Текст книги "Поэты пражского «Скита»"

Автор книги: Дмитрий Кобяков

 
Огонь струится,
             свеча плывет,
и гость стучится,
             ко мне идет.
 
 
Лиловым лоском
             цветы текут,
горячим воском
             мне пальцы жгут.
 
 
И бьется звоном
             окно в огне,
вечерний гомон
             плывет ко мне.
 
 
Влетают звуки,
             танцует мир,
в дыму и скуке
             сырых квартир.
 
 
А гость садится
             у синих стен,
взлетает птицей
             с цветком Кармен.
 
 
В звенящем танце
             идут за ней
с глазами пьяниц
             и королей.
 
 
И в вихре темном
             кружась, кружась,
в вечерний гомон
             ты унеслась.
 
 
Так каждый вечер
             прекрасен мир,
безумный ветер
             по струнам лир.
 
 
Далекий отсвет
             страны твоей,
дрожащий отсвет,
             игра теней.
 

 
Все отступает в сумрак лет,
и ты, душа, уходишь с ними,
стирается на камне след,
где было раньше имя, имя…
 
 
В твоих летящих волосах
и в нежности твоей чудесной,
кому дано познать твой страх
пред неизбежным, неизвестным?
 
 
И кто поймет твой трепет рук, —
о раненые крылья птицы! —
где музыки бессмертный звук
над скрипкою еще томится
 
 
и умирает не родясь.
 

«Современные записки». 1937. Т. 65

 
Там в тишине рождался звук
и нарастал из отдаленья,
ты в зеркале прошла, мой друг,
прозрачной, неживою тенью,
 
 
и, руки протянув ко мне,
ты в призрачной своей отчизне
изнемогала в темном сне,
в стеклянной задыхалась жизни,
 
 
о, если б вырваться могла
неотвратимою судьбою,
о, если бы со мной была
ты настоящею, живою,
 
 
но с плачем падала без сна
туда, где я помочь неволен,
где голос мой не заглушил
твоей непоправимой боли.
 

«Современные записки». 1937. Т. 65

Вадим МОРКОВИН ^*

 
Утро.
Бегу сквозь мглу.
Хмуро нависли крыши.
Вдруг
– на одном углу
белая клякса
– афиша.
Вскользь – равнодушье глаз
и
– в перебоях сердце.
Каждая буква – приказ,
каждая – крик о концерте.
Вечер.
Неровен шаг.
Рту пересохшему горько.
В церковь иные так
строго —
как я на галерку.
Всюду икра голов —
снизу,
с боков
и сзади.
Аплодисменты.
Рев.
И вы
– внизу, на эстраде.
Тихо.
Роняет рояль
синий романс старинный.
А вы
– стальная спираль
– зурна
– струна Паганини
– молния
– ураган
– в небо из шахты дверца.
В этот вечер
– мне песни,
– а вам
– к ногам одно лишнее сердце.
Ночь.
Тороплюсь сквозь мглу.
Желто трамваев веселье.
И
на одном углу
белая клякса —
похмелье.
 

«Воля России». 1929. № 4

 
Смолой и солью
                пахнут паруса;
Шуршат
                шершавые канаты.
И каждый день —
                иные небеса.
Иной —
                меридиан заката.
 
 
Боксер зеленый —
                шепчет океан —
Свинец и смерч!
                – изысканные сказки.
Кораллом пены обуян
Притон титанов —
                остров Пасхи.
 
 
Плюется пеплом Попокатепетль,
Орел и кактус! —
                спит Гвадалахара.
Шипучий щелк лукавых кастаньет,
И сушит шелк
                аркады Альказара.
 
 
Не солнце – шпоры!
Клык и карабин,
И мясо грифам —
Кодекс Индостана,
И бредят дрофы трепетом дробин
Среди саванн
                спаленного Судана.
 
 
А я?..
Пайка годов считаю слизь,
Безволь и боль! —
                – лихая сбруя.
Нещадно трепеща за «жизнь»,
Не вглядываясь.
Не волнуясь,
И не ища.
 

Прага «Воля России». 1931. № 1–2

 
Прощайте… Кончено! Четыре четких года
Мне сердце горячил горчичный газ волос.
Вотще!.. Как тяготит никчемная свобода!
Как сердце демпингом захлестывает злость!
 
 
На реях грез ничьи не реют гюйсы.
Бессильно мысли скатаны в бунты.
На гроте желтый флаг…
Но так сердца не бьются!
Так в Рим с милицией! Так польские бунты!
 
 
Списать в расход четыре цепких года,
И графом д’Артуа артачить стаю строк.
Не видеть Вас… Постыдная свобода!
Не трепетать у Ваших милых ног.
 

«Скит». I.1933

 
Трамвай летел, пылая знойной страстью,
Чертя дугой пунктиры синих звезд,
Навстречу вечеру, наискосок ненастью,
Стремительный, стрекочущий норд-ост.
 
 
И я летел вослед тугим ресницам.
Пленяя рой принцесс, как струны Берлиоз,
Предчувствуя, что счастье не приснится,
И трепеща в прибое грешных грез.
 
 
Но Ваших каблуков не смея тронуть взглядом.
Смеяться вежливо набором слов сухих,
Рвя сердце ревностью и изнывая рядом,
Стесняясь и стесняя строки в стих.
 

«Скит». I.1933

 
Лес и шелест… Струны сосен
Стынут в сумрачном покое.
Легким тесен и несносен
Горный воздух, горечь хвои…
 
 
На опушке причитает
Диск визгливой лесопилки.
Ель верхушкою взбивает
В небе облака обмылки.
 
 
Белка бьется в сучьев невод,
Хвост роняя в хвой бездонность.
Лечь на землю, видеть небо
– И не думать, – и не помнить.
 

«Скит». II. 1934

 
Путали пулеметы смерть и слякоть.
Плутали пули.
            Лил дождь.
Пряди прожекторов бледные кляксы
с неба сметали в ночь.
Шли в тыл.
Шагали,
            клонясь в усталость.
Кляня и клянясь.
Спотыкаясь в сон.
Кашель рвал глотки. Шли
                              и не знали
и не слышали шелест газовых бомб.
Газ!
Газ!
Газ!
Нервная хватка.
Каждый маской озверен.
            Но один завыл,
крутясь и рыгая кровавой пеной.
«Был»…
– Лишь газеты разрядка…
 
 
Не сказать никому – разве только жесть
оловянных солдатиков в детском мажоре,
старую ложь —
                 Dulce et decorum est
Pro patria mori [110]110
  Приятно и почетно умереть за родину (лат.).


[Закрыть].
 

«Скит». II. 1934

На мотив А. Толстого

 
Злой Талцетл! Ах, нет, хороший…
Лось смешно тебя звал – землей.
Золотистою гривой поросший,
Ты ныряешь ночною мглой.
 
 
Светишь… Правда, Талцетл, ярче,
Чем блестящие очи ча?
Ах, какой ты красный, горячий…
Точно жгучий топаз, маячишь
Ты над Тумой… Томящий час…
 
 
Светишь… Иха, как можно спокойно
Улыбаться, смотреть, жить?..
Иха! Пулей навылет – больно?
О! (бросается к радиоаппарату).
 

 
Апрель гудел, как солнечный ущерб,
Стыкались тучи беспризорной рванью.
Но март набрал пошлейшее клише —
Все снегом щерился и лето прикарманил.
 
 
Безбровых фонарей бренчал табун,
Шакал реклам сучил рогожи.
Шагал верблюд реклам и клал табу…
И грабли глаз все были строже, строже…
 
 
А сердце ускоряло под откос.
Без тормозов, как ветра бег в овраге…
А от волос пьянел барокковый Христос,
А за глаза в трамваях злились шпаги.
 

 
Зал сосал цейсами сцену.
Зал был шквал слез,
Зал застеклянил глаз стену.
Зал трепетал —
                            туберкулез.
 
 
Пламя коралла, цвет без цвета.
Рот в платок – Виолетта;
Руки скрючил замученный труп.
 
 
Зал закусил кровь губ.
 

Тамара ГОЛУБЬ-ТУКАЛЕВСКАЯ ^*

 
Я знаю, о назойливых мечтах
Не надо думать до поры рассвета.
Когда на красных стройных кирпичах
Лучами лягут строгости ответа.
 
 
Ворвется день в колодезь стен,
И поплывет мечта со ската.
Вниз по карнизу, и взамен
Мелькнет мне зарево заката.
 
 
И полонит меня дремота,
В мир бреда распахнет ворота.
За ночь бессонную заворожит,
На ночь законную положит щит.
 

 
Шел дождь.
Капали капли на пол,
В открытое кем-то окно,
Плакала полынь на поле.
Дождь рассыпал толокно —
Словно дрожь.
Бухли забытые бухты
Мокрой слюдой.
Птицы сновали как будто
Выбритые водой.
Ветер шел
Твердой, тяжелой поступью,
Точно меняя маршрут.
По полю только попусту
Слыша, что люди бегут, —
Гнал с палашом.
 

7. X.34

 
Полотном покроют в полночь.
Белым плотным полотном,
Пусть чужого пламя помощь
Полыхнет впотьмах потом.
Руки лягут как живые —
Сломанным в тоске крестом —
Будто в воду положили
И забыли все о том.
Заколеблется сомненьем
Свечек вздрогнувший испуг,
Строгим, бледным привиденьем
Друг за другом встанут в круг.
И над белыми холстами
Ляжет черное крыло,
Черный ангел между нами —
Скажут, и взмахнут руками.
Станет в комнате темно.
 

3.35

 
Скачет рыцарь конный на окне,
На оконном матовом стекле,
Скачет сонный рыцарь день и ночь,
На окне, в прозрачность, прочь.
 
 
Под копытами рассыпался хрусталь,
Жемчугами на кольчуге стынет сталь,
Сердце дремлет, как кристалл в груди,
Погоди, ты устал в пути.
 
 
Знаешь, рыцарь, что тебе дороги нет,
Задрожит на темном небе скоро свет,
Он пылает в окнах по утрам,
Плавит на стекле шрам.
 
 
Разольется стали лат – лед,
Ставни окон свет зари зальет.
Зарисованный на матовом стекле
Твой полет – стечет…
 

Прага, 1935

 
Плавает пламя
Плоских свечей,
Падает память
В прорубь дней,
Плавится солнце,
Распятье дрожит,
Полное солнце
Опять ворожит.
 
 
Прошлое вспрянет
Пришлой тоской,
Смутной, минутной,
Скользящей такой.
Ласкою льстивой
Сломить мечту, —
Ту силу могилой
Запечатлю.
 

«Скит». III. 1935

 
Я пойду в ту комнату одна,
Со свечой – где мрак такой густой —
Испытать весь страх до дна,
Чтоб вернуться тихой и простой.
Чтоб легко мне было в светлоте
Проходить по солнечному дню,
Чтоб в его скользящей теплоте
Не заметить, как идешь ко дну.
Чтоб была улыбка на губах,
Даже если солнце упадет.
И в глазах останется лишь страх
Веры той, что мрак не украдет.
 

«Скит». III. 1935

 
У Ангела крылья подстрелены —
Так бывает у птиц.
Стынут на крыльях расщелины
Стрельных зарниц.
 
 
Ведь ему никогда не поверят,
Что он был живой,
Мертвые склеены перья
Святой водой.
 
 
Лебедь плывет медленно,
Падают с неба звезды.
Кто-то кличет в ночи потерянно,
И чьи-то плывут слезы.
 

«Скит». III. 1935

 
Все та же вода, как вчера, как сегодня.
Такая же полная, темная глубь,
И кружится мысль, о сроке не помня.
Коснувшись крылом обветренных губ.
 
 
И шепчутся крылья, и губы, и чайки,
Все силится слово одно подыскать
О важном, о главном, о самом случайном
О чем никогда, никогда не сказать.
 
 
Оно отпылало огненным цветом.
Оно отцвело, расцвести не успев.
Оно разлетелось, как пыль пустоцвета.
Как звон, как печальный напев.
 

«Скит». IV. 1937

 
Я отравилась ядом,
Недопитым до дна.
Стоят два мира рядом,
А я совсем одна.
Два жениха невесте
Сокровища дарят,
А сердце не на месте,
И свечи догорят.
Которому же нужно
Тушить мои огни,
А если не заслужены
Мне суженые дни?
Берите – не берите
Последнюю печаль.
Мне ветер слезы вытер,
Он женихом встречал.
И я стою невестой
С разорванной фатой,
И нету в сердце места —
Жених-то ведь не мой!
 

«Скит». IV. 1937

Евгений ГЕССЕН ^*

 
Нам расставаться долго надо:
Едва встречались мы с тобой.
(Так на граните Петрограда
Заря прощается с зарей.)
 
 
Глаза прозрачны без пощады.
Нет сил нарушить эту тишь…
Что расставанье вся отрада,
В том никого не убедишь.
 
 
Ну кто не скажет, что нам надо
Так страшно на земле любить.
И самой нежною наградой
Ты можешь сразу все убить.
 

 
Когда судьба шершавой ставней
Придавит иссушенный ум
И все слова тревоги давней
Размоет душной крови шум,
 
 
Тогда беру слова чужие
И обнажаю голос мой,
Стихи застывшие, немые.
Стараюсь напоить собой.
 
 
Сначала голос глух, неловок,
Как грубый шов, звучит расчет:
Но вот, прорвавши затхлый полог,
Он – полный и густой – течет.
……………………………
И вот уж голос мой не голос:
Он только стон, он – всхлип немой, —
И горький ветр грудную полость
Сосет и тянет за собой.
 
 
Как будто вихрь от стаи крылий, —
Он хлещет, раздувая жар
В золе потухшей, где в бессильи
Лишь сладкий теплится угар.
 
 
Он полыхнет – и легче стану,
И полечу – соединюсь,
И опаленными устами
В дыханьи стаи захлебнусь.
 

4. XII.34 «Меч». 10.II.1935

 
Какая тень связала их
Меж стен, где воздух весь изучен?
Здесь тишина рождала стих,
И стих был тишиной измучен.
 
 
Скитался он по голосам,
Как ангел, потерявший крылья.
Еще тянулся к небесам
Из забродившего бессилья.
 
 
Растаявшим с небес крылом
Стекала темень с края крыши.
Был голос собственный в былом
Чудесней ангельского слышен.
 
 
А свет стал тусклым и пустым,
Как сон забывшего о рае.
Струились голоса сквозь дым,
В глазах лишь пепел оставляя.
 
 
Быть может, вздох один живой —
И облетел бы сонный пепел,
И сразу свет иной – большой
Друг в друге каждый бы заметил.
 
 
Но вздоха не родил никто.
Грудные клетки заржавели.
Злорадствуя, в ответ на то
Часы о вечности скрипели.
 

«Скит». III. 1935

Тамаре Тукалевской

 
В узорах голого окна
Молчит непрошенная стужа.
Я погружаю взор до дна,
В замерзших сновиденьях ужас.
 
 
Бессонницею раскален,
Он кропотливо звезды плавит.
Но снова мертвой формой сон
Потеки горькие оправит.
 
 
Не перелить жестокий след
В мечты причудливую форму.
Мой комнатный померкнет свет
В осколках сумрачного шторма.
 
 
У жесткой грани изнемог:
Там – сумерек навес трепещет,
Здесь – в стоэтажный потолок
Мой вздох перегоревший плещет.
 
 
Нет, лучше – обнаженный лед,
Рванувшись в вихрь стеклянной пыли.
Метнет лицом и вдруг сотрет
Морщины горестных усилий.
 
 
Следов разновременных слой
Металлом сразу перережу,
И ветер захлестнет сквозной:
Пусть оголяющий, но – свежий.
 

3.2.35 «Меч». 12.1.1936

Г. Семеновой

 
Узор легчайший на окне,
И песенка в трубе пустая.
За тонкой гранью на дворе
Слепая стужа нарастает.
 
 
Не так ли твой застывший взор:
Тревоги скрытой отраженье.
И твой забавный разговор —
Лишь отплеск горького смятенья.
 

4 февраля 1935 «Скит». III. 1935

 
В моей каморке есть окно —
Его светлее нету.
Игрою света все полно
Оно зимой и летом.
 
 
Когда весною все полно,
Как пеной – выше края,
Захлебывается оно,
Потока не вмещая.
 
 
Когда же день, веселью рад,
Спокойно отдыхает,
Оно, как в первый день, свой взгляд
Вслепую расширяет.
 
 
И вечера последний луч.
Случайно отраженный,
Летит, и грустен и тягуч,
В приют мой затаенный.
 
 
И даже ночью скудный свет,
В чужих дробяся стеклах,
Всегда прибережет привет
В своих лучах поблеклых.
 
 
Да, счастлив я! Завидно вам?
Как мне чужое видно,
Так счастья не увидеть вам:
Так сладко и обидно.
 

7 апреля 1935 «Скит». III. 1935

Алле Головиной

 
Слышно все до дна. Солнце тяжелеет.
Сонная струя из глухих времен.
Это ли – весна! Такою скукой веет.
Сердце тяжелеет сквозь легчайший сон.
 
 
Сердце птицей пленной за глухой оградой,
Только через сумерки перемахнет крылом, —
Ночью, как и днем, – унылая услада.
Омут откровенный плещет о былом.
 
 
Но совсем охотника нет до птицы редкой,
Людям скуки пленница больше не нужна…
Сердце в клетке звонкой, сердце в тесной клетке.
– Так зачем же солнце, так зачем весна?
 

23.4.35

 
Мы встречаемся, как будто не видались,
Говорим слова из глубины,
И в ответ – из затаенной дали
Слабый голос погружает в сны.
 
 
Мы сошлись у ангельской постели,
Нам склоняет голову тоска.
Мы казалось бы веками пели,
Если б грудь не так была узка.
 
 
Слишком рано мы лететь решились,
Детскую мы надорвали грудь:
Ослабев, под крышу мы забились:
Может, буря распахнет нам путь.
 
 
А пока друг друга мы встречаем, —
Каждый скажет, что во сне видал, —
И глаза навстречу раскрываем,
Как колодец тысячи зеркал.
 

19.5.35

 
С тобой – от каждого касания
Чудесного жду звона.
Раскрытого воспламенения,
Скрытого замирания.
 
 
Когда же судьба благосклонна,
И ждут только слова ресницы,
Как птицы – встречного ветра,
Тогда в досадном смятении
Чужими словами играю,
Боясь слишком верного звука,
Слишком полного эха.
 
 
А солнце нас тканью грубой
Как мертвых уже пеленает.
 

26 мая 1935 «Новь». VIII. 1935

 
Не о главном. В грубом свете солнца
Бьется мысль о гладкий тротуар.
Промах снова слишком поздно вспомнится.
Упустил я твой случайный дар.
 
 
И когда о тень крыла споткнулся,
Ты уже – на стороне другой.
Разве только в замедленьи пульса
Вздох почуяла ты мой.
 
 
Может быть, тогда ты и споткнулась,
И задумалась, замкнулась в сон,
И во сне не мне ли улыбнулась,
И пришла домой, как с похорон?
 
 
Утешенье горькое и злое.
Только разве может быть верней?
Надо мною в нестерпимом зное
Голубое белого бледней.
 

26.5.35 «Современные записки». 1936. Т. 60

 
Раструб вокзала отступает.
Сарай назойливой тоски.
Железа суетня пустая
Сдвигает нежные тиски.
 
 
Испытанные нареканья
Усладу горькую сулят,
Бессонной грусти неприкаянной
Гремучий разливая яд.
 
 
Сквозная зыбкость поездная:
Скупое ослабленье пут.
Пустая чуткость неземная —
Последний для земли приют.
 

«Меч». 7.VII.1935

Алле Головиной

 
Последние я провожаю дни,
            как поезда вагоны спящие.
И каждый день свои несет огни,
            как в окнах взоры уходящие.
 
 
И каждый день скользящею тоской
            во тьму отходит, и не помню я,
где оборвался призрачный покой
            и началась бессонница огромная.
 
 
Зачем под крыльями чужих огней
            считаю я, что мной навек потеряно?
Как будто в полной нищете своей
            еще теперь не до конца уверен я.
 

9 июля 1935 «Современные записки». 1936. Т. 60

 
Еще средь нас, но вся уже ты там.
Как пламя тянешься и таешь в нетерпеньи,
Еще привычным верим мы словам,
Как верят выраженью сожаленья,
 
 
Еще мы дышим трепетом твоим,
Еще живем одним с тобою хлебом, —
Но чаще смотрим в страхе и молчим.
И голос твой – как бы с чужого неба.
 
 
Очнемся, и забудем место, час,
Но ты такою нам нужнее хлеба будешь.
А ты, пожалуй, и не вспомнишь нас,
Ты и себя, какой была, забудешь.
 

10 июля 35

«Евреи в культуре русского зарубежья». Иерусалим, 1996. Т. V

 
Все в этом мире случается,
Все непонятно для нас.
Пышною свадьбой кончается
Каждый хороший рассказ.
 

Анат. Штейгер

 
Ты хочешь кончить, иль начать достойно.
Иль просто оборвать и умереть?
Как твой жених уверен, как спокойно
Умеет он и на тебя смотреть.
 
 
Хотя ты платье белое надела,
Но тень твоя теперь еще темней,
Так и душа, когда блистает тело,
Еще темней последней из теней.
 
 
Очнись! Обряд земного сочетанья
Куда страшнее Страшного Суда:
Там может быть надежда на свиданье,
А здесь, увы, прощанье навсегда.
 

13 июля 35

«Журнал Содружества». 1936. № 11

 
Видишь, как небо пустеет.
(Теперь ты умеешь верить?)
Слышишь, как ветер веет.
(Тебе утешать отрадно?)
 
 
Поздно. Не надо согласья —
Надежда его нежнее.
Пусто. Оставь мне обиду —
Она нужнее счастья.
 

13 августа 35

«На Западе». Нью-Йорк, 1953

 
Тая пылью сонно золотою,
Солнце движется едва.
В тягостном и сладостном застое
Тяжелеют все слова.
 
 
Только звонкой золотой волною
Солнце полнит кровь мою.
Что мне делать с кровью золотою
И пустою, как в раю?
 
 
Но сейчас уже само польется
(Голос горький и ничей):
Кровь, как в колоколе, в горле бьется,
А слова предсмертных холодней.
 
 
Я тоски восторженной не скрою.
 

13.8.35

 
Ты сажаешь цветы, поливаешь и холишь,
Ты заранее знаешь, как они расцветут.
А цветы настоящие расцветут у того лишь,
Кто едва ли и знает, как их зовут.
 
 
Без названья, не к месту, и вовсе не вовремя.
Но врасплох, как в окне, о которым забыл:
Ты забыл – а оно за тяжелыми шторами
Жило рядом с тобою, тихо полнилось сил.
 
 
И тяжелым неслыханным благоуханием
Распахнулися шторы. Ты боишься узнать?
От движенья цветов замирает дыхание;
Скоро, скоро научишься все забывать.
 
 
И тогда позабудешь загадкою мучиться:
На земле ли, на небе ли лучше нам жить.
Вот тогда и любить твое сердце научится,
Но тогда до того ли, чтобы любить?
 

13.8.35

Вл. Мансветову

 
Еще горит его дыханье,
Но горькие мертвы слова.
До губ холодных трепетанье
От сердца долетит едва —
И вновь в крови тяжелой тонет.
Усталой в поисках любви… [111]111
  Вариант:
«И ниже голову он клонит.Усталый в поисках любви».

[Закрыть]
 

8.1935

Тамаре Тукалевской

 
Ты набираешься солнца и в море
Ты отмываешь зимнее горе.
Только от солнца лицо грубеет.
Кровь истощается и тяжелеет.
 
 
И чем больше в глазах будет моря
И чем небо чужое безоблачней будет,
Тем тяжелее ночами будет
Сердце и падать и замирать.
 

20 августа 1935

Человек начинается с горя.

А. Эйснер

 
Любовь начинается с боли,
С обиды без всякой вины —
Ни даже ее– и тем боле
Мы этой обидой больны.
 
 
Любовь начинается с жалости —
Своей же к себе самому.
В любовь, как в чужую усталость,
Не верится никому.
 

2 сентября 35

 
Зачем стихами заниматься.
Когда в траву так просто лечь,
Под солнцем ленью наливаться
И черной боли не беречь.
 
 
И в сумерках не волноваться.
 

2 сентября 35

«Евреи в культуре русского зарубежья». Т. V

Мы забыты с тобой на земле.

Блок

Вл. Мансветову

 
Мы с тобою должны быть нежны.
Мы с тобой никому не нужны.
Даже кошка Мери нужней.
Даже с кошкой Мери нежней.
 
 
А казалось, верили нам.
– Да и мы ведь поверили снам…
И нуждались, пожалуй, в нас.
– Так всегда ведь в последний час.
 
 
Видно, много мы сделали зла.
Что и Мери к другим ушла.
Мы с тобой не нужны никому.
(Разве Богу вот одному?)
 

7 сентября 35 «Новь». VIII.1935

Алисе З.

 
Ты бровь подводишь, напевая,
А жизнь итоги подведет,
И ни моя и никакая
Любовь тогда уж не спасет.
 
 
Но разговор ты обрываешь:
– Дай бровь ровнее довести.
Такой беспечности, ты знаешь.
Уже мне больше не снести.
 
 
Ты гибели не замечаешь,
А мне ее не отвратить.
Ты вырастешь и все узнаешь…
Ах, слишком много, может быть!
 

Декабрь 35

 
И тихая тоска сожмет так нежно горло:
Ни охнуть, ни вздохнуть.
 

А. Блок

 
Смеешься так покорно ты: [112]112
  В «Журнале Содружества»: «Безропотно смеешься ты:».


[Закрыть]
Заполнить надо грудь.
 А то от этой пустоты
Ни охнуть, ни вздохнуть.
 
 
А за стеной поет она,
Врываясь в скучный смех.
Ах, эта тонкая стена,
Пожалуй, толще всех!
 
 
Там даже плачут веселей,
Чем тут смеешься ты.
И только сердцу тяжелей
От всякой красоты.
 

3 января 1936

«Журнал Содружества».1937. № 3