Текст книги "Поэты пражского «Скита»"

Автор книги: Дмитрий Кобяков

 
В этом мире, где много печали.
Где тоска, как крыло за плечом,
Мы с тобою молчали, молчали
И не смели спросить ни о чем…
Мы ни с кем не делили тревоги,
Мы дрожащих не подняли век.
Как распятье, чернели дороги.
Разводящие счастье навек.
Только раз от безвыходной муки.
Как голодную легкую плеть,
Прямо к небу я подняла руки.
Чтоб над злыми годами взлететь.
И сквозь дымный и розовый вечер
Облака пролегали мостом.
Чтоб безвольные нежные плечи
Я опять осенила крестом.
Чтоб сквозь сон примелькавшихся будней.
Где расставила вехи тоска,
Ты бы верил все безрассудней.
Что желанная встреча близка.
 

1930 «Городской ангел»

 
Я нынче память о тебе затрону —
Твой темный лик, издревле близкий нам.
Твою сестру – Сикстинскую Мадонну
Не носят, как тебя, по деревням.
По галереям ищут в каталоге
Условный номер безмятежных глаз.
А ты сама проселочной дорогой
В степной глуши разыскивала нас.
Скорбящая над праздничной толпою,
Доступная кликушам и слепцам,
Ты проплыла когда-то надо мною
По полотняным вышитым концам.
Кричали дети, причитали бабы,
В ландо вздыхали тюль и чесуча,
И ты коснулась благостно и слабо
Беспомощного детского плеча.
И мальвы в косах распускались пышно.
Подсолнечники пели и цвели,
А ты летела черной и неслышной
По розовому цветнику земли.
И где музейной красоте бороться
С нездешней благостью и унимать тоску,
С нерукотворной ночью из колодца
Явившейся больному мужику…
 

1930 «Городской ангел»

 
Весна у нас на витрине.
Подстрижена и чиста, —
Модное платье сине,
И красят оба моста.
 
 
И дымные фабрик сети
Поймали солнечный шар,
И хоть не смуглеют дети,
Но плавится тротуар.
 
 
А небо висит на рее —
Поломанное крыло…
Тепло, как в оранжерее.
Беспомощно и тепло.
 
 
Ползет с потайных задворок
Смешная моя тоска.
Как стружки яблочных корок,
Над городом облака.
 
 
Поставив мольберт-треножник,
В толпу внеся табурет.
Их краски найдет художник,
И воспоет поэт.
 
 
Но по домам чердачным,
С наброском с глазу на глаз,
Найдет он, что неудачно,
В сотый, наверно, раз.
 
 
Будет мертветь в полете
Каждый весенний тон,
К небу в плавном полете
Взвился вокруг бетон.
 
 
И если я снова плачу,
И больше надежды нет,
Значит, опять на дачу
Пора покупать билет.
 

«Вилла „Надежда“»

 
Жарче печи и крепче – засов!
Мы сегодня во власти зимы,
Черепаховым гребнем лесов
Седину подкололи холмы.
 
 
Отшумели на крыше дожди,
Истрепали голодную плеть,
Ты не стой у окна и не жди,
Ты уже опоздала лететь.
 
 
За чертой неживой полосы
Уж давно треугольники стай,
Ты боялась осенней росы
И в морозы – не улетай.
 
 
Ну куда же, куда же одной,
Наверху, не узнавши дорог,
Уходишь, разминувшись с весной.
Через наш позабытый порог?
 

1930 «Вилла „Надежда“»

 
Музыка рыдала виновато:
Счастье, счастье, ты приходишь поздно!..
Млечною дорогой аппарата
На экран спускались кинозвезды.
И сияли райскими лучами,
И звенели голосами меди,
В темноте за женскими плечами
Волновались бледные соседи.
Погружались на мгновенье в Лету,
Покупали храм и колоннаду,
Приглашали шепотом к буфету
На антракте выпить лимонаду.
Шли легко вверху, над облаками,
Не боясь ни смерти, ни разлуки,
И сжимали влажными руками
Чьи-то подвернувшиеся руки.
Счастье шло от вздохов вентилятора,
На экране волновалось море,
В коридоре райского театра
Выметали служащие горе…
Саксофон архангельской трубою
Подтверждал видения легенды…
Кто б ты ни был – это мы с тобою
Замыкаем свадьбы хэппи-энды.
 

1931 «Городской ангел»

 
Веселой лени голос призывней,
И нет печали. Нет давно тоски.
Ленивым летом, в полдень, после ливней
В зените нитей никнут пауки…
Из сердца тянут солнечные клещи
Последних слез – невыплаканный след.
Как выцветают бабьим летом вещи,
Но в складках платья неподвижен цвет.
А на стене за стеклами отсветы
И северный незрелый виноград.
Над сеткой легкие ракеты
Откидывают мяч назад…
Жужжит истомы тайная тревога,
Но это просто и не в первый раз,
Что глаз зовущих слишком, слишком много,
Отяжелелых и незорких глаз.
Пусть дрожью обволакивает вечер
И липко лягут нити на плечо,
Так сладко дрогнут в ожиданье плечи,
Почуяв свой рассчитанный скачок…
Завяли шкурки лопнувших каштанов,
Но легким лаком тронуты плоды,
И грусть проходит по стопам туманов
Над серым сном густеющей воды…
 

1931 «Ночные птицы»

 
Веселый апрель – это чудный момент,
Повсюду пасхальная чистка…
Конечно, герой наш – брянский студент,
Конечно, она – гимназистка…
Она называла Тшебову тюрьмой,
Любила кровавые драмы.
Студент прикатил отъедаться домой
Под крылышко любящей мамы.
Ему нипочем небосвод голубой,
Что воды бурлящие смелы…
Она же в апреле являла собой
Тип Лизы, Татьяны и Бэллы.
Они по болезни учились года.
Которые были излишни,
За них хлопотали родные всегда,
Когда распускалися вишни.
Он свыкся в Брно со своим уголком,
Она же – с бараком и классом,
Его называли всегда индюком,
Ее – иногда папуасом.
 
 
Уже зеленела повсюду трава,
На ферме гнусавили птицы.
При встрече студент улыбался едва.
Она опускала ресницы…
Законов порою обычай злей —
Их смертью судьба не венчала,
И чинно справляют они юбилей,
Десятый уже от начала.
 

«Ночные птицы»

 
Ее прислали образцом ковров
Для скверов и для нового бульвара,
И облако над выставкой домов
Легло как штемпель лучшего товара.
 
 
Пусть пошлины бывают тяжелы —
Сейчас надежды в небывалой моде.
И вот вокруг – легки и веселы —
Все говорят о счастье и погоде.
 
 
Ведь за травою новые сорта
Иных чудес, но той же самой фирмы.
Уже сирень изящно завита
И рекламирует модель для ширмы.
 
 
И молодость почти не чует ног,
платя вокруг немыслимые дани,
когда листает солнца каталог,
где лучшие сорта свиданий.
 
 
И как не верить в новую игру —
В рифмованные небылицы.
Когда кашне трепещет на ветру
В том месте, где крыло у птицы.
 

1930

 
Февраль, с тобою на пари,
Что нынче светлое случится, —
Душа устроилась внутри,
Как возвратившаяся птица.
 
 
Крыло – трепещущий узор
Искуснейшего стеклодува, —
Пусть недостаточно остер
Изгиб серебряного клюва…
 
 
Спокойно макинтош надень,
Встречай в упор чужие лица,
Ведь ожила в февральский день
Твоя беспомощная птица.
 
 
И полуснег, и полудождь
На плечи падает все гуще,
Играет на витринах дрожь,
А мокрый тротуар – веснушчат.
 
 
И вот уж под ногами сплошь
Асфальт распахнут, словно двери,
И вижу я не макинтош,
А кучку розоватых перьев…
 

1930

 
Не услышишь и не увидишь
Белых крыльев широкий взмах,
Лебединый серый подкидыш,
Притаившийся в камышах.
 
 
За оградой птичьего плена
Полюбили смешной насест;
Только ты, как герой Андерсена,
Поджидаешь белых невест.
 
 
Не дождешься сегодня зова,
Зимний воздух колюч и глух —
В феврале на пруду лиловом
Тесно скован лебяжий пух.
 
 
Не смотри же на лед измятый
И на облако под горой:
Только в книгах давно, когда-то
По весне воскресал герой…
 

1931

 
Быть может, стоит только захотеть
И в теплый вечер тающего снега
Поднять руки беспомощную плеть,
И сняться с места, просто, без разбега.
 
 
И вот земля, далекая земля
Увидит, как без моего усилья,
Пылающие плечи оголя,
Раскинутся серебряные крылья.
 
 
Как парашют, что в воздухе расцвел,
Но только вверх несущий от паденья —
Над головой лебяжий ореол
И с двух сторон размеренное пенье.
 
 
Лети, лети, но только, вниз склонясь.
Не вспомни вдруг покинутую муку: —
Ты упадешь, и мартовская грязь
Заслонит ободряющую руку…
 

1931

 
Гляжу, прищурившись от лени,
Уже часы перед собой:
Идут лиловые олени
Тропинкою на водопой.
 
 
И бесконечными рядами.
Все так же скучившись в толпу.
Несут ветвистыми рогами
Опять такую же тропу.
 
 
И, видно, много раз считая
Хвосты, копыта и рога,
Каких-то птиц стремится стая
Слететь на эти берега.
 
 
И этот мир для сердца нужен —
Лететь со стаей в унисон,
Когда все ласковей и туже
Подушки обнимает сон.
 
 
И хоть на плечи и колени
Мохнатый падает уют —
Навстречу движутся олени.
Глядят на воду и не пьют.
 
 
И так близки, близки обои.
Где на стене дрожит давно
Разорванное, неживое
Закатное веретено.
 
 
Пускай прорезанное в стену
Окно сереет пустотой —
Я крылья белые надену
За расцветающей чертой.
 

1929 «Воля России». 1931. № 1

 
По колее плывя с весною.
Душа, теперь не унывай —
Картинкою переводною
Навстречу движется трамвай.
 
 
Такой беспечный, краснобокий —
Из детской комнаты игра, —
Под колесом бегут потоки
Раздвоенного серебра.
 
 
И столько набухает веток,
Почуяв розовый уют.
Что звери с меховых горжеток
Опять по-старому живут.
 
 
И хоть впиваются укусы
Застежкой в пышные хвосты, —
Глядят сверкающие бусы
На подворотни и кусты.
 
 
А каблуки, ступая в лужи,
От золотистого тепла
Готовы расцвести не хуже
Ааронова жезла…
 

1929 «Воля России». 1931. № 1

1

 
День встает холодный и обычный.
В комнате на стенах журавли.
Линолеум – сад, где симметрично
Розы и гвоздики расцвели.
 

2

 
Пусть летят серебряные клинья
И томятся алые цветы —
За дверями маленькой гостиной
Дали необъятны и чисты.
 

3

 
На пути – тяжелые гардины.
Далеки зеленые леса,
Где рыдает голос журавлиный
И на розах вечером роса…
 

4

 
Верьте, верьте комнатному лету.
Не летите по ночам впотьмах, —
Все равно разбит по трафарету
Ваш полет на четырех углах.
 

5

 
Разве я не слышу на рассвете,
Как рыдают голоса тоски,
Как о душном настоящем лете
Молодым вещают вожаки?
 

6

 
Разве я не вижу и не слышу,
Как гвоздики, отыскав пути,
Поднимают лепестками крышу
И хотят наружу прорасти?..
 

7

 
Как дрожит холодный линолеум
От живых закутанных корней —
Ведь цветы мышиного посева
На заре становятся бледней…
 

8

 
Для того ль мы оживаем ночью,
Чтобы днем, когда глаза слепы,
Только в песнях находить наощупь
Перья и душистые шипы.
 

1931

 
От пыльного, от душного тепла —
Как летом в городе моя мечта поблекла!
Я птицею лечу на зеркала
И ударяюсь бабочкой о стекла…
Бегут к дверям везде половики,
И отупев под вечер от бессилья,
У этой жесткой голубой реки
На доски пола опускаю крылья.
И воздух темный за плечами глух
Над мертвыми, над ждущими, над всеми.
Пусть из подушки лебединый пух
Летит, как одуванчивоко семя…
И только сон, полуночью ведом,
Несет в ладонях радостные вести, —
На каменный многоэтажный дом
Подкову вешает, как Поликратов перстень.
 

1929 «Руль». 7.VII.1931

 
Мне выстрела дозволено четыре
И я, смеясь и в торжество не веря,
Прицеливаюсь в ярмарочном тире
В какого-то невиданного зверя.
 
 
           В толпе – лучи на лицах незнакомых
           И на деревьях золотые метки.
           – Не все ль равно, что ныне будет промах?
           Свинцовый шарик задевает ветки…
 
 
Я завтра снова приложу усилья,
Над потолком раздвину черепицы
И поломаю голубые крылья
Летящей к небу деревянной птицы.
 
 
           Тогда страшись со мною поединка,
           Я сразу стану для тебя иною,
           Ведь городская птица Метерлинка
           Уже вверху повисла надо мною.
 
 
В двадцатый раз идя навстречу маю.
Как гиацинт, согревшийся в рогоже,
Я счастье балаганное поймаю
И научусь прицеливаться строже.
 

1929 «Неделя Týden». 17.V.1930. № 59

 
Ветер, понапрасну холодей! —
Кружится, о снеге забывая.
Тридцать деревянных лебедей
За последней станцией трамвая.
Через снег и голубой туннель.
Над мишенями тряпичных кукол
Лебединым летом карусель
Проплывает вылинявший купол.
Ангелы беспомощно трубят
Над дверями белого органа,
Чтоб вернулись лебеди назад,
Чтобы побоялись урагана…
Дети тянут белую узду,
Ударяют перья стременами.
Доставая лучшую звезду
Изо всех, лежащих перед нами.
Но железный падает удар,
Обороты медленней и реже.
И пятнадцать лебединых пар
Снова опускаются на стержни…
Пусть над полем звезды без числа —
Ведь рука на лебединой шее
Навсегда сегодня унесла
Ту, что показалась золотее…
 

1930

 
В полдень небо, золотом растая —
Словно злое облако песка,
С крыш летит сверкающая стая —
Наша голубиная тоска.
 
 
И в Москве, Венеции и Берне,
На старинных душных площадях
Плещет все белей и равномерней
К вечеру беспомощность и страх.
 
 
И туристу в розовую руку,
Осеняя крыльями кодак,
Посылает неземную муку
Каждый шест, и крыша, и чердак.
 
 
Чтоб в гостиной в небывалом стиле,
В голубом альбоме на столе.
Он среди вибрирующих крыльев
Улыбался брошенной земле.
 
 
Чтобы из пылающего сквера
Он всегда был отлететь готов
По стопам тучнеющего мэра
В царстве голубиных городов.
 
 
На открытке солнечная марка
Снова подтверждает без конца
Эти взлеты от Святого Марка
К ступеням небесного дворца.
 
 
Жардиньерок тонкою решеткой
Скованы разливы площадей…
Мы летим за райскою трещоткой.
Как ручная стая голубей.
 
 
И вдыхая вековые тайны,
Мы мечтаем в складках покрывал,
Чтобы новый Рафаэль случайно
Нас в гостях у Бога увидал.
 

1932

 
Ночью руки до плеча растают —
Мы крылаты снова на досуге.
Ночью души наши улетают
На каналы в позабытый Брюгге.
Чинно звезды сторонятся в небе,
И туманы, подколов вуали,
Нас ведут туда, где черный лебедь
Под мостом вздыхает на канале.
Спят кружевницы в своих подвалах
И во сне привычными руками
Ворошат в узорах небывалых.
Что цветут вверху под чердаками.
Город спит в неотзвеневших звонах,
В медных звуках – горестных и чистых, —
Темный город брошенных влюбленных
И с маршрута сбившихся туристов.
А когда колокола застонут
И кружевниц ослепят рыданья.
Нас лучи готические тронут
И мы птицам скажем: до свиданья…
Мы уже опаздываем, птицы,
И давно, в Париже или Праге,
Колют тело стынущее шприцем
И на полках ворошат бумаги.
 

1931 «Современные записки». 1932. Т. 48

 
Я во сне увидала сегодня,
Как покинута злая земля,
Как взошла я по розовым сходням
Отплывающего корабля.
Как трепались по ветру косы,
Как навстречу плыли моря,
Как смеялись и пели матросы,
Перерезывая якоря.
И колесами лотереи
Появились дельфины вдруг,
Задрожали, окрепли реи.
Поворачивая на юг.
Пережить бы последний вечер.
Ну, а завтра уже с утра
Солнце выдаст для нашей встречи
Котильонные номера…
Душный вечер принес неволю.
Разбросавши седую зыбь.
Что кротами бежит по полю
И стадами скользящих рыб.
Но мечтой рождены матросы
И уходят из власти сна,
Словно хмель одной папиросы,
Одного стакана вина.
И когда налетела буря
Белым мехом скребущих лап,
Только юнга, глаза сощурив,
Бросил в небо зеленый трап…
 

1928

 
В городские сады возвращаются птицы
И у кактуса сбоку – веселый бутон.
Ночью рифмы влетают сквозь черепицы,
Разбивают стекло и железобетон.
 
 
Млечный путь за окном и бушует, и пенит,
Он как с мыльной рекламы, но только живой.
Я иду через сон, а подушки – ступени.
Через поле постели с короткой травой.
 
 
Пусть волокна паркета прохладны и сыры —
Я уже задыхаюсь от высоты.
Потолок раскрывает четыре квартиры,
И на крыше железные тают листы.
 
 
Только ночью такой: городской и вешней —
Можно видеть от радости и от тоски,
Что квартиры похожи совсем на скворешни,
А балконы качаются, как гамаки.
 
 
Стены – чудо из папиросной бумаги,
И шаги по карнизу легки и просты.
И у средних оконниц, где в праздники – флаги.
Через улицы облаком дышат мосты.
 
 
В эту ночь за плечами не чую бессилья:
Ходят люди и ангелы общим мостом, —
С непривычки сцепляю со встречными крылья,
Как на улице девочка первым зонтом.
 
 
Черный город в ночное безмолвье знакомей.
Отражающий все, как в заливе вода…
Посмотри: ведь на мною покинутом доме
У парадного номером служит звезда.
 

1930

 
Как смятенно жизнь глядит навстречу,
Потому что детство за тобой
Поднимает узенькие плечи,
Поправляет бантик голубой.
Потому что, в пестрые обложки
Детских книг укладывая ложь.
Наше счастье со столовой ложки
Ты, зажмурясь, торопливо пьешь.
И припомнив, как страницы пели:
– Ночью все игрушки оживут, —
Улетаешь снова из постели
По ночам на несколько минут. —
Чтоб, стучась в потухшие витрины —
В ледяной непроходимый лес, —
На бумаге глянцевитой стынуть
Посреди покинутых чудес.
И стыдясь, что у тебя короче
Волосы, чем думал Андерсен, —
На листках смешной и взрослый почерк
Ты стряхнешь испуганно с колен.
 

1932

 
В Нюренберге – парад игрушек.
Из заветного склада фабрик
Темной ночью в сияньи пушек
Выплывает смешной кораблик.
Плющ бежит по стенам коврами,
В лебедином изгибе крыши. —
Вот Щелкунчик идет за вами,
Покоренные в сказке мыши.
Он, как прежде, смешон и робок,
Он – влюбленный и виноватый.
Из картонных длинных коробок
Салютуют ему солдаты.
О, как звонки опять доспехи!
Флаги вскинуты над толпою.
И Щелкунчик грызет орехи
С позолоченной скорлупою.
Чтобы видеть парад игрушек —
За туманною паутиной
В небе детские стынут души,
Как в сочельник перед витриной.
И в раскрашенных пестрых толпах,
В самой гуще живого роя.
Убежавшего с книжной полки.
Узнают своего героя.
И простершая словно руки
(Как когда-то под елкой дома) —
После долгой земной разлуки
Я близка ему и знакома.
……………………………
Только дети вернулись поздно.
Слишком много пустых скорлупок.
И хрустят, рассыпаясь, звезды
У спасительных белых шлюпок.
 

 
Падали полки, дрожали двери,
Площадь кружилась от урагана —
В белый сочельник томились звери
За занавескою балагана…
 
 
Дули мартышки на голые лапы,
Ждали вестей с четырех окраин,
Клоуны ловко ловили шляпы,
И на балкончике стыл хозяин.
 
 
Публика нынче в домах за столами.
За долгожданной рождественской снедью.
Некому, некому, дети, с вами
Выйти на площадь в гости к медведю.
 
 
В розовых каплях угасли свечи.
Елки теряли покорно сласти.
Синие звезды газовой печи
Падали жаром в резные ясли.
 
 
А в балагане львица-калека.
Тесно свернувшись под вой метели,
Снова увидела сад Гагенбека
И купола на дворцах Чинизелли.
 

1931

 
Каждый год в музее городском,
Каждый год в одно и то же время,
Вспыхивает свет под потолком
За стеклом в картонном Вифлееме.
 
 
          Только серебристый часовщик,
          Что вытачивал дома и стадо,
          Видит улыбающийся лик
          В глубине за снежною оградой.
 
 
В залах проверяют сторожа
Все замки и засыпают поздно.
– И тогда, беспомощно дрожа,
Вспыхнут бертолетовые звезды.
 
 
          По аллеям, мимо тростника,
          Охрою покрытые верблюды
          Снова через годы и века
          Семенят за путеводным чудом.
 
 
В городе угасли фонари.
На деревьях стаяли огарки.
И во сне доверчиво цари
Выбирают лучшие подарки.
 
 
И не зная, как доступна цель
В этом доме, в этом переулке,
Через настоящую метель
Повторяют старые прогулки.
 
 
И пускай на целые века
По дороге снова заблудились,
Потому что нет часовщика,
И часы в домах остановились.
 
 
          Все стихи свои перелистав,
          В облачных горбах с земною кладью,
          Свой небесный драгоценный сплав
          Прикрывают бережно тетрадью.
 

1932

 
На учете: поэты и птицы.
Спят всю зиму, укутаны ватой.
Лишь весной подымает ресницы,
Пробуждаясь, последний глашатай.
В марте спрос на мечту необъятен.
Делят город по спискам на части
И уже раздают с голубятен
В синих термосах песни и счастье.
В полумраке земного гаража —
Корабли, оснащенные раем…
Люди, люди, у нас распродажа,
Мы последние, мы вымираем.
Насыщайтесь тоской поскорее,
Разбирайте любовь по котомкам,
Стройте замки-оранжереи
Нашим бледным бескрылым потомкам.
Чтобы дети узнали от взрослых,
Что потеряно некогда ими,
Видя птиц, что уже безголосы,
И поэтов – глухонемыми…
Ставьте радиоусилитель
На скворешни и на костелы,
И пусть водит по скверу учитель
В чинных парах воскресные школы.
Пусть, ломая границы тиража,
Разлетаются наши сонеты…
Души, души, у нас распродажа,
Мы последние птицы-поэты.
 

1931 «Скит». II. 1934

 
Последние года для песен и затей!
Как близок срок, когда, почуяв это,
Откроют где-нибудь за городом музей
Поклонники последнего поэта.
 
 
Пивная, ресторан и гладкое шоссе.
Фотограф успевает еле-еле…
Там в первый год перебывают все —
Наверное – весной, наверное – в апреле.
 
 
Ты слышишь, сторожа бессмысленно поют,
Скандируя неверно строфы,
Как был потерян в небесах маршрут
По деревням и от вершин Голгофы.
 
 
Все реже светом зданье залито.
Взошла трава на лестницу пустую.
Пройдут года, и не придет никто,
Хоть город подойдет вплотную.
 
 
И незаметно сдвинутся века
Над тусклыми зеркальными шкафами.
Как выдохлась старинная тоска
По каталогам с четкими графами!
 
 
В музее залы навсегда тихи,
Над люстрами вздыхает паутина.
Приколоты, как бабочки, стихи,
Под каждой строчкой блестки нафталина.
 
 
И здесь лежат в заброшенной тиши.
Построенной мечтою суеверья,
Источенные карандаши
И ржавые расщепленные перья.
 
 
Привычно эту рухлядь сторожа,
Склонясь в углах от скуки и бессилья,
В музее всюду дремлют сторожа,
По форме вытянув линяющие крылья.
 

1929

 
Трамвайных рельс звенящие поводья
Стянули ночь, попарно разобрав.
И город собирается в угодья
Сквозь шелест рощ и черноту дубрав.
 
 
Как в тарантасе белоснежным цугом,
И в кожаной качаясь тесноте,
Больные души говорят с испугом,
Что мы от звезд уже в полуверсте.
 
 
Проселочная млечная дорога
Душистой пылью серебрит виски,
И блеянье, и пенье Козерога
Встречает запоздалые возки.
 
 
И ангелы усталые к ограде
Так незаметно перейдя на лёт,
У райского парадного осадят
Опять весной, как в мае каждый год.
 
 
Поэты распрягают и гуторят.
На крышах на земную вышину,
Как черепицы, утренние зори
С вечерними лежат через одну.
…………………………………
Опустошенной, бледною и жалкой
Душа припомнит, что звала в бреду.
Поставив рядом с легкою качалкой
В стакан, как розу, – белую звезду.
 

1932