Текст книги "Поэты пражского «Скита»"

Автор книги: Дмитрий Кобяков

 
Мои боги, боженьки, – веселые животики!
Боженьки дремотливые, светлые,
Пропою вам новые молитвы я
Новым ладом;
                     Умолю вас, дорогие, обрядом.
Мои старые – осмеянные,
Мои слабые – поруганные,
                    Словно в зареве любовь моя испуганная
                    Шепчет дело мне недеянное…
                              Повалю, свалю костер —
                                          Трескун:
                              Огневик– язык востер,
                                           Жгуч, лизун.
                              Кину кровь-любовь свою,
                              Брошу вас.
                              Яр-пожаром обовью,
                                            Стану в пляс.
                              Мутен волок, черный хвост.
                                             Завивай, заплетай!
                              Из иголок четкий мост,
                                            Знаю, знаю, замигай.
                              Запылай, мой красный час!
                                            Ну, смелее разом враз.
                                                        Дрожат ноги.
                              Ну, кляните же, кляните,
                                                        боги!.. Боги!..
В черном теле брызжет кровь.
Расцветает алый цвет;
Схорони свою любовь,
Размечи последний след.
Драной космой шерсть легла,
Давит, жжет.
                 Огнежалая игла
                 Погребальный саван ткет.
                              Чаще тки,
                              Ярче жги.
                              Выше взвей,
                Расстелись…
                              Помоги, помоги!
                              Слишком много черных лап,
                              Лапти черные сплелись…
Чур меня, не тронь, не смей —
Я не раб тебе… не раб…
 

 
Все примирит прощающий Господь —
Пусть мучит суета и злобою и страхом,
Пусть гений наш и труд – слепое торжество
Поверженных и вновь воздвигнутых из праха.
Когда, взрывая плоть и разрушая твердь,
Всегда смущающий наш будний просып,
Он – черный водопад – поднимет нас и бросит
В неистовый полет – торжественную смерть. —
Преобразится в ней – до малого листа,
Которого, живя, не замечали.
Весь этот мир, где терпкою печалью
Нас хрупкая томила красота.
 

«Вышгород». 1994. № 3

Раиса СПИНАДЕЛЬ ^*

 
Торжественно, в сонета строгой раме
Проходит жизнь. И я, созрев, пойму,
Что озорство и злоба ни к чему,
И что наш путь мы выбрали не сами.
 
 
И буду жить с открытыми глазами
И мир таким, каков он есть, приму
Я с мудростью, присущею ему,
И строгими, простыми чудесами.
 
 
Не осквернив ненужностью метанья
Осенние, прозревшие желанья,
Не распылившись в суете сует,
 
 
К неповторимой радости погоста
Я принесу торжественно и просто
Нетронутым классический сонет.
 

«Своими путями». 1926. № 12–13

 
С ухаба скачет на ухаб
Почти разбитая телега.
В пути растерян жалкий скарб,
В ушах свистит от бега.
То кочка, то ухаб, то пень —
Дороженька лесная!
Пойми – догнать вчерашний день
Ведь в завтрашнем должна я.
Скорей, скорей, еще разок.
Вот поворот, еще усилье,
Пускай не выдержит возок —
За поворотом будут крылья!
Леса! И нет пути вперед…
Не надо. Подведем итоги.
Ведь это двадцать пятый год,
Как сбилась я с дороги.
Ты слышишь, как шумят леса?
Эх, пропадай моя телега.
Вы все четыре колеса!
Так головой о ствол с разбега…
И сквозь последний шум езды
Слова слышны ответа:
Не ищут днем с огнем звезды,
Что светит в час рассвета.
 

«Годы». 1926. № 4

 
Вода, листва и небо.
Заката розовые на воде улыбки.
Мир, ждущий ночи. Таким он утром не был.
 Голубоватым и настороженно зыбким.
 
 
Мир притаился.
В молчаньи ждет пугливом,
Пока дневная упадет завеса.
И струйкой звезды, между камней залива,
Блеснут над синим отраженьем леса.
 

26. VII.1927

 
О, как презренно безобразны
Нам сделки с собственной душой.
Слова и мысли можно разно
Переплетать между собой.
 
 
Но чувства ложь – или ошибка?
И прессом сдавлена тоски.
Себе самой солгав улыбкой,
Не напишу я ни строки.
 
 
Обрывки рифм и клочья метров —
Поэтов звонкий кислород —
Порывом ритменного ветра
И спазмою зажатый рот.
О, не изжить с собою спор мне.
Словесную бросаю кладь…
Бессильным совершенством формы
Небывшим бывшему под стать.
 

 
– Вот, принесла, положила —
Смотри сам.
Фундамент, скрепы, стропила —
Будущий храм.
Посмотрел. Усмехнулся. – Что ж?
– Неверен расчет.
– Значит, насмарку весь чертеж
Теперь пойдет?
– Нет. Посмотрим. Погоди.
Кое-что спасем.
Из остатка с тобой создадим
Не храм, а дом.
Погляди, оконная рама
У тебя какая…
– Думаешь, годна не для храма,
Для сарая?
– Не сердись, опрокинешь тушь.
Садись, считай.
– Оставь, дома все – чушь.
Все дома – сарай.
Вместо колоколов под тучей —
Кабинет и спальню?
Оставим черченье лучше.
Закрой готовальню.
 

 
Кто-то ненужный, чужой и немилый
Неотразимою, грубою силой
Мой оборвал календарь.
И на листочке – десятое марта.
Врет она все, календарная карта.
Нынче, я знаю, – январь.
Разве весеннею, ждущею ночью
Мы выбираем пути покороче,
Разве идем напрямик?
Каждой весною нам вновь – у порога
Каждой весною другого чертога —
Песенный чудится лик.
Вслушайся только, как гулко и четко
Эхо моею проходит походкой —
Этак не ходят весной.
В марте неясны и влажны все шумы,
В марте шаги, как весенние думы,
Стелятся мягкой волной…
Ясно и четко все выверил разум.
Не оглянусь на былое ни разу.
Не погляжу я вперед.
Незачем рвать календарь понапрасну,
И без него несомненно и ясно —
Март никогда не придет.
 

 
В окно кафе, где каждым жестом танца —
Прямой совет.
Вдруг заговорщиком, строками стансов,
Стучит рассвет.
 
 
Я слушаю, пока еще немая,
Знакомый стук.
И потихоньку руки вынимаю
Из чьих-то рук.
 
 
За парой быстро исчезает пара
Из-за столов.
И свет, и стих вдруг эхом тротуаров
На стук шагов.
 
 
Сам, ежедневным чудом дня и речи
Встречая Год,
Рассвет мне тихо обнял плечи
И станом вьет.
 

 
Вслед за разгулом, в дни банкротства.
Весной, за мелочь, с молотка
Пошли и знанье, и тоска,
И цель, и ум, и благородство.
 
 
А после летнего похмелья
Мне осень протрезвила ум.
И новой кладью полон трюм
И отплываю к новой цели.
 
 
Но не в эфир плыву, как в марте,
И не фрегат, а пароход
По расписанию идет
В порт, предназначенный по карте.
 
 
Мне больше сердца компас нужен.
Как механизм рассчитан путь:
Я знаю, что замерзнет ртуть
Термометров в полярной стуже.
 
 
В пути от Рака к Козерогу
Заранье в судовой журнал
Занесен мною каждый шквал,
Могущий пересечь дорогу.
 
 
Приду. И в гавани – продажа.
Сто на сто будут барыши.
Покрою там с лихвой души
Послеразгульную пропажу.
 

 
Был день. Был дом. И были крепки стены.
Был свет окна.
Была жизнь дня – мой дом – без перемены
И в ней – одна.
 
 
Вдруг ночь, налетчиком, срывая рамы.
Вломилась в дом.
За раной дому наносила рану,
Шла напролом.
 
 
Миллионом рук – и мусором развалин
Постройка дня —
Враз – взмах! и в человечью цепь вковали
Звеном меня.
 
 
И с каждым, цепью, четко – в ногу,
И все – родня!
Покуда свет швырнет назад, к порогу
У двери дня.
 
 
А день, на грохот цепи, на удары —
Стеклом окна.
Жизнь снова – дом, зажатый в тротуары,
И в нем – одна.
 

 
Всею жизнью не измерить, не понять
Зияющей за каждым словом бездны
И пасть комком усилий бесполезных
На грани угасающего дня.
 
 
Идти едва. Но предъявлять права
На путь наибольшего сопротивленья,
В несбыточные верить откровенья
И вас твердить – бездонные слова.
 
 
Быть эхом слов, послушным их слугой.
Быть только их, не ждущего ответа —
Он в этом весь – нелегкий путь поэта.
Бессильного избрать себе другой,
 
 
Почти что весь. Но детская мечта жива
Все изменить, и вырвать смех успеха.
Заставить бездну грянуть громким эхом
И зазвучать покорными слова.
 

 
…Куда теперь
Ты, о Геракловой мечтаешь славе?
 

Из 1-го варианта

 
Дон Кихот —
                  в полнеба —
                                     силуэтом.
Поэтому
                  не год —
                                  века.
Что ни жест —
                           строка, —
                                            матерьял поэтам.
Пожинает время
Небывалые всходы
Испанского семени
В наших походах.
Так —
           произвольность? —
      два образа —
                                в один:
     не знающий мер
                  времени —
                                     Агасфер
И паладин —
          века, не год
                         мировой сцены
          без прав перемены
                        номер сольный —
Дон Кихот!
В наш поход
Не прошен,
                   не зван;
                             мишенью острот
                                         (комический вид!)
Под пулеметы —
                    латы и щит!
И
       вперед
                        мчится —
                                             – болван! —
И Дульцинею зовет.
Милый,
             даже в музее
                             нет Дульцинеи
и —
          не было.
А небо
            кровью
                         пылает
фоном силуэту.
                         Дон Кихот!
                                           Стой!
                                                     Обратно!
так сюжета
                    не строят,
так
         погибают
                             в подвиге ратном.
 

26.3.29

 
В бою – минута слабости изменой.
Не знаешь ли, какой холодной и немой
Вода бывает? Как надменно
Вознесся Петр над Невой?
Как непреклонно, как жестоко
Зияет шпиль за серой глубиной?
Как жутко мне, как одиноко? —
 
 
И вот, когда из полутемных арок,
Из струй дождя, из света фонарей
Я создаю и приношу себе в подарок —
О, не подарок это, а скорей
Подачка – призраков нелепые минуты,
И руку я, чужую мне, держу в своей,
И мне не нужные завязываю путы, —
 
 
Тогда – пусть площади твердят мне о борьбе
И улицы о шаге неуклонном —
Я не пойду! Пусть это ложь самой себе,
В таком бессильи и преступное – законом.
 

Ленинград, 24.9.1928

 
Что наших дней искания и споры,
Ненужные о будущем слова…
Блистали так же купола соборов.
Все так же медленно текла Нева
 
 
И отражала в полдень эти пушки.
Кружились так же вкруг колонн снега,
Когда по этим самым плитам
                                                   Пушкин,
Слагая ямбы, медленно шагал.
 

17.10.28

 
Такой враждебный и чужой —
Добычей – город держит в лапах. —
Я пью его смертельный запах,
Чтоб умереть такою же чужой,
Какой прошла торцами мостовой.
Я, Дон Кихот в картонных латах. —
Такой враждебный и чужой —
Добычей – город держит в лапах.
 

26.10.1928

 
Лакей, подать сюда мне счет.
Сполна все получай. —
Былым оплачен счет, а вот
Грядущее – на чай!
 
 
Звени, звени, звени, металл,
О кругленький поднос!
Кто до меня вот в этот зал
Отчаянья не нес?
 
 
И в запах вин, в горящий газ,
В твой дым, дешевый ресторан,
Кто не твердил, в несчетный раз,
Что жизнь пуста, как пуст карман, —
 
 
Ведь проносить сквозь пьяный гул,
Сквозь трын-трава, сквозь все-равно
и незнакомку, и цингу
из нас не каждому дано.
 
 
До дна пью золотой обман.
Длинней у ламп полоски тьмы —
так, значит, разбивать стакан?
так, жизнь, – с тобою квиты мы?
 

 
Все изломать, все сжечь, все бросить,
и почти жалами – в ладонь.
Без жалости, без слов. Так льдов
оскал – без слез и без вопросов.
 
 
Так скал, горящих снежной пылью.
Упорный, жесткий кверху взмах,
Так пуля, бьющая впотьмах,
В упор, в созвездье глаз – навылет.
 
 
Пусть к пропасти. Но шагом твердым.
Но над движеньем воли власть.
Ко дну прийти, а не упасть —
Моя единственная гордость.
 
 
А как жужжал, звеня, пропеллер!
Пропеллер сердца. Отражали —
Движенья губ, дрожанье стали.
Захлебываясь, руки пели.
 
 
Но выпит залпом, как аккордом.
Не жест, не взмах. Последний звук
Моих немых отныне рук,
И мне осталось – шагом твердым.
 

Елена ГЛУШКОВА ^*

 
Вьет свою ниточку маленький, серый паук.
Радости, горечи встреч и разлук,
 
 
Вспышек, раскаяний медленный круг —
Нитью серебряной выткал паук.
 
 
Взлеты – падения – каждый прыжок,
С кем ты был нежен и с кем был жесток —
 
 
Маленький, серый, во тьме паучок
Знает и ткет он, а ты изнемог.
 
 
Трудится, нитка за нитью, паук…
Как поседел ты, мой друг!..
 

«Воля России». 1928. № 1

 
Сидит в траве под колоколенкой —
Такой смешной ребенок голенький.
               А рядом – серый кот.
 
 
И щеголяют чинной позою.
И молоко из кружки розовой
               По очереди пьют.
 
 
В траве желтеют одуванчики.
И целит прямо в солнце мячиком,
               Сощурясь, мальчуган…
 
 
Куда уйду от колоколенки?
О, все равно, мы все невольники
               У тела смертного в плену.
 

«Казаки». 1929. № 1

 
               Ах, где-то на свете смеется так звонко,
               Веселая пляшет растрепка-девчонка,
               Взметаются смеха веселые взбросы,
               Взметаются, треплются длинные косы.
 
 
Устанет и кинется прямо в траву.
Шепнет одуванчику: – Нет, не сорву. —
И руки раскинув широким движеньем,
Задремлет под кроткой малиновки пенье.
 
 
               Проснется, и рада, не зная чему.
               Порою взгрустнется мучительно-сладко;
               В потемках, на старом диване, украдкой,
               Поплачет, не зная сама почему…
 
 
И снова забудет про смутную тьму,
И снова кружится растрепкой опять,
И ветер целует взлетевшую прядь…
 

«Казаки». 1929. № 1

 
Тише, тише, надо спать.
О не бывшем помечтать!
Тихий сон стучит в окно.
               Шорох – стук.
               Спи, мой друг!
 
 
На ресницах нет ведь краски.
И, как в старой давней сказке.
               Любят сразу и навек.
Это сон раскрыл котомку, —
И чернить не надо тонко
               Края век.
И кармин теперь не ляжет,
И морщинки острой пряжей
               Скоро, скоро на лицо.
Это бродит сон несмелый,
Это к нам пришел и сел он
               На крыльцо.
Там сидит – седой, нечеткий…
А в руках такие четки,
Что вовек не перебрать…
Ветер вьет седую прядь,
Чуть коснется тихих рук…
               Шорох – стук.
               Спи, мой друг!
 

 
Дни, как золото, последние,
Дни, как золото, горят.
Не пойду с тобой к обедне я.
Буду новый шить наряд.
 
 
Надоело гувернанткою
Быть непутному тебе.
Стану лучше алой ранкою
На закушенной губе.
 
 
Дни, как золото, последние,
Дни, как золото, горят.
И душа моя победнее,
И темней твой темный взгляд.
 
 
Пусть другая будет добрая,
Терпеливая твоя.
И пускай я злая, кобра я,
Но веселая змея.
 

1

 
У тебя есть струны.
Это ты опалов горсти лунных
В пену звуков уронил.
 
 
У меня есть дудочка.
И хочу, она еще – хоть чуточку
            Чтоб попела у могил.
 

2

 
Я выжгла горестью каленой
Узор на дудочке своей.
            И день тот знойный был жесток.
 
 
Печалью светлой напоенный
Вечерних нежностью теней,
            Ее прослушает лужок.
 
 
Два звука чистых и высоких,
В протяжной трели отдыхая,
            Попеременно запоют.
 
 
Умрут в задумчивой осоке,
И птица дикая ночная
            Ответит им: – Я тут, я тут!..
 

 
Раз к дантисту гребешок
На трамвае прикатил.
Говорит ему: – Дружок,
Ты б мне зубы починил…
 
 
А дантист его в ответ
Пригласил в свой кабинет.
 
 
            – Вот присядьте в это кресло…
            Ах, вы весь как из картонки…
            Этот зуб немного треснул —
            Материал ужасно тонкий.
 
 
            И ужасно ваши хрупки
            Целлулоидные зубки…
            И посажены так густо,
            Что чинить их трудно очень.
            Но зато мое искусство…
 
 
– Фу, как гадко ты всклокочен!.. —
            Теребил его больной, —
Зуб ты вставь мне золотой.
 
 
Починил дантист как мог.
Золотые клал заплаты.
И беззубый гребешок
Снова стал зубатый.
            Плату выложил на стол,
            Расплатился и ушел.
 

Алексей ЭЙСНЕР ^*

 
          Стихает день, к закату уходящий.
Алеют поле, лес и облака.
По вечерам и горестней и слаще
Воспоминаний смутная тоска.
 
 
          Вот так же хлеб стоял тогда в июле.
Но – кто глухую боль души поймет —
Тогда певучие свистели пули,
И такал недалекий пулемет.
 
 
          И так же теплый ветер плакал в роще,
И тучи низкие бежали до утра.
Но как тогда и радостней и проще
Казалась смерть под громкое ура.
 
 
          И как под грохот нашей батареи,
Ложась на мокрую и грязную шинель,
Спокойней засыпал я и скорее,
Чем вот теперь, когда ложусь в постель.
 
 
          Как было легче перед сном молиться,
И, прошептав усталое аминь,
Увидеть в снах заплаканные лица
И косы чеховских унылых героинь.
 
 
          А на заре – почистить голенище
Пучком травы, и снова в строй. Теперь
Моей душе потерянной и нищей
Приятно вспомнить гул приклада в дверь.
 
 
          Когда, стучась в покинутую хату.
Чтоб отдохнуть и выпить молока,
Ругают громко белые солдаты
Сбежавшего с семьею мужика.
 
 
          Ах, не вернуть. Ах, не дождаться, видно.
Весь мир теперь – нетопленный вагон.
Ведь и любить теперь, пожалуй, стыдно.
Да как и целоваться без погон!
 
 
          Ничей платок не повяжу на руку.
И лишь в стихах печальных повторю
Любви к единственной немую муку
И перед боем ветер и зарю.
 

Прага, 1926 г. «Годы». 1926. № 4

 
Нарисованные в небе облака.
Нарисованные на холмах дубы.
У ручья два нарисованных быка
Перед боем грозно наклонили лбы.
 
 
В поле пастухами разведен огонь.
Чуть дрожат в тумане крыши дальних сел.
По дороге выступает тощий конь,
Рядом с ним бежит откормленный осел.
 
 
На картинах у испанских мастеров
Я люблю веселых розовых крестьян,
Одинаковых: пасет ли он коров
Иль сидит в таверне важен, сыт и пьян.
 
 
Вот такой же самый лубочный мужик
Завтракает сыром, сидя на осле.
А в седле старинном, сумрачен и дик,
Едет он – последний рыцарь на земле.
 
 
На пейзаже этом он смешная быль.
Прикрывает локоть бутафорский щит.
На узорных латах ржавчина и пыль.
Из-под шлема грустно черный ус торчит.
 
 
– Что же, ваша милость, не проходит дня
Без жестоких драк, а толку не видать.
Кто же завоюет остров для меня,
Мне, клянусь Мадонной, надоело ждать! —
 
 
– Мир велик и страшен, добрый мой слуга,
По большим дорогам разъезжает зло:
Заливает кровью пашни и луга.
Набивает звонким золотом седло.
 
 
Знай же, если наши встретятся пути,
Может быть, я, Санчо, жизнь свою отдам
Для того, чтоб этот бедный мир спасти,
Для прекраснейших из всех прекрасных дам. —
 
 
Зазвенели стремена из серебра.
Странно дрогнула седеющая бровь…
О, какая безнадежная игра —
Старая игра в безумье и любовь.
 
 
А в селе Тобосо, чистя скотный двор.
Толстая крестьянка говорит другой:
– Ах, кума. Ведь сумасшедший наш сеньор
До сих пор еще волочится за мной!..
 
 
В небе пропылило несколько веков.
Люди так же умирают, любят, лгут,
Но следы несуществующих подков
Росинанта в темных душах берегут.
 
 
Потому, что наша жизнь – игра теней,
Что осмеяны герои и сейчас,
И что много грубоватых Дульциней
Так же вдохновляет на безумства нас.
 
 
Вы, кто сердцем непорочны и чисты,
Вы, кого мечты о подвигах томят, —
В руки копья и картонные щиты!
Слышите, как мельницы шумят?..
 

«Воля России». 1927. № 5–6

 
В тот страшный год протяжно выли волки
По всей глухой, встревоженной стране.
Он шел вперед, в походной треуголке,
Верхом на сером в яблоках коне.
 
 
И по кривым ухабистым дорогам,
В сырой прохладе парков и лесов
Бил барабан нерусскую тревогу,
И гул стоял колес и голосов.
 
 
И пели небу трубы золотые,
Что император скоро победит,
Что над полями сумрачной России
Уже восходит солнце пирамид.
 
 
И о короне северной мечтали
Романтики, но было суждено,
Что твердый блеск трехгранной русской стали
Покажет им село Бородино.
 
 
Клубился дым московского пожара,
Когда, обняв накрашенных актрис,
Звенели в вальсе шпорами гусары.
Его величества блюдя каприз.
 
 
Мороз ударил. Кресла и картины
Горят в кострах, – и, вздеты на штыки,
Кипят котлы с похлебкой из конины…
А в селах точат вилы мужики!
 
 
Простуженный, закутанный в шинели.
Он поскакал обратно – ждать весны.
И жалостно в пути стонали ели,
И грозно лед трещал Березины…
 
 
Порой от деда к внуку переходит,
По деревням, полуистлевший пыж,
С эпическим преданьем о походе,
О том, как русские вошли в Париж.
 
 
Ах, все стирает мокрой губкой время!
Пришла иная страшная пора,
Но не поставить быстро ногу в стремя.
Не закричать до хрипоты ура.
 
 
Глаза потупив, по тропе изгнанья
Бредем мы нищими. Тоскуем и молчим.
И лишь в торжественных воспоминаньях
Вдыхаем прошлого душистый дым.
 
 
Но никогда не откажусь от права
Возобновлять в ушах победы звон,
И воскрешать падение и славу
В великом имени: Наполеон.
 

«Воля России». 1927. № 5–6

Средь шумного бала, случайно,

В тревоге мирской суеты…

А. К. Толстой

 
         Распорядитель ласковый и мудрый
Прервал программу скучную. И вот —
В тумане электричества и пудры
Танго великолепное плывет.
Пока для танцев раздвигают стулья,
Красавицы подкрашивают рты.
Как пчелы, потревоженные в улье,
Гудит толпа, в которой я и ты.
Иду в буфет. Вдыхаю воздух пряный,
И слушаю, как под стеклянный звон
Там декламирует с надрывом пьяный,
Что он к трактирной стойке пригвожден.
Кричат вокруг пылающие лица.
И вдруг решаю быстро, как в бреду:
Скажу ей все. Довольно сердцу биться
И трепетать на холостом ходу!
 
 
         А в зале, вместо томного напева,
Уже веселый грохот, стук и стон —
Танцуют наши северные девы
Привезенный с бананами чарльстон.
И вижу: свет костра на влажных травах,
И хижины, и черные тела —
В бесстыдной пляске – девушек лукавых,
Опасных, как зулусская стрела.
На копья опираясь, скалят зубы
Воинственные парни, а в лесу
Сближаются растянутые губы
Влюбленных, с амулетами в носу…
Но в этот мир таинственный и дикий,
В мир, где царят Майн-Рид и Гумилев,
Где правят людоедами владыки
На тронах из гниющих черепов,
 
 
         Ворвался с шумом, по-иному знойный,
Реальный мир, постылый и родной,
Такой неприхотливый и нестройный,
Такой обыкновенный и земной!
И я увидел: шелковые платья
И наготу девических колен,
И грубовато-близкие объятья —
Весь этот заурядный плоти плен.
И ты прошла, как все ему подвластна.
Был твой партнер ничтожен и высок.
Смотрела ты бессмысленно и страстно,
Как я давно уже смотреть не мог.
И дергались фигуры из картона:
Проборы и телесные чулки,
Под флейту негритянскую чарльстона,
Под дудочку веселья и тоски…
 
 
         Вот стихла музыка. И стало странно,
Неловко двигаться, шутить, шуметь.
Прошла минута, две. И вдруг нежданно
Забытым вальсом зазвенела медь.
И к берегам покинутым навеки
Поплыли все, певучи и легки;
Кружились даже, слабо щуря веки,
На согнутых коленях старики.
Я зал прошел скользящими шагами.
Склонился сзади к твоему плечу, —
Надеюсь, первый вальс сегодня с вами? —
И вот с тобою в прошлое лечу.
Жеманных прадедов я вижу тени
(Воображение – моя тюрьма).
Сквозь платье чувствуя твои колени;
Молчу и медленно схожу с ума.
 
 
         Любовь цветов благоухает чудно,
Любовь у птиц – любовь у птиц поет,
А нам любить мучительно и трудно:
Загустевает наша кровь, как мед.
И сердцу биться этой кровью больно.
Тогда, себя пытаясь обокрасть,
Подмениваем мы любовь невольно,
И тело телу скупо дарит страсть.
Моя душа не знает разделений.
И, слыша шум ее певучих крыл
(Сквозь платье чувствую твои колени),
Я о любви с тобой заговорил.
И мертвые слова затрепетали,
И в каждом слове вспыхнула звезда
Над тихим морем сдержанной печали, —
О, я совсем сошел с ума тогда!
 
 
         Твое лицо немного побледнело,
И задрожала смуглая рука.
Но ты взглянула холодно и смело.
Душа, душа, ты на земле пока!
Пускай тебе и горестно и тесно,
Но, если вскоре все здесь будет прах,
Земную девушку не нужно звать небесной,
Не нужно говорить с ней о мирах.
Слепое тело лучше знает землю:
Равны и пища, и любовь, и сон.
О, слишком поздно трезво я приемлю,
Земля, твой лаконический закон…
Тогда же вдруг я понял, цепенея.
Что расплескал у этих детских ног
Все то, чем для Тобозской Дульцинеи
Сам Дон Кихот пожертвовать не мог.
Все понял, остро напрягая силы,
Вот так, как будто сяду за сонет, —
И мне уже совсем не нужно было
Коротенькое, глупенькое «нет».
 

«Воля России». 1927. № 8–9