Текст книги "Поэты пражского «Скита»"

Автор книги: Дмитрий Кобяков

 
Войдешь – я вздрогну. Снова пытка.
Твои шаги всегда легки.
Коснешься тихо, без улыбки
Моей недрогнувшей руки.
 
 
– Нельзя же так… Ведь есть же выход… —
Твержу я молча наугад.
И вдруг растерянно и тихо
Измученный поймаю взгляд.
 

[3.XII.1923] «Белым по черному»

 
А дни плывут, что в половодье льдины,
и каждый день – томящий шорох льдин.
Прости меня в печальные годины!
Прости мои скитанья без пути!
Мне жизнь ясна, и в сумраке вечернем
Закат пророчит мне кровавостью копья.
Я буду ждать все глубже, все безмерней,
Я буду вдаль смотреть, и ждать, и ждать тебя.
И день за днем, томительный и нежный,
в своей дали ты тих и одинок.
О, дай коснуться благостно одежды,
Позволь припасть и отдохнуть у ног!
В твоих садах ни стон, ни воздыханье,
покой любви и солнце без конца,
и я слежу, не преводя дыханья,
бестрепетность и благостность лица.
 

[11.VII.1924] «Белым по черному»

 
– Твоей нерадостной страны
полузабылись очертанья,
но внятный голос тишины
всегда твердит ее названье.
Сулил неверное свиданье
твой взгляд – и ясный, и немой.
Со мной – призыв и обещанье.
Я – не с тобой, далекий мой.
Но как-то горестно изгнанье,
и все томительнее сны,
но все нежней воспоминанье
твоей нерадостной страны.
 

[24. VII.]1924 «Перезвоны». 1926. № 17

 
Я не приду взволнованной и нежной
к твоим садам на берегу реки.
Вдали белеются знакомые одежды,
и рядом веют сны моей тоски.
Но – тихий шаг; и отчужденность взгляда;
и в даль – глаза; опущена рука.
Вокруг же благостно молчанье сада
и спутник невидим – моя тоска.
Проходишь ты, задумчивый и нежный.
В твоих садах светло и так легко.
Из-за ветвей белеются одежды,
А я – вдали – одна – с моей тоской.
 

[9. VIII.1924] «Белым по черному»

 
Рассветный бред [79]79
  В книге «Белым по черному» – «день».


[Закрыть]мятущихся созвездий
в глуби души рождает дальний звон,
и первый стон – сереброкрылый вестник
венца моей любви – мой первый стон.
 
 
Влюбленных взглядов гибкое сплетенье,
и лунный парус в небе одинок.
О, звезд передрассветное томленье,
ночной тоски певучее звено!
 
 
Рассветный бред мятущихся созвездий
в моей душе тревожит острый сон.
Прощаю боль безумно-нежной мести,
я приняла ее – звучит мой первый стон.
 

[28. VIII.1924] «Белым по черному»

 
– Я стерегу родное пепелище
на недоступной тишине вершин,
и дни плывут задумчивей и чище,
и осень бродит в сумерках долин.
 
 
Золотокудрая овеяла леса
усталым золотом уже ненужной ласки.
Прозрачная большая стрекоза
сменяет на ветру весны окраски.
 
 
Опять вдали, неведомо печален,
ты прошептал невнятные слова.
Их эхо принесло из сонной дали
и повторила мертвая трава.
 
 
Под благоверный шум умершей рощи
я их ловлю в своем покое строгом,
и взгляд мой стал бесстрастнее и строже
и, может быть, печальнее немного.
 
 
В глухих лесах осеннее кладбище,
мольба безвольная испуганных осин.
И дни плывут бесцельнее и чище
в прозрачном золоте родных вершин.
 

[22.X.1924] «Белым по черному»

 
В буран сбылись осенние приметы,
и снежный ветер гнал из-за морей
морозные жемчужные рассветы —
предвестники затихших снежных дней.
А стужа не жалела суходола.
Метелились на небе облака,
и хрипло мчался посвист невеселый
в ночных полях, и ночь была тиха.
Безмолвные морозные трущобы
дрожа протаптывали поезда,
за вьюжной ночью выросли сугробы
и туго скрепла слюда.
Короткий сумрак зимнего солнцестояния,
багров закат на вымерших снегах,
и мертвые синеют расстояния,
и пройден трудный путь, и ночь долга.
 

[17. VIII.1926] «Годы». 1926. № 4

 
Бог оставил людям два проклятья:
для мужчины – жизнь вести в труде,
женщине – за сладкий грех объятий
в муках и крови родить детей.
Так учили книги откровений
души всех покорных много лет,
и склонялись грешные колени
под карающий святой завет.
 
 
Мы ушли, ушли от темной власти
нас от века обрекавших слов,
с нами наше, человечье счастье
без крестовых мук и без грехов.
Дар любви не благостней, не слаще,
чем разящий темный Божий гнев:
– радость матери, в руках дитя держащей,
– радость пахаря, собравшего посев.
 

[14.1.1926] «Своими путями». 1926. № 12–13

 
С дыханьем застаревшей тишины
Когда приходит девственная осень,
Как пажити библейской старины
Прилежной Руфью сжатые колосья.
 
 
Из сырости рассвета и луны,
Когда туман росы алмазы сбросит.
Влюбленной Суламифи и весны
Гортанный окрик ветер переспросит.
 
 
Усталой горстью сыплю семена,
Вечерних птиц приманивая к дому,
И первая звезда едва видна
По древнему сиянью золотому.
 
 
Как вечер, поджидающий стиха,
То мудрая жена зажгла лампаду.
Распев благочестивого стиха
Встречает тьму по древнему обряду.
 

[29.IX.1927] «Воля России». 1928. № 1

 
Далеких гор осенние вершины
Встречает утро синих Апеннин,
И облаков жемчужные лавины
Окрасил рдяно утренний рубин.
 
 
И зелень мутную осенний сизый иней
Покрыл застывшим тусклым серебром,
 И день клубится призрачный и синий,
И пахнет холод сладко и остро.
 
 
Спит осень, утомленная менада,
На склоне гор, где мерзнет бузина,
Где тянется вдоль утреннего сада
Простая флорентийская стена.
 

[31.X.1925] «Воля России». 1928. № 1

 
На догоревший жертвенный костер,
Смывая кровь, сочится влага Леты.
Среди долин, уже не раз воспетых,
Как дым курений – ночь. В ее простор
 
 
Опустошенный движет кругозор
Восторг тяжелый сдержанных обетов.
Глухую боль отверженья изведав,
Мечтам не отогнать видений хор.
 
 
Сквозь голубые облачные весны
Колчан лучей рассыпан золотой,
И воздуха неслыханная поступь
Над медленно подъятой головой.
 
 
Седой луны блуждает призрак пленный.
Душа сгорает в радости мгновенной.
 

 
Смывая кровь, сочится влага Леты,
В святом молчаньи отошли века.
Порой ко мне летит издалека
Размеренность классических сонетов.
 
 
К сожжению, под чернотой беретов,
Бежит толпа, и, чудно глубока,
Столпила ночь косые облака
Над святостью монашеских обетов.
 
 
На грозных крыльях флорентийской стаи,
Взлетев, слегла мятежная душа,
И стережет задумчивость густая
Избыток недоступного ковша.
 
 
И площадью зловещего сожженья
Я прохожу неповторимой тенью.
 

 
Среди долин, уже не раз воспетых,
Седые льды и празелень полей
Перецветают в красках все живей,
И мхом и льдом благоухает лето.
 
 
И суеверней диких амулетов
Бесцветный знак изогнутых бровей.
Цветов миндаля кожа розовей,
И край одежды ало-фиолетов.
 
 
Из светлых жал, из дымного топаза
Глядит раздвинутый меж жадных век
Открытый мрак животного экстаза,
И грех, как червь, улыбкой рот рассек.
 
 
Но даже голоса созревшей страсти
Не шевельнут скрестившихся запястий.
 

 
Как дым курений – ночь. В ее простор,
Как души в Стикс, сгоняет ветер поздний
Четы теней от рук, и лоз, и гроздий,
И кличет нас из тьмы в лицо, в упор.
 
 
В земных небес скудеющий шатер
Уводит жизнь свои цветные весны.
Еще поет в руках пастуший посох,
И первый мрак превозмогает взор.
 
 
Нет, никогда здесь не был Иегова!
Душа горит, и скомканный язык
Все силится свое исторгнуть слово,
Но этот мир так тягостно велик! —
 
 
– И встанет здесь, пустынно и нескоро.
Огромная заря, дивясь своим простором.
 

 
Опустошенный движет кругозор
Растущий день, и размыкая узы
Привычного труда прилежной музы,
Я ухожу, куда уводит взор.
 
 
Сгибает ветр уклончивый отпор.
Льет русые волокна кукурузы,
И облака, как крупные медузы,
Чуть шевелясь, плывут по волнам гор.
 
 
Но не вернется в тишину бездомный,
Гонимый Ангел продолжать свой труд,
Дробить каррарские каменоломни.
Прохладе сумрачной ваять приют.
 
 
Непонятые дни проходят в небе
В неисчерпаемом великолепьи.
 

 
Восторг тяжелый сдержанных обетов,
Паломничества медленный экстаз,
В музейной тишине встречает нас
Среди картин и дремлющих портретов.
 
 
Голубизною захолустных ветров
В окошко дали приручают глаз,
И вслух фонтана быстрый пересказ
Внизу, в саду, среди глициний где-то.
 
 
И в зелени пустующих аллей
Уж ранний вечер гасит мрамор статуй.
А из витрин, в сгущающейся мгле,
В пустые комнаты сквозь мрак холодноватый
 
 
Усталой тишине глядит в ответ
Языческая радость древних лет.
 

L’Amor che muove il sole e l’altre stele [82].

 
– «Глухую боль отверженья изведав,
Не знай стихов. А позже, сняв запрет,
Единый раз воспой Ее, поэт, —
Любовь, что движет солнце и планеты»…
 
 
На набережной, из-за парапетов.
Как сердце из груди, рвал ветер, снегом сед.
Промерзший плащ, и он глядел ей вслед,
Терявшейся средь чуждых силуэтов.
 
 
Приветливо ловила Беатриче
Докучной спутницы пустую речь,
И юное хранила безразличье,
Не замечая постоянных встреч,
 
 
И взоры целомудренно скрывала
За дерзко спущенное покрывало.
 

 
Мечтам не отогнать видений хор
Венеции. Здесь улочки все те же.
На них в средневековый сумрак прежде
Мадонны белокурой падал взор.
 
 
Свидетель давнего в palazzo [83]83
  дворец (итал.).


[Закрыть]Дожей двор.
Где прошлое ползет травой из трещин.
Как странно жжет, встречаемый все реже.
Под черным веером полупечальный взор.
 
 
На влажный мрамор пала тень – монах
Под издавна ветшавшей позолотой.
Чуть спотыкаясь в медленных волнах.
Гондола около колышет воды.
 
 
Былые образы в опять ожившем чувстве
Возводят жизнь в таинственном искусстве.
 

 
Сквозь голубые облачные весны
Мне юная запомнилась одна.
Она, как завязь дикого плода,
И первые, кружась, ее узнали осы.
 
 
Босой ногой цветов сминая звезды,
Сама спустившаяся к нам звезда,
Она зимы порвала невода,
И с ней пришли ее подруги – сестры.
 
 
Ветр утренний протяжно дул в меха,
В росе ее сандалия скользила,
Когда она в одежде василька
С толпой дриад и нимф в наш лес входила.
 
 
И оставляла след, траву клоня.
Ее продолговатая ступня.
 

 
Колчан лучей рассыпан золотой
Над выцветшей вечернею долиной.
Колесный резкий скрип и крик ослиный
Смиряются пред близкой темнотой.
 
 
Спешит монах, поникнув головой,
Вдоль грубых стен, где пыльные маслины
Встречают мрак. Толпятся козьи спины,
Сбивая шаг над жилистой травой.
 
 
Встает туман растущей поволокой.
Неровное дрожанье мандолин
Несется из неосвещенных окон.
Закат ложится в ветре и пыли.
 
 
И в сытый солнцем темный воздух сада
Ошеломленные кричат цикады.
 

 
И воздуха неслыханная поступь
Кружит следы, взметнув в садах листы.
Прохладный запах мокрой резеды
И грузных волн медлительная осыпь.
 
 
О, ранний час! И птице вольный доступ
В морскую даль, в ширь неба и воды!
Движенья крыл ломают с высоты
Соленый и непробужденный воздух.
 
 
А солнце, словно позабыло счет,
И жжет, и льет обильными лучами.
И сладок одиночества янтарный мед,
И мысли белыми слетелись голубями.
 
 
Ловлю пригоршнями – о, несравненный труд! —
Паденье остывающих минут.
 

 
Над медленно подъятой головой
Июльский зной навис тяжелой крышей.
Помпеи спят, и олеандром пышным
Украшен их оставленный покой.
 
 
Здесь непугливых ящериц порой
Услышишь бег в пустой, заросшей нише.
Душистый душный ветр взлетает выше,
Посторонясь над рушенной стеной.
 
 
В набальзамированной тишине,
В тысячелетнее опустошенье,
Венерин храм почтило к вышине
Двух бабочек любовное круженье,
 
 
Когда, окрасив верхнюю ступень,
К подножию горы ложился день.
 

 
Седой луны блуждает призрак пленный.
Немая тень, где жизнь, где плоть твоя?
Нет, смерть свою не пожелаю я,
А встречу, как бесчестье, как измену.
 
 
И медленная страсть встает надменно
Над одичалой грустью бытия!
О жизнь моя, ты все-таки моя!
Еще жива, и вижу свет вселенной!
 
 
Душа моя, все та же ты, – лети
Над этой жизнью, сладостной и ветхой!
Ведь сердце не устало там, в груди.
Стучаться, как в окно весенней веткой.
 
 
И снова возвращает миру свет
Пророзовевший холодом рассвет.
 

 
Душа сгорает в радости мгновенной.
Но только у конца ее поймешь.
Мне легкая туманит сердце ложь.
Что я вернусь в твой край благословенный.
 
 
И голосом покинутой сирены
Еще не раз меня ты позовешь,
И лунной ночью тайно уведешь
За неприглядные ночные стены.
 
 
Но в этот час, Италия, прощай!
В последний раз твоим виденьям внемлю.
Проходит в высь летящая праща
И тяжко опускается на землю,
 
 
Чтоб райским сном порой пробуждена,
Назвать тебя, блаженная страна!
 

[VI.1927-VII.1928] «Воля России». 1929. № 2

 
Под взглядом звезд, безжизненно прекрасных,
Ни горю, ни мечтам не устоять.
Летят часы, земному непричастны,
А море вдалеке поет, как мать.
 
 
Камней ночного города пугаясь,
В сей поздний час луна не золотит.
И в утлый сумрак, медленно сдвигаясь,
Дома отчаливают, как ладьи.
 
 
Как к невозвратной горестной дороге
Далекий колокол звонит в ночи
(В ушах не умолкает звон глубокий
О тонущих и отплывающих).
 
 
Но мрак плывет, лазурь растет и крепнет.
Пустынно и спокойно веселясь.
Неверный ветер ветки мнет и треплет.
Неузнаваемая спит земля.
 
 
О, сколько чаек вьется с резким криком
Над редким лесом телеграфных мачт.
Сливая вместе вопли воли дикой
И тонких проводов счастливый плач.
 
 
Скупые дни, расценены давно вы!
Мне жизнь – соперница, не кесарь, не судья.
Над новым днем встает с улыбкой новой
Моя розовоперстая судьба.
 
 
Пустыми улицами в девственном рассвете
Иду вперед, как первый назарей,
И ангел каменный с масличной серой ветвью
Меня встречает в утренней заре.
 
 
На землю опускаются широко
Невспугиваемые небеса.
Дома горят, в огне пылают стекла,
И первый луч во взгляде, как слеза.
 

1929 «Белым по черному»

 
Наливаясь, мутясь, тяжелело дремучее лето.
Тяготясь пустотой, застывал, оплывая, янтарь.
Тишина озирала поля. Подрастающим ветром
Доносило острее с полей горьковатую гарь.
 
 
И утра, холодея, подолгу мутясь, голубели,
Когда нехотя тучи раскутывал поздний восток.
В небе солнце устало, а птицы не знали и пели,
Предугадывая всеми перьями близкий восторг.
 
 
Шумный ветер, тревожно клубясь, призывает кочевье,
Гонит трепетный лист в вышину, догоняет лазурь,
И безумным ветрам, трепеща, рукоплещут деревья,
Тем ветрам, что трубили веселые праздники бурь.
 
 
Птица крыльями бьет и клюет оперившийся воздух,
Перебоями столпленных волн возмущая простор,
Он врывается в грудь и кипит, животворен и жесток,
Он огромные синие крылья над нами простер.
 
 
Облака и листы разлетаются, клича тревогу.
Ветер рвет высоту, отступает последняя пядь.
Несмолкающий рог! О, в бессмертную нашу дорогу!
Возвращенное небо над нами сияет опять.
 

[1932] «Белым по черному»

 
Преступая порог, оглянись
На последнюю искорку света —
За чертой еще теплится жизнь,
Что тобой рождена и согрета.
 
 
Никогда, никогда до сих пор
Я не знала такого покоя.
Никогда, никогда до сих пор
Не видала, что небо – седое.
 
 
Это вечность заныла, звеня,
Это тайная весть узнается.
Золотого печального дня
Занимается тихое солнце.
 
 
Издалека донесся и смолк
Тонкий свист, покидаемый символ.
Точно слез накипевших комок,
Бледный свет накопился и хлынул.
 
 
Вот и старость стучится в мой дом.
Полно, ветер, трубить о победе.
Подплывает и машет крылом
Долгожданный седеющий лебедь.
 

[1932] «Белым по черному»

 
И падают, и падают цветы,
и замер сад цветущий, снежно-белый.
Я говорю любви, мечтам – прости!
Как вишням, в этот год им не цвести;
цветы увяли, песни я допела.
 
 
И падают безудержно цветы,
срывает их небрежно ветер легкий.
Мне грустно – знаю, что не любишь ты.
Мне грустно – отцветают уж сады,
а я брожу в снежинках одиноко.
 
 
Последней лаской убран сад.
Мне жалко облетевшей красоты.
Брожу в тоске, и мыслям я не рада.
Душа трезва – иллюзий мне не надо.
И падают, и падают цветы.
 

 
– Темнеют дни рождественским преддверьем.
Темнею, жду – бесчестья иль утрат.
Ласкаюсь ли заветным суеверьем —
тоской пронзит немыслимый возврат.
 
 
Пусть Рыцарь Бед склонен и очарован
и взгляд любви так безысходно прост,
но темный след запенится, и снова
яснеет путь – по пропастям до звезд.
 
 
О нет, не говори про доблестную славу,
и, бедный друг, страданья не зови.
Коснись, не отклони смертельную отраву
и звездный путь окрась в своей крови.
 

 
В ночи пленительна отрада
мечтой вернуть твой хищный плен,
чьи взоры – смертная услада,
чье имя черное – Кармен.
Горит огонь, тупой и верный,
Кармен, Кармен, в твоей судьбе.
Я прикасаюсь суеверно
к воспоминаньям о тебе.
Со мною взгляд. Тяжелый, темный,
неизгладимый, твой, Кармен.
Как ночь, печальный и огромный,
как ночь, лихой и вероломный,
хранящий сумрачность измен.
Твое ликующее имя
поет всей радостью греха,
глухими ласками твоими
и темной музыкой стиха.
Прошелестит тоской звенящей
размах орлиного крыла,
как ветр степной, как меч разящий,
как дикой вольности стрела.
Отравы ласковей не знаю,
чем злой и вольный смех Кармен.
В ночи тревожно вспоминаю
твой хищный, твой изменный плен.
 

«Белым по черному»

 
– Когда мне станет все равно —
                – в полете мне изменят крылья!
– я закричу, упав на дно,
и вдруг – покой, и вдруг – бессилье.
 
 
Ждет заповедная межа
стезею – радостно-знакомой.
Но милым звездам будет жаль,
что их сестра ушла из дому.
 
 
О светлая, о ты, земля,
приют мой радостный и тихий!
Как кинуть мне твои поля
и стать недвижной и безликой?
 
 
Но сладко помнить обещанье,
что мой покой без мук и снов
покроет звездное молчанье,
когда мне станет все равно.
 

 
О, бойтесь лжи тупого усыпленья,
ночных дорог бездумна тишина!
Кто говорил в смертельном ослепленьи,
что мысль скудна, и наша жизнь бедна?
 
 
Они грядут, и поступь их жестока,
неотвратимы лики близких дней.
Уже не слышен глас и зов Пророка,
как проще жить и умереть сильней.
 
 
Надвинулось… и хаос и стихия,
полет лавин и шум весенних льдов…
То в мир пришла разящая Россия,
огонь и меч карающих богов.
 

 
Кончаем путь, глядим кругом,
И плавно приближаясь к устью, —
Мы вспоминаем отчий дом.
Откуда вышли без предчувствий.
 
 
И у границ земной страны,
Иного бытия на утре,
Душа и мир обнажены
В священнейшем из целомудрий.
 
 
Уж ни ошибок, ни удач
Мы не оспорим, не повторим.
Под поздний, долгий ветра плач
Глядим на сад, цветущий горем.
 

1934

 
Когда-нибудь после, мой друг.
Внезапной тоскою взовью
Из самого омута мук
Погибшую память твою.
 
 
И вспомню в бессчетный раз
В холодном упорном бреду
И темные впадины глаз,
И смуглой руки худобу.
 
 
Ни пряди волос, ни письма.
Лишь темные мысли мои,
Лишь свежая тяжесть клейма
Короткой и страшной любви.
 

[27.VII.]1935 «Белым по черному»

 
За смутную горечь
Веселых речей,
За смуглое горе
Цыганских страстей,
 
 
За встречную муку,
За голос судьбы,
За нашу разлуку —
Тебя не забыть.
 

1935 «Белым по черному»

 
В последний раз. Не отрывая глаз. – Простите.
Не поминайте лихом. Нет, пустите.
                 Я буду помнить Вас всегда. —
Надолго хватить мне печального улова.
Еще одно я выучила слово,
                 Отчетливое слово: навсегда.
В последний раз. Так вот, так вот она, разлука!
В послед… Легко закрылась дверь без стука.
…Так пальцы жгут у жаркого огня.
 
 
Мне страшно за тебя: за светлую улыбку
И за непоправимую ошибку.
                 Что ты не полюбил меня.
 

[14.IX.1935] «Современные записки». 1936. Т. 61

 
Даль туманится утром и небом,
И душа пробудилась небесной.
Каждый день возвращается бездна.
Сердце вечно блаженно и немо.
 
 
Эта жизнь – для меня, для тебя ли?
Не огромная ль сонная жалость
Неожиданно нам примечталась
В ненасытной блаженной печали?
 
 
И когда мы сияем глазами,
И внезапно вдвоем умираем, —
– Залетая, взлетая, слетая, —
Звездный дождь над блаженными нами.
 
 
О, навстречу слепому восторгу!
Руки вскинув и тяжко внимая
Хвойный посвист, что рати сгоняет
На ночную пустую дорогу.
 
 
Мы под диким и сумрачным небом
Мечем души, блаженно теряя,
И прекрасный закат обагряет
Нашей страсти невиданный слепок.
 

[18.VIII.1929, Чахров] «Скит». IV. 1937

 
Умела петь, но птицы засмеяли
Нечистый мой и непрозрачный звук.
Они, кружась, над озером летали.
Наведывались на далекий луг.
 
 
Обида горькая, и не до смеха было.
В досаде я спустилась к берегам;
Тростинку тонкую, склонившися, сломила,
Задумалась и поднесла к губам.
 
 
Так звуки новые негаданно родились,
В восторге я не уставала петь,
И птицы прилетевшие дивились,
Уже не смея ближе подлететь.
 

1932 «Скит». IV. 1937

 
Ты от меня улетишь, как осенняя птица, —
                      – Надо, пора.
Будут и листья, и птицы протяжно кружиться
                      Завтра с утра.
 
 
Наша ли жизнь, задрожав, зазвенев, оборвется
                      Без очевидной вины.
Помнишь ли звук, что подчас в тишине раздается,
                      Лопнувшей тонкой струны?
 
 
Ты от меня улетишь, как последняя птица,
                      В страхе грядущего зла.
Ты от меня улетишь, не посмея проститься
                      Росчерком вольным крыла.
 
 
В долгую светлую ночь над пустыми полями,
                      В поздний морозный восход,
Ты улетишь – как они – за былыми годами.
                      Не задержавши полет.
 

Париж, [1.IV.]1936 «Русские записки». 1938. № 7

 
– Ни роз, ни соловьев в ночах душистых!
В кустарниках уж осень гнезда вьет
и темное дыханье с ветром льет.
Опало счастье с желтым цветом листьев.
 
 
И вот лучи, хранящие наш след,
И вот ветвей пугливая охрана.
Струи мольбы, дыхание дурмана
в волнах минут качали пленный бред.
 
 
Но ты ушла, ты хочешь знать миры,
открылся путь, кривой и беспощадный,
и злая жизнь ведет рукою жадной
к забытым безднам огненной игры.
 
 
– Корабль плывет, бортом упорным ходом
взрывая медленных глубин покой,
и вот уж он вдали, замкнут волной,
струит свой путь по стелющимся водам.
 
 
Над лесом ворон – черных крыльев взмах
вспугнул листву и перепутал тени,
но миг еще, и стихнет их смятенье.
– Как жалобы в заплаканных глазах.
 

[11.XI.1926] «Белым по черному»