Текст книги "Родиться в Вифлееме [СИ]"

Автор книги: Дмитрий Виконтов

Коридор вел к кладовкам, пыльным и темным, царству загадочных и увлекательных вещей для ребенка, любящего искать там приключений и волнующий открытий. Чаще находившего грязь, паутину, ссадины и ушибы, но иногда упорство вознаграждалось воистину прекрасными находками. А не только наполовину усталыми, наполовину веселыми вздохами бабушки и мамы.

Коридор, погруженный в полумрак, шел мимо пузатых вазонов, в которых еще была растрескавшаяся земля – растения давно погибли и только желто-белые остатки стебля, едва выступавшие из сухого грунта, напоминали об их существовании. Мимо двери, около которой стояли пустые кадки, в которых когда-то росли диффенбахия и кариота.

Ступеньки скрипнули, протяжно и визгливо. Каждая звучала похоже – и вместе с тем немного по-другому: точно старая лестница радовалась ему, на свой лад приветствуя последнего хозяина вернувшегося омой.

На последней ступеньке он помедлил. Две ближайших к лестнице двери, друг напротив друга, красно-коричневые, со стилизованными под старину деревянными ручками над электронным замком. Сейчас ни один индикатор на замках не горел, как не горели ни ночники, ни лампы в коридоре. Ничто, кроме тусклого света, проникающего сквозь окно в конце короткого коридора, света дня, умирающего в объятиях оставшихся после бури туч.

Он подошел к правой двери. Ручка тонко скрипнула, дверь беззвучно отошла в сторону.

Иногда сделать шаг так трудно. Он не заходил в эту комнату – точнее, две комнаты, соединенные между собой арочным проходом с тяжелыми, красными занавесками – больше девяти лет. Он часто стоял на пороге, смотря в – рассеченную серебрящейся лунной дорожкой – комнату. Или утонувшую в бархатистой темноте безлунной ночи. Или освещенную алебастровой, зависшей над горизонтом огромной луной. Всегда ночью. Когда все спали. Когда никто не мог видеть его здесь, не мог увидеть, как он стоит на пороге, борясь с собой, пытаясь заставить себя шагнуть за оббитый красной кожей порог…

Сегодня, впервые за годы, он смотрел на комнату матери днем. И все равно – не делал последнего, самого важного шага. Не шел к столику на трех ножках, покрытому некогда белой, а сейчас грязно-желтой скатертью. К рабочему столу, где лежали в кажущемся беспорядке дюжина дата-кристаллов. К запылившемуся зеркалу рядом с черным приоткрытым шкафом. К так не прибранной после отлета в последнюю экспедицию кровати, на подушке которой лежали остатки пышного букета тюльпанов, любимых цветов мамы.

Когда-то они были повсюду в доме, почти в каждой комнате. Росли на десятках клумб в саду. И каждое утро, когда они были дома, отец приносил ей новый букет.

Сейчас запах тюльпанов напоминал о двух пустых могилах под яблоней.

Он ненавидел эти цветы. С той ночи. С того лета. Их запах, их хрупкие бутоны, норовящие рассыпаться скарлатными лепестками, их мягкая шелковистость на ощупь.

Дверь закрылась, сухо клацнув фиксатором. Он развернулся на месте, двумя широкими шагами пересекая коридор. Вторая дверь, внешне ничем не отличающаяся от двери в комнату матери, послушно открылась.

Здесь так же мало что изменилось. Комната мальчишки, увлеченного космосом, войной, кораблями. Аккуратно прибранная кровать. Квадратный ковер в центре комнаты. Стол у окна, заваленный всякой всячиной. Полки с книгами рядом со столом. Запертый шкаф, в отличие от стоящего в комнате матери, не черный, а жженого кофе – в тон паркету и ворсистому ковру. Стулья у стены со стопками старой одежды, выкинуть которую ни у кого не нашлось времени. Кресло у стола, со следами царапин когтей на подлокотниках и спинке.

Он прошел через комнату, оглядываясь по сторонам. Каждая деталь, каждый предмет, каждый шаг рождал воспоминания, выпускал на волю каскад образов, событий. Здесь прошло его детство, здесь он вырос – эта комната была олицетворением дома, больше чем что-либо еще в этом здании.

У стола он застыл на… он и сам не мог сказать на сколько. Десять минут… Полчаса… Час… Время было подобно пыли, оживающей при каждом шаге, но затем опускающейся обратно и замирающей, возвращающейся к своему долгому сну. Дом заснул, вырвался из потока времени, очутившись в странном миге между «вчера» и «завтра», миге, так и не набравшемся сил назваться «сегодня».

Юноша опустил взгляд на стол. Аккуратно отодвинул хрустальный шар с домиком и снегом. Книга в сиреневом кожаном переплете лежала на своем месте; на покрывшей ее пыли еще сохранился отпечаток подставки с голофото – сейчас стоявшего у его кровати в комнате общежития ВАК.

Он взял книгу, резкими, нервными движениями сметя пыль. Томик стихов – любимых стихов мамы, стихов, которые она читала ему на ночь, когда он был совсем маленьким и не мог заснуть: почему-то испытанные временем и поколениями бабушек-мам «сказки на ночь» ему совсем не помогали. Помогал прочитанные мягким, спокойным голосом мамы стихи, не всегда понятные, не всегда радостные, чаще грустные и тревожные – но помогали.

Книга сама раскрылась на странице, заложенной серебристой лентой-закладкой. Плотные листы, не поддавшиеся времени, сохранили сверкающую белизну, подчеркивая черные завитки стилизованного под рукопись текста.

Он пробежал глазами первые строки сонета, чувствуя, как в горле…

…встает комок, а осознание утраченного рвет душу, сердце на части.

Я опять теряю равновесие и падаю на колени, ударившись коленом о теплый камень.

– Они забрали у меня все! – я повторяю то, что сказал тени перед видением. Хочу добавить что-то еще, но едва могу вздохнуть: в затылок раскалывается, жжет, будто там течет расплавленный металл. Мене трясет, не могу сосредоточиться, не могу связно думать.

– Что… что со мн… мной?..

«Ты обретаешь себя. Расколотое становится целым. Единым. Но брешь в твоем разуме с каждым шагом тоже становится сильнее. То, что разорвало твое сознание, что раскололо тебя – оно вновь может сокрушить тебя».

Я пытаюсь встать… и вновь падаю на колени, поскуливая от боли. Это невыносимо! Мне больно… как никогда раньше не было! Осьминог под черепом превратился в яростного монстра, терзающего меня огненными щупальцами.

– Чч-что это?!! Как… как остановить…

«Я не могу сказать».

– ПОЧЕМУ?!! – я кричу уже не от ярости, а от боли.

Тень равнодушна и бесстрастна. Как всегда.

«Я говорю твоими словами. Твоими мыслями. Твоими образами. Я не могу сказать ничего, что ты не знаешь, я не могу облечь суть в слова, которых нет у тебя».

Сквозь боль прорывается какой-то приказ. Требование. Что-то, чему я должен подчиниться. Что должен сделать. Беспрекословно. Без размышлений. Оно горит во мне, кричит мне без слов – я не понимаю, что оно хочет, что я должен делать. Я только чувствую непреклонность… этого.

«Ты можешь или подняться, или упасть», – говорит тень. – «Остановиться нельзя. Ты должен вспомнить себя. Обрести целостность. Брешь, дыра в тебе вернется, но тогда у тебя будет возможность бороться. У тебя будет опора, о которую ты сможешь держаться».

Я хочу ответить, хочу что-то сказать – и не могу. Меня трясет, я падаю, сжимаясь, как в самом начале, под взглядом голодной ночи. Даже кричать не могу – боль забирает все, не оставляя места ничему иному. Как вспомнить с этим? Как сосредоточиться? Как?!

КАК?!

Тень колеблется у противоположной стены.

«Ты помнишь свое имя?»

Осьминог тянет щупальца через всю голову, к глазам, к вискам. Неумолимая, безжалостная тварь во мне не знает снисхождения, не собирается давать покоя.

Имя.

Имя. ИМЯ…

«Вспомни стихи. Вспомни, что читала тебе твоя мать. Вспомни себя», – в шепоте тени приказ.

ИМЯ… СТИХИ… ИМЯ… ИМЯ… СТИХИ… ИМЯ… ИМЯ… СТИХИ…

– …почитай еще. Пожалуйста! – он смотрит на маму, погасившую свет.

– Мы же договорились! – укоризненно говорит она. Мальчик не видит ее лица, но знает, что она смотрит на него с улыбкой, чуть склонив к плечу голову. – Один стих – и ты спишь.

– Ну, мам… Пожалуйста, – так жалобно, как только может, просит. – Еще немного.

Она смеется, но берет со стола книгу.

– Ладно, но немного, – подходит к кровати, клацая выключателем ночника у изголовья. Тусклый синеватый свет отбрасывает темноту на пять-семь шагов. Сперва поправляет одеяло, только потом присаживается на край кровати, раскрывая книгу на закладке. Света едва хватает, чтобы рассмотреть рассыпавшиеся по плечам волосы, сиреневый, расшитый драконами халат с кружевным воротником. Как всегда слегка откашливается, прежде чем начать тихо, но выразительно читать:

 
«Чего еще желать? Я с юных дней
Раздаривал любовь, но не всегда ли
Мне злобой и презреньем отвечали?
А вот и смерть – что требовать у ней?
 
 
Жизнь хочет жить – нет правила верней.
Страданья никого не убивали,
А там, превыше всей земной печали,
Прибежище нам есть от всех скорбей.
 
 
Но смерть не спросит о моем желанье:
Ни слез, ни горя нет в ее стране.
Все потерял я в горьком ожиданье,
 
 
Зато враждой пресытился вполне.
До смерти мне осталось лишь страданье.
Для этого ль пришлось родиться мне?»[22]22
  Здесь и далее использованы стихи Л. де Камоэнса.


[Закрыть]
 

Голос мамы неторопливо журчал, свиваясь вокруг него. Ласковое, доброе тепло будто снисходило на него от каждого ее слова, убаюкивая, лучше всякой колыбельной, лучше всякой сказки. Невыразимо приятно слушать ее, приятно уплывать в сон под звуки ее голоса.

Уже почти заснув, он услышал, как она остановилась на полуслове. Наклонилась над ним, коснулась губами лба.

– Спи, малыш, – прошептала мама. – Спи, Джеймс.

Он заснул.

«Джеймс».

Если бы вокруг ударил гром – он и то меньше поразил бы меня. В одно мгновение все застыло, замерло: осьминог в голове, боль, страх, растущая в глубине души паника…

«Джеймс».

Я.

Джеймс

Я.

«Ты – Джеймс», – скрипуче, ровно резюмирует из-за плеча тень.

Дрожь, вибрация проходит по окружающему миру, по мне и сквозь меня. Туннель, вместо размеренной спирали вдруг оказывается резко идущим вверх, а прямо передо мною его преграждает серая, будто только что возведенная стена. Она выглядит хрупкой, точно сложенной из песка, но что-то во мне подсказывает, что она прочнее и несокрушимее гранита.

«Ты не можешь остановиться!» – без нужды подсказывает тень. – «Или поднимаешься – или падаешь».

Я не хочу!

Я не буду!

Я не паду!

Ярость, замешанная на боли, на горечи, на ненависти взрывается во мне. Мой гневный бессвязный вопль отражается от черно-красных стен, от серой преграды у меня под носом. Я ударяюсь в очередной раз коленями об закругленный «пол», приваливаясь к стене на пути – но сдаваться не собираюсь. Не собираюсь подчиняться твари в голове, не собираюсь подчиняться вздымающемуся в сознании приказу.

Обхватываю голову, нащупывая пальцами место, где под черепом укоренился источник боли. Не понимаю, откуда это пришло, зачем делаю и почему уверен, что так правильно – просто понимаю, что мое время истекает. Что у меня только одна попытка.

И я не потрачу ее зря.

Волосы, кожа под пальцами горячая, сухая, точно там, глубоко под ними горит нестерпимый, жадный огонь, жрущий все, что попадает ему. От боли я зажмуриваюсь, вновь стискиваю зубы, да так, что крошится эмаль. Слезы текут сквозь веки, прочерчивая дорожки на щеках, подбородке, губах.

Я не сдамся.

Я – Джеймс. Я есть.

Как во сне пальцы вдруг погружаются в череп, сквозь кожу, сквозь волосы, сквозь кость. Под ними дрожит нечто, пульсирует, бьется, как муха в паутине, плюется огненными сполохами в глаза, виски, позвоночник – тварь не хочет уходить без боя.

Но я заставляю глупое тело забыть о боли. Забыть о муках. Забыть обо всем – есть только я.

Джеймс.

Я рву тварь, выдергивая, выкручивая, тяня прочь. В голове взрывается слепящий шар, я кричу, надрываясь, захлебываясь воплем – меня будто ввергает в чан с кислотой, медленно, по сантиметру сжигающей кожу, плоть. Бросить все, забыться, упасть – все кажется лучшим, чем эта медленная, страшная пытка…

Но я не позволяю себе и доли сомнений.

Я есть.

Тварь в руке рвется на свободу, рвется обратно – странная, постоянно меняющаяся сущность, окруженная гиацинтовым ореолом. Миг – она кажется механизмом, устройством, набором кристалатов и проводов, другой миг – и в ладони бьется бесформенный клубок чего-то омерзительного, но живого. Я давлю его, давлю изо всех сил – и не могу уничтожить. А по руке – от ладони к локтю, к плечу – тянется все та же жгучая, обжигающая боль.

Я размахиваюсь, продолжая попытки удавить в кулаке тварь, и бью в стену. Не чувствую ударов, не чувствую ссадин – бью и бью, снова и снова, в бешенстве, в ярости, выплескивая с каждым ударом ненависть, ярость. На тварь, на тэш’ша, на судьбу, на все, что этого заслуживает.

А тень наблюдает… нет, тень неторопливо, почти как моя мама в том, далеком-далеком детстве, глухо проговаривает стоки стиха. Того самого, что я прочитал, вернувшись последний раз в опустевший дом. Того самого, заложенного серебристой закладкой:

 
Меняются и время, и мечты;
Меняются, как время, представленья.
 

Удар, новый, новый… Я бью в стену, которая и не думает поддаваться. И тварь не думает умирать. И ползущая по руке боль не думает останавливаться…

 
Изменчивы под солнцем все явленья,
И мир всечасно видишь новым ты…
 

Каждый удар – рождает воспоминания. Те, что уже были. Те, что уже видел здесь. И те, на которые не осталось времени. Воспоминания, моя жизнь, мое прошлое – они приходили, расцветали зарницами Сверхновых в памяти, занимая свое место, откуда были изгнаны, поглощены прожорливой, сосущей дырой.

Тварью.

 
Во всем и всюду новые черты,
Но для надежды нет осуществленья.
 

«Умри!» – кричу. – «Умри! Умри! Умри!». Всаживаю полусжатый кулак в стену, во влажную, холодную, неровную преграду, гоня навстречу подбирающемуся к сердцу огненному жалу твари все самые светлые, самые яркие, самые добрые воспоминанья. Все тепло, всю любовь, все, что было радостного в жизни – все бросая навстречу.

 
От счастья остаются сожаленья,
От горя – только чувство пустоты.
 

«Я есть» – каждый удар.

«Я есть» – каждый всхлип-стон, с которым размахиваюсь.

«Я есть» – каждая капля соленых, горячих слез, падающих с моих губ, подбородка.

 
Уйдет зима, уйдут снега и холод,
И мир весной, как прежде, станет молод,
Но есть закон…
 

Голос тени вдруг замирает, обрываясь на полуслове – и я, по какому-то наитию, замахнувшись в очередной раз, подхватываю, хрипло, через силу, выплевывая, выговаривая отпечатавшиеся в памяти строки:

 
…все обратится в тлен.
 
 
Само веселье слез не уничтожит,
И страшно то, что час пробьет, быть может,
Когда не станет в мире перемен.
 

Мой кулак сжимается, давя, кроша, наконец, тварь. Она кричит странным, свистяще-металлическим воплем.

Горящий в моих жилах, в крови яд твари выплескивается наружу, в кулак, вбираясь в гиацинтовый ореол, оставляя за собой только тепло и радость воспоминаний. Даже горьких. Даже печальных.

– Я – Джеймс! – кричу стене, как злейшему врагу. И бью в самый центр объятым ореолом кулаком, в котором зажаты останки твари.

Стена покрывается трещинами, крошится – и вдруг взрывается мне в лицо.

Исчезает туннель, исчезает тень.

Вихрь, ураган вокруг. Голодная, жадная ночь оплетает вихрь.

Начало и конец. Мы падаем вместе. Единые и разделенные.

«Пустота идет…» – равнодушным беззвучным пастиччо голосов кричит ночь.

И вместе с вихрем врывается в меня…

Я открыл глаза – и увидел перед собой желтый, растрескавшийся камень.

Нельзя сказать, что я чувствовал. Нельзя передать радость от того, что я сознавал себя целым, обретшим единение с самим собой.

Я ощутил себя живым.

Осторожно поднявшись, – с некоторым удивлением поняв, что совершенно не чувствую усталости, – я оглянулся, пытаясь понять, где нахожусь. Как я попал сюда – и что здесь происходит – эти вопросы решил оставить на потом.

Я ждал многого, даже подсознательно был готов увидеть направленное на меня дуло тэш’шского дэнта-ша… но обнаружил только плоскую, идеально ровную площадку, с которой открывался воистину потрясающий вид.

Каньоны… Ущелья… Меня окружала настоящий скалистый лабиринт, простирающийся во все стороны, насколько хватало глаз. А над ним, едва заметное, теряющееся в золотистой дымке нависало каменное небо, окончательно утверждая в мысли, что я в колоссальной, непредставимо огромной пещере. На вершине тонкого высокого шпиля, зиккурата, взметнувшегося над лабиринтом ущелий, точно гигантская стрела, собирающаяся пронзить небо.

– Это место начала, – раздается за моей спиной знакомый голос.

Я разворачиваюсь – и сперва не осознаю, что тень, которая раньше усердно пряталась от прямого взгляда, теперь неподвижно стоит в паре шагов от меня.

А потом и вовсе не остается времени на удивление… по крайней мере, на удивление такой мелочи.

Я смотрю на самого себя, будто мое собственное отражение ожило и вышло из зеркала, чтобы стать в двух метрах. Ни в фигуре, ни в одежде не могу найти ни малейшего отличия: моя точная копия, кроме… кроме…

Я судорожно вдыхаю теплый воздух, пахнущий чем-то сухим и древним, когда вижу то, что у моего двойника вместо глаз. Ищу слова, чтобы назвать это – и разум, отчасти парализованный ужасом, в бессилии сдается. Нечто – иного слова и не подберешь – текучее, точно вязкая жидкость, струящееся, точно дымка над озером ранним холодным утром. Черное, чернее китайской туши, чернее тьмы космоса, чернее беззвездной и безлунной ночи – течет, струиться, дрожит, пляшет в глазницах. Нет ни белков, ни зрачков, ни даже намека на глазные яблоки – только два бесформенных сгустка живого, нетерпеливого мрака.

И этот мрак смотрит на меня, изучает, оценивает.

Пугает до смерти.

– Ч…что… – мой голос дрожит, едва не срываясь в панический вскрик.

– Это миг, Джеймс, – говорит «оно». – Миг, когда вероятность становится неизбежностью. Миг выбора. Единственное, что имеет значение.

Делает ко мне шаг. Уголки губ вздрагивают в намеке на улыбку, когда я отшатываюсь назад.

– Есть вероятности, Джеймс. Невоплощенные, несуществующие… пока. Их иногда много, иногда мало, но они есть всегда. У каждого свои. И каждый приходит к моменту, когда все вероятности сходятся, становятся реальными. Когда приходится выбрать одну их вероятностей – и она станет неизбежностью. Той, что определит дальнейший путь, нить к следующему мигу. Что отбросит тень на новые вероятности, станет их частью, зерном в каждой. Но остальные вероятности – те, которые не стали неизбежностью – не исчезают. Они остаются тенью, отражением той единственной, выбранной неизбежности. Их нет в реальности, они не воплощены, но самой возможностью своего существования, отражения они влияют на нить событий, которые ведут к следующему мигу.

Я облизываю пересохшие губы. Страшно слушать свой собственный голос, когда эта жуть смотрит неотрывно мне в глаза.

– Я не понимаю…

Мой двойник кивает:

– Не понимаешь – и это печально. Я говорю твоими словами, твоими мыслями, твоими образами. Если бы понимал – я бы сказал тебе всю суть, все, что ты должен знать… но ты не понимаешь. Потому я говорю так, образно, самым близким, что ты можешь понять. Следующий шаг тебе придется сделать самому.

– Почему? – помимо воли спрашиваю я. Кажется, «это» ничего со мной делать не собирается… сейчас, по крайней мере.

– Каждая неизбежность отбрасывает тень на грядущие вероятности. Редко бывает, что зерно избранной неизбежности вплетается во множество вероятностей, которые никак не принадлежат неизбежности. В твоем случае, Джеймс, была выбрана неизбежность – и ее тень накрыла все вероятности, что есть у тебя. Куда бы ты ни шел, чтобы ты не делал – ее зерно будет в каждой вероятности: как в той, что ты изберешь, так и в тех, что будут невоплощенными тенями.

– Это место начала, – «оно» указывает на окружающее нас под каменным небом. – Его больше нет, осталось только память, отражение, следующее за нитями событий, ведущих к мигу выбора. Здесь была сокрушена твоя судьба, стерта, смята – и переписана заново. Ты идешь к своему мигу, к моменту, когда тебе предстоит сделать выбор, выбрать вероятность. Это мало бы значило, будь все по иному, но так случилось, что твой выбор определит слишком многое. Твоя неизбежность отбросит тень не просто на многие вероятности. Ее тень накроет все вероятности, все что есть. Под каждой звездой, под каждым небом. Вероятность, которую ты выберешь, станет осью, сердцевиной мира, что повернется вокруг.

Несмотря на теплый воздух над шпилем меня пробирает дрожь. Я чувствую, как мой рассудок дрожит над тонкой гранью, за которой безумие.

– Какой выбор? Вероятность чего?

– Ты не знаешь, – это не вопрос. – Не знаю и я. Если бы ты знал – то в этом разговоре не было бы смысла. Но ты должен понять так много, сколько сможешь. Иначе…

– Что? Что будет, если я не выберу?! – мне хочется, чтобы в голосе звучал твердый, уверенный вызов, насмешка – но себе я врать не хочу.

Мой двойник качает головой.

– Ты не понимаешь: ты выберешь. Ты придешь в миг, сойдутся вероятности – и одна из них станет неизбежностью. Остальные – зыбкими, смутными тенями. Нет пути, чтобы изменить это. Нет дороги назад.

«Оно» замолкает, смотрит на меня, словно раздумывая, что еще сказать.

– Представь, Джеймс, огромное море. Океан. Океан без дна. Безграничный, у которого есть только один берег. На берегу скалы. За скалами – холмы и равнина до горизонта. На горизонте – горы. Над горами – небо и звезды. Вы же – все, кто есть – муравьи на берегу, строящие замки из песка.

Что-то меняется в голосе двойника: я сам не могу сказать почему, но твердо знаю, что нужно слушать очень внимательно. Что это очень-очень важно.

И – как в туннеле – что время, отпущенное мне, истекает.

– Океан бьется в берег, накатывается волнами и отступает. В вечном, беспрерывном ритме. Иногда он смывает часть берега, а в другом месте насыпает гряду песка. Так было и так должно было быть. Но однажды поднялся ветер. Ветер гонит… по сути, только одну волну. Вода отхлынула от берега, к горизонту, где волна вздымается, растет, тянется к небу. И ветер гонит ее, подталкивает; волна несется, набирает с каждым мигом скорость. Она несется, чтобы стереть в пыль берег и скалы, смести холмы, разорваться равнину, раздробить горы и обрушить небо. Волна несется, чтобы уничтожить все, оставив только себя, единственную и бесконечную, оставить только свой безумный бег, в слепой ярости, порожденной ветром.

Но, ты должен понять, волне не хочется – если эти слова могут быть вообще применимы тут – этого бега. Ей не хочется крушить все, не хочется нестись вечно – ее устраивал ровный ритм приливов и отливов, рокот прибоя в скалах, шелест песка, на котором она оставляет шапку пены, накатываясь на берег. Но у волны нет выбора. Ветер поднялся и гонит ее. Вода отхлынула от берега.

Я слушаю, завороженный серьезным голосом двойника. Внезапно вспоминаю последнее, что запомнил, после рухнувшей стены в туннеле. «Пустота идет…»

Снова тень улыбки пробегает по губам двойника.

– Волна сминает вероятности, крушит неизбежности – чтобы в конечном итоге оставить одну единственную: вечную и неизбывную неизбежность пребывания себя. Ее мощь чудовищна – но пока не беспредельна. Еще можно остановить ее.

Мой двойник оказывается совсем близко, черная жуть под веками смотрит мне в глаза буквально в упор.

– Остановите ветер, Джеймс! Не дайте волне взметнуться выше звезд! Не дайте набрать мощи, больше мощь мириада светил! Иначе волна станет концом – и начала не будет! Остановите ветер!

Я заставляю себя стоять прямо, не отступить ни на сантиметр перед его напором, перед своим страхом. Не только из-за того, что дрожит в глазницах, но и что веет от его слов. И неожиданно спрашиваю совсем не то, что собирался:

– Кто ты? – я не могу заставить себя смотреть в эти глазницы, туда, где кольцами свивается чернильная субстанция – не жидкость, не газ – нечто непостижимое, нечто за пределами понимания, за пределами рассудка – и в тоже время я не могу не смотреть на нее. Она манит, тянет к себе, тянет в себя.

Двойник выжидает мгновение, потом чуть наклоняет голову.

– Представь волну, Джеймс. Волну в бесконечном океане, бездонном и бескрайнем. Представь волну, поднимающуюся к звездам, несущуюся вперед. Представь мельчайшую каплю этой волны, крохотный атом в ее, стремящейся к бесконечности, мощи… Представь луч света, ослепительно яркого, что бьет в эту каплю и отражается в тебя…

Я смотрю на своего двойника.

– Ты – этот луч?

– Нет, Джеймс. Я тень, отброшенная тобой.

Тишина между нами звенит. Я смотрю на двойника, вспоминаю туннель…

– Значит, все…

– Волна не знает тебя. Не знает вас. Вас нет для нее. Ты слышишь вибрацию воздуха – и называешь ее словами. Ты слышишь ритмичный шум – и называешь его музыкой. Ты слышишь свист ветра – и называешь его песней. Ты один из тех, чьих вероятностей коснулась волна, – кто слышит ее рокот, кто слышит рев ветра. Ты слышишь то, что ты можешь услышать, можешь понять, для чего у тебя есть нужные слова.

Мне кажется, мои губы сами шевелятся:

– Если мы остановим ветер… волна…

Мой двойник неподвижен. Только черная жуть в глазницах живет своей жизнью. Его голос беспощаден и холоден.

– Вода отхлынула от берега. Волна уже пришла в движение. Волна уже тянется к небу. Волна уже поднимается над горизонтом. Волна сокрушит берег, разотрет скалы в пыль, разорвет в клочья равнину… Но если вы остановите ветер, если волна не взметнется выше звезд, если волна не наберет мощь мириада светил – то, быть может, она пощадит горы и не обрушит небо. Будущее падет, но восстанет из пепла.

Я едва могу дышать. Едва хватает сил, чтобы выдавливать из себя слова, точно воздух, ставший плотным и липким, задался целью лишить меня речи.

– А мы…

– …муравьи на берегу. Волна сметет берег.

Я молчу, ощущая страшную усталость. Усталость безнадежности, усталость страха, ставшего настолько большим, что просто перестаешь воспринимать его. Перестаешь бояться, потому что это больше того, что можешь вынести.

– Значит, мы обречены… – слышу сиплое карканье, в котором с трудом узнаю свой голос. Живой, голодный мрак в глазницах дрожит.

– Вы были обречены всегда, – сколами крошащегося льда – крошащейся надежды – слова царапают мою душу.

– Тогда зачем все? Зачем я? Почему… – последним усилием спрашиваю.

Двойник изучает меня, изучает сквозь черную сущность, живущую в глазницах.

– Обернись! – приказ, противиться которому нет сил.

Я оборачиваюсь…

Система Авалон, планета Изольда, резервная вспомогательная база в пещерном комплексе плато, сорок три километра от хребта. Аннигиляция

Ночь обнимала Джеймса.

Ласково, нежно, и в то же время не давая шевельнуться, не давая освободиться.

Что-то мягкое, упругое заполняло рот, спускалось в горло. Тошнота скрутила юношу, прокатившись судорогой от живота к груди. Бесплодная попытка избавиться от «этого» ни к чему не привела, даже прокусить не получалось – безвкусная поверхность только слегка поддается, но не более того.

Осознание, что нормально дышать оно не мешает – приходит не сразу.

Он не чувствовал ни холода, ни тепла – то, что окружало его поддерживало температуру человеческого тела.

«Исцеление не завершено!» – мысль-образ вплыл в сознание, мигом напомнив то, с чего началось все. Но если тот был испуганно-умоляющим, обращенным к нему, просящим не противиться и спать, то этот образ был соткан из паники, порожденный бессилием пред чем-то извне. – «Внешняя угроза».

Снаружи послышался мощный грохот. Даже через эту черноту, оградившую Джеймса от мира, он оглушал. Давил.

Грохот налетел, стал невыносимым, распадаясь на треск, звук ломающегося камня, металла, звон, вой, визг – будто снаружи лопнула оболочка планеты, и сотни вулканов ожили, выплевывая столбы лавы до небес.

«Исцеление не завершено!!!» – отчаянная мысль-образ прорезалась сквозь нарастающее крещендо адской какофонии, одновременно с уплотняющимся, сжимающимся вокруг него пружинящим… чем-то. – «Ресурс на защиту! Максимальная защита! Угроза! Угроза! Угроза!..»

Грохот достиг своего пика. А потом играючи превысил, став чем-то непостижимым. Ревом Судного Дня. Маршем Апокалипсиса.

Его – вместе с тем, что держало, защищало, пыталось спасти – подхватило, мотнуло вперед-назад, будто щепку, сорванную с берега прибоем…

«Ресурс защиты исчерпан! Угроза!».

А потом Джеймсу показалось, что там, снаружи на него рухнул целый мир.

КОНЕЦ ВТОРОЙ ЧАСТИ