Текст книги "Поэты пражского «Скита»"

Автор книги: Дмитрий Кобяков

 
Сжимала все упорней тьма,
как в мертвой хватке, злую челюсть,
и было время как тюрьма,
и, поднимая легкий шелест,
сгорали звезды, и нагар
туманом сыпался на плечи,
на гуттаперчевых ногах
в дверях покачивался вечер.
И бились, бились об углы
вещей, расставленных когда-то,
тоска, восставшая из мглы,
и полы старого халата.
Пугала белая кровать,
и душный сумрак щерил зубы,
а сердце верило опять,
что слышит ангельские трубы.
Мертворожденные мечты,
как тень, сгибаясь, забегали,
вели за город, за пустырь,
за очарованные дали.
Пустое тело, став смелей,
с землей готовилось проститься,
чтобы под шелест тополей
блеснуть над городом зарницей.
Все возвращалось, все опять
само собой к тому же дому,
и снова – стены и кровать,
как вкус щекочущих оскомин.
И плоть, сожженную дотла,
как платье бросивши на стулья,
так уходила, так ушла
ночь на двадцатое июля.
 

«Меч». 18.IV.1936

Проклятый город Кишинев.

Пушкин

 
Лошадям и извозчикам снятся
Хруст овса и прохладный трактир.
Небо – мелко, кистями акаций.
Разрисованный кашемир.
 
 
На базаре под градом наречий
Помидоров краснеют ряды,
И в пыли – потерявшие плечи.
Желтоватые головы дынь.
 
 
Духота наступает на город,
Стороной кукурузных полей,
Вечер рдеет над старым собором,
Над молчаньем зачахших аллей.
 
 
И поэт покидает свой цоколь;
Не касаясь земли башмаком,
Он идет, как всегда, одинокий,
Горевать в губернаторский дом.
 
 
И в змеином, зеленом объятьи
Виноградников и садов
От бессильных и давних проклятий
Задыхается Кишинев.
 

«Меч». 8.XI. 1936

 
Город терялся, кружился и плыл,
гребни тумана смывали костелы.
Я возникала, мой зов был уныл,
тело мое становилось тяжелым.
Я возникала, росла и ждала,
я обольщалась печально и сладко…
Дни уходили сквозь сны и дела,
чередовались и клали закладку.
Жизнь вырастала. Мой дом был готов.
Дом ли? Готов ли? Не знаю, быть может.
Счастье идет без приветственных слов,
счастье мое, равнодушный прохожий.
Я обольщаюсь, а мир не готов,
я лишь рассеянно множу потери;
над неподатливой стопкой листов
сердце трепещет в тисках суеверий.
Дни. Но ржавеет мой песенный плуг.
Как временами мой голос томится!
Дом покидает приснившийся друг,
исподволь русая прядь серебрится.
 

«Скит». IV. 1937

 
Дни тяжелы, как груз аэростата,
мешки с песком, – песок зыбучих слов,
Сдавайся, сердце, ты уже распято
вскипевшим гневом темных городов.
Как бьешься ты! И радости не слышишь —
гудит простор и ждет возмездья кровь.
И с каждым днем беспомощней и тише
взывающая в радио любовь.
Зла и бедна прославленная юность;
морщины жгут сухую кожу лба,
молчат и рвутся и ржавеют струны…
Встань, безработная судьба!
Встань под окном и протяни фуражку…
Гармошка, пой о счастье мостовом!
За что нам – юность? Месть или оттяжка?
Пой, громче пой! Пусть все летит как дым,
Голодный взгляд прожектором на орды
спесивых звезд и выше, выше – в твердь!
Любимая! Одно осталось – гордость.
Любимая! Одно не выдаст…
 

«Скит». IV. 1937

 
Ветер слабо форточкой стучал,
шестьдесят свечей не освещали,
ни призыв, ни имя не звучали,
тень свернулась кошкой у плеча.
А корабль качался в темноте.
Ты и жизнь легко взошли по сходням,
ты и жизнь напомнили сегодня
сказкой очарованных детей.
Провожающие! Вытрите глаза!
Это море ласковее суши.
На диванном вылинявшем плюше
ты молчишь. Над мачтами гроза.
В долгом плаванье теряются глаза.
Крикни же! Потусторонний берег!
Сбросив флаг, душа взлетит, как пери,
и стихи помогут ей тогда
позабыть, как скучно было дома,
позабыть, как мучился поэт.
Вас двоих, избавленных от бед,
встретит настоящая Мадонна.
 

«Меч». 8.X.1938

 
У девочки огромные глаза,
прозрачная и тоненькая кожа.
Проказница, шалунья, стрекоза.
Она, бесспорно, на отца похожа.
 
 
Из платьицев поношенных своих,
все торопясь, мгновенно вырастает,
и скоро будет тесен ей мой стих,
и этот дом, и наша жизнь простая.
 
 
Я, по ночам приданное копя,
перекалю любовь в стихотворенья.
Есть в завещании, наследница моя,
недвижимая нежность отречений…
 
 
И вновь гремит, гремит судьба моя,
и снова свет давно сгоревших молний.
По сундукам раскидываю я
Все, что самой не удалось исполнить.
 
 
Я бережно припрячу кружева
всех лучших песен, ангельского пенья
прочные, столетние слова
славянского произношенья.
 
 
А наверху, как нищую суму,
я положу растраченную душу,
но знаю я, твои глаза поймут,
и все услышат маленькие уши.
 

«Современные записки». 1939. Т. 69.

 
Был твой предок монголом раскосым,
он к холодным равнинам прирос, —
у боярышни желтые косы, —
будет тестем великоросс.
Разве можно запомнить приметы
всех кровей, все твои племена?!
Пусть глаза твои синего цвета.
Но темна твоя кожа, темна.
И поляки, и немцы, и греки
забредали в устойчивый род.
Замерзали и таяли реки,
ты любил голубой ледоход.
И на лучшем славянском наречьи
признавался ты в первой любви,
был метелями путь твой помечен
в перемешанной темной крови.
Те сугробы, тот северный город
называл ты коротким – свое…
По плечу тебе было и впору
горделивое это житье.
И теперь, уживаясь с чужими,
как медали – седой ветеран,
ты хранишь свое русское имя
под личиною – эмигрант…
 

«Меч». 15.IV.1939

Владимир МАНСВЕТОВ ^*

 
Ты медленно подходишь к изголовью,
в твоих глазах уверенность и грусть.
Ты освящаешь мукой и любовью
слова, заученные наизусть.
 
 
Суля невероятную разлуку,
твой голос убедителен и прост,
когда ты странно поднимаешь руку,
касаясь ею самых дальних звезд.
 
 
Пусть медлишь ты, полузакрыв ресницы,
настанет час, расправивши крыло,
душа легко от тела отделится,
и станет жалко, пусто и светло.
 

«Неделя Týden». 17. V.1930. № 59

 
          Солнце в комнате, и запах скуки,
тянет гарью солнечной из кухни.
И трясутся сморщенные руки
страшной и пронзительной старухи.
 
 
          Сквозь окно веселый переулок
смотрит суетливыми глазами,
как, откинувшись на спинку стула,
девочка следит за облаками:
 
 
          высоко над сонным небосклоном
пролетают крыльями большими.
Возле стула четко и влюбленно
заводная кукла пляшет шимми.
 
 
          Желтой розой солнце зацветает
на ладони розовой и пухлой. —
Девочка смеется и не знает,
ангелом ей сделаться иль куклой.
 
 
          На прохладном тающем закате
перед чашкой с золотистым чаем
будет думать о красивом платье
и об этом непонятном рае.
 
 
          Ночью ей приснится много кукол
и большие ангельские крылья.
А к старухе ночью выйдет скука,
прорастая сыпкой дряхлой пылью.
 
 
          И опять, склоняясь к изголовью,
ей покажет в скомканном конверте,
кажется, написанное кровью —
Божие свидетельство о смерти.
 

Октябрь 1930 «Новь». 1930. Октябрь

А. Вурму

 
          Когда бледнели улицы от зноя
и таяли в сверкающей пыли,
и все: несбыточное и земное,
пьянело от дыхания земли;
          когда струился из пылинки каждой
густого солнца благодатный сок
и в небесах, изнеможенных жаждой,
лазурь была похожа на песок;
          когда сыпучей и палящей синью,
играя жарким золотом подков,
в незримые блаженные пустыни
шли караваны вольных облаков;
          суровый зной по крышам раскаленным
бродил, сухими крыльями шурша,
и как всегда – в раздумьи полусонном
неясным счастьем бредила душа,
          а сны кружились голубиной стаей,
мелькающей у самых облаков, —
вдруг растворилась тишина густая
и утонула в рокоте шагов.
          И, обожженные нуждой и зноем,
они прошли смеющейся толпой;
но блеск лопат пронзил тупым покоем
провалы глаз, задернутых тоской.
          Мелькнула терпеливая усталость,
засохшая на лицах, как загар.
И чья-то жизнь средь улиц расплескалась,
наполнив гулкой бранью тротуар.
          Они прошли нестройно и крикливо,
и шум затих медлительно вдали.
Лишь запах лета, извести и пива
еще клубился в солнечной пыли…
          Бледнели улицы. И небосклоном
шли облака легко и не спеша.
И как всегда – в раздумьи полусонном
неясным счастьем бредила душа.
 

Октябрь 1930 «Новь». 1930. Октябрь

 
Костел, как демон, каменные крылья,
застыв, простер в торжественную высь,
где в облаках над площадью и пылью
века и сны мучительно сплелись.
На паперти в привычном благочестьи
народ глядит, как ржавчиной зарос
и молится – из золота и жести —
упрямый и доверчивый Христос.
Сухие дни, заглядывая в окна,
проходят тихо; а в вечерней мгле
сияющие тянутся волокна
от синих звезд к морщинистой земле.
Однообразно тают черепицы
раздавленных веками низких крыш. —
В опустошенном мире даже птицы
тягучую не прерывают тишь.
Лишь сгорбленные сказкой многолетней,
склоняя в такт пустынные очки,
старухи вяжут медленные сплетни
и чудом превращают их в чулки;
лишь, к пыльным чувствам сердце приохотив,
на тротуар готический старик
из острых и растрепанных лохмотьев
уронит изредка протяжный крик;
да голос вечности в часах старинных
расскажет воздуху и тишине
о пухлых непроветренных перинах,
о крепком задыхающемся сне.
И страшно под чужими небесами
душе, всегда глядящей с высока,
от мертвых лет с дремучими глазами
и возгласов немого старика.
 

«Воля России». 1931. № 1

 
В ночь – наощупь, – там воздух в бреду, —
и, пульсируя звонко повсюду,
льется музыка, моя в саду
полутьмой голубую посуду.
 
 
Наобум, сквозь бормочущий гам,
где, дремоту смутив, оробели, —
в кружевах хроматических гамм
бродят возгласы чуткой капели.
 
 
В ночь, где после дождя… И твои,
по весне возбуждая, как лозунг, —
голосисто листву напоив,
ночью плещутся певчие слезы.
 
 
– Небывалой, разбухшей от слез,
по аллеям вслепую прочмокав, —
просветленной, что – встав во весь рост, —
там вздыхает легко и глубоко.
 
 
– Той, что плачет, поет и зовет,
– той, что втайне и как из-под спуда, —
Маргаритой влюбленной живет
под фарфоровый звон незабудок.
 
 
И откуда капель, как толпа,
расплескавшись, разбудит предместье, —
где овации ветра со лба
вытрет алым платком капельмейстер.
 

1931 «Скит». II. 1934

 
Ритмично капала с пера,
и лихорадочно сверкучей
вдруг взвинченная, как спираль,
неслась молниеносно к туче.
 
 
Но возвращалась. И была,
исполненной тоски и молний,
холодной темой для баллад
и героически безмолвной.
 
 
Под абажуром без труда
вмещалась; и жила бессонно,
– И пахло в комнатах тогда
весной, духами и озоном.
 
 
И чище снов, и чаще дат,
уже похожая на жалость, —
но неожиданной всегда
и вовремя, как смерть, – являлась.
 
 
Мне – мук трагических балласт —
сквозь вздохи и отдохновенья
и примечтавшись, не сбылась,
как лучшее стихотворенье.
 

Февраль 1932

 
Казалось – не брит был, а вправду – непризнан
и беден диковинно: от пиджака
потертого и – до потери отчизны,
почти до потери души…
                                                         Под жука
брюзжал и, назойливый, злясь и тревожась,
и чувствуя: больше так вчуже-невмочь,
он рос, до рассвета блуждая, до дрожи, —
как дождь взбудоражив бессонницей ночь.
Рассвет начинался простыми стихами,
в которых он жил на ходу – невпопад —
и слушал эпохи глухое дыханье —
как мокрые окна открыто храпят.
Душа незаметно терялась: взамен
ей стихи изо рта выходили, как пар. —
Там холодно было, где в недоуменьи
и вслух – сам с собой разговаривал парк.
– Как заспанно время, и, люди, теперь вам
уже не увидеть за тяжестью век —
он мается в мае, дыша двадцать первым,
иль воздух его – восемнадцатый век.
– Он, может быть, был бы тогда Калиостро
(искусства чудачить не стать занимать),
певучий, огромный, блуждающий остров,
– о, певчая жизнь! – не пора ли устать?..
Что делать, – какой небывалою силой
вернуть ему мир ваш, как детство, как миф.
Как пусто еще, как заря исказила
черты его, до крови рот закусив…
И с солнцем, осунувшись – в синей молочной
построчной невнятицей грудь утолив, —
заоблачный, легши и, верно, заочный
плыл призрак наверх, – машинально, как лифт.
 

«Скит». I. 1933

В. Н. О-вой

 
Застенчивость (как голос за стеной,
пониженный от нежности и страха
быть обнаруженным), но взгляд: стальной
и клятвенный…
               О, сладостней, чем бархат,
когда сползает с белого плеча,
струясь и ластясь, медленно прохлада,
и, звонкой ласточкою трепеща,
над шлейфом флейта вьется между складок.
И музыка сквозь ночь – обнажена.
Освобожденный голос, весь снаружи —
как взгляд твой клятвенный, расширенный от сна
и отрезвляющий, как ужас.
                 Застенчивость: за стенкой. Буквари
ресниц и снов – мечтателю застенок.
– Стенографически (не претворив)
бессмертной нежностью записанная тема.
 

Не ранее мая 1932 г.

 
               Ночь в окне отстоялась,
рассеяв дремоту
обезволенных, настежь распахнутых глаз.
А в гостинице негр
перелистывал ноты
и упрашивал скрипку,
чтоб спать улеглась.
 
 
               Было видно:
сверкающий рот на эстраде,
изумленно счастливый смычок у плеча.
И боясь,
что небесную силу растратит,
билась музыка,
в черных руках трепеща.
 
 
               Но уже расстилалась по окнам прохлада,
в мокром небе цвела,
лиловея, сирень.
Завоеванный, —
голос твоей серенады
день приветствовал пеньем
рассветных сирен.
 
 
               …От любви,
залетевшей к тебе ненароком —
словно музыка
в сонный измученный мир, —
я тебя не берег:
так повелено роком —
что смычок только
скрипке желанен и мил.
 

«Скит». I. 1933

 
Листья падали. И каждый самураем,
желтый и сухой, стыл в траве ничком.
Дачи шли вдали и тихо замирали,
                Ночь текла лирическим сверчком.
 
 
                Сад был звонкой выдумкою Гоцци
                и, как именинник, оживлен.
                Облако болтало у колодца
                о Египте с гибким журавлем.
 
 
                В озерке сверкали зеркалами —
                лубочными – лунные лучи.
                (Сад был в общем вправду), но,
                             как на рекламе
                летнего курорта, нарочит.
 
 
И молниеносно просветленным телом
ты туда входила с легкостью ведет.
Пела и смеялась: ты красив, Отелло…
– Мгла кренилась белой яхтой на воде.
 
 
Плыл сверчок контролем из глухой таможни,
лирикой беспечной трели уснастив.
И уже, казалось, было невозможно
мачты, снасти и мечты снести.
 
 
                Смерть жила в саду, как в пистолете,
                миг еще – и хлынет из ствола.
                Пролетело лето. Шли столетья.
                Ты, как на эстраде, умерла.
 
 
А к рассвету с ним совсем неизъяснимо
связанный и вновь как незнаком,
мир был странно скучен (неудачный снимок
дач, пронзенных первым сквозняком).
 

«Скит». II. 1934

 
Ночной квадрат. – Ночной туман в Палермо
сейчас растет, перерастая грусть.
 
 
…Я подымусь, и вздрогну, я – наверно —
как лермонтовский парус – испарюсь.
Мир на столе еще упорен в споре
с полуночью, что плещет и зовет.
– Душа сжимается – и мысли в сборе,
как экипаж – приветствуя полет.
Как бьют часы. И с неба, словно с моря,
сейчас прохладой звездною пахнет.
…В ночной квадрат, в сияющую прорубь,
освободив от призрака окно.
Как бьют часы. Как мощно мир утратить,
как жест высок! – Божественно скорбя,
туман растет.
                   Туман в пустом квадрате
перерастает самого себя.
 

 
Розовощекий выбритый восторг
еще не встал и не прочистил горла.
Но – дальновидный – чокался восток
с зарей, а та кровоподтеки стерла
с разбитых стекол. —
             Жил гудок
таким особенным смятеньем,
что изумленный водосток
воспринял эту жизнь, как пенье;
            и вдруг, совсем сойдя с ума,
с крыш расплескав рукоплесканья,
забыв, что на дворе зима
и все равно земля – в тумане.
 
 
           День начался, как всякий день,
лечилась скука между строчек.
И по обманутой звезде
шел непредвиденный рабочий.
 
 
          Нам терпеливый сон врожден.
И жизнь текла по водостокам
ночным и мелочным дождем,
и медленной слезой – по стеклам.
 
 
         И все же: где-то меж ветвей
из рощи брошенной отчизны
манифестально соловей
пел, как Гомер, о первой жизни.
 

 
Может быть, одолеет.
Может быть, обойдет.
Может быть, пожалеет.
Может быть, и добьет.
 
 
Может быть, не измерить,
Может быть, не избыть.
Может быть, надо верить.
Может быть, может быть…
 
 
Может быть, только птицы…
Может быть, все мертво.
Может быть, все простится.
Может быть, ничего.
 

«Скит». IV. 1937

Алла ГОЛОВИНА ^*

 
Стелет хвоя повсюду жало,
Золотятся в лесу откосы,
Это солнце порастеряло
За июль и за август косы.
Кто-то маленький, быстроногий
Отпечатал смешные пятки,
Где сбежались на склоне дороги.
Словно розовые закладки.
Укрываясь порой за пнями.
Наступая на сыроежки,
Прибежали к пушистой яме
Веерами следы-мережки.
И сегодня почти что жарко,
И пальто волочится даром
Под сквозною сосновой аркой,
Тонко пахнущей скипидаром.
Только вечером белой тиной —
И как мертвые змеи долог —
Нерасчесанной паутиной
Разлетится туманный полог.
Одиноким прищурясь глазом,
И заброшенней, и короче.
Месяц будет тупым алмазом
Резать стекла холодной ночи.
И за душное злое лето
Станет сразу заменой дикой
Неживая березка эта
И колючая ежевика.
 

Прага Головина Алла. Ночные птицы.

Bruxelles, 1990

 
В будущее узкая прореха,
Счастье наклонилось у плеча…
В скорлупе сусального ореха
Оплывает красная свеча.
Елка на столе теряет хвою,
Иглы о клеенку шелестят.
Я сегодня сердце успокою
На старинный позабытый лад.
В тазике с прозрачною водою
По краям бумажный хоровод,
Имя нареченного судьбою
Маленькое пламя подожжет.
Беспощадны елочные ветки,
Что легли, как веер, у креста,
Но острее проволока клетки,
Где живет бескрылая мечта…
Я сегодня сердце успокою,
Дам ему обещанный смычок,
Только бы дыханьем и рукою
Подтолкнуть задуманный клочок.
И когда, таинственно сгорая,
Станут буквы остро золотеть,
На дорогу ласкового рая
Распахнется сломанная клеть…
 

2.1.1930 «Ночные птицы»

 
Плывут, цепляясь слегка
За собственные изгибы,
Серебряные облака —
Серебряные, как рыбы.
И на чешуе-пуху
Холодные тени реже —
Апрель царит наверху.
Но в улицах будни – те же.
Глядясь в золотую рань.
Что красит бока трамваю,
Желтеющую герань
Беспомощно поливаю…
Ломая порыв тоски,
Отпущенный в зимней мерке.
Кормлю голубей с руки
В окне, из-за жардиньерки.
И клювы стучат, стучат
По серой холодной жести…
Но пьяный весенний чад
Мы с ними открыли вместе.
На белом крыле чудес
Мой день с голубиным равен,
Бросаясь в окно небес
От этих немытых ставен.
Как будто сухой камыш,
Над будничною поклажей
Ломало виденье крыш,
Рисованное на саже.
И не становясь слабей
От радостного полета —
Сегодня всех голубей
Со мной ожидает кто-то.
О том, что давно влекло,
Расскажет Ему скорее,
Ударившись о стекло
У райской оранжереи.
Последняя тает грань,
Когда зазвенят осколки.
Смешная моя герань
Стоит на небесной полке.
Горят ее лепестки,
Исчерченные грехами…
И кто-то меня с руки
Накормит опять стихами…
 

2.5.1930 «Ночные птицы»

 
Из-под снега тропу расчистя,
Я читаю свое заклятье…
Напечатаны тесно листья
На коротком весеннем платье.
Только ветер звенит на крыше,
Только мало в лесу загадок.
Прошлогодней травою вышит
Лабиринт невысоких грядок.
И я песнею рву затоны,
Уходя от немой калитки,
Словно папоротника бутоны,
Воскресают везде улитки.
Только песнею, не печалью,
На земле рассыпало вести,
И разорванною вуалью
Комары летают на месте.
И когда уже вместо снега
Разливаются синью травы,
На мосту дребезжит телега
И стоят на воде купавы.
О, весенних цветов заклятье.
Позабытые снег и муки!
Расцветают цветы на платье,
И уже загорают руки.
Только песней моей ведома.
Застывая и плача сзади,
Ты, весна, засмеешься дома
И покорно уйдешь в тетради…
 

8.5.1930 Головина Алла. Вилла «Надежда». М., 1992

 
Весенний дождь, ты о мечте поешь.
У речки стала розовее глина.
На тополях серебряная дрожь,
В орешнике увяла паутина.
Мы уезжаем и лучей не ждем
И в поезде увидим через окна,
Как гладь пруда исколота дождем,
Как на поля спускаются волокна.
А каблуки высокие в песке,
И локоны повисли виновато,
Но на мосту – на маленькой доске,
Все улыбнулись перед аппаратом…
Мы не видали ни шмелей, ни птиц —
Дождливый день, холодный, невеселый.
Дробился в отраженьи острый шпиц
Стоящего вблизи костела.
Мы маков поискали у межи
И бледных незабудок по болоту.
Веселый дождь, ты крылья развяжи
И помоги смешному перелету…
На каждой ветке радужная нить,
А на душе беспомощно и больно —
Мы городское счастье пропустить
Боимся и торопимся невольно…
Но если там мы тоже не найдем
Того, что здесь беспомощно искали,
Опять за этим полем и дождем
Я возвращусь без грима и вуали…
 

28.5.1930 «Ночные птицы»

 
Сосновой радостью и мощью
Еще весенний воздух нищ…
Дорога в лес ушла на ощупь,
Не задевая корневищ.
Но, вытянув вперед ладони,
Опять иду на произвол,
И снова нежно пальцы тронет,
Уже чуть-чуть нагретый ствол.
Как в прошлый год – я за подачкой.
За новой рифмой, за живой.
Смотреть, как мертвых листьев пачки
Опять пришпорены травой.
Тут не видна уже дорога,
И я брожу, брожу с утра.
Чтоб серых бабочек потрогать.
Таких же серых, как кора.
А возвратившись, без усилья,
Без горечи и без забот
К бумаге приколоть не крылья,
А только первый их полет…
 

1930 Головина Алла. Городской ангел. Брюссель, 1989