Текст книги "Поэты пражского «Скита»"

Автор книги: Дмитрий Кобяков

 
Уж яблони на солнце устают
медовиться под ношею тяжелой.
Весь день и ночь сады поют, поют.
Не отлетают золотые пчелы.
Куда бежишь от солнечных тенет? —
Все тяжелее бахромятся маки.
Такой тугой и терпкий в жилах мед
взострил грудей серебряную накипь,
и сдвинулись спаленные поля.
О, для чего же безнадежно спорить?
ведь в этот час для каждого земля
задохшиеся вывернула поры.
 

«Своими путями». 1926 № 12–13

 
Целомудренно сокрывшие печали
В годы исполнения и гроз —
Все мы, сталь приявшие и сталью
Пораженные, не стоим слез.
 
 
Но, исполнив слово мудрых библий,
Предсказанья вещих снов,
Мы погибнем, как другие гибли.
Как грядущим гибнуть суждено.
 
 
Много нас, уже уснувших рано,
Восприявших гибели и тлен.
Под колючим скорчены бурьяном
В пустырях у выщербленных стен.
 
 
Оттого ль репейники и цепки.
Что под ними полегли
Возлюбившие до ненависти крепко
Смоляные буести земли.
 
 
Будут цвесть и клены и сирени,
Колыхаться золотые дни…
Господи, в лугах Твоих весенних
Без весны ушедших помяни.
 

«Родное слово». 1926. № 11

 
Золотом и снегом зори росные
Яблонное кружево исплели,
В синих перелесках снова весны
Звонкие возносят хрустали.
 
 
Опоили день кудрявой брагой,
Опрокинули в кудрявый хмель;
Девушки в сиреневых оврагах
Тонкую пригубили свирель.
 
 
И поют над миром те свирели —
Ждут кого иль плачут над собой;
Пухлые ручонки в колыбелях
Тянутся за розовой звездой.
 
 
И мерцают звезды… Звезды – дети…
А над ними веет, никому не зрим.
Мягкими крылами – взмах – столетье —
Ласковый и мудрый серафим.
 
 
Без конца путей в широком мире.
Без числа детей и ясных звезд…
Ворожит грядущим птица Сирин,
По ушедшим плачет Алконост.
 

«Родное слово». 1926. № 12

 
Хмелея от серебряного сна,
Рыхлеют ячмени под синеватым паром,
И сладкая, комолая луна
Прилипла к старой липе за амбаром.
Едва звенит плескучий разговор
Ленивых струй на мельнице забытой.
Медвяная мука обсахарила двор,
Мерцая в черноте горбатого корыта.
Пахнет от сена жаркой духотой
И солодом, вздохнет в хлеву корова,
На насести патлатый домовой
Встревожит кур, и все затихнет снова.
Лишь тикает мечтательный сверчок…
В оконной проруби распяливаясь, невод
Влечется по избе и зеленит плечо.
Откинутую грудь и икры спящих девок.
Скользит по мягким ртам и бередит
До тусклого белка размученные веки.
И снятся им блескучие котлы среди
Огней. И вот он, властный, некий
Дает им знак… Как змеи, поднялись
И отдались скольженью гибких метел,
И рулится навстречу им в полете
Неистово сверкающая высь…
 

 
Теплые сосны
В розовом вечере,
Синие росы,
Тихие встречи.
Кроткая память
Затеплила свечи
Всем, кто ушел, кто далече,
Там, где не ранит
Заботой сегодня.
Там, отгремев, отпылали
Их битвы.
Скорби их стали,
Как стройное пламя
Светлой молитвы, —
Как милость Господня.
 

 
Темная, тяжелая вода
Нас несет неведомо куда;
И, едва родясь, слепые дни
Умирают; нищие огни,
Погасая там, на берегах,
Весть дают о мертвых городах.
Острова последние – как сон;
В темноте последней чайки стон.
И ничто не может нам помочь —
Черный океан и ночь…
 

«Звезда». 1993. № 7

 
Голубые лепестки
Раскрывают новый сон,
У вечерней у реки
Я стою заворожен.
Закипает светлый хмель,
Тихо рушатся кремли,
Золотая от земли
Оторвалась карусель.
 
 
Уплывают навсегда
Времена и города
В трепетаньи милых рук,
В бесконечности разлук.
Сердце нежное, поверь
Неизбежности потерь;
Слышишь, слышишь, как шумит
Старый, черный водопад;
Сдайся, милое, – пойми
Радость тайную утрат.
Ко мгновениям склонясь,
Полюби их вечный хмель,
Золотую карусель.
Голубую мира связь.
 

 
Не было ни пытано, ни прошено,
А пришла – забыть ее нет сил…
В голубых лучах, в цвету некошеном
Легконогую девчонку я любил.
 
 
Пела что-то, тихая да ласковая.
Щурясь на румяную струю,
И ничем, ничем не подпоясала
Рубашонку тонкую свою.
 
 
Может быть, такая соловьиная
Лишь одна на свете и была,
Косы справила, бровями вскинула,
Навсегда в орешенье ушла.
 

«Звезда». 1993. № 7

 
Ранним утром у сырой опушки,
Где роса курчавит зеленя,
Обманула милую кукушка.
Обманула милая меня.
 
 
Задразнила и не пожалела —
Колдовала мне не долгий час.
Холодом русалочьего тела,
Несытью зеленоватых глаз.
 
 
А когда упругую дорогу
Пыльный запад тихо золотил,
Я шагал с котомкою убогой
И не знал, любил иль не любил.
 
 
И к кому ушла моя подружка
По вечерней тропке на межу…
Ты скажи мне, вещая кукушка,
Сколько песен про нее сложу?..
 

 
За нами город вдалеке
Вертел ночные карусели,
В овражном дымном молоке
Костры веселые блестели;
Звенели песни, и подчас
Рождалось эхо, кликам вторя,
И, опоясывая нас,
Текли негаснущие зори.
 
 
Над туманными росными влагами,
Над дымящимися оврагами,
Над костром стоим на горе,
В полуночной горим заре.
Вот ножами-мечами высокими
Голубой поднялся огонь,
Облизал серебристые локти.
Укусил золотую ладонь.
Я тебе говорю, земля:
«Эту ночь меня взять нельзя, —
Весь я – влаги и тьмы игра.
Эту ночь ты – моя сестра».
И тебе говорю, огонь:
«Эту ночь ты меня не тронь, —
Я от светов и зноя взят.
Эту ночь ты – мой милый брат».
 
 
           Узловат и черен,
           Роет землю корень,
           Светел и лучист,
           Ищет солнца лист;
           Ночи середина —
           Жизни половина.
 
 
           Я построил для сестры
           Великанские костры.
           Ты приди, сестра, ко мне —
           Встало пламя, как во сне.
           Воздух тепел, тих и мглист,
           Пахнет тленьем старый лист.
           На дыбах мой верный конь,
 
 
           Я склоняюсь – как сквозь сон,
           То же делает и он;
           Вправо, влево, вслед за мной;
           Я вскочил, и он – прямой.
           Я кружусь – и в тот же миг
           Мечет искры мой двойник,
           Весь пылая. И по мхам
           Белки скачут здесь и там.
           Прячут в кочки и кусты
           Ярко-рыжие хвосты.
 
 
Ты не примешь ли, сестрица, от меня
Золотого, вороженного коня!
 
 
           Свой облачный невод
           Колышет белок,
           И дышит сквозь плеву
           Лучистый желток;
           И плывет, плывет яйцо,
           Плоское, сквозистое.
           В темноте зовет лицо,
           Жаркое и близкое.
           Благослови, Господь,
           Светлую плоть
           На радость, на справу —
           Одол над отравой
           Зрачка косого
           И ждущего.
           Соска стерегуще
           Тугого.
 
 
Смолкли игры и зовы,
И свершилися краткие ловы;
Только прозрачные моря
В розоватом пару горят.
И шумят, шумят дожди
Рдяно-солнечные,
И растут хвощи
До подоблачья;
Золотит их слизь,
И ползущая
Шевелит их жизнь.
 

 
И еще ресницы в нитях сна
Путались. Над черными домами.
Испита колючими снегами.
Индевела мерзлая луна.
Утренело… но взыграли тени
Жемчугом и хрупкой бирюзой,
И, сверкнув сапфирною звездой,
Из страны недавних сновидений
Куколка фарфоровая тонким,
Ласковым скользнула башмачком.
Хрустнуло крылечко, и смычком
Повела далекая поземка.
У калитки, скрипнувшей едва.
Звякнуло кольцо, и все умолкло;
Только, охорашиваясь, елка
Отряхнула иней с рукава.
Бубенец поет. Во льдистой стуже,
В бельмах наплывающего дня,
Лебединой жалобой звеня,
Девушка коней ласкает вьюжных.
И взметнулись на полях белесых
Пряжи кос и сгибы горьких рук.
И бормочут быстрые полозья
Песенку о вечности разлук.
 

 
Маленький я, маленький
По ельнику хожу,
В моховых проталинках
На рыжики гляжу;
Хрупенькие крышечки
Чутеньки торчат,
Закрывают рыжики
Деток и внучат.
 
 
Сойки оголтелые,
Споря, пронеслись.
Хвойка отлетела
На брусничный лист…
Стану сам я крошечным,
Тихий и простой.
Сяду у лукошечка
Под березой той;
 
 
Тонкой паутинкою
Обовьюсь, и пусть
Ладаном полынным
Льется с поля грусть,
Схимою целительной
Никнет тишина,
Светлые обители
Выросли со дна.
 
 
Вон, гляди – узорами
Хрупко истонясь,
Веет над озерами
Рощ иконостас;
Сны золотодремные
Ронит, рогозя,
Темные, огромные,
Скорбные глаза.
 

«Вышгород». 1998. № 6

 
Сегодня влага, блеск и зной
Слились во мглистый хмель,
Смеется озеро в окно.
Заводит сад качель.
Медлительно – прилив, отлив —
Качает угол тень,
И занавеску шевелит
Иной какой-то день;
И пахнет горница моя
Смолистою сосной,
И странный слышу голос я
За тонкою стеной.
Вот сердце – льдинкою в груди —
Знакомый шаг, и вдруг
Дверь настежь… С солнцем… О, войди.
Войди, мой нежный друг.
Но двери этой нет в стене
(О, холод пустоты…).
В какой нездешней глубине
Меня коснулась ты.
Ужели напрягалась вновь,
Чтоб в этот мир войти?
Иль знак дает твоя любовь
Мне об ином пути?
Не знаю… Комната глуха,
День груб и шумно дик…
И все спадет, как шелуха,
В какой-то вечный миг…
 

 
Низкие быстрые тучи
Над перезябшими избами,
С черной соломы колючими
В лужу ударило брызгами.
Морщится лужа, и слякоть
Густо ползет во все стороны…
Что же нам злиться и плакать —
Жили, любили, а все равно
Сгинем; и будет с издевкой
дергаться дикими взмахами
из-за плетня на веревке
мокрая чья-то рубаха…
 

«Вышгород». 1999. № 6

 
За болотиной бор —
На бугре бугор.
В нем (кто бывал?)
Ель да увал.
Ушастою рысью
По чаще прысни,
Векшею цепкой
С ветки на ветку,
По камню —
Мышью —
На самый кряж.
Всех выше
Горюч и сед.
Над ним – сосна
Тысячу лет.
 
 
Соколий лёт —
Сто верст размёт
С кряжа.
На ветер
Синий,
В озерью пряжу,
В речную петель
На бурой глине.
 
 
Встал от морей
Широковей.
Галочьей рябью,
Чешуйной зябью.
Сверкнул и дунул
Над миром Божьим.
Что струны.
Напружил вожжи.
 
 
В лохмотьях туч
Разжал ладони, —
С круч
Под обрывы
Помчались кони
Косматогривы,
Сереброзубы
Подковами —
В озерью звень,
Взбуровили
Осенний день.
 
 
Эй, гей, – я жалобы деревень,
Где мужики сидят, что грузди.
 

 
Проследилась, перевилась.
Звездной пылью пропылилась
На земной коробочке
Человечьей тропочки.
 
 
Все мы бродим и не знаем,
Что тропинки проминаем,
Чья в росе слезиночка
У моей тропиночки.
 
 
Миленький, а ты не ведал,
Что пройдешь со мною следом
По моей тропиночке,
У моей слезиночки.
 

 
Как на снежном на юру.
На железном на ветру
Встала вьюга на хвосты.
Смяла черные кусты,
Перекрутами дымится.
Кто-то в поле мчится, мчится.
Через ветер, через ночь.
Колокольчику невмочь:
Захлебнулся, закружился,
Оторвался, покатился
По опушке на сумёт,
Там и сгинет, пропадет.
 
 
Сразу станет тишина,
Глянет байная весна,
Зацветает сон-трава.
И в лазоревом тумане
На далеком океане
Поднимаются со дна
Золотые острова.
 

«Вышгород». 1999. № 6

 
Вдоль по гребню катится телега.
Пыль струится из-под колеса,
И уходят с вольного разбега
Вниз поля, овраги да леса.
 
 
И плывут широкие просторы.
Льется в них упругих зноев ток;
Льнет ко мне, тихонько с ветром споря,
С легких плеч струящийся платок.
 
 
Милый друг, ведь счастье вот такое:
Чуть грустя, любить издалека.
Долгий день в торжественном покое
К вечеру готовит облака.
 

 
      По-над пашеньем на взгорье – не седые собирались ведуны, —
замолились моховые валуны золотому вечеру над морем.
      Изначальные открылись времена, на пол-неба теремятся терема,
а над морем хмелевые вздроги; заветрели на просторе корабли, за —
червонили седые короли на высоком теремном пороге.
      Расстилаются багряные ковры, закликаются пресветлые пиры.
              И – не месяцы метнули якоря над крыльцом в косые черепи —
              цы – поднимаются, парчою серебрясь, королевичи в жем —
              чужные светлицы.
 

* * *

 
Море ль,
горы ль,
небо ль,
колебля,
заворачивают рули, ползут, лезут, тяжелые корабли.
                                            – Горючими смолами протравлено мясо, —
                                           Стучит железо.
                                            Ржут кони.
Громы гремучие, молоньями опоясаны, ладьи гонят, волны треплют. —
Скрип,
скреп,
Хлип
в хлябь
влип. —
                                           Эй, не ослабь —
                                           на перехват
                                           в закат, в закат…
 

* * *

 
Разгораются стожары – многозвонные пиры, гремлют кованные чары и роняют янтари. И по бархату струится светловейное вино; свищут огненные птицы в самоцветное окно, ветви яростно качают
                                     взад-вперед, взад-вперед…
расплетают, заплетают ворожейный хоровод. Зазвенели колокольцем зорь венки.
Зорь венки вьются в кольца, кольца – в кольца, колок о лятся вьюнки.
Кто уловит, кто поймает переливную кайму?
– Жаро-птицы только знают, да не скажут никому.
Знают только жаро-птицы, никому не говоря, ждут, когда испепелится раскаленная заря. А царевне спится.
                                                                           Снится —
золотою вереницей тонут в море якоря.
 

* * *

 
         За болотиной над бором злой единой тур пропорот. Развалились
черева, забагрили дерева. Сукровятся кровотеки, помутнело турье
око. За горою сгинул рыжий, слюнным медом раны лижет.
         И в закате али жухнут, на болоте кочки пухнут, на трясине зобит
выпь, шею старый сыч топорщит – и под мохом долгой корчей
прокатилась перегибь.
                    Разбугрилась. В корень трухлый выворачивает пень.
                    Пылью вызернилась тень. Расскочилась…
         Из-под елки заморгали в чаще колкой крысорылые старухи.
         Серым дымом просквозили; мимо, мимо зарябили. Друг за другом
шмыгом, шмыгом;
                     перепрыгом;
                     кругом, кругом.
          В чаще пряжу заметали, цепят, вяжут, где попало… Пухнет серая
кудель, – потянулась к ели ель.
         Засигали в тине мыши, скачут выше, выше, выше; цепят в нити
когти-ногти; вертлюгами ходят локти, нить за нитью гонят, гонят;
                                        мотылятся веретена, пляшут сонные ужи, за —
                                        плетаются гужи, ткутся пыльные мережи; нет
                                        ни ели, ни березы, нет ни лесу, ни полян…
                     Стал туман…
                                                            Стал туман…
          Все опутал белый лен… Ткется, вьется, льется сон. Серебрится
дальний звон. Не мигая, светит пень. Шевелиться
                                                                                                 лень.
 

* * *

 
           У царевны жемчуга помутились с позолотой, кажут месяцы рога,
квачут жабы на болоте. Ярой медью в молоке вьются бешеные змеи,
изумруды вдалеке на корягах заревеют, и кивают и цветут
                                                                                  неразгаданные травы…
          Гремлют чары. Вперекрут льются хмёльные отравы.
                                                  Бархат, бархат,
                                                  яркий, рдяный,
                                                  мучит очи.
          Спится.
                                                   Снится – кто-то пьяный, темный, хрип-
лый ловит огненную птицу, навалился и хохочет… щиплет…
          Стали каркать, каркать птицы, завертелись огневицей, мечут
пламя.
           Это – знамя в алой сече рвут и вдоль и поперек.
           Чьи-то наковальни-плечи разломили потолок…
                                                                                                 Помоги:
                                                                            в жестоком споре грозен враг.
            На столе тупой кулак
                                      скатерть порет.
            Тускнет золото. В угаре стервенеют чьи-то хари;
в сапе, храпе корчат лапы… Захлестнуло свалом драку-ребролом,
             мчатся тени-раскоряки кувырком. Лбом – в лоб
                                                               (костедроб).
                                                                 Хруп,
                                                                  хряст
                                                                  (зуб
                                                                  в хрящ)
 Месят в черной лихорадке кулаки, чешут чертову присядку го-
         паки.
                                 – От звериного оскала
                                                                            не уйдешь. —
Отсверкало жало вкось… нож – в кровь… стены – в крик…
                                                            тени прыг
                                                            врозь…
В уголках дробно крестятся: не вставать молодому месяцу с го-
           лубых ковров…
 

* * *

 
Ой, моя родина,
                          звень – серебрень…
                          Золоторогий
                          упал олень.
В черные своры сбились псы, рог завитой теребят овсы.
Бороду выбрал туман из озер,
фыркнул конь.
                        Догорел костер.
 

«Новь». VIII. Таллин. 1935

 
Дни и ночи – только ожиданье,
Знаменья и раны, но нельзя
Опустить тоскующие длани,
Позабыть, не видеть, как скользят,
Стеклами сверкая на закате.
Черные, глухие поезда…
Может быть, давным-давно когда-то
Кто-то также понял: навсегда.
И не мог земную, злую жажду
Утолить и превозмочь.
Горе всем, кто в ясный день однажды
Навсегда почувствовал ночь.
 

«Меч». 11.X. 1936

 
С высоких круч забытые века
Глядятся разоренными кремлями
В ручной разлив, и, башенными снами
Утомлена, задумалась река.
На ясный запад жаркие кресты
Возносят светлые, как облака, соборы;
И щурится в садах вечерний город,
Благовестит заречный монастырь.
О, свете тихий, юность отцвела,
И зреют дни, чтобы прейти… Не так ли
Спадают в воду розовые капли
С задумчивого, легкого весла.
 

«Современные записки». 1936. Т. 61

 
Ввечеру над улицей
Ухают гармоники;
Слушают и щурятся
У заборов домики,
Монастырски маковки,
Облака баранками, —
Где-то парень-лакомка
Пристает к белянке:
– Не намолишь младости
Бабьими вечернями.
Только ведь и радости
С милым за сиренями.
Ты, как сымет зоренька
Алу опоясочку,
Выходи со дворика
За калитку, ясочка. —
 
 
Закудрил кадрилями,
Пышет черным полымем:
Как взмахнула крыльями —
Потеряла голову.
 
 
          – Эх, вы, гуси-лебеди,
          Жулики посадские.
          Петь бы вам обедни
          Голосами сладкими.
          Сны мои дремучие —
          Вовсе нету просыпу, —
          Закружусь, замучаюсь.
          Нагуляюсь досыта. —
Не гудит гармоника,
Не трещат кузнечики:
В сумраке тихонько
Скрипнуло крылечко…
Вот уж по задворкам
Петухи скликаются,
Журавли с ведерками
По воду склоняются,
И собрался к ранней
В звоны бить Афонюшка,
Охнула в тумане,
Разлилась гармонюшка.
 

«Вышгород». 1999. № 6

 
Валуны сидят по косогорам,
Облака задумались в озерах.
А под вольной кручей новый стан
Ставит племя шумное славян.
Топоры стучат в дыму смолистом,
Стали срубы, и блестят мониста.
Сомневалась на болоте чудь:
– «Не пропасть бы с ними как-нибудь».
 
 
От морской волны и лютой бури
Уходил в озера как-то Рюрик.
Плыл и видит: вот он – новый град.
Мужики веселые сидят
И такие здесь творят кудесни, —
Что ни день – сказание и песни.
«Стой, варяги». Вылезли. И вот,
Сам вступает с ними в хоровод.
 
 
И с тех пор прошли уж сотни лет,
А пестрее хоровода нет,
Песни звонче. Радости хмельней.
Чем у нас меж сосен и камней.
 

 
Девушка иль женщина, на голос
Отзовись – святою девой будешь.
Круто взмыл над головою молот,
Покачнулись каменные судьбы.
И трава в недвижьи шевелится,
Потянули вяжущие ветры;
Это значит – время мне молиться,
Это значит – кто-то ищет жертвы.
Может быть, сейчас еще не сгину —
Отгрызусь, кусачая собака.
Хочется, чтоб так вот, без причины
Кто-нибудь, хоть издали, заплакал.
 

 
Ныне веселые волны вздымают зеленые кровли,
И, задыхаясь в чахотке, ломится желтое небо.
В пляске, подобной недвижью, и в шуме, подобном безмолвью.
Явлена та темнота, из которой неведомый невод
Души вознес к бытию в этом мире.
                                                                  Не так же ли разве
В ветре мертвеющих слов, мгновение вечностью мнящих,
Буйно мятутся народы, родятся и падают царства, —
Всюду клокочущий взлет, в скольженье и срыв преходящий.
Плеск торжествующих толп, и грохот внезапных боев.
Но чем бурнее событья кипят и друг друга торопят,
Чем оглушительней спор – тем громче молчанье Твое
И неподвижнее Лик, отраженный в последнем потоке.
 

«Вышгород». 1994. № 3

 
Мой смертный час, далек ли он?
Увянет плоть в томленьи будней.
И я тогда, как некий сон,
Восстану, трепетный и лунный.
О, жизнь, – многоветвистый корень,
Земной комок переплела
И россыпями звездных зерен
Над прахом тающим взошла,
И растерялась в древнем небе,
И нет конца, и счета нет,
И это тело – только стебель.
Взметающий небесный цвет…
Пусть папоротники цветут,
Там, на ненайденной планете,
И дни широкие текут,
Как на земле тысячелетья,
И пусть в мирах, скользя, как дым,
Иные чудеса предстанут, —
Но сердце дерзкое не им
Кричит через века – «Осанна!»
Не к ним, не к ним взывает плоть,
Дыбясь тельцом, творити любы
Хотя б над бездной, чтобы в тло
Страстями рассечены губы
Изжечь… Эй, Господи, возьми,
Исторгнись из моих составов
И растопи миры и дни
В вихрепылающие сплавы,
Чтоб ангел распластал крыло
И Славой Слово зазвучало.
И все концы и все начала
В себе единое нашло.
 

«Вышгород». 1994. № 3