Текст книги "Поэты пражского «Скита»"

Автор книги: Дмитрий Кобяков

 
Броском – от неостывших ласк – к разлуке…
Последний стиснуть в горле крик,
С плеч оторвать вцепившиеся руки
И в прошлое швырнуть все сразу, вмиг…
 
 
В глаза поцеловав, как мертвую.
Как материнский перед казнью крест;
Без слов покинуть распростертую
Навек единственную из невест…
 
 
            Сквозь серые года ненужные
            Обрывистой тропой сыпучей
            К необрученной моей суженой
            Тянулся медленно по кручам.
 
 
Ей обреченный – знал заранее;
Нам не любить – друг друга ранить;
Ей не взлететь, подбитой горлице,
Мне одному стареть и горбиться.
 
 
            На раны – соль,
            – Крепчает боль.
            Так легче.
            – Брось!
            Так надо:
            – Врозь.
 

Июль 1923

 
По вольной по дороге
            Пойду, посвистывая;
Прочь из моей берлоги,
            Тоска неистовая…
            Эй, ты там, непутевый,
            Садись-ка рядышком.
Скуля, приполз я снова
К веселеньким ребятушкам.
Да не смотри так – князем,
            Не хорохорься.
            Не то сгребу и – наземь —
            Со мной не ссорься.
В разгул пойду я с вами —
            – Пей, купленная.
Чтоб захлестнула память
Дни сгубленные.
Не можешь шире размахнуться —
Хнычь жалостно впросонках.
Эх, плоская душонка
И мелкая, как блюдце.
В аллею скройся липовую,
            Грусти и помни,
Да забирайся, всхлипывая,
            В местечко поукромней…
 
 
Как скучно с вами, тошно мне…
 
 
Через пожары б, вихрем – в сечу,
Всех принимающих навстречу;
С конем – в одно, напружив жилы,
– Бурли, отвага хмельная,
            Чтоб острая, свирельная
            Мне мозг мой просверлила…
Не убежать уж никуда мне,
Хватиться б головой об камни —
– Лежать распластанному – ниц
Под опахалами ресниц.
 

Июль 1923

 
Не отпускает даже в логове.
               Измаяла.
Недужится тревогою
Душа – больная лань.
Жизнь мою кнутом подхлестывает,
Жизнь непрочную, берестовую…
               Или один на острой мысли сталь иди —
               – Не выдержишь – погонит на люди.
Так день за днем протискиваюсь туго.
               Ползком, да помаленьку,
               С ступеньки на ступеньку.
               – Не отстает подруга.
Ластится, как девица.
По сердцу расстелется
И ну нашептывать:
               Напрасны хлопоты твои,
               Никуда уж без меня.
               Никогда уж не унять.
Станешь милую обнимать,
               Опостылит вдруг.
Проберусь и на кровать, —
               – Не меняй подруг.
А откуда я, почему с тобой —
               – Не дознаешься, не выпытывай.
Коль захочешь, мой родной,
               Поведу тебя я в бой
               Забубенную сложить под копытами.
И на виселицу – вместе до помоста,
Как верная жена, хоть без венца.
Не развяжешься со мною, милый, просто
– Ты и в смерти не найдешь конца.
 

Август 1923

 
С недавних пор мне чудится все чаще:
В обыкновенный трезвый день,
Над городом чужим, как шмель гудящим,
Тревожная встает вдруг тень.
 
 
– То над людской беспечной кучей
Уже неотвратимый случай
Заносит властные крыла.
 
 
И, бросив исподлобья взгляд колючий
На ваше сытое благополучье.
На ваши вздорные дела, —
 
 
– Не понимаю, как – слепые совы —
Подъятого не видите бича.
Непрочные под ним застонут кровы,
И будете вы биться и кричать.
 
 
И будет час. И ночи будут лунны.
Когда неведомые хлынут гунны
Неистовой голодною ордой.
 
 
Не преградить их буйного прилива.
И по смятенным селам, тучным нивам.
Пройдя прожорливою саранчой.
 
 
Оставят за собой лишь пепелища.
Огню, мечу довольно будет пищи.
Развеют и сожгут столетний, потный труд,
И в петле огненной ваш город захлестнут.
 
 
Ворвутся в улицы, в дома и храмы ринут.
– О, как заплатите за сытость и покой!
Забыв свой жалкий скарб и пышные перины,
Вы стадом броситесь по гулкой мостовой.
 
 
В размах пойдет раскачка с городского рынка,
Накатится горой под крик и хриплый вой
Всеевропейская последняя Ходынка.
 

Сентябрь 1923 «Записки наблюдателя». Прага, 1924. Кн. 1

 
По мокрой, каменной панели,
В столичном, тягостном угаре
Тоскливо, медленно, без цели
Бредут задумчивые пары…
 
 
И звон разбитого стакана,
Рояли горестные звуки
Летят из окон ресторана
Во мглу тоски, печали, скуки…
 
 
А жить без цели, без охоты,
Когда тоска и скорбь так часты;
Не проще ль сразу кончить счеты,
Нырнув туда, под своды моста…
 

Прага, октябрь 1923

 
Он никогда не будет позабыт.
Гул оглушительных копыт.
Взбесившихся коней степные табуны
Куда-то пронеслись неукротимо злы
И оборвались со скалы…
 
 
Душа – убогий ветеран, на шраме – шрам,
Ждет оправданья тем годам
Неслыханного головокруженья —
Освобождающего нет креста.
И простота вокруг и пустота.
 

Декабрь 1923 «Своими путями». 1924. № 1–2

 
О, справедливей бешеная плеть
И ласковее пламень адских горнов
Прошелестевшего в письме покорном:
Меня Вы не хотите пожалеть…
 
 
Все громы труб архистратигов,
Смерть пробуждающая медь.
Слабей упавшего так тихо:
Вы не хотите пожалеть…
 
 
Те твердые слова, что на разлучном камне выбил,
О, разве это месть?
Подумайте о той – великой лжи на дыбе.
Которую нельзя не произнесть.
 

Январь 1924

 
За каждый куст, канаву – бой.
Уж много дней —
Одно лишь – бей!
Рвутся вперебой
Под пулеметный град.
Маршрут прямой:
– Петроград.
Станции с грудами
Вывороченных шпал,
Впереди и вокруг дымит
Огненный карнавал.
Усталый, грязный, давно не бритый,
Мимо горящих сел,
По дорогам, взрывами взрытым,
Он батарею вел.
Бинокль – в левой, в правой – стэк,
И прочная в межбровьи складка
Сверлит из-под тяжелых век,
Как у борзой взгляд перед хваткой.
Без двухверстки места знакомы,
Все звериные лазы в лесу,
Все быстрей к недалекому дому
Крылья прошлого сердце несут.
За шрапнельным дымком к колокольне.
Не забывшей простой его свадьбы,
А оттуда тропой богомольной
К затерявшейся в кленах усадьбе.
Взяли мост.
И опять – приказ прост:
Первый взвод
Шагом марш – вперед.
Где за горкой – лощина, —
Мать когда-то встречала сына,
А теперь, как злой пес, – пулемет.
Знать, родной растревожили улей.
Если острыми пчелами – пули.
Стой! С передков! – Давно готово.
Иль позабыл привычное он слово?
Переломились брови криво —
– На карту все, – мое не тронь? —
И, как всегда неторопливо:
Прямой наводкою… Огонь!
 

Октябрь 1923 «Своими путями». 1924. № 1–2

 
Как по площади пройдешь ты серединою
Легкою стальной пружиною —
Перебойный цок подков,
Клочья пены с мундштуков,
Кони-лебеди – поджары,
А штандарты славой стары,
Дерзкие хлестнут фанфары,
Тонконогие запрядут,
Проплывая ряд за рядом, —
Раскрасавица, царица конница,
Красоте твоей кто не поклонится!
 
 
            Уже бранными пошла полями,
            Дорогами пыльными…
            Похрустывая трензелями,
            Стежками шьет сильными.
            Не гостьей паркетною – коршуном
            Мелькнула в селеньи заброшенном.
            Все круче стремит, все напористей
            Беззубой навстречу, без горести!
            Пред тугокрылой птицей-конницей
            С опаской кто не посторонится,
            Кто встанет на дороге?!
                            Одна лишь… Многих, многих,
            Последний перервав галоп
            Косою, – на земь… Скомкает…
            Не перекрестит мертвый лоб
            Рука девичья, тонкая…
                            От края до края – рокотом…
                            Брови сдвинуты, как в церковь идут.
                            Обвалом находит – грохотом…
                            Сжались плотно, в ивовый жгут.
                                              Рыси прибавь!
                            Или не видишь, Господи —
                            От гранат земля оспою
                                            Взрыта, ряба…
Вот первые – уже поют,
           Зачмокали…
Взметнулась соколом
И по жнивью
Вдруг – лавою
За смертью и за славою!..
Как гневный демон —
На огненную стену,
Всесокрушающими потоками
И – наотмашь, с наскока
              Рушь!
Смертоносная несется конница.
Вражья голова – покойница!
 

«Воля России». 1925. № 11

 
Дебаркадер. Экспресс. Вагон и – Вы.
Не опуская головы,
В упор глаз в глаз,
На Вас смотрю, на Вас.
Вы за щитом – мы не одни.
Сейчас не должен дрогнуть рот.
Ну, а потом… Потом один все дни.
Один в норе, как крот.
Все просто так: была игра.
Потом – всю жизнь на стол.
Не приняла. Я не ушел.
Теперь – конец, и впереди – дыра.
И Вам спокойных уж не знать дорог, —
Зарвавшийся не я один игрок.
И вот: недвижный, тусклый взгляд лови,
Кольцом из трубки задави.
Ведь все равно, когда вот так глядят,
Не возвращаются назад.
Вы не придете, знаю, никогда.
И мне огромные глаза
Тащить через года.
Свисток. Ну, воля, напрягись!
Сейчас не должен дрогнуть рот.
Спокойнее. В глаза – не вниз,
Быть может, я и не банкрот?
Ведь стоит и впереди – безбрежность,
Ведь порвалась одна лишь нить.
И кто сказал, что я могу любить,
И кто сказал, что у меня есть нежность!
 

«Своими путями». 1926. № 12–13

Вячеслав ЛЕБЕДЕВ ^*

 
В осаде Йорк… И гром, и пламя…
Бой с «Алой розой» – страшный бой!
Но Белой, Йоркской, розы знамя
Еще трепещет над стеной.
 
 
             Все ближе враг… Его угрозе
             Слабей противится боец…
             Конец прекрасной «Белой Розе»,
             Ее защитникам – конец!
 
 
В покое дальнем тихо лежа,
Забылся рыцарь – весь в огне.
Шлем с белой розою у ложа,
И щит и панцирь – на стене.
 
 
             Ловя его несвязный лепет,
             Графиня юная под ним,
             Вся – сострадание и трепет,
             Челом поникла молодым…
 
 
Вдруг – «Замок взят!» – зловещим криком
Звучит у входа… «Замок взят!..»
Глаза графини в страхе диком
На розу рыцаря глядят…
 
 
             «Наш белый цвет! Клянусь святыми!
             Что делать мне? Погиб больной!..»
             А роза Йоркская пред ними
             Все ярче блещет белизной.
 
 
Уже в соседнем коридоре
Шаги; тяжелые шаги!
Дрожа, с отчаяньем во взоре
Графиня шепчет: «А, враги!
 
 
             Кинжал! Кинжал! Зови к ответу,
             Зови меня, Спаситель мой!
             Один удар – и розу эту
             Окрашу кровью молодой…»
 
 
Движенье… крик… – и кровь каскадом…
Румянцем розу обожгло —
И забелело с нею рядом
Графини мертвое чело.
 
 
             Но сколько крику, стону, грому!
             Враги вошли… И, сжав палаш,
             Ланкастер сам идет к больному —
             Взглянул на розу… «Это наш!..»
 

«Чтец-декламатор». Берлин, 1922

 
У промокших дорожек сада,
Где туман и вороньи крики,
Ах, как были б деревья рады
Вкруг себя закружить повилики!
И по ветру, качая, качаться,
Греть на солнце зеленую спину,
За мечтами, что только снятся,
Ветви в небо блаженно закинув.
…Кроткий март, голубой и талый,
Расплескал по дорожкам лужи
И повесил на запад алый
Занавески из белых кружев.
И под звоны тягучей капели
Этой влажной весенней ночью
Острый запах разбухшей прели
Разорвет мое сердце в клочья…
…И в саду, и в полях за садом,
Когда месяц встанет на страже,
– Чей-то след с моим следом рядом
На песке паутинкой ляжет.
 

«Студенческие годы». 1923. № 1

 
У мохнатых, нахохленных елей,
Под крышею из черепиц,
Предвесенние эти недели
Проживу, не подняв ресниц.
И, забыв о вечернем горе,
По ночам, когда сон и лень,
Мое сердце – петух на заборе,
Выкликает с Востока день.
 
 
По песку, после ночи рыжему,
Утром солнце погонит коров.
…Я всю нежность из сердца выжму
Для предутренних тихих слов.
И, звеня голосами невнятными,
От весенних своих щедрот,
Всю зарю золотыми пятнами
По земле расплескает восход.
И о том же веселым гомоном
Целый день переклики галчат,
И ночью под месяцем сломанным
Молоточки под сердцем стучат…
Для кого же любовь выковывать,
Распылять золотым дождем, —
Если даже только от слова
Трепет крыльев в сердце моем.
 

«Студенческие годы». 1923. № 2

 
Ветер раздул на окне занавески
Горячею ночью полей,
И льется в шуршаньи, и тянется в плеске
Густой и смолистый, как клей.
 
 
Погладит виски и у зеркала мутью
Качнет еще раз в глубине,
И ляжет на губы упругою грудью
В прохладном сосновом вине.
 
 
И там, за окном, где как звезды-гнилушки,
Где темь, бормотанье и стон,
Так медленно сыростью тянет с опушки.
Как влажные губы сквозь сон…
 
 
Так бьются всю ночь на окне занавески.
Вздуваясь, как парус, как флаг,
Как лживая жизнь, как зарницы и блески,
Как ты, как твой тающий шаг…
 

«Студенческие годы». 1923. № 4

 
Весенний вечер замер у порога,
Потупив в землю синие глаза.
Бог Саваоф взглянул нежданно строго,
И потемнели грустно образа.
 
 
У Богоматери, ласкающей ребенка,
Чуть дрогнули концы густых ресниц.
И зазвенел тоскующе и звонко
Распев чтеца при шелесте страниц.
 
 
А за окном с железною решеткой,
Забыв в руке весеннюю свирель,
С улыбкою сияющей и кроткой
Брел по садам мечтательный Апрель.
 

«Русская мысль». (Прага; Берлин). 1923. № 3–5

I

 
Вечерняя звезда в Господнем синем Храме
Затеплилась, как малая свеча.
День уходил, презрительно влача
Свой алый шлейф над мертвыми полями,
Оглядываясь медленно туда,
Где в Божьем вечном голубом притворе
О человечьей радости и горе
Сияет трепетно вечерняя звезда.
 

II

 
Кто, Благостный, вверху ее возжег
Прозрачными и тихими руками
Над смертными распутьями дорог.
Над этими печальными холмами?
 
 
О мудрых? О воюющих? О ком?
Она горит все чище и прекрасней
И светится в притворе голубом,
Всех ранее и всех позднее гаснет.
 
 
А, может быть, о том, кто на земле
Всего лишь робкий и печальный путник,
Кто, как матрос на дальнем корабле,
Мечтой о береге отсчитывает будни?
 

III

 
Ранним утром свеча погаснет,
Синей струйкой потянет чад.
В это время земля прекрасней,
Потому что люди молчат.
 
 
И в поля, и в лесные чащи
Сотни звезд упадут росой.
Будет мир простой, настоящий,
Окропленный Божьей слезой.
 

«Русская мысль». 1923. № 3–5

 
В край красных фесок и долам,
В преддверье пламенного юга
Я мчусь, зачем – не знаю сам.
На крыльях мощного шнельцуга.
           Гляжу в окно и жду с тоской,
           Что с каждым часом ближе к цели…
           И мне хотелось на покой,
           Скажу я вам. На самом деле!
И вот вдали передо мной
Встают знакомые картины:
И Джемер с снежною главой,
И волны пенистые Дрины…
           Я слышу вновь по вечерам
           И тонкий голос муэдзина,
           И шум из уличных кафан,
           И запах жареного «мнина».
           Какой здесь милый уголок.
           Какая чудная картина!
           Я ожил вдруг, здесь впрямь восток,
           Здесь скуки нет и нету сплина.
           Но день спешит, за ним другой,
           А дальше третий, так и мчатся,
           И ожидаю я с тоской,
           Когда придется расставаться.
           Покину я цветущий край,
           Как нежно любящего друга,
           И кину с горестью «прощай»
           Из окон мощного шнельцуга!
 

Белград, 1924 «Эос». 1924. № 2

I

 
«Ротмистр, сегодня в разъезд —
           Ваш эскадрон.
Но смотреть – не считать звезд
           И не ловить ворон!»
                           Усмехнулся. —
«Никак нет, честь полка не уроним!»
           Повернулся
И скомандовал: «По коням!»
 

II

 
Скользкий лязг мундштуков и стремян
           От шоссе – справа по три – и в чащу.
Сердце пьет голубой туман.
           Воздух вдаль все пьянее и слаще…
За холмом, перелеском, в овражки
           И на изволок – прямо в рожь.
– Эх вы, сашки-канашки! —
           От судьбы не уйдешь!..
 
 
И вот —
           Из-за леса, справа.
Отчетливо – пулемет…
 
 
Марш – марш! И в лаву…
…Небо упало так резко,
Землею набился рот.
           А из перелеска
                            Все еще пулемет
Колыбельную песню поет и поет…
 

III

 
Открыл глаза – и было небо снова
Сверху холодным, бледным и пустым.
И призрачным, как легкий серый дым,
Как память у тифозного больного.
Лежал, смотрел и чувствовал, как кровь
Стучит в висках чуть слышной мелкой дрожью.
           Нет никого. От боли морща бровь,
           Назад – в лесок пополз тихонько рожью.
Дополз. Вздохнул. Поднялся и – бежать…
Забился в чащу. Завязал рубашкой
Плечо с кровавой раной – и опять
Через кусты, лощины и овражки…
           Весь день блуждал. Под вечер вышел
Как раз к селу, к плетню последней хаты.
           Дождался тьмы. Бог милостив – пошел.
                          «Впустите… И воды… за плату»…
 

IV

 
Хозяин посмотрел волком.
           Усмехнулся – «Набили холку!»
           Но пустил ночевать. Странно.
И даже перевязали рану.
           Правда, не он, а дочь.
                             И вот – ночь.
           …На сеновале
                             Мыши
           Скреблись и шуршали.
                             Сквозь крышу
                             Месяц
           Серебряным пальцем шарил.
           «Если найдут – повесят…»
                             Не спится.
           Опустив ресницы,
                             Лежал и вспоминал.
           В прошлом году в Одессе,
                             Да, да, в тот же день,
           Кажется, у Семадени,
                             Пил вино и стрелял в свою тень
                             И хотел целовать колени
                                            У подошедшей к столу.
           Засмеялась. – «Мальчик – и глупый.
                             Для этого есть губы»…
           Ночью бродили по молу.
                                            Сначала
Учил он кавалерийским сигналам
           И как развернуть эскадрон.
                             А после она —
Как расстегивать кнопки на женских платьях,
           Пьянить без вина
           В умелых объятьях,
И целовать тягуче и сладко…
                             А потом.
                             Днем —
На вокзале в эшелон посадка,
                             Переезд
           И в ночной бой.
                             И так же сеть звезд —
                                            Над головой…
 

V

 
                             Вдруг —
Проснулся. «Кто тут?»
                             Снова стук.
И шепот – «Вставайте, за вами идут.
                             Я не могу вам помочь».
                             Убежала. Дочь.
Выглянул. А за хатами —
                             Пробираются трое
С винтовками и ручными гранатами.
                             Дело простое…
Пригнулся – и в тень.
                             За углом
Перескочил через плетень
                             И к лесу бегом.
                             Снова на воле.
                             Ищи ветра в поле…
           Через лес – в овраг.
Оглянулся, замедлил шаг.
Лег в кусты и к земле прижался. —
           «Есть еще на свете жалость!»
 

VI

 
Докладывали командиру полка.
           Слушал, высокой, худой,
           С сединой на висках —
«Заняли лощину у леска,
Где погиб разъезд ротмистра Эн,
Обыскали всю рожь – не нашли трупа.
           Вероятно, попал в плен».
           «Да… А жаль – молодой
                             И погиб так глупо.
                             Сообщите в штаб о нем,
                             Завтра переход. – В три подъем».
 

VII

 
В городе, в штабе, в приемной
           Звякали шпорами.
           С улыбкою томной
Кланялись напомаженными проборами,
           Просили в очередь, чтобы не было давки
           И наводили справки.
           «Ротмистр Эн? – Да, да – в разъезде
Его эскадрон
           Был окружен.
Пропал без вести…
           – Вестовой, воды!
Ради Бога, сядьте. Вы так побледнели…
           Выпейте… Еще нет беды…
Подождите. На прошлой неделе
           Один тоже пропал без вести
                             Из их же отряда,
Нашелся и вернулся к своей невесте.
           А плакать совсем не надо.
Эти губы должны улыбаться…
                             Ведь – да?..»
– Для живых слова найдутся…
           Только для мертвых – никогда…
 

VIII

 
Всходила в третий раз луна
И в небе плакала над полем.
И третью ночь, таясь, без сна
           Шел к югу, позабыв о боли.
Днем спал и прятался во ржи,
           А ночью шел вперед по звездам
И по полям, как волк, кружил.
Стараясь обойти разъезды.
           Но чувствовал, как пустота
           Вокруг него растет все глуше,
           И сердце, замирая, душит
           При каждом шорохе в кустах…
 

IX

 
                             Провод
Тянулся по полю серым червячком,
           Виснул на деревьях, сползал в канавы,
Цеплялся по крышам, прятался за плетнем,
           Собирался в пучок и в окно, направо,
                             А там на столе в аппарате —
                                              Как овод.
                             Гудел черной мембраной
                             На восходе и на закате,
                                              Поздно и рано,
                                              Ночью и днем
                                                        Об одном
Целые сутки без перерыва:
           …Наступление… Обходы… Прорывы…
                                             И снова сначала
                             Щелкало и стучало
                             Черной костяшкой,
Как сердце под защитной рубашкой…
           Смерть – слово печальное.
                                             «Алло, центральная!
Примите донесение.
Сегодня ночью сторожевым охранением
бит на месте
ротмистр Эн, пропавший без вести.
Пробирался из лесу, от них.
Было темно. Не узнал своих,
Когда окликнули.
И побежал.
Стали стрелять. И вот – наповал.
           Умереть от своих глупо.
Что ж. —
                             От судьбы не уйдешь.
                             Пришлите носилки за трупом».
 

X

 
По овражкам вода звонкая
           Поет золотые песни.
Телеграфная сеть – тонкая,
           А поет еще чудесней.
Серой змейкой к земле прижалась.
                             Визжала —
«Холодная у людей жалость».
                             И опять сначала
Об убитых всю ночь плача…
           Только горе у людей – горячее…
 

«Студенческие годы». 1925. № 2