И вьются желтые драконы
Манджурских бешеных полков.
 
 
         И в искушенных парижанках
Кровь закипает, как вино.
От пулеметов на тачанках,
От глаз кудлатого Махно.
 
 
         И пыль и ветер поднимая,
Прошли задорные полки.
Дрожат дома. Торцы ломая,
Хрипя ползут броневики.
 
 
         Пал синий вечер на бульвары.
Еще звучат команд слова.
Уж поскакали кашевары
В Булонский лес рубить дрова.
 
 
         А в упоительном Версале
Журчанье шпор, чужой язык.
В камине на бараньем сале
Чадит на шомполах шашлык.
 
 
         На площадях костры бушуют.
С веселым гиком казаки
По тротуарам джигитуют.
Стреляют на скаку в платки.
 
 
         А в ресторанах гам и лужи,
И девушки, сквозь винный пар,
О смерти молят в неуклюжих
Руках киргизов и татар.
 
 
         Гудят высокие соборы,
В них кони фыркают во тьму.
Черкесы вспоминают горы,
Грустят по дому своему.
 
 
         Стучит обозная повозка.
В прозрачном Лувре свет и крик.
Перед Венерою Милосской
Застыл загадочный калмык…
 
 
         Очнись, блаженная Европа,
Стряхни покой с красивых век, —
Страшнее труса и потопа
Далекой Азии набег.
 
 
         Ее поднимет страсть и воля,
Зарей простуженный горнист.
Дымок костра в росистом поле
И занесенной сабли свист.
 
 
         Не забывай о том походе.
Пускай минуло много лет,
Еще в каком-нибудь комоде
Хранишь ты русский эполет…
 
 
         Но ты не веришь. Ты спокойно
Струишь пустой и легкий век.
Услышишь скоро гул нестройный
И скрип немазаных телег.
 
 
         Молитесь, толстые прелаты,
Мадонне розовой своей.
Молитесь! – Русские солдаты
Уже седлают лошадей.
 

Прага, 1928 г. «Воля России». 1928. № 5

Николаю Артемьевичу Еленеву

 
В дыму одичалых окраин.
Среди пустырей и полян —
Видение детского рая —
Огромный стоит балаган.
 
 
Потомок глухой Колизея!
Мы вежливо мимо пройдем.
Но жадно мальчишки глазеют,
Проткнув парусину гвоздем.
 
 
И так под заплатанной крышей
Оркестра гудят голоса.
Такие на пестрой афише
Заманчивые чудеса,
 
 
И люди в линялых ливреях
У входа так важно вросли,
Что, бросив окурки скорее,
Мы не устояли – вошли.
 
 
Плюются тромбоны по нотам,
И скрипки дрожит голосок,
И тленьем, навозом и потом
Утоптанный пахнет песок.
 
 
Так где-нибудь в чаще во мраке
Звериная пахнет нора…
А кто-то в малиновом фраке
Выкрикивает номера.
 
 
На розовом круглом колене
Наездница, хрипло крича,
Порхает по мягкой арене,
Под выстрелы злые бича.
 
 
Приказчиков чувства волнуя,
Пустую улыбку храня,
Воздушные шлет поцелуи
С широкого крупа коня.
 
 
Растет в нас тревога глухая,
И странно сердца смущены,
Когда, допотопно вздыхая.
Прессуют опилки слоны.
 
 
Танцуют веселые кони,
Ломает себя акробат.
И публика плещет в ладони.
И клоунов щеки звенят.
 
 
Кровавые римские игры,
Все так же пленяете вы.
Взвиваются легкие тигры.
Ревут золотистые львы.
 
 
А скрипка по-прежнему плачет.
И вот высоко-высоко
По скользким трапециям скачет
Красавица в черном трико.
 
 
И музыка в ужасе тает.
И, сделав решительный жест,
Красивое тело взлетает
На тонкий согнувшийся шест.
 
 
И там выпрямляется гордо,
Дрожит и качается жердь…
С тупой размалеванной мордой
Под куполом носится смерть.
 
 
И звезды сияют сквозь дырки.
Мы смотрим наверх не дыша.
И вдруг – в ослепительном цирке
Моя очутилась душа.
 
 
В нем ладаном пахнет, как в храме,
В нем золотом блещет песок,
И – сидя на тучах – мирами
Румяный жонглирует Бог.
 
 
Летают планеты и луны,
Лохматые солнца плывут.
И бледные ангелы струны
На арфах расстроенных рвут.
 
 
Бесплатно апостолы в митрах
Пускают умерших в чертог.
Смеется беззвучно и хитро
Небесный бесплотный раек…
 
 
А здесь – на земле – мы выходим.
К трамваю бредем не спеша.
Зевнув, говорим о погоде.
И медленно стынет душа.
 
 
Бог изредка звезды роняет.
Крылатый свистит хулиган…
И темная ночь обнимает
Огромный пустой балаган.
 

Прага, 1928 «Воля России». 1928. № 10–11

 
         Как ротозеи по дворцам,
Где спит бессильное искусство, —
По гуттаперчевым сердцам
Бредут изношенные чувства.
 
 
         В коробках каменных своих,
В кинематографе, в трамвае —
Мы пережевываем их,
Лениво их переживаем.
 
 
         В нас цепенеет дряблый страх,
В нас тщетно молодится вера…
Так мох цветет в глухих горах,
Колючий, высохший и серый.
 
 
         Не покраснев, не побледнев,
Мы все простим, оставим втуне, —
И никогда плешивый гнев
Ножа нам в руки не подсунет.
 
 
         И кто под строгим пиджаком
Хоть призрак жалости отыщет.
Когда сияющим грошом
Мы откупаемся от нищих.
 
 
         А пресловутый жар в крови
Мы охлаждаем на постелях,
И от морщинистой любви
В убогих корчимся отелях.
 
 
         И только ветхая печаль
Нам души разрывает стоном.
Как ночью уходящий в даль
Фонарь последнего вагона…
 

«Воля России». 1929. № 8–9

 
Фабричный дым и розовая мгла
         На мокрых крышах дремлют ровно.
И протестантские колокола
         Позванивают хладнокровно.
А в церкви накрахмаленный старик
         Поет и воздевает руки.
И сонный город хмурит постный лик,
         И небо морщится от скуки.
В унылых аккуратных кабачках
         Мещане пьют густое пиво.
Но кровь, как пена желтая, в сердцах
         Все так же движется лениво.
Хрипит шарманка, праздностью дыша.
         Ей вторит нищий дикой песней…
О, бедная! о, мертвая душа!
 
 
Попробуй-ка, – воскресни…
 

«Воля России». 1929. № 8–9

 
Летят скворцы в чужие страны.
Кружится мир цветущий наш…
Обклеенные чемоданы
Сдают носильщики в багаж.
 
 
И на вокзалах воздух плотный
Свистки тревожные сверлят.
И, как у птицы перелетной,
У путников застывший взгляд.
 
 
И мы прощаемся, мы плачем,
Мы обрываем разговор…
А над путями глаз кошачий
Уже прищурил семафор.
 
 
Уже взмахнул зеленым флагом —
В фуражке алой – бритый бог…
И лишь почтовая бумага
Теперь хранит следы тревог.
 
 
И в запечатанном конверте,
Через поселки и поля,
Несут слова любви и смерти
Размазанные штемпеля.
 
 
И мы над ними вспоминаем
Весенний вечер, пыльный сад…
         И под земным убогим раем —
         Великолепный видим ад.
 

«Воля России». 1929. № 8

 
Из детских книг заимствованный мир,
Торжественный, таинственный и пестрый:
Салют из двух заржавленных мортир,
На горизонте неизвестный остров.
И добродушно-алчный капитан
Считает яркие платки и бусы.
Все для детей: он не бывает пьян,
И никогда он не страдает флюсом.
Но мы растем, и этот мир растет,
Под теми же, что в детстве, именами,
Уж бриг не тот и океан не тот, —
Тропические будни перед нами.
Пускай грохочет театральный гром,
И пусть цветут коралловые рифы, —
Здесь так же жадно пьют дешевый ром
И так же умирают здесь от тифа.
Пусть рыбаки с лицом темней олив
Еще живут старинной рыбной ловлей,
Но шхуна, заходящая в залив, —
Простая бакалейная торговля.
И, как у нас, в дремучих кабаках
Хмелеют краснорожие матросы,
И треплются в мозолистых руках
Островитянок масляные косы.
А пальмы романтически шумят
И слушают над влажной грудью мола,
Как ночью волны черные гремят.
Как страстно шепчутся любовь и доллар.
О, легче бредни юности забыть.
Нам никогда не петь, вися на вантах,
И никогда счастливыми не быть,
Как были дети капитана Гранта.
Мы выросли из зарослей лиан,
О путешествиях мы больше не мечтаем.
О жизни волооких таитян
В энциклопедии мы лучше прочитаем.
Под пальцами страницы шелестят
Холодные, как свежие простыни.
На них невыразительно грустят
Слова сухие, как песок пустыни.
Но я над ними вздрогну и замру
В благословенном головокруженьи,
Почувствовав знакомую игру —
Волшебную игру воображенья…
 

Прага, 1930 «Неделя Týden». 17.V.1930. № 59

Не судите, да не судимы будете; ибо каким судом судите, таким будете судимы; и какою мерою мерите, такою и вам будут мерить.

Матфей, 7 глава, 1–2 ст.

1

 
В газетном отчете все пропустили…
              Гасли угли зари.
По темной дороге ночь покатили
              Шины и фонари.
С холодного неба трепетно били
              Тучи блещущих пуль.
Ты, скорчившись, мчался в автомобиле.
              Сжав танцующий руль.
Ревели колеса крепче и крепче —
              Выл под ними весь мир.
Ты слушал, как сзади дышит и шепчет
              Мертвый твой пассажир.
Затылок и спину даже сквозь шторы
              Жгли пустые глаза.
Но вот и обрыв. Затихли моторы.
              Взвизгнули тормоза.
Ты верной рукой зажег папиросу,
              Лег на кузов плечом.
Скрипя, поползла машина к откосу.
              Грянул в пропасти гром.
И облако сразу звезды задуло.
              Стихло эхо. Ни зги.
Лишь ветер наводит черное дуло
              На твои шаги…
 

2

 
Матросы грустную песню пели.
              Пыхтел табаком трактир.
Ты пил четвертую пинту эля
              И резал голландский сыр.
Как гончие, в небесах бежали
              Недели. Но таял след.
Хоть в каждой ратуше и держали
              Расплывшийся твой портрет.
Острил кабатчик. Стучали двери.
              И карты сдавал галдеж.
Сейчас вернется красотка Мери,
              И с нею ты спать пойдешь.
И все тревоги забудешь с нею.
              Она тебе сварит чай.
А рано утром ты ей гинею
              Подаришь, сказав: «Прощай.
Я этой ночью уже в Париже.
              Полгода меня не жди…»
Но что с ней входит за шкипер рыжий,
              С медалями на груди?
Огнем горит на лице сожженном
              Пушистая борода.
Лепечет Мери: «Я вижу Джона…
              Пожалуйте, сэр, сюда…»
Она садится. Блестит колено,
              Заштопанное кружком.
А ты, как следует джентльмену.
              Знакомишься с моряком.
«О, из Бомбея до нас не близко…»
              Порхают в дыму слова.
И ты стаканами глушишь виски,
              И кружится голова.
Растут, качаясь, из трубки стебли —
              Лиловый тюльпан расцвел…
Плывут в тумане густом констебли —
              Под ними волнами пол.
Бегут. А шкипер встает устало:
              «Он пьян совсем, господа…»
Кружась, на стол залитый упала
              Привязанная борода.
 

3

 
Над морем голов колыхаются важно
              Белые парики.
На плюшевых стульях двенадцать присяжных —
              Лорды и мясники.
Небритый, глаза помутнели от муки, —
              Ты затравленный волк.
Теперь ты попался в умытые руки
              Исполнявших свой долг.
Их лица, как лики святых на иконах,
              Речи их, как псалмы, —
Но странно подобны их своды законов
              Темным сводам тюрьмы.
Один, как в концерте, с улыбкой невинной
              Пальцем стукает в такт.
Пока оглашают убийственно длинный
              Обвинительный акт.
Другой притворяется и лицемерит.
              Строго щурится вниз;
Он молод и есть у него своя Мери —
              Очень юная мисс.
А сам председатель поэмами Шелли
              Занят. Скучно судье —
Он знает, тебя ожидают качели,
              По такой-то статье.
И пусть развивает бульварную повесть
              Высохший прокурор.
Но только твоя не смущается совесть —
              Ты убийца и вор.
Ты запахи знаешь железа и крови.
              Смерть тебе не страшна.
И вот произносит, не дрогнув: «Виновен»,
              Розовый старшина.
Присяжных ждут дома веселые дети.
              Ужин, туфли, камин…
              «Именем…» – в черном берете —
Милорд-председатель… Аминь.
 

4

 
Утро дохнуло хладно и робко.
              В парках крики грачей.
Штопоры дыма вынули пробки
              Из дремавших печей.
Ветер над Темзой простыни ночи
              Разрывает в клочки.
Тлеют в руках идущих рабочих
              Сигарет огоньки.
Солнце в тоске об острые крыши
              Раздробило кулак.
Там над тюрьмою реет и пышет
              Черный бархатный флаг.
Пусть золотыми стали решетки,
              И согнуть их легко.
Он полыхает, мрачный и четкий.
              Высоко, высоко.
Траурный парус в розовом море.
              Гаснут солнца лучи…
А в недоступном им коридоре
              Зазвенели ключи.
Виселица готова для вора
              За тюремным двором.
В камеру вносит сгорбленный сторож
              Сытный завтрак и ром.
Мухи доели соус на блюде,
              Жир застыл на ноже…
И пред тобою бледные люди
              Дверь раскрыли уже.
Старенький пастор пухлой рукою
              Крест тебе протянул.
Джон, ты выходишь, Джон, ты спокоен.
              Ты на небо взглянул.
Быстро несет взволнованный ветер
              Круглые облака…
Как хорошо живется на свете —
              Ты свалял дурака!
Что ж, закури. Четыре ступени —
              Вся дорога к петле…
От облаков лохматые тени
              Проползли по земле…
Ты окурок отбросил неловко.
              Взвыли глотки фабричных труб…
              В намыленной веревке
Оскалил зубы труп.
 

5

 
Грубый гроб. Погребальные дроги.
Двор тюремный толпой окружен.
Ты уже не собьешься с дороги…
              До свидания, Джон!
 

«Воля России». 1930. № 7

 
Надвигается осень. Желтеют кусты.
И опять разрывается сердце на части.
Человек начинается с горя. А ты
Простодушно хранишь мотыльковое счастье.
 
 
Человек начинается с горя. Смотри,
Задыхаются в нем парниковые розы.
А с далеких путей в ожиданьи зари
О разлуке ревут по ночам паровозы.
 
 
Человек начинается… Нет. Подожди.
Никакие слова ничему не помогут.
За окном тяжело зашумели дожди.
Ты, как птица к полету, готова в дорогу.
 
 
А в лесу расплываются наши следы.
Расплываются в памяти бледные страсти —
Эти бедные бури в стакане воды.
И опять разрывается сердце на части.
 
 
Человек начинается… Кратко. С плеча.
До свиданья. Довольно. Огромная точка.
Небо, ветер и море. И чайки кричат.
И с кормы кто-то жалобно машет платочком.
 
 
Уплывай. Только черного дыма круги.
Расстоянье уже измеряется веком.
Разноцветное счастье свое береги, —
Ведь когда-нибудь станешь и ты человеком.
 
 
Зазвенит и рассыплется мир голубой,
Белоснежное горло как голубь застонет,
И полярная ночь поплывет над тобой,
И подушка в слезах как Титаник потонет…
 
 
Но уже, погружаясь в арктический лед,
Навсегда холодеют горячие руки.
И дубовый отчаливает пароход,
И качаясь уходит на полюс разлуки.
 
 
Вьется мокрый платочек, и пенится след.
Как тогда… Но я вижу, ты все позабыла.
Через тысячи верст и на тысячи лет
Безнадежно и жалко бряцает кадило.
 
 
Вот и все. Только темные слухи про рай…
Равнодушно шумит Средиземное море.
Потемнело. Ну, что ж. Уплывай. Умирай.
              Человек начинается с горя.
 

«Современные записки». 1932. № 49

 
Все это было. Так же реки
От крови ржавые текли, —
Но молча умирали греки
За честь классической земли.
 
 
О нашей молодой печали
Мы слишком много говорим, —
Как гордо римляне молчали,
Когда великий рухнул Рим.
 
 
Очаг истории задымлен,
Но путь ее – железный круг.
Искусство греков, войны римлян
И мы – дела все тех же рук.
Пусть. Вечной славы обещанье
 
 
В словах: Афины, Рим, Москва…
Молчи, – примятая трава
Под колесом лежит в молчаньи.
 

«Новоселье». 1942. № 5

Эмилия ЧЕГРИНЦЕВА ^*

 
Ближе утро. Нехотя и вяло
разжимает руки темнота.
Я лежу в тенетах одеяла.
Отлетает робкая мечта.
 
 
Стрелки прикоснутся к сновиденьям,
будто два отточенных меча,
и ресниц испуганные тени
оттолкнет зажженная свеча.
 
 
Догорят в бушующей спиртовке
голубые искорки планет,
и вползет в окно мое неловкий,
пряным кофе пахнущий рассвет.
 
 
Возвратятся мелкие заботы
под родной, гостеприимный кров,
и вода змеиным оборотом
смоет с плеч тугие крылья снов.
 
 
Вот и день. И утренняя сажа
понемногу гуще и темней.
Нет, судьбы мне снова не предскажут
ледяные звезды на окне.
 

 
Из улицы в улицу – вброд —
бродить без расчета, без меры;
и прошлое в ногу идет,
как тонкая тень Агасфера.
 
 
До звезд завивает спираль
сухая и пьяная вьюга.
Бессонная ночь, не пора ль
с тобою расстаться, подруга?
 
 
И город, оседланный мглой,
уныло плетется к рассвету.
О, что бы присниться могло
за время напрасное это?
 
 
Желтеет измятый восток.
Не будет заря, как начало,
но как утомленный сирок,
как сброшенный фрак после бала.
 
 
А твой неустойчивый шаг
скребет тротуар по загривку.
И пляшет пустая душа
обрывком газеты, обрывком.