Текст книги "Поэты пражского «Скита»"

Автор книги: Дмитрий Кобяков

Не остался «Скит» защищенным и от воздействия современных ему идеологических тенденций. Сначала это были западничество и евразийство. Марк Слоним не случайно опубликовал в одном номере журнала «Россия и Европа» «Поэму временных лет» Лебедева и «Конницу» Эйснера, предпослав им интереснейшую и до сих пор не утратившую своей актуальности статью.

В той или иной мере не устояли многие скитовцы (Скачков, Фотинский, Спинадель, Рафальский, Эйснер) и против «советского» соблазна. Как и всю творческую интеллигенцию 20-х и 30-х годов, скитовцев притягивали Париж и Москва, что повлекло за собой и череду отъездов. Однако в «Ските», как показывают воспоминания и корреспонденция его участников, возникла такая атмосфера нелицеприятной критики и дружеской взыскательности, какой многим из уехавших не хватало. Они остро переживали отрыв от привычной творческой среды, писали А. Л. Бему и оставшимся в Праге скитовцам, посылали свои стихи, заочно принимали участие в вечерах «Скита», при публикации указывали на свою принадлежность к этому литературному содружеству. На вечере памяти Бориса Поплавского Бем говорил: «Мы знали здесь, что Поплавский в последнее время мечтал о Праге, где – так он думал – еще слушают стихи» [54]54
  Бем А. Л. Памяти Бориса Поплавского. Л. 2 // LA PNP. Bém. К. 12.


[Закрыть]. Но как раз наиболее жизненно активные члены «Скита», связанные с «первым, героическим» периодом русской эмигрантской поэзии (А. Туринцев, X. Кроткова, С. Рафальский, А. Эйснер), уехали во Францию. В статье «Русская литература в эмиграции», написанной для энциклопедического издания, Бем смог назвать только трех пражан – Вячеслава Лебедева, Аллу Головину, к тому времени жившую попеременно во Франции и Швейцарии, и Эмилию Чегринцеву [55]55
  Бем А. Л. Письма о литературе. С. 333–337.


[Закрыть].

«Скит» как единое организационное целое поддерживал связи и с Парижем, и с Берлином, где вышла книга А. Головиной «Лебединая карусель» и антология русской зарубежной поэзии «Якорь» со стихами ряда скитовцев, и с провинциальными эмигрантскими центрами (Варшавой – прежде всего в лице Льва Гомолицкого, Таллином, Випури, Белградом, Шанхаем). В числе гостей «Скита» и посетителей его вечеров были М. Цветаева, И. Северянин, Сирин (В. Набоков), Е. Калабина, М. Форштетер, Л. Кельберин, А. Ладинский, З. Шаховская, польский поэт Л. Яворский, эстонский поэт В. Адамс.

Стихи писали и те члены «Скита», которые преимущественно проявили себя в других жанрах (в прозе – С. Долинский и Н. Терлецкий, в критике – Н. Андреев и Г. Хохлов). И наоборот: поэты пражского «Скита» оставили след и в прозе, и в драматургии, и в публицистике, и в критике. Остались их дневники, воспоминания, письма. Все это найдет место во втором томе настоящего издания.

«Пражская русская поэзия» (так назвал одну из своих статей выдающийся чешский знаток русской поэзии Зденек Матхаузер) [56]56
  Mathauser Z. Praíská ruská poezie // TVar. 1998. № 9. S. 16–17.


[Закрыть], наиболее значительным явлением которой был, несомненно, чешский период творчества Марины Цветаевой, в современном литературоведении оценивается далеко не однозначно. В двухсотстраничной книге Мартина Ц. Путны «Россия вне России» [57]57
  См. примеч. 2.


[Закрыть]ей уделены два коротких абзаца в главе «Альфред Бем. Король скитников». Л. Н. Белошевская, напротив, стала ее постоянным пропагандистом и адвокатом [58]58
  Белошевская Л. «Скит» и русская литературная Прага // Русская, украинская и белорусская эмиграция в Чехословакии между двумя войнами. Т. I. С. 214–220; Она же. Пражский «Скит»: попытка реконструкции // Rossica. 1996. № 1. С. 61–71; Молодая эмигрантская литература Праги (Объединение «Скит»: творческое лицо) // Духовные течения русской и украинской эмиграции в Чехословацкой республике (1919–1939). Praha, 1999. С. 164–202.


[Закрыть]. Стихи ряда скитовцев входили в антологии русской зарубежной поэзии «Якорь», «Эстафета», «На Западе», «Муза диаспоры», «Вернемся в Россию – стихами…», «Мы жили тогда на планете другой…» Евгений Евтушенко включил в свою антологию «Строфы века», подводившую поэтический итог столетия, стихи Головиной, Лебедева, Мансветова, Рафальского, Туринцева. Эйснера. Рене Герра издал трехтомник стихов, прозы и публицистики Сергея Рафальского. Ефим Эткинд в предисловии к книге Аллы Головиной «Городской ангел» как бы «поставил знак качества» на ее поэзии. О Вячеславе Лебедеве как о примечательном литературном явлении писали Глеб Струве, переводчица поэта на чешский язык Гана Врбова, Зденек Матхаузер. Евгений Витковский в серии «Малый серебряный век» издал стихи и переводы Алексея Эйснера. О Е. Гессене читали научные доклады и писали В. Каменская и Ц. Кучера, о Т. Ратгауз – Л. Спроге. Несколько публикаций в последнее время было посвящено Борису Семенову. Однако все это не создает достаточно полной картины деятельности «Скита» в целом.

Не претендуя на абсолютную полноту, настоящее издание должно представить общую панораму творчества тех членов пражского «Скита», которых хотя бы в какой-то период их жизни можно считать поэтами по призванию. Приоритет отдавался произведениям, сохранившимся в пражском архиве А. Л. Бема. Ранее не издававшиеся произведения публикуются по рукописям и машинописным копиям, хранящимся в Литературном архиве Музея национальной письменности в Праге. Первые публикации, насколько их удалось установить, даются под стихотворением. Слева приводятся даты написания, указанные самими авторами. Прижизненные книжные издания 20–30-х гг. воспроизводятся полностью. В них сохранена авторская композиция. Если то или иное стихотворение, сохранившееся в оригинале, в позднейших изданиях получило новое название, оно дается в скобках. Учтена также последняя воля автора, касающаяся текста отдельных произведений, выраженная в письмах или в позднейшей правке (Б. Семенов, М. Толстая, А. Эйснер). Варианты, сохранившиеся в рукописях, приводятся в подстрочных примечаниях. В тех случаях, когда приложенные к письмам стихи ради экономии места были написаны без разбивки на строки, структура стиха восстановлена. Стихотворные тексты, обсуждаемые в самих письмах, будут воспроизведены при публикации эпистолярного наследия поэтов «Скита» во втором томе. Орфография и пунктуация во всей книге – современные. Все даты до 14 февраля 1918 г. указываются по старому стилю, все последующие – по новому.

В работе над подготовкой издания мне оказал неоценимую помощь ряд учреждений и лиц. Это прежде всего Литературный архив Музея национальной литературы в Праге во главе с доктором Мартой Дандовой и в частности сотрудница этого архива Гелена Микулова, Славянская библиотека в Праге и ее сотрудники Милена Климова, Иржи Вацек, Ива Киндлова, Славянский институт в Праге и его сотрудники Любовь Николаевна Белошевская и Дана Гашкова, Рукописный отдел Института русской литературы (Пушкинского Дома) и лично его заведующая Татьяна Сергеевна Царькова, Рукописный отдел Российской национальной библиотеки в Санкт-Петербурге, Российский Государственный архив литературы и искусства в Москве, Государственный архив Российской Федерации, Архив А. М. Горького Института мировой литературы, директор Центральной научной библиотеки Союза театральных деятелей РФ Вячеслав Петрович Нечаев, знаток творчества А. Л. Бема кандидат филологических наук Милуша Бубеникова, историк русской эмиграции в Чехии Анастасия Васильевна Копршивова, архивист и библиограф Г. Суперфин (ФРГ), сотрудник Института славяноведения и балканистики Андрей Николаевич Горяинов, журналист Е. И. Фролова. Всем им я выражаю искреннюю признательность. Эту работу я начинал вместе с моей покойной женой Викторией Александровной Каменской, памяти которой ее и посвящаю.

Сергей РАФАЛЬСКИЙ ^*

 
– Девушка Ин, с солнечными косами,
Милая, забавная, из далеких гор!
Что тебе у пристани с грубыми матросами,
Что с такими наглыми, дерзкими вопросами
На тебя смущенную обращают взор?
Что ты ищешь, девушка, девушка-весенница?
И зачем букетики голубых цветов?
Здесь любовь – ругательство, страсть здесь —
только пленница, —
Разве что забудется, разве что изменится
От твоих задумчивых голубых зрачков?
Кто при жизни горбится – выпрямится в саване…
Брось свои букетики феям светлых вод!
Тот, кого искала ты, – начинает плаванье —
В кабаках заплеванных, там, у шумной гавани,
Захмелевшей руганью встретит твой приход.
Вместе с проститутками, наглыми, бесстыдными,
Он губами липкими ищет губ хмельных —
И его желания будут зло-обидными
Для весенних сказочек, милых снов твоих! —
…«Хоть бы видеть издали, встретиться бы взорами,
С ним побыть минуточку быструю одну —
Пусть потом насмешками, грубыми укорами
Встретят меня близкие, встретят там, за горами, —
Я пришла отдать Ему первую весну.
Я пришла отдать Ему – все равно – пусть грубому.
Все равно – пусть наглому, но Ему, Ему!..
…Пароход у пристани закурится трубами —
– Не вернуться Радости, солнцу моему!»
 

1922 «Сполохи». 1922. № 5

 
Можно молиться слезами, можно молиться кровью,
есть молитва ребенка, и молитва разбойника есть…
Не Ты ли прошел над нами огнепалящей новью,
и все выжег в сердце нашем, и только оставил месть?
Отчего Ты не был суровым к другим, милосердный Боже,
и только в нас нещадно метнул огневое копье?
…И кровь, и позор, и голод… Довольно! России нет
                                                                                      больше!
Только могилы и плахи, и только кричит воронье!
Трижды, четырежды распял… И труп распинаешь. Правый?
Быть может, грехам вековым еще не окончен счет,
быть может, нет искупления для наших забав кровавых —
но дети, но дети, дети! За что ты их мучишь? За что?..
Скройте лицо. Херувимы, плачь неутешно, Мария, —
только трупы и кости разбросаны по полям…
Разве не видишь, грозный, – изнемогла Россия.
Разве не видишь? Что же молчать не велишь громам?
Не видишь… И знать не хочешь… Весы Твоей правды строже!
Еще нужны искупленью тысячи тысяч смертей!..
Бичуй, карай – не поверим… Уже мы устали, Боже,
От воли Твоей…
Пусть теперь молятся камни, пусть рыдают и плачут,
пусть охрипнут от криков: «Господи, пощади!»…
Я свое человечье сердце, я страшное слово спрячу,
и только Тебе его брошу, когда Ты придешь судить!..
 

«За свободу!». 2.VII.1922

 
Я смешон с моим костюмом странным
средь чужих и шумных городов.
Девушкам красивым и желанным
не нужна случайная любовь.
Что им ласки хмурого скитальца
с вечной думой-грустью о своем?..
…У француза, негра, португальца —
где-то есть отечество и дом…
У меня – одна тупая рана,
только боль, томящая, как бред,
даже здесь, у шумного шантана,
даже в этот вешний полусвет.
 
 
Где-то там, в разграбленной России,
незабытым, злато-светлым днем
мне светили очи голубые
до сих пор волнующим огнем…
Больше встреч и больше ласк не будет —
– не вернуть забытых жизнью дней, —
и о ней мечтаю, как о чуде
Воскресенья Родины моей.
 

1922 «Сполохи». 1922. № 7

 
О гимны героических времен,
кровавый марш побед и эшафота!
Идут века, и вот века, что сон,
и точит моль гнилую ткань знамен,
где в первый раз начертано – Свобода!
Борьба за власть и тяжела, и зла,
как много дней нелепых и бесплодных!
У тюрьм не молк щемящий женский плач,
и короля на трон возвел палач —
– да будет царство нищих и голодных. —
Кто вспомнит всех бойцов у баррикад
и кто забыл тревожный треск расстрелов,
треск митральез, оркестр стальных цикад,
и взбрызги пуль у каменных аркад,
и в судорогах рухнувшее тело.
В кафе тревог не знает пепермент [59]59
  Пожилой обыватель (от фр. pépère – дедушка, папаша, пожилой человек).


[Закрыть],
забвенный бунт не беспокоит уши, —
на баррикады не разбить цемент, —
но только миг, о только бы момент —
– и крепче камня и сердца и души!
Швырнуть, как псу, изглоданную кость
и спрятать стыд под триумфальной аркой!
Но все равно – не выржавеет злость —
он у ворот великолепный Гость,
и скоро камни станут выть и каркать!
О, не забыть громокипящий сон,
и миллионов топот величавый,
и взвизги пуль, и алый плеск знамен,
и это буйство бешеных времен,
и смертный крик нечеловечьей славы!
 

1924 «Своими путями». 1924. № 1–1

 
В двенадцатом часу пуховики теплы,
и сны храпят, прожевывая будни…
В оскале улицы – луны блестящий клык
и тишина, застывшая, как студень…
 
 
И каждый раз, что на свиданье – мост,
два переулка влево, в подворотне…
Хозяин жирный, ласковый прохвост,
и злой лакей, зеленоглазый сводник…
 
 
Со скрипом дверь – из мира в мир межа,
огни сквозь дым, как дремлют – еле-еле…
У столиков – округленное в шар
лоснящееся сытостью веселье.
 
 
Хозяин знает, кто и почему —
который раз – «Пришли послушать скрипку?»
и, как иглу, в прокуренную муть
втыкает осторожную улыбку.
 
 
Подсядет девушка полузабытым днем,
глаза сестры грустят в бокал налитый,
и тлеет память голубым огнем
в журчаньи мерном прялки Маргариты…
 
 
Знакомый фрак, потертый, как тоска,
сквозь дым не видно – кажется, что в гриме…
На горле струн усталая рука —
и до двенадцати им задыхаться в шимми…
 
 
Последний стрелке одолеть скачок,
последнюю секунду время душит —
взвивается, как бешеный, смычок —
и молнией в растерянные уши.
 
 
Старинных башен бьют колокола,
нет больше нищей и ничтожной плоти —
размах бровей – два хищные крыла,
и горло струн затиснувшие когти.
 
 
О, как растет, как ширится гроза!
В прибой у стен и грохот и раскаты!
Табун столетий опрокинул зал —
раскрыть глаза – и не вернуть Двадцатый!
 
 
И не жалеть, что в этом гневе зла
растоптана скупая добродетель,
когда в простор такой размах крыла —
через миры на бешеной комете!..
 
 
…У столиков – тупых зрачков свинец,
слюнявый рот, напудренные плечи…
И вот теперь, когда всему конец,
и смех у них такой не – человечий!
 
 
И для того ль Он искушал простых
и мудрый ум сомненьями тревожил,
чтоб, хрюкая, вздымались животы
и в сотни рож кривился облик Божий?
 
 
Свинцом заткнуть бы жадных улиц рот!
Из-под перин за шиворот на площадь!
Пусть устали не знает эшафот,
и пламя в небе черный дым полощет!
 
 
Пусть дрожь не успокоит пуховик,
и женский жир с готовностью разлитый —
когтимых струн невыразимый крик
не может быть, не смеет быть забытым!
 
 
Упал смычок. Сгоревшие глаза,
как вход в подвал. Идет ко мне без зова…
И пересохшим горлом не сказать
охриплого, взъерошенного слова.
 
 
И только девушка – как будто бы поет —
к его плечу – и без греха улыбка…
О, этой нежности она не продает,
что сумасшедшая найти умела скрипка!..
 
 
…По улицам – как студень – тишина.
Звезда кровавая предвестница рассвету…
Какое счастье – есть еще страна,
где миллионы слышат скрипку эту!
 

1925 «Своими путями». 1925. № 5

 
Как солнечные, зреющие нивы,
как женщины, успевшие зачать,
слова мои теперь неторопливы,
и мирная дана им благодать.
 
 
И мне дано, переживя порывы,
беспутство сил покоем обуздать,
к родной земле – ветвями гибкой ивы
мечты и сны блаженно преклонять.
 
 
И вспоминать звенящую, как звезды,
как звезды увлекающую лёт,
пору надежд невыразимых просто,
пору цветов, переполнявших сот,
когда душа томилась жаждой роста
земным недосягаемых высот.
 

1925 «Своими путями». 1925. № 8–9

До свиданья, друг мой, до свиданья…

С. Есенин

 
Среди всех истерик и ломаний
эстетических приятств и пустоты —
только Ты – благословенный странник,
послушник медвяной красоты.
 
 
Только Ты – простых полей смиренье,
дух земли прияв и возлюбив,
как псаломщик, пел богослуженье
для родных простоволосых ив.
 
 
И один, ярясь весенним плеском,
мог видать в пасхальный день берез,
как по-братски бродят перелеском
рыжий Пан и полевой Христос.
 
 
Четки трав перебирая в росах,
каждый трав Ты переслушал сон —
так процвел и Твой кленовый посох
на путях нескрещенных времен.
 
 
Так умел Ты взять в слиянном слове —
очи волчьи тепля у икон —
гул бродяжьей неуемной крови
и лесной церквушки перезвон…
 
 
И стихов, что полыхают степью,
дышат мятой, кашкой, резедой —
ничьему не тмить великолепью,
никого не поровнять с Тобой,
 
 
наш родной, единственный наш, русский!
О, к кому теперь узнать приду
о березке в кумачевой блузке,
белым телом снящейся пруду?
 
 
Отрок-ветер будет шалым снова
дым садов над степью уносить —
только больше не услышим слова
первого поэта на Руси…
 
 
Все простив и все приветив к сроку,
Он покинул голубую Русь
и ушел в последнюю дорогу,
погруженный в благостную грусть.
 
 
Только дух наш не бывает пленен,
пленна плоть и сладок бренный плен…
Плотью смерть прияв, Сергей Есенин, —
в духе будь во век благословен!
 

1926 «Своими путями». 1926. № 10–11

И. И. Фриш-фон-Тидеману

1

 
Даже молоту нужен размах.
Даже птице – колос в полях, —
Скудеет Земля,
                              Земля тесна,
Остается одно —
                              – вышина…
Эй, человек.
                       Новый нужен предел
Для Колумбовых Каравел.
 

2

 
Три раза в ночь просыпалась жена.
Подходила к дверям в кабинет:
               – тишина —
                                       – свет…
Стучала —
                        ответа нет…
Третью ночь не ложится в постель
Мистер Форд – не далеко цель.
Задыхается мысль —
                                    – паровоз в ходу —
Задыхается трубка во рту,
Строятся формулы в длинный хвост: —
Как по мирам перекинуть мост?
Счета и расчеты, и снова счет.
Что на пытке сжимается рот,
В голове не мозги —
                               – динамит —
Зазевался —
                           и все взлетит.
Два,
            три,
                         четыре часа.
Запорошила муть глаза.
Стоп.
Кофе, бисквит.
Трубка храпит.
Нависает бровями лоб —
«Планетарит».
 
 
Сонный город тягостно дышит,
В дальних полях тишина и март.
Алый маяк опускает за крыши
Планета надежды – первый старт.
К алому Свету, Кузнец победы!
Снова и снова
                         расчеты и счет…
Недаром оставили правнуку деды
Крепко сжатый упрямый рот.
 
 
На чертежах заревой стаял воск,
Отливаться по формулам стал
Раскаленный до бела мозг —
Благороднейший в мире металл…
 

3

 
Время метать золотую икру…
Семь стариков – заколдованный круг —
Семь миллиардов и семь катаров,
Семь портфелей – пилюли Ара…
Мистер Форд аккуратно брит,
Мистер бледен – счета и расчеты…
Сотый раз проверяются соты,
Где отлагается «Планетарит»…
Точка в точку —
                                   в обрез…
Семь стариков пробурчали – «Yes» [60]60
  Да (англ.).


[Закрыть].
Трещит телеграф,
                              хрипит телефон.
Город и Мир —
                                сражен.
Каждый слух исполински крылат:
«Планетарит Синдикат».
 

4

 
Песня поэта,
Солнце и лето —
Все это бредни,
                                вздор.
День ото дня Сатанинский Хор,
День ото дня труд
                                    крут.
Эй, не робей,
Подтянись.
Бей, молот, бей.
Колес подгоняй рысь.
И ты помогай,
Огонь-Чародей, —
Разъединяй и сливай,
Раскаливай —
Палевый,
Красный!
Не ты ли приял от купели мир бренный и все же
                                                                        прекрасный?
Не ты ли в планетной метели Невестную Землю
                                                                                   вознес
Росами роз,
Громом колес,
Мыслью рос?
Взойдет, наливается, зреет – и сыплется зернами
                                                                                       плод,
И вновь прорастет и созреет —
                                                        – таков Человеческий род…
Закон примиренья —
Закон постоянства…
Эй, Чародей, повели
Зерна Земли
Сеять в пространстве.
 

5

 
Даже на крышах – с бою места.
Каждому жаль происшествие скомкать…
Блещет на солнце алмазная сталь.
Речи, приветы и киносъемка.
Семь стариков… Победят старики —
К звездной пристани первый корабль.
Шагами мгновений веков шаги…
Пора!
Курс на неведомый порт.
Мистер Форд!
На рукоятке немеет рука,
Стрелка торопит – «…12…20…»
Идет жена бледна и тонка,
Идет, споткнулась —
                                   – с живым прощаться…
Нет и не будет роднее уст —
Мир сиротеет в их теплой боли…
Припал, оторвался —
                                    – и сразу пуст,
Только сгусток тяжелой воли.
Падает люк —
Мертвый звук,
Мертвую память долой с плеча
И до отказа рычаг…
Гром в гром,
В небо огнем,
Дымом в небе —
Был, как не был…
Только родные глаза еще плачут,
Только шляпы кружат и скачут.
Стекла выплюнул ближний дом…
 

6

 
В ущельи метель, туман,
Выше метелей – Монблан,
Выше гор человечья рука
Сталь и камень вкопала в снега.
Стучит механизм,
                               вращается свод.
Окуляр за планетой идет.
Жадные очи вперила Земля
В чужие поля.
День за днем —
Ночь, рассвет —
Сигнала огнем
Нет.
Треск искр —
«…Всем…Всем…
По-прежнему диск
Нем…»
 

7

 
Собираются семь стариков.
Снова семь односложных слов.
Трещит телеграф,
                                хрипит телефон —
Город покорен —
                              – таков закон.
Лоб разбит —
                           ни на пядь
Нельзя отступать.
Вдове обеспечен текущий счет,
Сначала весь ход работ,
В пляске молота бубен сталь —
Новой жертвы Земле не жаль —
Другая жена просыпается в три, и четыре, и пять
И ей скоро мужа на смерть провожать!
Новый мистер упрям, как бес,
Проверяет прорыв небес.
Ищет неверный ход
Плохую ступень…
 
 
Так мысль кует и молот кует.
Бьет – кует
Звено и звено…
Все равно —
                   через день,
                                       через год —
Победит
«Планетарит»!
Если живым запретила твердь —
Победит через смерть!
Пусть Форд, летя в бесконечность, гниет —
Он все же летит вперед,
И, что бы ни встретил на этом пути,
Зерну суждено прорасти.
Когда стальной разобьется гроб,
В гниющем мозгу будет жить микроб —
Он, как семя, земле и воде
На еще голубой звезде.
Века сотворят из чудес чудеса —
Откроются в мир человечьи глаза,
Откроется в мир человечья мечта.
И вновь повлечет высота!
 
 
Только жизнь для всего и над всем
Всех планет и времен Вифлеем!
Все земное когда-то умрет,
Не умрет Человеческий Род,
Ибо в нем изначала скрыт
«Планетарит».
 

1925 «Воля России». 1925. № 11