Текст книги "Поэты пражского «Скита»"

Автор книги: Дмитрий Кобяков

 
На радиаторе стрела
Рвалась, дрожала и блестела.
Машина звонко напрягла
Свое взволнованное тело.
 
 
Катилось в дымчатом стекле
Шоссе, стекая под колеса,
И ветер с розовых полей
В лицо откинутое несся.
 
 
Сквозь дым сощуренных ресниц
Ломилось солнечное пламя,
И шли столбы, срываясь вниз
Расплавленными проводами.
 
 
Взлетали птицы. Пел мотор.
Шли в небе синие лохмотья.
И было просто: столб в упор,
На узком белом повороте.
……………………………
Но взглядом неподвижных глаз
Мы видели, сомкнув ресницы,
Как с радиатора стрела
Вонзилась в небо белой птицей.
 

Прага, 1932 «Меч». 1934. № 11–12

З. Г.

 
В перекличке часов, иссякающих даром,
В беспощадно крутом обороте колес
Оползающей ночи несешь ты подарок —
Тяжесть нового дня и бессмысленность слез.
 
 
Изнывает трамвай на тугом повороте.
Прибывает у шлюзов густая вода.
Ты же прячешь лицо в сквозняке подворотен
И одними губами считаешь года.
 
 
А на дальних путях – та же грусть семафоров,
Полустанков бессменные ночи без сна, —
Как тогда, как всегда, и по-прежнему скоро
Отцветает кустом придорожным весна.
 
 
Ты стоишь за шлагбаумом и машешь рукою
Сквозь пронизанный дрожью предутренний час.
Поднимается боль, и уже ты не скроешь
Паутину морщин у заплаканных глаз.
 
 
Ожиданье растет, вырастая в огромный.
Всеобъемлющий шум. И я знаю, ты ждешь,
Что в такое же утро (ты знаешь? ты помнишь?)
Под весенним дождем, сквозь прохладную дрожь,
Ты со мной возвратишься в покинутость комнат
И в бессилии навзничь, как я, упадешь.
 

8.6.1933 «Скит». II. 1934

 
Вошел рассвет нежданно в каждый дом,
Залив глаза бессонные тревогой.
Рождался шум каким-то новым сном
И оседал у тихого порога.
 
 
А улицы слабеющая мгла
Давилась долго пьяными слезами,
Горела блеском воспаленных глаз,
Томила голубыми синяками.
 
 
И стали новые слова – просты.
Как давние, знакомые потери.
Как путь от скомканных чужих простынь
До блоковской голубоокой Мери.
 
 
Шли уличные женщины домой.
Глотая жадно просветленный воздух.
Бессонная их ночь вела с собой,
И им на плечи осыпались звезды.
 

 
Вот только поднести к губам
Питье последнее земное,
И целый мир другим отдам,
И целый мир уйдет со мною.
 
 
Обвеет очертанья рта
Неповторимая усталость,
И вдруг поймут, что я – не та,
Совсем не та, какой казалась.
 
 
А день – такой, как день сейчас,
Под солнцем, золотящим окна,
Все так же в предвечерний час
Протянет по небу волокна.
 
 
Так в сотый раз нельзя понять
Единственную мне награду:
Оставить здесь стихов тетрадь,
Которых никому не надо…
 

«Вся моя жизнь»

 
Да, я запомню этих тихих дней
Никем не перепутанные звенья.
Душистый ветер мягче и нежней
Мои ласкает губы и колени.
 
 
Запомню я тоску воловьих глаз
И мерный ход по вспаханному полю.
Когда зеленый предвечерний час
Томится в сладостно-невнятной боли.
 
 
Я вечера запомню блеклый цвет
И облака седеющего локон,
И поезда стоглазый силуэт,
Летящий вдаль за чернотою окон.
 
 
За то, что в эти дни ты нов и тих,
С таким неповторимо светлым взглядом.
За то, что так легко летит мой стих,
Когда я чувствую, что ты со мною рядом.
 

«Вся моя жизнь»

 
На лицах солнечные капли.
Топорщит ветер платья складки.
Вот дети – розовые цапли —
Кричат призывно на площадке.
 
 
Здесь каждый лист кому-то нужен.
Трава расчесана опрятно.
Сквозь петли изумрудных кружев
Всплывают жгучей сини пятна.
 
 
По оседающим уступам
Жасмин свои рассыпал звезды.
Влюбленно мне целует губы
Крылатый, восхищенный воздух.
 
 
От поцелуя захмелею,
Забуду явь, про птичье пенье:
По желтой пробегу аллее
Нарвать дурманящей сирени.
 
 
И по траве, нежнее плюша,
Кружась в бездумной жажде странствий.
Плесну горящей песней душу
В бездонность синего пространства!
 
 
Нет, я молчу. Сжимаю руки.
Иду с людьми степенно рядом,
И старый сторож, полный скуки,
Глядит мне вслед унылым взглядом.
 

«Вся моя жизнь»

 
Дни опадают с жарким цветом лип,
И все нежнее синие пустыни.
Под шелест ржи, под легкий птичий скрип
Вдыхаю запах ветра и полыни.
 
 
В тишайший этот вечер я тиха,
И мысли ширятся полей и неба тише,
Как будто самого звенящего стиха
Сегодня я мелодию услышу.
 
 
Под пенье телеграфных проводов,
– Нежнейшую из самых нежных музык —
Я с человеческих срываю слов
Земные и томительные узы.
 
 
И в этот вечер память о тебе
Как тающих шагов невнятный шорох.
Как эта стая белых лебедей
На синих опрокинутых озерах.
 

«Вся моя жизнь»

 
Под небом утренним тебя не встретить…
Жесток и розов солнечный мороз.
А на мосту на низком парапете
Холодный позолоченый Христос.
 
 
Чернеют башни. Завтра воскресенье.
Бежит игрушкой заводной трамвай.
В костеле – ладан, золото и пенье,
И кто-то все еще упорно верит в рай.
 
 
И все по-старому так горек ветер,
А под мостом линялая вода.
Теперь я поняла – тебя не встретить.
Ни завтра, ни сегодня, никогда.
 

«Вся моя жизнь»

 
Ночь и день сменяются украдкой,
Ночь и день, как капли на стекле.
Не уйдешь от скучного порядка,
Не уйдешь от скуки на земле.
 
 
Утомленным, воспаленным взглядом
Звезд растущих ты не разглядишь;
Голоса и четкий шепот рядом
Точат изнывающую тишь.
 
 
И усталость мутная, большая
Заслоняет время впереди.
Только сны яснее вырастают,
Как взволнованная боль в груди.
 
 
Так нисходит радость человечья
– Даже словом ты ее не тронь —
На твои опущенные плечи,
На твою бессильную ладонь.
 

«Вся моя жизнь»

 
По размытым дождями неделям.
Через свежесть туманную вброд,
Завершается новым апрелем
Тяжелеющий солнцеворот.
 
 
Даже ты, утомленный от стужи,
В городском задыхаясь плену,
В голубой распластавшейся луже
Удивленно заметил весну.
 
 
И опять велика и бессонна
Исступленная гулкость ночей,
От больного трамвайного звона,
От мятущейся грусти твоей.
 
 
И опять задрожит у запястья
Кровь живым, воскрешенным крылом,
Чтоб к почти небывалому счастью
Через сон полететь напролом.
 
 
Но так мало от счастья осталось
В зацветающем шуме, и вот:
Поцелуй и большая усталость
У распахнутых белых ворот.
 

1933 «Современные записки». 1934. Т. 55

 
От нежности тяжелой не уснуть
Всю ночь. Не думать и не ждать рассвета.
Пусть молодость еще одну весну
Встречает звонким, исступленным цветом.
 
 
Мы не услышим, мы еще пьяны
Разлуки изнуряющим дурманом,
И голос искупающей весны
Взывает поздно (или слишком рано?).
 
 
Спокоен сон неполюбивших нас.
Мы промолчим. Не назовем их даже.
Мы скроем пустоту бесслезных глаз
И душ самодовлеющую тяжесть.
 
 
И будет ночь пустынна, как всегда,
На сквозняке больших бессонных комнат.
Когда любовь нахлынет – как вода
И нас утопит в нежности огромной.
 

«Современные записки». 1934. Т. 56

 
Ветер долго метался в поле
У семафоров на черном разъезде;
Проволоки выли от жгучей боли,
Ждали неслыханной страшной вести.
 
 
Стали перроны темней и глуше;
Поезд твой миновал вокзалы.
Я задыхалась в плену подушек,
Я начинала читать сначала
Наизусть бессвязные строки
Писем, не полученных мною.
Тихо плакали водостоки,
Ночь сочилась мутной водою.
 
 
И любовь умирала трудно, —
– Билась долго, крылья изранив.
Поезд на путях беспробудных
Заблудился в глухом тумане.
 
 
Только я, с пустыми руками,
Выйдя в мутный, сырой рассвет,
Развернула душу – как знамя,
Белое знамя тебе вослед.
 

«Скит». III. 1935

 
Я сосчитать ударов не могла;
Опять часы смятеннее и реже.
Все тех же парков неусыпна мгла,
И улиц перелеты те же.
Маячат одинокие углы,
И пустота звонит у изголовья.
И только версты длинны и светлы,
Насквозь пронзенные любовью.
Бессильных слез уже не удержать,
А радости так было мало.
У дальних стрелок снится сторожам
Дрожание колес на шпалах.
Но невозможен больше твой возврат
Из страшного неведомого края.
Опять часы… И новый час расплат…
Я не боюсь. Я умираю.
 

6.11.35 «Скит». III. 1935

 
Голубиного зова глуше
Шум весны за нашим окном.
Задыхаются наши души,
Окрыляясь жаром и сном.
 
 
Только сердцу труднее биться,
Только новый страшнее бред;
Это злые синие птицы
Заслоняют крыльями свет.
 
 
И опять – безмерная жажда,
И опять – что когда-нибудь…
Весна не приходит дважды,
И от кашля пустеет грудь.
 

«Вся моя жизнь»

 
Предвесенние ветры навеяли сырость
От небесных проталин до каменных глыб,
И обманчивый шум зародился и вырос
И дурманит туманом глухие углы.
 
 
Под мучительный голос чужих колоколен
Мы одни воскресаем в знакомом бреду.
Мы небесным идем застывающим полем.
Чтобы звезды считать в монастырском саду.
 
 
Горечь ночи сочится на каменных скатах,
В фонарях и домах опрокинутых ниц.
Мы одни умираем. И мы… без возврата;
Как зарей вознесенное пение птиц.
И знакомый конец, как венчанье, приемля,
Мы под этими новыми звездами ждем.
Чтобы бросить, как сон, эту горькую землю
Ранним утром, под первым весенним дождем.
 

Прага, 1934

 
Опять смятенным голосом зовут,
Захлебываясь трелью, водостоки.
Опять весна дрожит, как наяву,
В твоих зрачках, по новому широких.
 
 
И в соловьином сне ее не удержать;
Она дождем сиреневым нагрянет,
Чтобы в бензинный ветер лить дрожа
Встревоженное полыханье.
 
 
И наши в сотый раз сердца растут,
Как новый стих, что знойным ливнем хлынет,
И мы выискиваем свой маршрут
На карте розовой и синей.
 
 
Но оттого, что руки тяжелы,
А крылья… где мы обронили крылья?..
Мы в зеркалах утонем взглядом злым,
Где наши лица навсегда застыли.
 
 
И нехотя допишет карандаш
Последние нерадостные строки,
Что соловьиный этот мир – не наш
И не о нас тоскуют водостоки.
 

Прага, май 1935 «Скит». IV. 1937

 
Огромный занавес упал,
И было просто воскресенье
От темноты зловещих зал.
От неизбежного смятенья.
 
 
Тебе твой облик возвращен
Твоим опять знакомым смехом,
И только душен тяжкий звон
И плеск бессменного успеха.
 
 
От взглядов, обжигавших зря,
Еще колени тяжелеют —
И ты кулис проходишь ряд
В дыханьи полотна и клея.
 
 
Но вот опять спокоен мир,
– Мир, от которого бежала,
С неизгладимыми людьми,
С землей и небом без начала.
 
 
И неожиданно поймешь —
– Для всех незримо и невнятно
– Когда в последний раз сотрешь
С лица запудренные пятна —
 
 
Что ночь прошла и ты – одна;
– Спокойный ход часов нарушен —
Опустошенная до дна,
Ты тщетно расплескала душу.
 

Прага, июль 1935 «Вся моя жизнь»

Это – песня последней встречи…

Анна Ахматова

 
Из разноцветной вырезан бумаги
Домов на перекрестке длинный ряд.
В плененном небе голубые флаги
Обветренного сентября.
 
 
Еще я здесь и все еще – как было.
Веселый ветер дерзок и высок;
Заносит сердце змеем многокрылым
И проливает в окна пряный сок.
 
 
Смеясь, пройду сквозь переплеты комнат.
Рассыплю в шутку по подушке прядь.
Меня такой веселой не запомнить.
Меня такой спокойной не узнать.
 
 
А там, по новому, неотвратимо
Зовет гудок и подрезает нить.
Взывает ветер. Это я, любимый.
Да, это я. И все короче дни.
 
 
Глушит сентябрь. И я смеюсь, глухая,
Пуская змеем первую звезду.
Под клавишами слезы набухают.
И притаились. И растут.
 

8.9.1935

«Даугава». 1980. № 6

 
В стекле морозном вечер и поля
И телеграфа пелена тугая,
И звонкая текучая земля
Крутыми верстами по шпалам убегает.
 
 
Как от бессонной ночи голова
Легка, а вкус тяжел и горек!..
На полустанках – гулкие слова.
На станциях – обыденное горе.
 
 
Цыганскую дешевую тоску
Не заглушить стихом простым и строгим.
Гитарный лад, малиновый лоскут
И тень моя на взвихренной дороге.
 
 
Не проскользнут по мерзлому окну
Вокзальных бликов мутные зарницы.
Не убежишь! Я рук не разомкну…
Я только молча опущу ресницы,
 
 
Чтобы не вздрогнуть и не закричать
От счастья и от ужаса – как дети, —
Когда коснешься моего плеча
Ты, возвратившись завтра, на рассвете.
 

1935 «Вся моя жизнь»

 
Болезнь коснулась моего плеча [106]106
  В книге «Вся моя жизнь» эта строка изменена: «Коснулась дрема моего плеча».


[Закрыть],
И сразу стало просто и понятно,
Зачем из ночи выплыла свеча.
Роняя розовые пятна.
 
 
От звона колоколен за окном
Торжественнее будет сердце биться.
Когда слова низринутся дождем
На распростертую страницу.
 
 
От губ сухих и от тяжелых рук
Ты – далеко, и мне тебя не надо,
Ты – как в тумане уходящий звук.
Как предзакатная прохлада.
 
 
И мой уход торжественен и прост,
Уже легки, по новому, колени —
Я знаю, ты принес мне ворох звезд
В тепличной свежести сирени.
 

Прага, 1935 «Скит». III. 1935

 
Сколько дней я больна городской равнодушной весной.
Я одна. Тяжелеют и никнут от жара ладони.
В этом зное тугом так легко оставаться одной.
Растворяется боль в неродившемся стоне.
Сколько дней… Уж давно прошумела по руслам вода.
Встрепенулись за окнами вдаль голубиные крылья.
Растворились снега. Ты ушел. Может быть – навсегда.
Ледяные стада из небесных заливов уплыли.
И все тише в жару и светлей. И уже все равно,
Что наверно вернешься ты с птицами знойного края.
Может быть, это значит, что в ночь распахнулось окно;
Может быть, это значит, что я умираю.
 

Май 1936 «Меч». 13.IX.1936

 
Мы забываем о грусти,
Наши мысли легки
У лиловатого устья
Многоводной реки.
 
 
Дальше закинем лёсы
С мягких песчаных круч.
В небе пройдут колеса
Круглых и четких туч.
 
 
Вести летят из залива
В шелесте птичьих стай;
Мы охраняем ревниво
Берега светлый край.
 
 
Где-то были печали,
Слезы ели глаза;
Где-то мы умирали
Тысячу лет назад.
 
 
Тысяча километров
В легкий легла пролет.
Чтоб приморского ветра
Свежий встретить приход.
 
 
Канули старые страны,
Брошена жизнь на слом.
Мы исцеляем раны
Новым живым теплом.
 

«Меч». 5–7.1.1937

 
Мы поднимемся на рассвете.
В водах радость спит голубая.
Мы с тобою сегодня – дети,
Мы из дома идем улыбаясь.
 
 
Мы проходим под ранним туманом,
Мимо окон еще незрячих.
Наша радость проснулась рано,
Нашу радость в котомку не спрячешь.
 
 
Мы поглубже вдыхаем воздух.
Унося рыболовные снасти.
Мы не рыбу поймаем, а звезды
И простое большое счастье.
 

Рига, июль 1936 «Меч». 25–27.XII.1936

 
Был странным сумраком пронизан,
Как сквозняком осенним, дом,
И страх, стекая по карнизам,
За серым исходил стеклом.
И только лиц знакомых пятна
Мне улыбались, уходя,
Шепча обрывки слов, невнятных
В тревожном шорохе дождя.
И я сказала плача: – Мама,
Не уходи; мне долго ждать. —
Поникли тени в тусклых рамах,
И маятник метнулся вспять.
А этим утром – исцеленье
От темных тягостных утрат.
На окнах розовые тени
Стадами солнечных ягнят.
А в горле песенка простая:
Ты не ушла. И птичья трель.
И белым голубем слетает
Письмо на смятую постель.
 

Рига, сентябрь 1936 «Меч». 26.VI.1938

 
Я – случайная гостья в веселой студеной стране.
Осыпаются ровные дни голубым снегопадом.
Рассыпается ночь в переливчивом звоне саней.
Поцелуй на морозе, и сторожа крик за оградой.
 
 
Цепенеют и кружатся мысли в веселом снегу.
Это было когда-то… И так же белеют равнины.
Церкви купол из ваты и дрожь застывающих губ.
Мягкий скрип половиц, и трескучая печка в гостиной.
 
 
Это – то же, что детские звонкие сны до утра,
Окон белый узор. Перекличка пронзительных галок.
Если это и сон, – все равно: это было вчера.
Счастье, здравствуй! – Я здесь, и тебя я узнала.
 

Рига, декабрь 1937 «Русские записки». 1938. № 11

 
В халате белом. Глаз не отвести
От рук, или от губ – не все равно ли? —
(И для меня настанет этот час.)
Не крикнуть, в холоде спокойных глаз
Читая приговор, незыблемый до боли,—
– Все мысли преградив и все пути.
А эта комната (палата, кабинет)…
– По-старому удушлив здесь порядок,
Как будто все – как было на земле.
Все так же воробьи судачат о тепле:
Как странно: больше воробьев не надо.
Тепла и неба тоже больше нет.
О, боль, о, удивленье без границ:
И я? Я – тоже? Тоже? Неужели?
И жалости неистовый прилив
К себе, к земле; но, руки опустив,
(– Они, как сердце, сразу опустели —)
Все вдруг понять и пасть покорно ниц.
 

1.5.1938. Рига «Вся моя жизнь»

 
Как от берега мысли отчалили.
Я, в тревоге, осталась одна.
Только скука лилась опечаленно
В дождевую завесу окна.
Это – Муза Далекого Странствия
Покидала насиженный дом.
Пробуждала заглохшие станции
– Как свирелью – томящим свистком.
Отправлялась в далекое плаванье,
Под томительный шепот весны,
Покидая угарные гавани,
Оставляя тревоги и сны.
И, меня заразившая песнею,
С первой птицей звенела она —
– Что на свете всех весен чудеснее
Голубая земная весна.
 

 
Тихи и темноглазы облака;
Твои глаза еще темней и тише.
Я знаю, что дорога далека,
И даже ты мой голос не услышишь.
 
 
Я по ночам шепчу слова тебе,
Которых даже ты понять не сможешь;
Ты, в дыме верст, покорная судьбе.
Сама на сон ласкающий похожа.
 
 
И, как ребенок, я рассказываю сну.
Когда он низко голову наклонит,
Как ты приходишь в шорохе минут.
Кладешь на сердце теплые ладони.
 
 
Пусть стынут версты, пусть далек твой дом,
Я жизнь покорно, радостно приемлю,
Пока твоя любовь своим крылом
Мне осеняет эту землю.
 

1938

 
Туманный город серебристых башен,
Ласкающий, старинный, кружевной,
Как детство, в жадной памяти украшен
Почти немыслимой весной.
 
 
Его торжественны седые своды
И куполов зеленая парча.
Спеша, толкаясь, убежали годы,
Как школьники, в проулках топоча.
 
 
И в час бессонницы, взволнованный и гулкий,
Безмолвно вороша старинные листы,
Опять я огибаю переулки,
Пересекаю сонные мосты,
 
 
Чтобы, минуя площади и парки,
Тоску тугую утопив в слезах,
В тенистой нише, где-нибудь под аркой
Увидеть юности лукавые глаза.
 

«Вся моя жизнь»

Кирилл НАБОКОВ ^*

 
Я уплываю. Я вплываю в ночь
         охотником за птицами и снами, —
и мир дневной отступит тихо прочь,
         ночь длинной тенью ляжет между нами.
 
 
И тени, падая зигзагами, дрожат,
         и воет зверь, луной обрызган рыжей, —
голубоватый снег, и по снегу скользят
         упругие, оранжевые лыжи.
 
 
И птица раненая бьет крылом,
         роняя кровь, глотая иглы стужи, —
на белом снеге огненным пятном
         застыл предсмертный, изумленный ужас.
 
 
Снег бьет в лицо. Стремительно бегу,
         весь мир вокруг задохся в снежном плаче, —
и черной тенью, глыбами в снегу
         встают из леса сумрачные дачи.
 
 
Я возвращаюсь в полутьме домой,
         и мир дневной уже в окно стучится, —
и вот летит, подстреленная мной
на белом снеге, огненная птица.
 

«Воля России». 1931. № 1–2

 
Ночь падает тяжелой гроздью звезд,
а день гудками и стальным стенаньем,
и вянет мир веселых, нежных роз
от электрического тусклого сиянья.
 
 
Как двойственный понять союз,
двойного мира чуткое вращенье,
по небу черному бегущее виденье,
и плач, и смех, и шепот муз?..
 

«Воля России». 1931. № 1–2

 
Молчание перед грозой. И вдруг
             прорвавшееся оцепененье.
Так начинается. Так крепнет звук
             дождя. Так тенью
             все застилается вокруг.
 
 
И каплет с крыш. Растут бунты,
             и, соумышленница бури,
в дрожаньи капель проступаешь ты,
             предвестница грозы в лазури.
 
 
И хлещет ветер в темноте. Но вот
             желтеющее полыханье, —
дома, деревья, целый мир встает
             в мигающем, как сон, сознаньи.
 
 
Пока, шагая напролом,
             через мятущиеся своды
союзником не вступит гром
             нас обступающей свободы.
 
 
Тогда, ворвавшись в голоса,
             лиловой молнией отметин,
раздвинет гулом небеса
             идущее, как гром, столетье.
 

«Скит». I. 1933

 
Как он поет! Он хочет жить – восторг,
             он бьется ночью в облаке сирени;
дневные встречи, как безликий морг,
             где лишь неузнанные тени.
 
 
Вплывают звезды. Голубую горсть
             я зачерпну, я развернусь, я брошу, —
пускай летит, – лови, лови, мой гость,
             мою сияющую ношу.
 
 
И словишь ты. В раскрытое крыло
             душа метнется птицей и застынет.
и сквозь звенящее, морозное стекло
             ты пронесешься в звездную пустыню.
 

«Скит». 1.1933

 
Шуршанье в кустах, и в прозрачном, как небо, пруде —
шорох и колыханье.
Звездная ночь, она бьется в зеленой воде,
как мертвое воспоминанье.
 
 
И плещет о берег. И в омут кидаясь, как в сны,
в блаженное головокруженье,
из знойного плена дерев и весны
дрожащие падают тени.
 
 
Ленивой волною текут под откос,
в зеленую воду, и там замирая,
но снова и снова в шумящий хаос
из плеска воды, как из сна, возвращаясь.
 
 
Из сна возвращаясь… ты помнишь, тогда
такое ж струилось и гасло сиянье
из ночи разлуки… забудь… навсегда…
улыбка и музыка, и прощанье.
 

«Скит». III. 1935

 
В зеркальных ледянистых лужах
стояла темная вода,
а ночь была холодный ужас;
срывалась черная звезда
от гулких ливней и ветров
на безнадежные деревья
и на бульвары городов,
на наши дымные кочевья.
И прошумели небеса,
как отшумят воспоминанья; —
в пустые темные глаза
плывет холодное сиянье.
И непришедшая весна,
как будто медля в отдаленьи,
в безглазые провалы сна
крылатою спускалась тенью,
напоминая нам еще,
что под неистовством несчастий
наш крик и трепет освещен
душой, разорванной на части.
 

«Скит». III. 1935

 
Диотима, вернись… я сгораю, падая в тьму;
ты сквозь жизнь прорастала огромною тенью,
ты зимою цвела, ты сияла мне одному,
а зима отвечала горячею розой и пеньем.
 
 
Ты помнишь ту жизнь, Диотима? Тогда
все ночи и звезды сквозь нас восходили, —
и бились в дремоте, в зеркальных тенетах пруда,
а в небе шумели орлиные крылья,
 
 
и черные клювы мерцали в ночи;
любовь поднималась, как клекот на скалы…
но крылья затихли… и солнца лучи
текут и пронзают, холодные тонкие жала.
 
 
Все в ночь обращается… слышишь… все в ночь…
и в солнце бессолнечном, в темные годы,
я вижу тебя отступающей в ночь,
в пустые пространства жестокой и спящей природы.
 

«Скит». III. 1935