Текст книги "Поэты пражского «Скита»"

Автор книги: Дмитрий Кобяков

 
Уже твой лик неповторим.
Там черный ангел тронул воды,
Легко отсчитываю годы,
О сколько лет, о сколько зим…
Стояла ночь… Но нет, ее
Уже не помню и не знаю,
Глаза твои, лицо твое
Уже часами вспоминаю.
Неуловимые черты
Мутятся, их заносит илом,
И ангел приникает к жилам,
К последним снам, к последним силам,
И с ними исчезаешь ты…
 

«Современные записки». 1937. Т. 64

 
Еще вести покорный стих
Перо привычно продолжало,
Но было творческое жало
Изъято из стихов моих.
 
 
И сколько месяцев прошло —
Заклятые свершились сроки.
Уже не ранящие строки
К руке слетали тяжело.
 
 
И крыльев мутную слюду
Легко ломая за игрою.
Не знали, что душа порою
Уже предчувствует беду.
 
 
И на таинственной черте,
Уже не поднимая взгляда.
Слабеет от чужого яда
И видит сны о немоте…
 

«Меч». 18.VIII.1937

 
Был страшен миг последней немотой
Перед грозой. Клубилось, трепетало
И застывало снова за чертой,
Где молнии уже вильнуло жало,
Где старый дом, стоявший в тупике,
Впервые озаренный – словно сдвинут.
Где все карнизы голуби покинут,
Где вырос флаг на явленном древке.
И полоснуло грохоту навстречу
По воздуху над тучами в разбег,
По пригородам падал первый снег
С фруктовых гор, не охлаждая сечу.
Но вот смотри, за первой прядью прядь
Дождя легчайшего и теплого, льняного
Уже из форточки перебирать.
Хотя и страшно, но совсем немного.
Внизу мутится улица? канал?
Мелькают тучи, на глазах скудея…
За этот миг наш кактус расцветал
Быстрей, чем под ладонью чудодея.
 

«Меч». 24.XI.1937

А в Библии красный кленовый лист.

А. Ахматова (2-й вариант)

 
Возвращайся в пятый раз и сотый.
Знаю я, тебе не надо знать,
Что прошу с печальною охотой,
Что приму с надеждою опять.
Звезды с неба падают и вянут.
По пути теряют стебельки…
Кто восстанет? Для чего восстанут?
Спи, мой ангел, ночи – коротки.
А наутро разберешься сразу,
Для чего вернулся и к кому,
Спи, мой ангел, сине-кареглазый,
Я тебя нарочно не пойму.
Но прощу, конечно, и поверю
И, тихонько окна заслонив,
Подберу серебряные перья
С пола в книги, песни заложив.
 

1936–1937 «Городской ангел»

 
Теченье городской реки,
такие скользкие перила
и две протянутых руки
уже без воли и без силы —
благословляющие так
души последнее биенье,
воспоминанье и забвенье,
и сон камней, и синий мрак,
и тишину, и высоту.
И звезды, что тяжеловаты,
вдруг приближаются к мосту
и обрываются куда-то, —
с прозрачным звоном и огнем,
легко сжирающим пространство,
тоску свою и постоянство,
свой дальний край, свой отчим дом…
 

«Современные записки». 1938. Т. 67.

 
На севере венки из жести,
а здесь живые белые венки,
влюбленные не умирают вместе,
разведены две правые руки.
 
 
На севере тоскует лебедь
и смотрит в небо с птичьего двора,
легко очерчен треугольник в небе,
но ты один не вылетел вчера.
 
 
Разлука простирается без края,
томится мертвый на осеннем льду,
летит живой и достигает рая
и ждет его в безветренном саду.
 
 
За облаками в перекрестном шуме
попарно – крылья и рука с рукой.
Не жди меня, твой друг сегодня умер
И обойден небесною тоской.
 

«Современные записки». 1938. Т. 67

 
Звон стекла, дуновение шторы,
Шорох шепота на крыльце.
Прямо в окна вползают воры
С полумаскою на лице.
И уже на ногах вериги, —
«Мы безжалостно заберем
Ваших кукол и Ваши книги,
Даже плюшевый Ваш альбом…»
Безошибочно, в лунном свете,
Тот, кто стройный и впереди,
Голубой медальон заметил
Под оборкою на груди.
«Вы влюбляетесь слишком рано
(Створки отперты без труда),
Бойтесь верности и обмана.
Бойтесь памяти навсегда».
В черном бархате полумаски
Холодны, тяжелы глаза:
«Вы читаете на ночь сказки
Перед зеркалом, стрекоза,
И уже полюбить решая,
Словно сердцу пятнадцать лет,
Вы мечтаете, как большая,
И страдаете, как поэт».
Но покорны, прозрачны руки
От ладони и до плеча, —
И описаны эти муки
В басне «Бабочка и свеча»…
 
 
Забывая найденный мячик
И оборванный медальон,
Нежный голос наутро плачет
И в стихах вспоминает сон.
 

II

 
От слов твоих, от памяти моей
И от почти такого же апреля
Опять поет забытый соловей
И близится пасхальная неделя.
 
 
Но вот встает в какой-то полумгле
И призраками – праздничные лица,
Цветы сияют смутно на столе,
А соловей – как заводная птица.
 
 
Он так поет, что плачет богдыхан
В истрепанном собраньи Андерсена.
– Хочу того… – Но тяжелей туман,
И дальше север, и слышнее Сена.
 
 
И девочка, под заводную трель,
Боится так, как прежде не боялась.
Сказать тебе, что и сейчас апрель.
Что с нами память, кажется, осталась.
 
 
Что можно бы попробовать еще.
Но вот она сама уже не верит,
Хоть соловей садится на плечо
И щелкает, и нежно лицемерит…
 
 
И дождь идет без запаха дождя,
Без шелеста стекая с переплета,
Где спят герои, руки разведя
Как для объятья или для полета.
 

«Современные записки». 1938. Т. 67

 
О, как слаба, о, как нежна,
О, как скучна и нежеланна
Встает прохладная весна
Из-за февральского фонтана.
И ей подчищенный тритон
Трубит заученную встречу,
Садовник – хилого предтечу —
Пестует зябнущий бутон.
И в рыжем пиджаке плебей
Стоит, нацелясь аппаратом, —
Богиня с профилем носатым
Ему позирует с аллей.
Но эта встреча не для мук…
В траве потягиваясь прелой,
Амур натягивает лук
И в землю выпускает стрелы.
 

«Современные записки». 1938. Т. 67

 
Не черна моя совесть, а только мутна.
Целый месяц в окне не вставала луна.
В тишине, в темноте наступала весна.
И томила она, и звала у окна.
 
 
– Умирай, наступила для смерти пора.
Как туманны утра и душны вечера.
Не вздыхай, не гори, не зови, не дрожи,
Только веки сомкни, только руки сложи,
 
 
Только жить перестань… А покой недалек.
Жестяные цветы от весны на порог,
Позумент – у плеча и парча – на груди,
Только ты не вставай, только ты не гляди…
Розовая глина легка и суха,
Далеко до луны, высоко до греха.
 

1938 «Современные записки». 1938. Т. 67

 
Боже мой, печалиться не надо,
Этот день – спокоен и хорош,
На дорожку маленького сада
Золотая набегает рожь.
Чайных роз измяты сердцевинки,
Лепестки, как дамские платки,
Из-за них погибнут в поединке
Вечером зеленые жуки.
На мосту почти прогнили доски,
И перила так легки, легки,
Поправляй же локоны прически.
Становись, взлетая, на носки.
И никто, наверно, не заметил,
Как я пела, огибая дом,
И как, словно спущенные петли,
Тень моя рассыпалась дождем.
Как недолго, чувствуя тревогу,
Голос мой срывался и дрожал,
Но никто не вышел на дорогу,
На земле меня не удержал.
 

1935–1938 «Городской ангел»

 
Первая печаль в степи дорожной
Васильком далеким расцвела.
Я сорвать хотела: можно? можно?
Но карета мимо проплыла.
И в квадратной комнатке кареты
Я рыдала, кажется, – часы.
Бледной девочкой росла за это
И ждала показанной красы:
Синих платьев бальных и душистых
Или чьих-то ангельских очей.
Только было в небе – пусто, мглисто
Всех дорожных тысячу ночей.
И так скучно было в этой ровной.
Чуть дрожащей в мареве степи,
Звезды взоров так еще – условны.
Что в слезах себя не ослепи
До поры, пока назад в карете
Ты поедешь той же колеей,
И столетний василек заметит
Твой призыв настойчивый и злой.
И к обочине стеблем змеиным
Проползет и в руку упадет:
Что так поздно?
 

1935–1938 «Ночные птицы»

 
Лежи во льду, усни во льду,
Я светлый голос украду,
И с той поры, что он угас,
Я запою, как в первый раз.
Во льду – нетленна красота,
И тесно сомкнуты уста,
А от ресниц ложится тень
И день и ночь, и ночь и день.
А я пою, и голос твой,
Как прежде, светлый и живой.
Прекрасный падший херувим
Легко становится – моим.
На этот голос как не встать?
Но нет, во льду – спокойно спать.
Во льду – нетленна красота,
А ты – все тот, а я – не та.
 

1935–1938 «Ночные птицы»

 
Две каменных ладони из-под плеч
Твоих навеки лягут и застынут.
Их поцелуи с глаз не отодвинут,
Тебе – не встать и света не сберечь.
Но вспомни, вспомни, как порой сама
Пылающие веки прижимала.
Чтоб видеть то, что ты припоминала.
Что возвратить могла такая тьма,
Как – жгло ресницы небывалым жаром,
Росли цветы и таяли в огне.
Но ты ждала, и ты томилась даром —
Была – легка ладонь на простыне.
Так жди теперь. И эта тьма сгустится
До той, что ты, быть может, не ждала,
И где, раскинув два больших крыла.
Уже летит не ангел и не птица.
 

1935–1938 «Ночные птицы»

А. Штейгеру

 
Это к слову пришлось в разговоре
О любви, – и я снова пою
О тебе, о беспомощном взоре
В гимназическом нашем раю.
Где трубили сигналы на ужин,
Не архангелы ли на холме?
Проводник и сегодня не нужен,
Мы слетаем навстречу зиме.
И у домика, где дортуары,
В прежней позе стоим у крыльца —
Вечный очерк классической пары —
Два печальных и детских лица.
«О, Ромео!.. – и плачет Джульетта: —
О, Ромео, что будет весной?»
За апрелем: разлука и лето, —
Ты еще до сих пор не со мной…
И на мраморных плитах гробницы
Мальчик бьется, боясь умереть.
А надежда листает страницы
И по памяти пробует петь.
 

1935–1938 «Вилла „Надежда“»

 
Чем дальше будет расстоянье,
Тем зов слышней через года.
Над городом стоит сиянье,
И в снежных хлопьях провода.
Кружится сажа, и под насыпь
Вагоны падают легко.
Но с каждым мигом, с каждым часом
До звезд все так же далеко.
Над морем светлым, над горами
Лучи звучат, как водопад,
И вечерами, и утрами
Ты слышишь зов: вернись назад.
 

1935–1938 «Ночные птицы»

 
Над первой тишиной вторая тишина,
И призрак за окном далекого окна,
Мелькает над рукой тончайшая рука.
Под мертвою строкой – поющая строка.
 

«Современные записки». 1939. Т. 68

 
Со всею преданностью старой,
Во власти отзвучавших слов,
Я выхожу на зов гитары.
Высоко гребни заколов.
Ступив с четвертого балкона.
Сорвав ограды кружева,
Я жду улыбки и поклона
И веры в то, что я жива.
Но смутен разум Дон Жуана,
Привычно струнами звеня.
Он скажет мраку: Донна Анна,
И отстранит легко меня.
От грез очнуться слабой Анне
Трудней, чем мне от вечных снов.
Она – жива, она не встанет,
Не выйдет, гребень заколов.
Как перепуганная птица.
Забилась под сердечный стук,
И даже ей во сне не мнится:
Безумный сад, безумный друг.
 

«Современные записки». 1940. Т. 70

 
Из-под каждого шага растет лебеда,
А бурьян из оврага не знает стыда.
Видишь, сорной травою мир мой зарос,
А дышу синевою и тысячью роз.
За высокой оградой – расчищен цветник, —
Мне чужого не надо – мир мой велик.
Эти розы – из воска и из стекла.
Золотая повозка к дверям подплыла.
Выезжай за ограду, я встречу тебя,
Не щадя, так, как надо, но только любя.
Обвивают колеса мои лопухи.
Жалят злобные осы: слова и стихи.
Выходи на дорогу, тревогу уймешь,
Заведу не в берлогу и выну не нож.
Вылезай же, голубчик! Коня под уздцы!
Был здесь намедни купчик, беднее, чем ты.
Он в овраге скончался, корягой прикрыт.
Он к тебе не стучался в серебряный щит.
Здесь два мира скрестились, любезный сосед.
Здесь немало постились за тысячу лет.
Заключим мировую. Здоровье твое!
Хочешь розу живую в жилище свое?
 

 
Барокко лебедем изогнуто вокруг,
Фонтаны и мосты, порталы, крыши.
И серый ангел (крылья – полукруг)
Глядит спокойно из глубокой ниши.
 
 
Он каменным давно для мира стал,
Покрылись крылья легкой паутиной.
Прошли века, и ангел перестал
Молиться над кипящею плотиной.
 
 
На площади, за сгорбленным мостом
Кружатся камни под моей ногою.
– Вы думаете вовсе не о том,
Я Вас хотел бы увидать другою. —
 
 
И каменная тяжкая рука
Касается беспомощной ладони.
К тебе плывут надежда и тоска,
Но кто тебя еще надеждой тронет?
 

«Вилла „Надежда“»

 
Белая гребеночка, волоса, как лен.
Не пришла девчоночка, не дождался он.
А казалось к празднику, вправду был хорош. —
Пьяному проказнику подвернулся нож.
Все стоял у зеркала и не узнавал.
Жизнь тебя коверкала, била наповал,
Для чего же лучшую радость ты убил?
Как тебя ни мучила, мил ей кровно был.
Горлышко закинулось, слабо полоснул.
Только запрокинулась на высокий стул.
Только веки вскинула, кровью изошла.
Навсегда покинула, навсегда ушла.
Золотые волосы даром расчесал.
Не услышишь голоса из твоих зеркал.
Белая гребеночка, зубчики – остры.
Нет твоей девчоночки, нет твоей сестры.
 

«Вилла „Надежда“»

Татьяна РАТГАУЗ ^*

 
Нет, это совсем другое!.. —
Это нежность и тихая грусть…
Не любишь – так Бог с тобою!
Не смотришь – не надо, пусть!..
Это чувство безмерно святое…
И в груди моей сказочный храм!
И хочется только рукою
Провести по твоим волосам…
 

«Студенческие годы». 1925. № 3 ДНИ

 
Они тягучие, медлительно вялые…
Они сверкающие безумной стрелой…
Они какие-то скорбно усталые,
Они орошенные тихой слезой,
Они переполнены болью желания,
Они возрастают в тоскливой тени…
 
 
Они – ожидание, одно ожидание,
Эти тоскливые, серые дни.
 

«Студенческие годы». 1925. № 3

 
Тускнеет вечер. Вяло глохнут звуки,
И только бьют часы в девятый раз.
Ложится тень на стиснутые руки,
И мягче, и светлей глубины глаз.
Цветную лампу засветить нет силы,
И сумрак вьется, тусклый и немой…
Я с дрожью жду, когда твой голос милый
Произнесет: «А мне пора домой…»
И ты уйдешь. Задремлет вечер синий
И я скажу: «Он был в последний раз!»
Но звезд ласкающих жемчужный иней
Напомнит мне улыбку тихих глаз.
 

«Студенческие годы». 1925. № 3

 
Вновь вверху повиснет месяц старый,
Пальцы мне положит на ресницы.
Может быть, мне что-нибудь приснится
В странно-четкой полудреме жара.
 
 
В небе талом ночь роняет бусы
И лицо за синей тканью прячет.
В сотый раз я вспоминаю, плача,
Незаслуженных обид укусы.
 
 
Тишина, зловещая химера,
Закружилась в пляске неизменной.
Разве кто-нибудь во всей Вселенной
Боль мою великую измерит?..
 
 
Месяц мутный лезет выше, выше;
Тяжелеют пальцы на ресницах…
Я одна. Я не могу молиться…
Отвечай же, Господи, – Ты слышишь?!..
 

Прага, 12.2.1930

 
Ненужных писем груды на столе.
Счета. Часы. Над полкой – паутина.
Под пальцами – уже вот сколько лет —
Зубцы трескучей пишущей машины.
 
 
Окно глядится в мутный, узкий двор;
Маячат люди – пасмурные тени.
Когда диктует шеф, он холодно, в упор,
Глядит на робко сжатые колени.
 
 
На письмах марки вянут на столе,
Кричат о том, что есть другие страны.
Кривится рот унылее и злей,
И колок треск машины неустанный.
 
 
И в этом треске злая бьется грусть.
Все ниже гнутся узенькие плечи.
А день – как жизнь – так неизменно пуст
И эту боль тупую не излечит.
 
 
Ах, этих губ не надо никому,
И не нужны упрямые ресницы!..
Скорее убежать домой и в полутьму.
Чтоб в самый дальний уголок забиться!..
 
 
К стеклу холодному припав горячим лбом.
Наверх глядеть в мучительном вопросе,
Туда, где Божья длань серебряным серпом
Срезает звездные колосья.
 

«Неделя Týden». 17.V.1936. № 59

 
От солнца чище и светлей
Витрина и звезда над нею.
Корабль на матовом стекле
Уходит в Новую Гвинею.
 
 
Здесь душит дымная тоска,
Вскрик паровоза в час прощанья,
А за стеклом кричит плакат
Невероятных стран названья.
 
 
Штрихом не для меня маршрут
На карте пестрой обозначен,
А дни прошли, и дни пройдут,
И даже я о них не плачу.
 
 
Напрасно апельсинный сок
Разбрызгивают в небе зори;
Ведь настоящий мир далек.
Как это кукольное море.
 
 
Но чую, знаю: ветер слаб,
Прохладней даль, земля синее,
И мой игрушечный корабль
Уходит в Новую Гвинею.
 

Прага, 1931 «Меч». 31.X.1935

 
Томится в стеклах тишина
Предчувствием обманным марта,
А небо в четкости окна —
Географическая карта.
 
 
Вот телефонных проводов
Легко легли меридианы
От розовых материков
По голубому океану.
 
 
Яснее дни, и хорошо.
Что мысли в них, как льдины тают.
Я тоненьким карандашом
Путь невозможный начертаю:
 
 
Чтоб с самой маленькой земли
Следить и жадно и ревниво.
Как тонут птицы-корабли
В несуществующих заливах.
 

Прага, 1931 «Меч». 15.IX.1935

 
В многотысячный раз апрелем
Голубая бредит земля.
Подплывает к зыбкой постели
Тишина, как тень корабля.
 
 
«Тридцать девять». Голос – валторна.
В тонкой трубке вздыбилась ртуть.
Над домами пустой и черный
И почти океанский путь.
 
 
И встаем мы с шатких постелей.
Из больничных палат бежим;
Мы сегодня больны апрелем,
Мы сегодня здоровы им.
 
 
Мы поем, мы поем все громче,
Лунный пар сметает следы,
И невидимый режет кормчий
Облаков полярные льды.
 
 
Белой палубы доски хрупки
И прохладны для жарких ног;
Вот, мы видим, спускают шлюпки
Андромеда и Козерог.
 
 
Но с последним безумным креном
Прерывают бег корабли.
Это фабрик гулких сирены,
Задыхаясь, зовут с земли.
 
 
И небесную глубь взбивая.
Паруса, как крылья, сложив,
Корабли утопают стаей,
На крутой натолкнувшись риф.
 
 
И мы падаем, мы слабеем,
Не удержит топкая жердь.
Умирают тоже в апреле,
И мы знаем, что это – смерть.
 

Прага, 7.4.1932 «Последние новости». 12.1.1933

Чему ты улыбаешься, Мона Лиза?..  [105]105
  Популярный в Западной Европе шлягер начала тридцатых годов.


[Закрыть]

 
Этот мир, пронизанный шагами,
Утихает к ночи, чуть дрожа.
Дребезжат старинными ключами
Галерей картинных сторожа.
 
 
По ночам Париж, Милан и Дрезден
Освещаются одной луной,
И везде у голубых подъездов
Шепчутся влюбленные весной.
 
 
И антенн качели у карнизов
Ловят из тумана в сотый раз
Об улыбке странной Моны Лизы
Саксофонов плачущий рассказ.
 
 
Глубже в подворотнях никнут тени
У музейных кружевных дворов,
И на распластавшихся ступенях
Незаметен темный твой покров.
 
 
Губ углы, опущенные книзу,
Черная вуаль на волосах.
Ты выходишь ночью, Мона Лиза,
Слушать городские голоса.
 
 
И идешь ты по аллее длинной,
Строгие глаза полузакрыв,
Глядя, как на площади старинной
Бьют фонтанов белые костры.
 
 
Ночь плывет по радужным бульварам,
И поют веселые гудки,
А в кофейнях старых можно даром
Пить коктейль тумана и тоски.
 
 
В тесных барах вскрикивают скрипки,
И секунды четко рубит джаз,
И никто не ждет твоей улыбки,
И никто твоих не видит глаз.
 
 
Лишь в углу, под крышей полосатой,
Тяжело хмелеющий поэт,
Неизвестный, грустный и лохматый.
Шепчет глухо: «О, тебе привет!..»
 
 
И с последней рюмкою коктейля
Ты уходишь в утреннюю мглу,
И заря ковер тебе расстелит
На ступенях в задремавший Лувр.
 
 
И опять пронизан мир шагами.
Этот мир, спокойный и теперь…
Дребезжат старинными ключами
Сторожа и отпирают дверь.
 

Прага, 21.4.32 «Вся моя жизнь».

Рига: Лиесма, 1987

 
Бездомный ветер огибал углы,
пошатываясь пьяною походкой.
Во сне дышали люди. Город плыл
сквозь ночь огромной парусною лодкой.
 
 
И люди спали. Мимо звезды шли,
как корабли по голубой эмали,
а мы, бессонные, считали корабли
и звезды и шаги часов считали.
 
 
И слушали, как пели поезда,
в ночную уходящие пустыню;
а грудь была торжественно пуста,
и сердце рыбой билось на простынях.
 
 
Волной качалась белая кровать,
разверзлись небом парусные крыши,
и в брызгах ночи родились слова,
которых никогда никто не слышал.
 
 
Рассвет закинул якорь у окна,
спуская сети к нам на подоконник,
и долго билась злая тишина
в висках, у горла, на сырых ладонях.
 
 
А утро, пахнущее ветром и углем,
встречало нас гудком мотоциклиста,
и город под сиреневым дождем
на старую опять вернулся пристань.
 
 
Но мы, певучие, чужими стали вдруг
под этими крутыми облаками, —
– усталым взглядом и бессильем рук
и непонятными стихами.
 

3.6.1932 «Меч». 12.1.1936

 
Бил эфир в виски. Тугое тело
Синеватым паром истекло.
Молчаливый ангел в маске белой
Небо втиснул в тонкое стекло.
 
 
И звенела сталь на полках шкапа
Остриями неотлитых пуль.
Падали густые капли на пол
И перебивали редкий пульс.
 
 
И никто не видел и не слышал,
Как, взлетев эфирным холодком,
Сердце, – голубь розовый, – на крышу
Опустилось звонко и легко.
 
 
И, остановив часы и годы.
Перепутав месяцы и дни,
Сквозь небес полуденную воду
Проступали звездные огни.
 
 
Шли удары тяжело и редко.
Голубиный перебив полет:
Это смерть в грудной огромной клетке
Пробивалась медленно сквозь лед.
 
 
А когда тяжелые ресницы
Проломили звездную дугу,
Жизнь пришла со злым укусом шприца,
С горьким жаром искривленных губ.
 

Прага, 1932 «Скит». I. 1933

 
От фабричной продымленной пыли,
Из гудящих тоской городов,
Вас уносят моторные крылья
И скорлупы воздушных шаров.
 
 
Но тоска в этом мире – без меры,
Вас несет в аппаратах стальных
В голубые поля стратосферы
Под растаявший глетчер луны.
 
 
И, зарытым в чертежные сети.
Снится вам неотвязный кошмар
О какой-то безумной ракете.
Вас влекущей на розовый Марс.
 
 
Мы же, слабые, смотрим безмолвно
На заводов бетонную грань,
На чертежные четкие волны,
На прожекторов белую ткань.
 
 
Но и в нашем последнем бессильи
Равных нам авиаторов нет:
Нас уносят бумажные крылья
За орбиты остывших планет.
 

Прага, 1932 «Скит». I. 1933

 
Вода густая у мостовых дуг,
Или дурманное томленье газа,
Иль дула холодеющего круг
У пристально расширенного глаза.
 
 
Не все ли нам равно, в какую дверь
До нас из этой жизни уходили,
И на каком углу нас встретит смерть
Порывистым гудком автомобиля…
 
 
Ведь самое простое, может быть.
Упасть с раскинутыми врозь руками.
Увидеть небо в лужах голубых
И лечь щекой на отсыревший камень.
 
 
Чем долго ждать и плакать, и стареть,
От неизбежной убегая встречи,
Когда уже давно в календаре
День нашей смерти праздником отмечен.
 

1932 «Скит». II. 1934