Текст книги "Поэты пражского «Скита»"

Автор книги: Дмитрий Кобяков

 
– Бабушка, бесшумная старушка,
дни сидит в неслышном уголке.
За спиной расшитая подушка,
желтый лучик бродит по руке.
Пролетит и снова сядет мушка,
поползет по сморщенной щеке.
 
 
Но седой взмахнет крылами вечер,
бабушка потрет замерзший горб,
подойдет и сядет возле печи,
и внезапно красных искр сноп
позлатит ей сгорбленные плечи,
и лицо, и пергаментный лоб.
 
 
И как утром золотые пчелы
в золоте лучей сбирая мед,
зажужжат и медленно веселый
закружат таинственно полет —
поползет как мед за словом слово,
золотой ручей чудес забьет.
 
 
На горе стоит злаченый город.
У дворца растет старинный бук.
Златокудрая принцесса Нора
прячет в розах девичий испуг,
и глядит тайком из-за забора
на сверканье рыцарских кольчуг.
 
 
А король на золоченом троне
с тиной сна в невыспанных глазах,
в золотой сияющей короне
гневно поднял скипетр на взмах.
Королева плачет на балконе
с золотым кольцом в руках.
 
 
Будит королевская охота
птичий крик по вспугнутым лесам.
Золотая горлинка из грота
вдруг взвилась как солнце к небесам.
По следам сверкнувшего полета
небо открывалося глазам.
 
 
И не лес уже, а в замке зала
загорелась золотом огней
и весельем свадебного бала,
топотом танцующих гостей.
Радостно и громко прозвучала
песня, что исполнил соловей.
 
 
– И проходят тысячи детишек
в золотых красивых башмачках,
и Щелкунчик в свите белых мышек
королевин шлейф пронес в руках.
Месяц подымается все выше,
нежно золотеет в облаках.
 
 
Печь горит, а бабушка замолкла,
желтый лучик ползает в руках.
Тлеют угли медленно и долго,
синий пламень бродит в угольках.
За окошком бледно и высоко
месяц золотеет в облаках.
 

[19.I.1927] «Белым по черному»

 
Есть в саду одна дорожка,
там, где ивы за прудом,
где на солнце пляшут мошки,
там, где ежик строит дом.
Про нее никто не знает,
я хожу туда одна,
видеть, как листву сбирает
ежик и его жена.
Там нашла я пень огромный,
под которым вырос гриб.
Там паук, пузатый, сонный,
поселился между лип.
А еще в конце тропинки
раз я видела в траве,
как, неся свои соринки,
заблудился муравей.
 
 
Я ношу для птичек крошек
и кормлю их за трудом.
К осени прилежный ежик
выстроит уютный дом.
 

Михаил СКАЧКОВ ^*

Елене Королевой

 
Вхожу
и как с ума трогаюсь плавно.
Прощаюсь.
Прощайте несущего жуть
зрака.
И ты, о моя одичавшая мать,
срывавшая с поезда взглядом утопленниц.
И ты,
о залив нетерпений,
в рассоле сжигавший разбои мои.
И лодка —
небесный китаку,
взывающий песнью к дракону.
Из океанских капель взгляды мои
прими и прощай.
НА МИРЫ МОРЕЙ ДУЕТ ВЕТЕР
И УМИРАЕТ.
НА ГУБЫ МОИ ДУЕТ ЖИЗНЬ
И УГАСАЕТ…
 

Владивосток, август 1922 «Музыка моторов» [87]87
  Скачков Михаил. Музыка моторов. Praha, 1926.


[Закрыть]

 
Пенанг, где погибали крейсера;
Пенанг, где серебряные облака
наводят мост на остров,
поросший крестами пальм.
 
 
Лазорь там моет в море облака;
там так тончайше синеют
в небе мыльные пузыри?
Там
Из недр океана
вздымаются души
погибших кораблей
и облаками,
        дымящимися трубами,
плывут над континентом
будить тоску тех,
кто в жизни изменял
зеркальным морям!
 

«Музыка моторов»

 
Я смотрю на вас, как умирающий,
я заклинаю вас:
          взбираясь на горы, поросшие легендами,
          несите признание невинных озер.
          Поверьте, им тяжко от ветров,
          от слоев из воздуха.
          Поймите, там даже крик орла
          бьется гривной,
          разбивается о дальний купорос.
          Там смертный крик оленя
          срывает камни верхушек,
          там в невиданной дружбе
          звездное шоссе и цепь месяцев.
          Иначе! О, путешественник!
          Войдя в постройку сияний или скал,
          вы не поймете,
          ПОЧЕМУ ВАС ТЯНЕТ
          ГОЛОСОМ ДОСТИГНУТЬ ТОГО,
          К ЧЕМУ ТАК НАПРАСНО
          ВЗЫВАЮТ РУКИ!
 

«Музыка моторов»

 
Так мы встречаемся с улыбкой,
так долго носим любимых,
так долго не называем то,
что не носит имени.
Провожаем до ворот
и долго, прощаясь сочным взглядом,
несем и расплескиваем
тело.
А затем тоскуем и радуемся
слову «любовь»,
что, с другой стороны,
слишком темно
и читается, по крайней мере,
как слово ГИБЕЛЬ.
 

«Музыка моторов»

 
Воды будто нет,
на дне можно видеть
передвижение рас:
монахи, сельдь и крабы.
И там солнце способно
создавать души из теней,
но стоит только
пролететь по небу
железному ангелу,
как МЫСЛИ моря
прячутся.
 

«Музыка моторов»

 
Напрасно!
            Придите ко мне все,
            я вдохну в вас жажду жизни,
            я обниму вас и дам есть:
            САМОУБИЙЦЫ ВСЕХ СТРАН,
            СОЕДИНЯЙТЕСЬ!
 

«Музыка моторов»

 
Не у львиц
висят сосцы слив…
Неслась лазорь сквозь листья,
где ветр плутал шелками.
Но те,
но сливы,
гнеТЯ
      ТЯжесть,
соками гнули мир.
От сока – три дня в пустыне —
от взора
            язык слип
и высох.
Гортань от рта, как замша.
Мать!
         ЗЕМЛЯ!
ЖАЖДАЮ!
                   мякоть пить
СЛИВЬИ СОСЦЫ ДЕВ!
 

1923, Морава

«Музыка моторов»

Дмитрий КОБЯКОВ ^*

 
Зачертит насмешливый и оголтелый
коричневых листьев тяжелый взлет,
над дымом аллеи – осенний – провеет
прозрачнейший ветер – летя вперед.
 
 
Коричневы листья. И вот пелеринкой,
и вот, как осеннее золото кос,
прольется из сердца – разбитая крынка —
чадящим укором в дыму папирос.
 
 
Подумав – не вспомнить – зачем и едва ли
поможет продолжить и вспомнить когда.
Как будто так медленно не нарастали
на горечь разлуки слоями года.
 

Июнь 24 г.

 
Мне любовей прискучили смеси,
равноценность обычных начал;
я на гвоздь свою душу повесил
и баюкал ее по ночам.
 
 
Но из мяса кровавого свечи,
черным дымом сердящий свист,
мне не страшны чугунные встречи,
и во мраке я буду чист.
 
 
Надоевший ли солнечный разум,
опоясанный крыльями птиц, —
взлет на небо – но только не сразу —
постепенно, как вывих ключиц.
 
 
Кто откроет мне жизни двери?
без души – загорится ль свеча?
Я любил, потому что не верил,
и молчаньем своим отвечал.
 

I. ПОСВЯЩЕНИЕ

 
Нет, ни одной строки – доколе
моя упорная душа
со звездой карты не отколет
и в ночь не опрокинет шар.
 
 
Нет, никогда – доколе профиль
не выжжется в моем мозгу
и, отразившись в черном кофе,
качнется – сгинув в какаду.
 
 
И только в прутьях клетки старой
хохол блеснет и острый клюв —
над чашкой – золотистым паром
когтисто лапу протянув.
 

II

 
В почтовой конторе и сегодня так сини
глаза продавщицы, но марок кайма,
но белый конверт, как за окнами иней,
и сторож, стуча деревяшкой, хромал.
 
 
По стенам – пестры – расписанья о лете,
о разных курортах, о ваннах, и там
крученых, пеньковых и шелковых петель
бездумье опутает по городам.
 
 
И так, не сегодня ли, завтра, но все же
зачем и когда и придет ли ответ,
когда такой терпкой гримасою прожил
всю жизнь – ненужных и скомканных смет.
 
 
Но вот перед тем, как захлопнуть окошко,
– Пора, уходите, прием до шести, —
мелькнет продавщица и простенькой брошкой
как будто насмешливо бросит – прости.
 
 
Как сторож, сметая обрывки в корзину,
стучит деревяшкой, и иней в окне.
Не вспомню, зачем и куда я закинул
письмо заказное и, кажется, мне…
 

III

 
В таверне, в трюмо, на столах и эстраде —
где в облаке дыма краснеет стекло,
в стекле отражаясь, я медленно гладил
залитую скатерть и призрачный стол.
 
 
И дергаясь в такт под ударами бубна,
рвался через дым, через звуки туда,
где медленно плыло норвежское судно —
на плоских обоях – в пятнистую даль.
 
 
Но крепкие руки у пьяных матросов.
И в щепы, и с криком летит табурет.
– Смотри, я на мертвое судно забросил
бочонок с водою и ящик галет.
 
 
Увидишь – не хватит; не хватит, не хватит…
Я с ужасом пьяным схватился за стул.
– Поверь мне – и, скрипнув зубами, с проклятьем
с разбегу на стену и в трюм сиганул.
 
 
И все разорвалось. И в треске, и в искрах
летят обгоревшие струны, смычки.
Но голос кричит сквозь соленые брызги:
– Крепчает, держись и канат закрепи!
 

IV

 
Когда-нибудь кто-нибудь это расскажет.
Железным гвоздем на стене
начертаны знаки в известке и саже —
но смысл непонятен и нем.
 
 
И след на печи, на гвозде – где качались
подтяжки – и где он висел,
и где, захлебнувшись, скрипели ночами
известка, и сажа, и мел, —
 
 
И где шеламутил – щемящий и серый —
и юркий такой домовой, —
смеялся, кусаясь, и пальцами мерил,
покуда он дергал ногой.
 
 
На печке отдушины желтая кнопка —
и длинная тень на стене —
и тень домового – скользящая робко —
подальше от замерших тел.
 

V

 
Мне слово нежное, как бабочкины пыльца,
как трепет солнечный загнувшихся ресниц,
как будто слышится – когда не спишь и снится
далекий профиль позабытых лиц.
 
 
Глаза озерами – солеными глотками
пью мертвым выдохом, – окаменев во сне,
когда огромный бирюзовый камень
в глуби озер накапливает гнев.
 
 
Чужой любви – и непохожий сколок,
глаза – как проруби, болотного окна
опаснее. И мысли частоколом
не оградишь и не поймешь – прогнав.
 
 
И слово нежное, как лживая ограда,
как лживый пузырек, – поднявшись из глубин —
болотным насыхом – как этим сердцем прядал —
глаза озерами, – их камень полюбив.
 

VI

 
Мне сегодня с грозой не тревожится,
с мокрым грохотом летнего дня.
На земле запупырилась кожица
под дождем, как копытом коня.
 
 
И на листьях – оранжевым конусом, —
расширяя ненужную боль,
гнулись радугой желтые полосы
солнца – в каплях прозрачных неволь.
 
 
Тогда полдня струящийся занавес
я менял на янтарный закат,
и насмешливо тополи кланялись,
окружавшие брызжущий сад.
 
 
Не пьянящим ли воздухом травится
след в душе и широкой груди —
когда вечером летней красавице
вместе с звездами дымно кадил.
 

VII

 
Фонарных решеток узоры на стенах,
пестрят закоптелые своды таверн,
и красны блестящие камни ступенек,
ведущие к устью канала Марен.
 
 
Упругие ряби живого агата
податливо брызжут под черным веслом.
«В таверну, в таверну! Сегодня богатым
и щедрым, signori [90]90
  Господа (итал,).


[Закрыть], я буду послом!».
 
 
Спешащая тень остроносой гондолы
мелькает на зелени мокнущих стен,
и капает гулко сочащийся холод —
замерзшая кровь обессилевших вен.
 
 
На черной воде окровавленный кокон —
краснеет, как сгусток крови, полоса,
и светят гондоле из огненных окон
таверны раскрытой ночные глаза.
 

VIII

 
Мне ль для тебя – сказать, так будет жутко.
Очнувшись в четкости запнувшихся минут, —
твой мутный сон – в прорытых промежутках
засыпать строфами – горою черных руд.
 
 
Иди, иди! Проснешься ли от боли,
от диких выкриков алтайских колдунов —
в парижских улицах, и в этом я не волен,
скалистый кряж, покрытый лесом снов.
 
 
И пусть покажется средь острошпицых кровель,
в покрытых лунной чешуей стенах —
твой дым костра, во дни алтайских ловель —
в парижских улицах – разметывает прах.
 

IX

 
Мостков деревянных скользящая сырость,
кабинок коричневых черные рты.
Волна набежала на пляж и зарылась
в песок солнценосной и желтой икры.
 
 
Янтарные смолы прозрачны на досках,
и душно в бутылочной зелени вод.
У самого берега хлюпает плоско
залитый медузами тонущий плот.
 
 
Внизу серебрятся в корзинах макрели,
блестящие солью своей чешуи,
и медленно плещется светлая зелень —
пронзенная солнцем – далекая ширь.
 

X

 
Сны – буревестники грядущих дней,
в них сила темная, в них черный пламень
сверкает заревом иных огней —
то встреч с забытыми, то именами.
 
 
И явь прозрачная чужих оскомин,
и терпкий привкус в ней – чужой любви,
чей рот пьянящий – нет – чей взгляд нескромен
во сне и в яви мне – о чем просил?
 
 
Мы полусонные, мы только дети —
во сне мы любим всех, но наяву
одну из тысячи – и не отметим —
и не откликнется, и не зову.
 
 
Но только в комнате на третьем часе,
когда навалится кошмар на грудь, —
мы виноватые, мы перекрасим
в душе разлуки все – на слово – путь.
 

XI

 
На сцену, на сцену – момент – но и только!
Познав раздвоенности белых ночей
так бешено мчаться за призрачной ролькой,
для этих – любимейших – всех и ничей.
 
 
И круг замыкая сверкающей рампой,
под занавес спущенный хлещет партер,
сыграть, и в последний, как будто в эстампе
застыв, – изумить простотою манер.
 
 
А дальше не надо, а дальше любимей,
нежнее, спокойнее и горячей
для тех, кто зачертит из огненных линий
мой образ единственный – всех и ничей.
 

XII

 
Вот – выжатый день
стелет мокрый покров.
Крот роет тень —
мост через ночи ров.
 
 
Гам заскоруз и стих,
рыхлой осел стеной,
там через звездный вихрь
спину согнул другой.
 
 
Врет, кто из жизни сна
делает день забот, —
сот омертвелых дна
трогать не должен тот.
 
 
Мне через сон – в садок —
рыбой ленивой жить.
Гнев – это плеснь богов,
радость – как волчья сыть.
 

XIII

 
От изумленья тихо ахнул —
так выросла, ужель…
И садом в комнате запахло
от кончиков ножей.
 
 
Но фрукты на столе лиловей,
краснее и еще
янтарных виноградин брови
шепнули – не прощен.
 
 
Но только памяти пробел,
как в окнах клочья сада,
мне шалью душною надел,
как поцелуй – в награду.
 
 
Не виски ль с содой? Иль ножей
проржавленных нам пару?
Дуэль?! На сколько этажей
проклятие попало!
 
 
Удар повиснул на стене,
застряв между кирпичин.
Ах! станет ли душа синей,
когда все безразлично…
 
 
И так испуганно ушла,
а сад весь искалечен.
В наследство мне остался шрам
и память губ и плеч ее.
 

Прага. Скит Поэтов. 1924 год

Мария МЫСЛИНСКАЯ ^*

 
Сердца каждый взмах
Ударом, как меч,
Четкий рождает страх —
Страх неизбежных встреч.
 
 
Мертвая виснет ночь,
В липкий вонзясь туман…
Мертвая ночь, не пророчь
Близкий души обман.
 
 
Улиц зовет меня
Жгучий, беззвучный крик,
Над темнотой фонарь
Мутным зрачком поник.
 
 
Куда мне теперь бежать?
В эту ли, в ту ли дверь —
За каждою будет ждать
Настороженный зверь.
 
 
Не скрыться от смертных ран.
Кто мне сумеет помочь?
Липкий качает туман
В мертвых объятьях ночь.
 

Варшава, 1925 г.

 
Взревел гудок назойливо и хлестко.
Я жду и не могу понять,
Как на докучный шум чужого перекрестка
Я пулеметный треск сумела променять…
 
 
Пусть говорят, шумят, бегут неутомимо,
Как надоевший фильм в кино, —
Чужая жизнь проходит мимо,
Ничем не радуя давно.
 
 
Давно не трогают, не мучат
Толпы рассеянной толчки,
Ко всем толчкам меня приучат
Судьбы нелепые скачки.
 
 
Но все больнее сердцу биться,
И свой оно чертит полет,
Пока распластанною птицей
К чужим ногам не упадет.
 

Прага, 1925

 
Дождь, дождь, и мир такой огромный —
И крыльев нет, куда бы улететь? —
И голоса… Ни умереть, ни петь.
А ветер под окном, как пес бездомный,
И небо пологом унылым виснет.
А солнце где? цветы где? травы?
Ах, кто-то солнцу подмешал отравы,
И под дождем земля уныло киснет.
А в Африке не солнце, а костер,
Не солнце, а живая рана,
И пламенем сверкают розы Керуана
У призрачных краев хрусталевых озер…
Открыть глаза и думать, без движенья.
Не небо, а моря… Ковер? нет, шкура льва —
И тигра пестрого большая голова. —
Ах, чье-то в зеркале дрожит изображенье,
Змей или черт? – Ни змей, ни черт – собака? —
Дух мрака. – Воплощенье сна? Смерть? Вор?
– «Вам душу, деньги или жизнь, сеньор?» —
Беззвучный смех, и хвост мелькнувший фрака.
Нет никого. Вновь лишь туман и слякоть —
Дождя дрожащая назойливая сеть.
Ни умереть, ни петь, а лишь тупеть, глупеть, терпеть,
Глядя на глины распухающую мякоть.
 

«Годы». 1926. № 4

 
Из хаоса оледенелых рифм
Лишь несколько пытаюсь вырвать слов живых,
И знают только сны
О творческой неутоленной боли.
Но, как актер, в усильи все обнять,
Лишь для единой предназначен роли —
Так размотаться силится клубок,
Но не распутать сотни длинных нитей,
И жизни всей заученный урок —
Опять свивается в клубок событий.
И сердца бешеный, ненужный стук
Томит, как неизбежное проклятье,
И разорвет его растерянный испуг
Все тех же рук бессменное объятье.
 

Прага, 1926

 
О, не сжимай в тиски тоски,
Паучьей скукою не мучай…
Через небесные пески
Метлой взлохмаченные тучи
 
 
Вздымает ветер, в ночь причалив.
На башне хриплые часы
Вторую смену простучали…
 
 
И сердце в пропасть, как стрела.
Стремглав тупою мукой ранит,
Моя Тарпейская скала [91]91
  Скала в Древнем Риме, с которой сбрасывали преступников (Тарпея – дочь римского полководца, предательски открывшая ворота охраняемой им крепости сабинянам).


[Закрыть]
Передо мною четко встанет.
 
 
И будет этот темный гнет
Мне искупительною пыткой,
И смерть, как мать, мне поднесет
Свой избавительный напиток.
 
 
И миг мелькнет, как на экране,
Приникнет к ране жадный клюв,
И человеческих страданий, утрат, исканий
Найду предел, к земле прильнув…
 

Прага, 1926

 
О, жизнь моя все глуше, глуше,
Все меньше уходящих сил —
Обломком брошенный на суше,
Корабль мой к цели не доплыл…
 
 
Он плыл, сверкая парусами,
За снами пламенной земли,
И звезды синими цветами
Над океанами цвели.
 
 
В провал времен года летели,
Померкли звездные сады,
И вьюги водяных метелей
Смели их синие следы.
 
 
И волнами прибитый к суше.
Корабль мой к цели не доплыл.
О, жизнь моя все глуше, глуше.
Все меньше уходящих сил [93]93
  Первоначальный вариант:
А жизнь все медленней и глуше,И с парусным размахом крылКорабль мой, брошенный на суше,В усильи трепетном застыл…

[Закрыть].
 

Прага, 1926 «Воля России». 1928. № 1

 
Еще одна пустая осень.
Еще одна седая прядь —
В воспоминаньи звонких весен
За пядью пройденная пядь.
Дарует осень тень страданья
Земле и каждому стеблю.
Я горький запах увяданья
До острой нежности люблю.
Опять бледнеет неба парус.
Прощай, прощай, моя земля!
Снегами медленная старость
Окутала твои поля.
И с новой верностью, навеки,
Сорвав последний лист с куста.
Устало опуская веки.
Целует смерть тебя в уста.
 

«Воля России». 1928. № 1

 
Хочу не петь, а говорить
О том, что жизнь проходит мимо,
Что сердцу суждено любить,
Что сердца страсть неутолима…
Что мне гореть и отпылать
Вдали от дорогого края,
О родина, не знала я,
Тебя навеки покидая…
 
 
О, почему в любви всегда
Такая боль, такая нежность…
Скрывают мертвые года
Степей далеких белоснежность…
Россия, твой багряный плат
Пожаром дальним полыхает,
У тяжких и закрытых врат
Стою Изгнанницей из Рая.
 
 
Любимая, прости, прости.
Мне боль живые раны лижет…
О, если бы твои кресты
Мне хоть на миг увидеть ближе
И услыхать, в глубоком сне,
Простершись на чужих ступенях,
В глухой и душной тишине
Твое рыдающее пенье.
 

Прага, 1927

Tristissima noctis imago… [94]94
  Самой скорбной ночи картина… (лат.).


[Закрыть]

Овидий. Последняя ночь в Риме

 
Бесшумным коршуном автомобиль скользнул,
В безликий сумрак ночи уплывая.
И эхом дальним – тяжкий гул
Прогромыхавшего трамвая.
 
 
За окнами глухая мгла,
Как птица, крыльями махает,
К преграде призрачной стекла
С беззвучным криком приникает…
 
 
Как боль, все сны мои остры,
И сном навеки отпылали
Все звездные мои костры,
Как отлетают птичьи стаи.
 
 
Любви иной не зацвести.
Как сердце болью прорастает!
И юность, крылья опустив,
Снегами вешними истает…
 
 
А дни, как медленные строфы,
И тяжек их усталый лёт.
К крестам какой меня Голгофы
Судьба изменная ведет?..
 
 
Идти и падать… Полыхая,
Пустынная зовет заря.
К земле какой, изнемогая,
Припасть, отчаяньем горя…
 
 
Какие проходить дороги,
Какие метить берега?
И умереть на чьем пороге,
Далекие забыв снега?..
 
 
О боль моя, тебя, как тяжесть,
Я проношу, и ночь глуха.
Янтарная заря расскажет
Далеким пеньем петуха,
 
 
Как утро ночи сменит стражу
И мрак, устав крылом махать,
В рассвете трепетном покажет,
Как могут звезды потухать.
 

Февраль 1927

 
Жду и тоскливо множу
Жизни каждый удар.
Пустую покинув ложу,
На сцену несу свой дар.
 
 
Занавес поднят. Время,
Время игру начать.
На сердце крепче кремня
Воли моей печать.
 
 
Я сама углем на картоне
Свою начертала роль.
Бутафорской принцессой в короне
Жду тебя, театральный король.
 
 
Но приходишь ты бледный-бледный
И совсем, совсем не тот.
Мечом рассечен панцирь медный,
И черный искривлен рот.
 
 
Взгляд задернут угрюмой тайной,
Пусты тени свинцовых век.
Ты пришел, не король театральный,
А усталый чужой человек.
 

Борис СЕМЕНОВ ^*

 
Росами студеными обрызнут.
Лунными полотнами нехолен,
Стал я, Господи, на перепутьях жизни,
Чтоб творить Твою святую волю.
Ласковело тело молодое
Гибче хмелю, ярче винограду;
Исплели лазоревые зной
На высотах солнечные грады,
А в долине мир лежал невзорот…
Ты ль дороги застил предо мною,
 
 
Господи, метнул на горы горы,
Грозами взошел над головою?
Тяжело вздымать Господни нови.
Пламенеть в извивах ярых молний,
Заболочены уже низины кровью,
И нельзя дышать на всхолмьях.
Господи, все дни мои распяты —
Не уйду с Твоих великих пашен.
Но в дымах последнего заката
Дай узреть подножья новых башен.
 

«Своими путями». 1925. № 8–9

 
Полуденных нам не услышать песен,
Не трогать солнечные удила —
Безумная земля нас родила,
Чтоб только прободать густеющую плесень,
И бросила в распластанные ночи.
 
 
           Исторгнули мы искры изо льда,
           Мы вьюгами легли на города,
           И тел истерзанные осветила клочья
           Колдующая, четкая звезда.
 
 
И правы мы… Не миллионы ль мертвых
Из нас кричат во вздыбленные дни…
 
 
           – Пусть древние горят в крови огни.
           Пусть кости слабых сломлены и – стерты,
           Растоптаны последние когорты,
           – Чтоб в судорогах зачатый убийца
           Безмерной похотью засеял новый род…
 
 
О, никогда победа не умрет,
А слава никогда не истребится.
Но переплавится в назвездные зарницы.
 
 
           И будет опьянять издалека
           Того, кто соберет в танцующее тело
           Все то, что в нас томилось и звенело,
           Угадывая дальние века.
 

«Воля России». 1925. № 11

 
Снова годы ползут без крыл —
              Так до конца.
Огненный взмет не достиг, не открыл
              Солнечного венца.
Разве поверить – навек угас.
              – Допито все вино —
В тысячелетьях, быть может, раз
              Все нам узнать дано.
Разве простить – как позабыть
              Времени алый ссек.
Разве не мог бы и большим быть
              Тот, кто всего человек.
Будут сниться, будут звать
              Глотки голодных труб,
Не целовать, не целовать
              Вишенья милых губ.
Если бы гребни алых сеч
              Вновь схлестнуть на горе.
Если бы пламя вновь разжечь,
              Чтобы сгореть, сгореть.
В ночь оглянуться… увидать
              Зубьи изломы воль,
Все превозмочь… и оторвать
              Всю человечью боль.
 

«Годы». 1926. № 4