Текст книги "Поэты пражского «Скита»"

Автор книги: Дмитрий Кобяков

Только змеи сбрасывают кожи.

Гумилев

I

 
Грузовики спесиво протрусили,
над мостовой кривая тень легла,
затянутые рыжей паутиной
четыре ржавых дрогнули угла.
Столетний дом встряхнулся беспокойно:
он чует смерть в рычаньи колеса —
она склонилась за стеной с поклоном
и вежливо блестит ее коса.
За парусиной острие не ранит:
печаль и гнев для жизни исчерпав,
она лишь слушает, как в балагане
смеются восковые черепа,
как бродит тень по трещинам мозаик —
по мишуре плакатов и реклам,
и спит спокойно ласковый хозяин,
подушками прильнув к ее ногам.
 

II

 
Вы видели хозяина?
Так просто
его узнать в толпе: он средних лет,
вес средний,
без примет лицо
и роста
как будто среднего…
В осенней мгле,
когда над улицами дождевые
клубятся облака
и в небе мгла,
и памятниками городовые
на освещенных высятся углах,
вот он короною возносит зонтик.
Вот он спешит в сиянье площадей,
чтоб раствориться в близком горизонте
пальто и прорезиненных плащей!..
И растворяется…
В шеренгах улиц
двоится зонтик, пухнет котелок:
их сотни!
Тысячи!
Как дымный улей,
шуршит земля под шагом черных ног.
 

Ill

 
Но черный шорох сердцу только сладок:
охотнику – стеречь тропу зверей;
хозяину – пытливо между складок
доход у парусиновых дверей;
хозяину, чтоб по часам улыбку
на губы натянув: весь смех – наперечет!
в поклонах – горбуном крикливым, липкой
слащавой лестью оправдать доход;
чтобы звенеть о старый мрамор сдачей
отполированного пятака,
чтоб кротко ждать, пока его не спрячет
рука очередного простака,
чтоб, наконец, доверчивые спины
пронзить иглой: игла – правдивый взгляд —
и чувствовать: от взгляда сердце стынет —
и видеть: руки от него дрожат!
 

IV

 
Всего лишь миг!
Так – в полуночной тундре
Олений сон тревожит мерзлый хлыст!
Так – бледность жуткую
скрывая пудрой,
тревожит сердце опытный артист.
Мгновение!
И вновь в круговорот
знакомых дней увлечена душа,
и снова гости входят, беззаботно
по доскам покоробленным шурша…
Британских щек кирпичные румянцы,
минутная восторженность славян
фокстротом слов —
американским танцем
французские,
немецкие
слова!
Скользят друг к другу
льстивыми речами
торжественные посетители…
Хозяин, слышите?
Они – скучают…
Спешите к ним!
Развеселите их!
 

V

 
Скорей!
Развеселите их, хозяин,
пока сознание у них на дне.
Скорей!
Скорей!!
Вы знаете: нельзя им
теперь со мною быть наедине.
Ведь здесь – по этим выщербленным доскам —
хожу и я,
и близок мой черед!
Ведь я могу быть чутким подголоском
их совести…
Вот – проскользнув вперед
неслышным шагом
(в тростниковой чаще
так хищный зверь скользит на водопой),
одним прыжком
в углу
на гулкий ящик,
толпе – над головами – над толпой
я крикну!
Розовыми пузырями
сорвутся маски с восковых людей:
с имен, что мы привычно презираем,
с примеров подражанья для детей.
 

VI

 
Я крикну!
В парусиновом музее
с подставок медленно на пол сойдут
живые люди.
Не посмеет
их задержать хозяин:
лишний труд!
Уже глаза в глазах,
в шагах походки
заметили знакомые черты;
уже обрушились перегородки
веков.
В растерянности суеты
уже ищейками бросая взоры,
в уме подсчитывая гонорар,
спешат талантливые репортеры…
Уже сенсации готов удар,
и через час на перекрестках улиц,
протягивая влажные листки,
от тяжести и скорости сутулясь,
появятся газетчиков полки.
 

VII

 
Какая радость может быть в печати:
вдвоем с газетой в сладостной тиши,
все имена – читать и обличать их
в переворотах знаний и души.
Великий Петр!
Он – призовым боксером,
его удел – песчаный, пыльный ринг,
и славой увядающею скоро:
удар,
свисток,
толпы звериный рык.
Наградой – ресторан
и воздух синий
от папирос,
и поднятый стакан,
и тост,
что возгласит банкир и циник
лысеющий, лукавый Талейран.
Он любит бокс и любит Клеопатру.
Над Нилом – над искусственной водой
она блестит по строгому контракту
незаменимою кинозвездой.
 

VIII

 
Так – изменившись, так – в суровой роли
врачей, чиновников, мастеровых
идут в толпе Ньютон, Савонарола,
Людовик Солнце, тысячи иных
имен таких же славных.
Пиджаками
скрывая мускулы и котелком
нетленный гений,
вялыми шагами
с толпой сливаются. Толпе знаком
их шаг, их взгляд.
Ни речи, ни костюмы
не выделяют их…
И не нужна
толпе – их жизнь: бесцветно и угрюмо,
как жизнь толпы, развернута она.
Музеи восковых фигур закрыты.
Хозяин – нуль, хозяин – проиграл:
он не живет уже, и скроют плиты
еще один невыгодный финал…
 
 
Плати, хозяин, чтобы я молчал!
 

 
Как долог путь! Избитая дорога
И месяц сгорбленный, и вялая трава…
По вечерам – у дымного порога
Плащом дорожным тело укрывать.
И знать: ничто не будет новым;
Разрежет солнце вяжущую муть,
И застучат опять подковы —
             В далекий путь.
 
 
Измятыми, лежалыми словами
Не высказать расплесканную грусть…
Нет женщины печальнее глазами,
             Чем Русь!
 
 
             Ветер обманный
             Над полями стынет.
             Над полями туманы
             Густые, густые, густые…
Слова – колосья: долгими ночами
Их гнет к земле расплесканная грусть:
Проходит женщина с печальными глазами
             Русь!
 

 
             Озерные проталины,
                         хрупкий снег,
             звоны кандальные
                         в тишине.
             Ветер над соснами.
             Полумесяц – серьга.
             С пушистыми косами
                         пурга.
Ах, Россия! Страна бесконечная,
не распаханный плугом пустырь.
Ширь степей и задумчивость вечная,
да прибитые ветром кусты.
Тело Ее – медвежее,
думы – разбойный свист,
а сердце – такое нежное:
             весенний лист.
Тело – медвежее,
думы – разбойный свист…
Прохожие и проезжие:
             посторонись!
Бредят равнины снежные,
воздух простором мглист…
Тело Ее – медвежее,
сердце – весенний лист.
 
 
Думы разбойные,
хрупкий снег,
сосны стройные
во сне:
мерзлые подталины,
звонкий лед,
над холмами дальними
стаи лет…
 
 
Кто твои перечислит тропы?
Кто с трудом прочтет по складам
степей непокойных ропот
и четкий рисунок льда?
 
 
Не любят Тебя и не знают:
Ты так далека, далека…
Только птиц бесконечных стаи
не пугают Твои снега.
 
 
Только птицы кружатся над рощами,
знают ласковость летних дней:
сколько солнца горстями брошено
на широкую грудь полей!
 
 
Перелетные в небе птицы,
дождем прибитая пыль,
придорожной рощи ресницы
и верстовые столбы.
Ночь тягучая,
             звезды над тучами
                            и ручьи текучие…
И птицы, и пыль, и ветер,
и дождь, и ночная мгла,
как мы – бездомные дети,
             не знающие угла.
 

«Своими путями»1925. № 8–9

 
Пусть глицериновые слезы
скользят по девичьим щекам
и снег летит из-под полозий
к ее слезам, к ее шагам,
мы равнодушные, мы дремлем,
нам скучен радостный экран,
и медленно скользят деревни,
и города скользят в туман.
 

* * *

 
Но музыки сорвалось пенье!
И взвизгнул брошенный смычок!
От этого оцепененья
никто предчувствовать не мог:
над обезумевшим оркестром,
среди взметнувшихся рядов
так сердцу – стало тесно, тесно!
так горлу – не хватало слов!
 

* * *

 
Без слез, без гнева и печали
с серебряного полотна,
бесшумной развевая шалью,
неслышно спрыгнула она.
 
 
И медленно прошла, коснувшись
холодной тенью жарких рук,
но руки сильные послушно
лишь воздух замыкали в круг…
 

* * *

 
Не зажигались долго люстры.
Экран привычно, как всегда,
горел настойчиво и грустно:
До свидания, господа!
 

 
Давно изжив и славу, и любовь,
наскучив жить, не веря в жизнь за гробом,
он по ночам седеющую бровь
склоняет над холодным телескопом.
 
 
Всю ночь, пока в янтарных облаках
лучи не вспыхнут розовым посевом,
сжимает штифт в ладони кулака,
и пальцы тонкие дрожат от гнева.
 
 
А на заре – в тревожном кратком сне
он мечется, кричит в постели:
он видит сон – в волнистой белизне
распавшиеся стены опустели;
колышется туманом пустота,
и в душу радостью плеснув сверх края,
над миром медленно плывет звезда,
лучами изумрудными сверкая…
 
 
Звезда, где гнев, и горечь, и тоска
изжиты в мудрости тысячелетий;
звезда, которую всю жизнь искал
и наяву которую не встретит!
 

 
Я счастье балаганное поймаю
и научусь прицеливаться строже.
 

Алла Головина

 
…Брось над игрушечной пулей
морщить густую бровь,
 
 
гибкие плечи сутулить
над пестрой мишенью брось.
 
 
Здесь полотняные весны,
под звездами – полутьма,
здесь убаюкали сосны
в безоблачном ситце май;
 
 
здесь и цветы не увянут,
и птицам пути нет:
только крылом деревянным
взмахнуть и не улететь.
 
 
Брось! Отложи монтекристо! [62]62
  Система мелкокалиберного огнестрельного оружия (по имени героя романа А. Дюма «Граф Монте-Кристо»).


[Закрыть]
Пусть радостью – навсегда
мельница крыльями крестит,
на нитке дрожит звезда;
пусть с непонятной властью
картонной цветет весной
мир балаганного счастья
утерянных детских снов.
 

1933

Алексей ФОТИНСКИЙ ^*

 
Протоптала в снегу дорожки
Каблучками лучей весна.
Холод щиплет щеку немножко,
Но душа совсем пьяна.
Это время чудное такое:
Туча сдуру роняет снег.
Я поднял воротник, но спокоен.
Я поверил шалунье-весне.
И никто не боится стужи,
Надоела зима полям.
Знаю – скоро морщинками лужиц
Улыбнется теплу земля.
Солнцем пьян, над собой неволен,
Кверху хвост – ошалел телок.
Я поднял воротник, но доволен.
Руки стынут – а мне тепло.
 

1924 «Огни». 1924. № 21

 
Напряженно прислушались села,
ждут рассвета в сплошной тиши.
От тоски и снов невеселых
только рожь, ошалев, шуршит.
 
 
Снятся кос отбиваемых звоны
и серпов леденящий лязг…
И по стеблям, недавно зеленым,
желтизна от корней поднялась.
 
 
Не спеша ворот алой рубахи
распахнет молодуха-заря,
и коса, заблестев с размаху,
затрепещет в руках косаря.
 
 
Будет рожь молчаливо слушать,
как бессильно трава легла.
Как мелькая, чем дальше – глуше,
Утомленно звенит игла.
 
 
И от каждой серебряной вспышки
тихий шелест, как стон травы.
Но косарь равнодушен – не слышит,
он давно к этим стонам привык.
 
 
От усталости стал построже,
на траву глаз с издевкой косит:
«Что трава, что волосья – то же.
Отрастет, не жалей – коси».
 

1924 «Огни», 1924. № 21

 
Синее, ближе взгляд леска,
сильнее, крепче запах поля.
Под сталь подковы – хруп песка,
еще удар – и я на воле.
 
 
И конь, и ветер без удил
промчат дорожкой, сердцу милой,
и сердце знает, что в груди
забиться сможет с новой силой.
 
 
Навстречу вырастет дымок
и шапки скирд, и хат заплаты…
Я возвратил бы, если б мог,
но дням минувшим нет возврата.
 

«Годы». 1926. № 2

 
Пусть невнятно бормочет укоры
от тоски пожелтевший лес.
осень шьет золотым узором
паутину земных чудес —
мне нигде не найти ответа.
И не стану его искать.
 
 
Пусть кружит, как по полю ветер,
в тайниках души тоска.
Одиноко забиться бы в угол,
прядь упрямых волос теребя…
Не порвать мне проклятого круга.
Никуда не уйти от себя.
 

«Годы». 1926. № 2

Не алым маком пламенеет рожь —

 
в лесах румянятся калиновые гроздья.
Рябины кисти ловит рыбарь-дождь,
рукой уверенной швыряя капель горсти.
 
 
Не в крепком неводе запутался улов —
веселых туч взметает ветер стаи.
Далекий звон седых колоколов
негромкой песенкой печаль полей ласкает.
 
 
Не белым снегом замело луга —
гусиных толп не умолкают речи.
А я бреду неспешно наугад
недолгим радостям и горестям навстречу.
 

«Годы». 1926. № 3

 
По спинам улиц – света хлыст
навстречу сумеречной стуже.
И каждый день – газетный лист
тосклив, пустынен и ненужен.
 
 
Часы, хромая и ворча,
сметают стрелками минуты,
и жизнь – спитой холодный чай
уныло стынет в чашках суток.
 
 
И разве той, что за стеклом
рукою тонкой бросит сдачу,
всю нежность сердца дам на слом,
всю радость нежности истрачу?
 
 
И для ее усталых губ
с улыбкой – алою наклейкой
души заветный выну рубль,
чтоб разменяла на копейки?
 

«Своими путями». 1926. № 12–13

 
Все будет так, как было прежде, встарь.
Не год, не два – века плывут и плыли.
По-прежнему желтеет озимь, ярь,
и ветру не снести прибитой ветром пыли.
 
 
Крылом петух с размаху на заре
в несчетный раз захлопнет ночи святцы,
и рожь, шурша, все так же будет зреть,
и колос ветром волноваться.
 
 
И в сенокос, у стоптанной межи,
сгребать траву не перестанут грабли…
Ах, пронести бы поскорей сквозь жизнь
свой ковш души, не выплеснув ни капли.
 

«Перезвоны». 1926. № 17

 
Я рожден в глухих лесах Полесья,
в голубых задумчивых лесах.
Оттого овеян грустью весь я
и осколки озера в глазах.
 
 
В волосах – медвяный запах проса,
и загар – колеблющейся ржи.
Серебристой полевой межи
поутру меня ласкали росы.
 

«Родное слово». 1926. № 9

 
Нет, я не твой, не городской, нездешний,
и камню песен петь я не могу.
В сто раз милей под старою черешней
в траву забиться на родном лугу
и слушать бережно, ловить в тени осоки
брюзжанье пчел и говорок ручья…
Моя – когда-то. А теперь ты чья?
О, родина, я твой поэт далекий.
 

1926

 
В граниты дней
                 людей
                 и волн
                 толпа
и в улицах
                 весны разливом
                 волны.
На полный ход
                 меняя
                 ход неполный
                 штыком зеленым
                 из земли
                 тюльпан.
 
 
Неталый снег —
турецкий мед.
                 Халва.
Осколки солнца
грудой – апельсины.
Надменный —
      в треуголке
      и лосинах —
                 над толпами,
С плаката кино.
      Шипенье шин.
Тягучий дым бензина.
      И в паутине проводов:
                 слова.
 
 
Слова.
И речь.
       Слова —
       как сталь и лед.
 
 
Такая сложная
                 и радостно простая
в прожекторе
                 над кубами домов,
в прожекторе
                 взвилась аэростая.
 
 
От жара слов
растает
сталь и лед.
От жара слов
седая сталь
растает.
Ракетой
                 вверх.
                 Сгорая
                 и блистая.
И жаворонком
с неба
       самолет.
 
 
И облако
       в бездоннейшую синь
    – веселый слон —
       луны втыкает бивень.
Весенних слов,
        весенних мыслей ливень
враз половодье черное снесло.
 

* * *

 
Предместьями
пчелиный
темный
гуд.
И на углах
                 роев людских рычанье.
 
 
Огни сегодня зажжены речами.
Железно сомкнуты плечами,
          фалангами,
          колоннами
                 идут.
Не улицы – моря.
Не площадь – океан.
В бетон домов,
в гранит дворцов и башен
за станом —
                 стан.
За рядом —
                 ряд и ряд.
Прибой толпы
                 могуч.
                 Огромен.
                 Страшен.
 

* * *

 
Они идут.
Их пламя пышет, пышет.
Вверх, на мосты,
в бульвары,
к площадям.
По этажам.
По крышам.
                 Выше,
                 ВЫШЕ.
И радио в аэропланах жарко дышит.
Огнем речей
горят сердца и крыши.
 
 
И кто не хочет,
даже тот услышит,
                 когда они
                 идут.
                 Идут.
                 ИДУТ.
 

* * *

 
Водоворот толпы.
Тесней,
смелее
митинг.
                 «Товарищи!
                 Друзья!
                 Пришел великий час.
                 Любимые!
                 Поймите же, поймите:
                 уже никто
                 разбить не в силах
                 нас.
Новым светом
                 вновь пылают зори.
Солнца алый не сорвать платок.
Всколыхнулось человечье море.
Океаном поднялся Восток.
Индия!
Твои мы слышим стоны.
Индия!
Заветная страна.
И готовятся
                 Аустэны и Уинстоны
нам по счету
заплатить сполна.
 
 
Вой, Китай!
В восстания восторге
стенам мира
вновь не устоять.
Слушайте, дыхание тая,
                 Лондоны,
                 Парижи
                 и Нью Йорки:
Бушует пламень яростный потопа.
Холодный пламень половодных волн.
Без сожаленья, чванная Европа,
от наших гаваней
мы оттолкнем твой челн.
 
 
Кто против нас,
                 могучих жаждой роста,
кто б против нас
                 стеною встать посмел,
коль заодно
                 – чеканят ТАСС и РОСТА —
сто сорок пять,
четыреста
и двести девяносто
                 мильонов
                 душ и тел?»
 
 
Пылают слов огнем,
                 огнем горят знамена.
И в тысячах грудей
                 кипит святой восторг.
 
 
                 «…Вставай, презреньем заклейменный
                 далекий север и восток…»
 
 
Стоустая —
        прибоем волн —
                 молва.
Могучее – биеньем сердца – вече.
И пенье волн живых,
        волн человечьих
покрыло мощные слова.
 

* * *

 
Прошли.
Опал прибой.
На флагах – жизнь и труд.
Не ламповщик —
заря зажгла багрянцем
       небо.
Здесь город был.
Здесь город был
                  и не был.
И только души —
                 пленные Эреба
покоя
ночью светлой
не найдут.
 

1927 «Воля России». 1928. № 1

Gutta cavat lapidem пес vis, sed saepe cadendam.

Капля камень долбит не силой, но частым паденьем.

Моряки

 
Там,
где не раз
в гавань якорь бросал
пароход нелетучих голландцев
и матросы, бранясь,
протирали глаза,
возвращаясь из баров на шканцы.
 
 
Там,
где от брызг
в плащ – льдяною стеной
осторожная куталась рубка,
гордый бритт, пьяный вдрызг,
светр загнав шерстяной,
перекусывал с горечью трубку.
 
 
Там,
где маяк
или трепетный бриг
яхты стан одевал шалью яркой;
чьей страны, страсть тая,
любовался старик
у витрины редчайшею маркой.
 
 
Там,
где матрос,
чью жену черт унес,
за чужой волочился женою, —
набежав во весь рост,
бились волны в утес,
умирала волна за волною.
 

Разрушение

 
В год,
грозный год,
батареи открыв,
корабли подходили не с оста:
покорители вод
взрыв бросали на взрыв,
рвали немцев осиные гнезда.
 
 
Рейд
отдал пыл
не ладьям рыбаков —
крейсерам, миноносцам, буксирам.
И утес встал и стыл
над прибоем веков
в минном поле пустынным и сирым.
 
 
Горд
был утес.
И хотела волна
овладеть и владеть великаном.
Сколько пролито слез…
Поцелуев она
не считала. Не счислить бакланам.
 
 
Чайкам
не счесть.
Альбатросам не знать
всех угроз и бессильных истерик.
Затаив в брызгах месть,
убегала, грозна,
на пологий податливый берег.
 

Гибель Гельголанда

 
Прост
был уход
броненосцев на вест,
но веселым он не был походом.
И дрожал пароход,
старожил этих мест,
при рассказе друзьям-пароходам.
 
 
Там,
где круги
корморанов – на дне
мертвый кит, – там раскинулся остров
И глядят старики
на труды прошлых дней
и в тоске задыхаются острой.
 
 
Скор
бег минут.
Фильмой жизнь пробежит —
– людям мерить мгновенья веками!
Возмущенья минут,
и уснут мятежи,
и волне покоряется камень.
 
 
Спит
старый плес.
Нежным телом волна
– гордой женщиной саги и эдды —
обвивает утес,
обладаньем сильна
и взволнована счастьем победы.
 

Нибелунги

 
Мертв
Гельголанд —
лучезарный Зигфрид,
месть сладка синеокой Брунгильде.
Стаи шхун и шаланд
тянут сельдь, и парит
ЦЕППЕЛИН, и купцы первых гильдий
рвут
облака
и, считая, плывут
к берегам – гиацинтам Голландий,
где жена рыбака
вышивает уют
колыбельною о Гельголанде.
 
 
Где
чинит снасть,
море в скобки берет,
Зюдерзее вправляет в плотины,
как спокойную страсть,
как спокойный – народ
заплетает свою паутину.
 
 
Там,
где Рембрандт
подтвердил, что живут
люди крепкие, не ротозеи —
позабыв Гельголанд,
выткут жены уют
колыбельною о Зюдерзее.
 

«Воля России». 1929. № 4

 
Ах, уйти бы. Уйти далече!
Ждет меня обомшелый дом,
где согнулись отцовские плечи
над упорным тяжелым трудом.
Дед-старик заскорузлой рукою
крепко ставил за клетью клеть.
Что ж мне делать с моей тоскою,
со шмелем на оконном стекле.
Острый плуг по полям родимым
новой жизни ведет борозду…
И пускай я приду нелюбимым,
но к любимой земле приду.
 

Екатерина РЕЙТЛИНГЕР ^*

 
Я годами работать буду.
Тяжела и трудна дорога,
А весна за окном – как чудо,
Как подарок доброго Бога.
 
 
Из работы, как из темницы,
В календарь весну отмечая,
Я смотрю, как летают птицы.
Вместе с небом весну встречая.
 
 
Убежать, улететь и слиться
С голубым небесным пределом
И зарницей лететь, как птицы,
Быть царицей с крылатым телом…
 

«Неделя. Týden». 17.V. 1930. № 59

Александр ТУРИНЦЕВ ^*

Ксане К.

 
Жмутся к ограде опавшие листья,
Гонит их ветер и кружит волчком;
Тихо качаются длинные кисти
Стройных берез, окружающих дом.
 
 
Шепчут березы о чем-то тоскливом,
В урнах террасы увяли цветы…
Черные вороны криком унылым
Мне навевают о прошлом мечты…
 

Памяти павших под Сморгонью

 
Дали зовущие, дали манящие.
Мертвое поле, окопами срытое.
Вороны, с криком куда-то летящие.
Там, у дороги, орудье подбитое…
 
 
Небо, свинцовыми тучами скрытое.
Холмы могил и кресты почерневшие.
С хвои венки кем-то свитые,
Плачут березы, над ними поникшие…
 
 
Грустные, белые, поздне-осенние,
Низко склонившись, цветы запоздалые
Шепчут забытым могилам – «Прости!..»
 
 
Дали зовущие, дали манящие,
Ветры холодные, жутко шумящие —
«Боже, прости их, прости…»
 

 
Играли в парке деточки.
Кто в серсо, кто просто в песочек,
                     А кто в войну.
 
 
Начертили на дорожке клеточки
– Длинные и покороче.
Эй, прыгай, кто хочет, —
                     – Через одну.
 
 
Такие ребятки милые.
Есть серьезные и шаловливые.
Из-за песочка ссорятся, плачут.
Кончили войну – играют иначе…
 

Апрель 1923

 
К колодцу – задыхаясь… – пуст!
Всей нежностью к тебе – уйди…
И, пальцы стиснув крепко, в хруст.
Сдавить, и – навзничь – стон в груди.
            От слабости твоей я – щит.
 
 
О, если бы, плотину разломав,
И камнем из пращи —
            Стремглав —
Упасть жестокой хищной птицей
К рукам тем, песням лебединым,
И с хриплым клекотом орлиным
В коленях трепетных зарыться.
 
 
Для победителя исход смертелен поединка.
Любимая, освободи! Щит – скоро пополам!
Тупым ножом по воплю струн сурдинка,
Хлыст по измученным глазам…
 
 
– А в сумерках рубец раскрытых уст…
Молчу. Лишь крепко, крепко – руки —
            В хруст!
 

Май 1923 «Записки наблюдателя». Прага, 1924. Кн. 1