Текст книги "Воевода"

Автор книги: Дмитрий Евдокимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 40 страниц)

Тем не менее жителей Москвы охватило бурное ликование по поводу победы над шляхтой. Но радость эта была недолгой: Гонсевский бросил в бой немецкую пехоту. Три роты мушкетёров, которыми командовал Жак де Маржере, тайно вышли через Боровицкие ворота, чтобы ударить в тыл восставшим. Открыв беспощадный огонь из своих тяжёлых мушкетов по мирным жителям и добивая раненых шпагами и алебардами, немцы, практически не встретив сопротивления, дошли до Никитских ворот Белого города. Отсюда они повернули направо, по направлению к Лубянке. Но здесь их встретил князь Дмитрий Пожарский.

...Он въехал в город со своими воинами через Сретенские ворота прошлой ночью, воспользовавшись тем, что поляки по приказу Гонсевского оставили Белый город. На башнях остались лишь стрелецкие караулы. Стрельцы, хорошо знавшие князя и уведомленные о его прибытии заранее, беспрепятственно пропустили отряд Пожарского к его дому. Хозяина уже ждали. Верный дядька Надея Беклемишев, присланный князем сюда на неделю раньше, собрал на совет посадских старост, голов стрелецкой и пушкарской слобод, что на Трубе. Дмитрий подробно расспрашивал каждого, сколько воинов может выставить в день восстания, сколько имеется пушек и пищалей. Расспросами остался доволен – получалось, что под его руку должно встать не менее трёх тысяч бойцов.

   – Сегодня в ночь от Ляпунова должны подойти ещё два отряда, – сказал князь. – Иван Бутурлин должен встать от Покровских до Яузских ворот, а Иван Колтовский со своими воинами займёт Замоскворечье. А мы будем держать оборону от Сретенских до Тверских ворот.

   – Когда прикажешь выступать, князь? – нетерпеливо спросил стрелецкий голова. – Руки чешутся, чтоб до этих «пучков» добраться.

   – Спешить нам никак нельзя! – ответил Дмитрий. – Ополчение подойдёт не раньше чем через неделю. Вот тогда сообща и ударим. А пока надо установить связь с Колтовским и Бутурлиным...

Однако утренние события опрокинули расчёты Пожарского. Гонсевский решил начать первым. Но когда немецкие мушкетёры миновали Кузнецкий мост и стали подниматься к Лубянке, раздался дружный залп артиллерии. Пожарский успел собрать часть своих сил в вооружённый кулак. Немцы, потеряв часть солдат, отступили к Китай-городу. Здесь на подмогу к ним вышли польские гусары. Тогда Маржере решил обойти очаг сопротивления и повёл своих солдат восточнее, чтоб затем ударить с фланга. Но у Яузских ворот, на Кулиппсах, его встретили воины Бутурлина. Пожарский, разгадавший замысел противника, прислал к нему своих пушкарей. Немцы, несолоно хлебавши, вынуждены были вернуться в Кремль.

Польские военачальники были в унынии: первый день сражения не принёс ожидаемого успеха. Но и Пожарский радоваться победе не спешил. Он позвал на совет Колтовского и Бутурлина. Решено было как следует укрепить свои позиции, чтобы продержаться во что бы то ни стало до подхода основных сил. Пожарский приказал строить острог у Введенской церкви на Сретенке. Колтовский решил устроить укрепление у наплавного моста через Москву-реку, чтобы обстреливать Кремль. Бутурлин начал ставить заграждения на Кулишках.

...В казарме, устроенной в одном из приказов, немецкие солдаты, измученные тяжёлым днём, лежали вповалку на соломе, постланной на полу. Маржере сидел на лавке и задумчиво цедил мальвазию, бочонок которой его солдаты прихватили из разграбленной винной лавки. Наконец шумно ввалился Буссов со своими головорезами. Все они были перепачканы кровью и неестественно возбуждены. Когда толстяк наклонился к Жаку и начал жарко шептать ему на ухо, на капитана пахнуло таким густым винным запахом, что ему стала ясна причина возбуждения наёмников.

   – А ну ложитесь немедленно! Дайте другим отдохнуть. Завтра денёк будет почище сегодняшнего! – рявкнул капитан, и те, как ни были пьяны, послушно опустились на пол, откуда тотчас же послышался оглушительный храп.

   – Я вижу, просьбу дьяка ты выполнил, – повернулся наконец Маржере к Буссову, не скрывая своего презрения к убийце.

   – Был честный бой, Якоб! – живо возразил Конрад. – Боярин успел вооружить к нашему приходу всю свою челядь. Но мы дрались как львы!

   – Что-то не видно, чтоб хоть кто-нибудь получил ранение, – усмехнулся Маржере. – Впрочем, это не моё дело. Ты же знаешь, что я не любопытен и не люблю лезть в чужие секреты.

Но Конрад, будто не замечая презрения приятеля, плюхнулся рядом на лавку и продолжал шептать:

   – Этот боярин сказочно богат, мы на серебро даже не смотрели! Брали только золото и жемчуг. Он такой крупный, как бобы!

Теперь алчность сверкнула и в глазах Маржере.

   – И куда же всё подевали?

   – Припрятали. Но ты не волнуйся, я с тобой поделюсь. Но знаешь, что я подумал?

   – Что?

   – Не пошарить ли нам и по соседним лавкам, пока все купцы разбежались? За день можно себя обеспечить на всю жизнь. Прикажи, чтоб я со своими молодцами не возвращался в роту, а остался для твоих «особых» поручений. Поверь мне, не пожалеешь.

   – Ладно, я подумаю.

   – Думай быстрее, пока поляки не очухались и сами не начали грабить. Тогда уж, верно, на нашу долю ничего не останется.

В избу заглянул гусар:

   – Капитан, тебя Гонсевский на совет кличет!

...В палате, где некогда Маржере присутствовал на приёмах послов, по лавкам сидели бояре и польские военачальники. На троне рядом со столом вольготно расположился полковник. Впрочем, несмотря на то что стол был уставлен ковшами с вином, веселья не наблюдалось.

Гонсевский мрачно дёргал себя за ус, выслушивая жалобы своих офицеров на коварство русских, дерущихся не по-благородному. Увидев француза, показал ему на лавку рядом с собой:

   – Садись, Якоб. Вот вам, господа, человек, который не ноет, а делает своё дело. Что скажешь, Якоб? Как нам побыстрее справиться с этой чернью? Ведь Ляпунов с казаками на подходе, и надобно, чтобы мы имели чистый тыл.

Маржере сел, вытянув длинные ноги, и потянулся к чаше. Слегка отхлебнув, отставил её и оглядел собравшихся.

   – Поверьте, мои мушкетёры делали всё, что могли, сил не жалели. Но москали прячутся по избам, за заборами, и выкурить их оттуда невозможно.

   – Да, да! – закивали головами поляки.

   – Выкурить? Выкурить? – вдруг услышал Маржере визгливый вопль.

Капитан покосил глазом и увидел, что крик раздаётся из глотки боярина Михаилы Салтыкова.

   – Именно выкурить! – неистовствовал предатель. – Прикажи, пан полковник, поджечь город! Москва славится своими пожарами! Побегут людишки как крысы. Будут помнить, как присягу нарушать.

На лицах остальных бояр появилось неодобрение, которое выразил глава думы Фёдор Мстиславский:

   – Сколько добра погибнет!

   – И пущай гибнет! – продолжал вопить, брызгая слюной, Салтыков.

Затем он обернулся к Гонсевскому:

   – Чтоб доказать всю преданность его королевскому величеству, я свой дом сам зажгу!

Гонсевский согласно кивнул, подумав про себя: «Хитёр боярин! Давно уже своё имущество перетащил в Кремль, так что жечь собирается пустые стены».

Маржере, оценивший план боярина по достоинству, тем не менее возразил:

   – Не просто это сделать. Москвичи не допустят. Они и сейчас сидят в завалах у стен Китай-города.

   – Надо их отвлечь, – предложил Гонсевский. – Сделаем так: бояре выйдут к народу, вроде как склонить москвичей к миру. Те, конечно, все сбегутся. А тем временем через боковые ворота, с двух сторон сразу, тайно выпустим факельщиков под охраной мушкетёров.

...Ранним утром со стены Китай-города замахали белым полотенцем:

   – Не стреляйте. К вам бояре идут поговорить.

Из ворот выехали бояре во главе с Мстиславским. Увидев, что они без сопровождения поляков, москвичи опустили пищали.

Не спешиваясь, Мстиславский обратился с призывом сохранять присягу королевичу Владиславу.

   – Поляки не хотят кровопролития!

   – Не хотят? Погляди, сколько безоружных людей вчера побито! Страсть Господня! – кричали из-за завалов.

   – Так вы сами задирались, угрожали!

   – Мы и сейчас скажем, что литве из Москвы живой не уйти! И вас, бояр-изменников, повесим! Особо несдобровать дьякам Андронову и Грамотину!

   – Подмоги ждёте? Так не дождётесь! – орал в ответ Салтыков. – Скоро сам король сюда пожалует. Лучше винитесь. Зачинщиков, конечно, казним, а остальных помилуем, только выпорем!

   – Лучше свою шею побереги!

Вдруг к толпе подбежал испуганный подросток с вымазанным сажей лицом:

   – Люди добрые! Литва Чертолье запалила!

И действительно, за западными стенами начал подниматься чёрный дым.

   – Бежим! Тушить надо! – закричали в толпе.

Воспользовавшись возникшей сумятицей, бояре повернули своих коней и на рысях пустились к воротам. Тут только до толпы дошло, что переговоры с боярами – обман. Вслед полетели пули, но со стен ударили пушки, разгоняя атакующих.

Гонсевского бояре нашли на Ивановской площади, где он встречал гонцов от своих отрядов и одновременно перекликался с наблюдателями, сидевшими на колокольне Ивана Великого.

   – Что видно? – крикнул он нетерпеливо.

   – В Чертолье горит хорошо, всё в дыму, – ответили сверху. – А у Яузы – бой, наши застряли.

В этот момент Гонсевский увидел скачущего всадника. Это был Маскевич.

   – Что у вас, поручик, случилось?

   – Никак поджечь не можем! Мои пахолики раза четыре поджигали, гаснет, как будто заколдованный. Мы уж и смолой, и паклей пробовали...

   – Подожгите другой! – нетерпеливо воскликнул Гонсевский.

   – Рады бы, да русские мешают. Палят и справа и слева. Надо, чтоб наши со стен палить начали! Я видел, тут, как раз напротив моста, одна диковинная пушка стоит – с сотней стволов. Ядра, правда, небольшие, с голубиное яйцо, но зато далеко летят, должны накрыть их засады.

   – Дело, – одобрил полковник и дал команду открыть огонь, потом повернулся к Маржере, стоявшему рядом и ждущему приказа: – Пора две твои последние роты выводить на подмогу.

Капитан отсалютовал шпагой, но с места не сдвинулся.

   – Что такое? – насупился Гонсевский.

   – На Москве-реке ещё лёд крепкий.

   – Ну и что? – не понял полковник.

   – Я пройду по льду и ударю русским в тыл.

Пятьсот мушкетёров, стараясь не греметь оружием, вышли из Кремля через Водяные ворота и, пройдя мимо навесов опустевшего ныне мясного рынка, внезапно очутились у моста и открыли прицельный огонь по русским, засевшим и справа и слева от моста. Застигнутые врасплох воины Ивана Колтовского, оставляя на снегу трупы, в панике бежали в Замоскворечье, чтоб укрыться за земляным валом Скородома. Мушкетёры соединились со своими товарищами, а вскоре чёрный дым поплыл и возле Яузских ворот. Спешившиеся польские гусары и немецкие солдаты неторопливо шли за пламенем, расстреливая людей, выскакивавших из горящих домов. Пожар заставил отступить из Белого города и отряд Ивана Бутурлина.

Однако центр Белого города, от Покровских ворот и до Трубы, пока оставался нетронутым пожаром. Этот район контролировал Дмитрий Пожарский. Его пушкари и стрельцы не давали подойти поджигателям, отбрасывая их назад смелыми контратаками. Сам князь, казалось, был вездесущ. Он подбадривал воинов, давая где нужно подкрепление.

К ночи оккупанты вернулись в крепость, где от бушующего вокруг пламени было светло как днём. Из Замоскворечья вдруг раздались торжествующие крики. Это прибыл первый отряд ополченцев из Серпухова под командой Ивана Плещеева.

Пожарский обрадовался:

   – Нам ещё день-два продержаться, и подойдёт Ляпунов с основным войском. Тогда уж, литва, держись!

Утром в четверг поднялся сильный ветер, и пожар усилился. Гонсевский приказал поджечь и Замоскворечье, где скопилось немало русских воинов. Мушкетёры Маржере снова ступили на лёд Москвы-реки, открыв огонь по противоположному берегу. Однако теперь их ждали, и многие из немцев падали под пулями, не добравшись до укрытий на берегу. Но фортуна и в этот раз повернулась лицом к иноземцам: в момент, когда стало очевидно, что исход боя в Замоскворечье складывался явно не в пользу оккупантов, дозорные на колокольне Ивана Великого увидели, что к бревенчатой стене Скородома приближаются польские всадники. Это прибыл на подмогу полякам полк Николая Струся.

Взятые неприятелем в клещи, русские воины вынуждены были бежать за пределы города. Полк Струся под торжествующие вопли поляков, столпившихся на стенах, победно въехал в Кремль.

...Осталась одна цитадель – острожек Пожарского у Воскресенской церкви на Лубянке. Сюда Маржере повёл всех своих мушкетёров. Его союзником был сильный ветер, дувший в сторону острожка от Китай-города. Один за другим всё ближе к острожку вспыхивали строения, заполняя всё вокруг удушливым дымом. Под его прикрытием Дмитрий решил сделать вылазку из острожка, чтобы вбить мушкетёров, как это делал не раз, обратно в Китай-город.

Началась рукопашная. Немцы, отбросив тяжёлые мушкеты, встретили атакующих алебардами. Но воинов Пожарского это не смутило. Ловко отбивая удары щитами, они нещадно рубили соперников саблями, порой рассекая даже тяжёлые каски. Пожарский и Маржере столкнулись лицом к лицу.

   – А, старый знакомый! – злобно усмехнулся Жак, вставая в более удобную позицию. – Давненько я мечтал о настоящем поединке с тобой!

   – Что ж, значит, час настал! – ответил Пожарский, взмахнув тяжёлой булатной саблей.

Казалось, встретились равные по боевому искусству бойцы, но Маржере уступал князю в силе и начал уставать. Каждый новый выпад он отражал всё с большим трудом. Вот сабля князя рубанула по правой руке француза, заставив выронить шпагу и отступить. Их поединок увидел Буссов, как всегда окровавленный, как мясник. Он подкрался к Дмитрию сзади...

   – Князюшка, поберегись! – закричал Надея, пробивавшийся к Пожарскому на помощь, но было поздно.

Буссов нанёс сокрушительный удар по голове. Пожарский упал, из-под шлема, застилая лицо, хлынула кровь. Маржере сделал шаг, чтобы добить шпагой поверженного, но на него налетел Надея. Маржере отступил под защиту своих мушкетёров. Воспользовавшись замешательством, дружинники унесли тело князя в острожек. Тем временем немцы подкатили пушки, снятые со стен Китай-города, и начали расстреливать острожек в упор. Число защитников редело. Вот упал раненный ядром в ногу Надея. Однако старый воин продолжал командовать. Видя, что стены вот-вот будут разбиты, он обратился к Фёдору Пожарскому:

   – Быстро увози отца! Я их задержу!

Сани с бесчувственно распростёртым телом Пожарского мчались в ночи. Князь неожиданно очнулся и застонал. Сын нагнулся к отцу, услышал шёпот:

   – Где я?

   – Подъезжаем к Сергиеву монастырю.

Фёдор увидел слёзы на щеках отца и услышал его прерывающийся голос:

– О, хоть бы мне умереть... Только бы не видать того, что довелось увидеть...

Москва горела ещё два дня. Гонсевский по настоянию бояр посылал всё новые и новые отряды поджигателей. Москвичи уже не оказывали сопротивления, многие из них бежали, следуя за остатками отряда Пожарского, к Сергиеву монастырю, где настоятель, архимандрит Дионисий, повелел привечать всех страждущих – бесплатно давать кров, кормить голодных, лечить раненых.

К воскресенью от Белого города остались лишь банши и стены – всё остальное превратилось в зловонное пепелище. Непогребённые трупы лежали грудами выше человеческого роста около опустелых рядов. Наконец Гонсевский приказал объявить о прощении немногочисленным москвичам, прятавшимся в уцелевших каменных погребах и подклетьях. В знак покорности каждый обязан был опоясаться белым полотенцем. Оставшиеся в живых должны были стаскивать трупы в Москву-реку. Хотя ледоход прошёл, от обилия трупов не было видно воды.

«Немцы и Поляки ничего более не делали, как только собирали сокровища; им не нужно было ни дорогих полотен, ни олова, ни меди; они брали одни богатые одежды, бархатные, шёлковые, парчовые, серебро, золото, жемчуг, драгоценные каменья, снимали с образов дорогие оклады; иному Немцу или Поляку досталось от 10 до 12 фунтов чистого серебра. Тот, кто прежде не имел ничего, кроме окровавленной рубахи, теперь носил богатейшую одежду; на пиво и мёд уже не глядели; пили только самые редкие вина, коими изобиловали Русские погреба, рейнское, венгерское, мальвазию; каждый брал, что хотел. Своевольные солдаты стреляли в Русских жемчужинами, величиною в добрый боб, и проигрывали в карты детей, отнятых у бояр и купцов именитых: с трудом возвращали несчастных малюток в объятия родителей. Никто не заботился о сбережении съестных припасов, масла, сыра, рыбы, солода, ржи, хмелю, мёду и прочих жизненных потребностей, коими замок мог бы целые шесть лет довольствоваться: безумные Поляки всё истребили, воображая, что им ничего не надобно, кроме шёлковых одежд и драгоценных каменьев».

Московская хроника. Смутное состояние Русского государства в годы правления царей — Фёдора Ивановича, Бориса Годунова и, в особенности, Димитриев и Василия Шуйского, а также избранного затем принца Королевства Польского Владислава, от 1584 до 1613 год за годом без пристрастия описанная в весьма обстоятельном дневнике с такими подробностями, какие нигде более не приводятся, одним проживавшим тогда в Москве немцем, свидетелем большинства событий, господином Конрадом Буссовом, е. к. в. Карла, герцога седерманландского, впоследствии Карла IX, короля шведского, ревизором и интендантом завоевавшим у Польской короны земель, городов и крепостей в Лифляндии, позже владетелем поместий — Фёдоровское, Рогожна и Крапивна в Московии .

Ополченские отряды появились в виду Москвы лишь на следующий день, в понедельник Святой недели, когда уже весь город был в руинах – оставались лишь обгорелые остовы каменных церквей да чёрные трубы печей.

Только в ночь на 6 апреля ополченцы заняли стены и башни Белого города. В руках поляков осталась лишь небольшая часть от Москвы-реки до Никитских ворот и Пятиглавая башня у моста.

Рязанские и северские полки Ляпунова выдвинулись от Симонова монастыря к Яузским воротам. Рядом с ними, до Покровских ворот, заняло место воинство Дмитрия Трубецкого. Покровские ворота занял Иван Заруцкий. У Сретенских ворот стал Артемий Измайлов с владимирцами, рядом – Андрей Просовецкий с казаками, далее, на Трубе, Борис Репнин с нижегородцами, у Петровских ворот – Иван Волынский с ярославцами и Фёдор Волконский с костромичами, у Тверских – Василий Литвин-Масальский с муромцами и стрельцами Троице-Сергиева монастыря. Подошли ополченцы из Галицкой земли во главе с Петром Мансуровым, из Вологодской земли и поморских городов – с воеводой Петром Нащокиным, князьями Иваном Козловским и Василием Проносим.

В Замоскворечье по приказу Ляпунова были построены два острожка, соединённых глубоким рвом. Отсюда из привезённых орудий постоянно обстреливался Кремль.

Обилие воевод и атаманов не способствовало объединению усилий ополченцев во взятии Москвы. Каждый действовал на свой страх и риск, ограничиваясь вылазками в сожжённый город, чтобы пошарить по погребам в поисках съестного. Нередко при этом русские ополченцы сталкивались нос к носу с польскими искателями лёгкой наживы.

К Ляпунову пришло известие, что у Можайска появились воины Сапеги, и неизвестно было, к какой стороне он в конце концов примкнёт. Ляпунов, державшийся до того крайне надменно по отношению не только к казацким головам, но и земским воеводам, решился поступиться гордостью и собрать военный совет. На совете избрали трёх главных воевод: двух думных бояр самозванца – Трубецкого и Заруцкого и думного дворянина при Шуйском – Ляпунова. Отныне все грамоты ополчения должны были подписывать все трое, без этого ни одна грамота не считалась действительной.

Хотя подпись Ляпунова формально по старшинству должна была ставиться в грамотах третьей, он твёрдо занял на совете главенствующее положение, к неудовольствию Трубецкого и Заруцкого. Но рязанца поддерживали единодушно все воеводы городов и даже казацкие атаманы Просовецкий и Беззубов, искренне желавшие скорейшего освобождения Москвы. Зато Заруцкий неожиданно нашёл поддержку в лице Ивана Шереметева, который злобно завидовал Ляпунову, считая, что тот занял место старшего воеводы не по чину.

Разгорелся спор, штурмовать Кремль или продолжать осаду. Заруцкий горячо настаивал на немедленном штурме. Он хорошо знал своих казаков: сейчас они рвутся в бой, мечтая о царской казне. Но в осаде заскучают и начнут разбредаться для кормления, а заодно и разбоя.

Однако Ляпунов, обычно столь горячий в ратных делах, на этот раз проявил осторожность.

   – Ты видел, сколько пушек литва выставила на стене? Стащили всё, что есть. Близко подойти не дадут. Да и казаки {твои горазды лишь на лошадях сшибаться. А тут на стены надо лезть.

   – А твои земцы? – ехидно бросил Заруцкий. – Стрельцов совсем мало, а больше – мужики да посадские. Крепости брать не обучены. От выстрелов шарахаются. Нет, надо нам как следует в Белом городе укрепляться, чтоб литва с голоду передохла.

   – А коль Жигимонт помощь пришлёт? – вмешался Трубецкой.

   – Жигимонт под Смоленском застрял, а вот Сапега зато близко, – заметил Просовецкий. – Его войско уже в Можайске, а сам гетман у короля, переговоры с ним ведёт. Что будет, если он на его сторону станет?

   – Надо к нему послов наших отправить, – решил Ляпунов. – Пусть посулят ему побольше. А ежели Сапега будет с нами, так он Смоленскую дорогу перекроет. Тогда Гонсевскому уже неоткуда будет помощи ждать!

   – Эх, мне бы до этого Гонсевского добраться! – скрипнул зубами Бутурлин, сидевший недалеко от Ляпунова. – Я ему за свои пытки да за сожжённую Москву сполна отплачу!

   – Для тебя другое дело есть! – сказал Ляпунов.

   – Какое?

   – Мы грамоту из Новгорода получили от старшего воеводы, князя Одоевского Большого. Ещё когда Жолкевский здесь был, он туда со стрельцами сына предателя Михайлы Салтыкова, Ивана, воеводой направил, чтоб Новгород под руку Жигимонта привести. Так новгородцы его на кол посадили за измену.

   – Лихо! – не удержался Заруцкий.

   – Новгородцы готовы к нам сюда своё войско прислать.

   – Что ж, будем только рады за подмогу! – воскликнул Репнин.

   – Да только в тех краях шведы бродят с де Ла-Гарди! Корелу захватили, пытались Орешек взять.

   – Я хорошо знаком с де Ла-Гарди ещё по Москве! – встрепенулся Бутурлин.

   – Поэтому тебе надо в Новгород вторым воеводой отправляться. Может, и сговоришься со шведами. В своё время он же был союзником Скопина-Шуйского. Вместе Север от поляков очистили. Может, снова согласится. А коли нет, так дать ему взбучку, чтоб в Швецию убирался.

...В Кремле Гонсевский и Салтыков решили ещё раз поговорить с Гермогеном, чтоб тот отписал Ляпунову, напомнив о его крестоцелованье Владиславу. Но старец отказался даже разговаривать:

   – Нет вам прощения за разорение Москвы.

Разъярённый Гонсевский приказал заточить патриарха в келье Чудова монастыря, приставив к нему постоянный караул под начальством офицера Малицкого. Вспомнили про грека Игнатия, бывшего патриархом при Димитрии и находившегося по «милости» Шуйского в келье по соседству. Дума решила временно вновь возложить на Игнатия сан патриарха.

Гонсевский отправил к королю боярина Ивана Безобразова со слёзным прошением поторопиться с военной помощью. Он писал:

«...неприятель знает о наших небольших запасах пищи, так как мы за грош жили рыночными продуктами, а в посадах, хотя запасов было и много, огнём всё было превращено в пепел; поэтому он хочет кругом обложить нас острожками и надеется только одним голодом, при других своих хитростях, вытеснить нас отсюда, что ему легко можно будет сделать и на что Ваше Королевское Величество, государь наш, извольте обратить внимание. Поэтому покорнейше просим Ваше Королевское Величество прислать нам подкрепление».

...Сигизмунд оставил слёзное прошение о помощи без ответа. Да и чем его королевское величество мог помочь, когда все имеющиеся в его власти войска вот уже почти два года без толку стояли у стен Смоленска? Свой гнев король сорвал на русских послах, которые по-прежнему категорически отказывались вести с Шеиным переговоры о сдаче города. Их вызвал к себе Лев Сапега и объявил монаршую волю: немедленно отправить их в Польшу, где содержать в крепости, как пленников. Неслыханное нарушение дипломатических правил о неприкосновенности послов вызвало возмущение Филарета и Голицына, но никак не страх, на что рассчитывал Сигизмунд.

   – Смоленск присягнёт Владиславу, только если король выведет свои войска из пределов России! – таков был их ответ.

Наутро жолнеры, безжалостно умертвив на берегу Днепра посольских слуг на глазах у их господ, усадили на барку, сковав цепями, Филарета и Голицына и отправили их по реке в Оршу, а оттуда – в Краков.

Тем временем в рядах доблестных защитников Смоленска нашёлся предатель. Сын боярский Андрей Дедевшин поведал Сигизмунду, что из-за отсутствия соли в городе началась страшная цинга. Из восьмидесяти тысяч жителей в живых осталось лишь восемь тысяч. Он же указал на самое уязвимое место в стенах крепости – это был сток для нечистот, обращённый к реке.

За час до рассвета 3 июня польские полки пошли на штурм сразу с четырёх сторон. Тем не менее защитники, а это были практически все жители города, яростно сопротивлялись. В этот момент раздался страшный взрыв – один из польских офицеров сумел пробраться к стоку незамеченным и заложить петарду. Смоляне, не ожидавшие нападения в этом месте, кинулись к пролому, и нескольким жолнерам удалось уже открыть ворота, куда хлынули польские всадники. Число защитников редело с каждой минутой. Женщины, старики и дети бросились в собор, где хранились ценности жителей города. Тем временем от непрестанной пальбы загорелись дома. Часть из них поджигали сами смоляне, чтобы ничего не досталось врагу.

Снова раздался оглушительный взрыв – от пламени поднялся на воздух пороховой склад у дома архиерея. Запылал и собор. Окружившие его поляки кричали, чтоб засевшие в нём люди выходили и что они никого не тронут. Однако напрасно: из собора лишь слышалось хоровое пение, потонувшее в новом мощном взрыве: огонь пробрался в подземелье, где хранился порох. Осевшие стены собора похоронили сотни жизней.

Сам воевода Михаил Шеин с оставшейся горсткой людей не на жизнь, а на смерть бился, засев в одной из башен. С воеводой находился малолетний сын, и, когда сопротивление уже стало бессмысленным, Шеин, вняв его мольбе и отбросив саблю, первым вышел из башни.

По приказанию короля его пытали. Палачи требовали, чтобы Шеин оговорил Голицына, будто тот против королевской воли приказывал защитникам Смоленска не сдавать крепость. Это нужно было Сигизмунду, чтобы оправдать свою жестокость в отношении послов. Однако храбрый воин и здесь показал свою стойкость – он всё отрицал.

В оковах его отправили в Литву, где содержали в темнице. Сына Шеина Сигизмунд забрал себе, а Лев Сапега – жену и дочь.

Горестное известие о падении ключа-города потрясло русские сердца. Ополченцы ждали, что теперь Сигизмунд направится со своим войском сюда, к Москве. Но упоенный долгожданной победой король направился в Краков. Он желал вкусить славу триумфатора в полной мере.

Лев Сапега в сердцах написал своему приятелю: «Всё испорчено не чем иным, как только плохими советами и упрямством, и теперь трудно уже поправить». Действительно, взяв Смоленск, Сигизмунд потерял Россию...

...А в это время двоюродный брат Льва Ивановича Ян Пётр Сапега встал лагерем чуть поодаль Москвы, на Поклонной горе. Он выжидал. «Славному рыцарю» вдруг возмечталось: а не предложит ли Ляпунов и другие вожди ополчения корону русского царя ему? Холя эту надежду, гетман охотно вёл переговоры с русскими послами, распинаясь о своей любви к православию, и упорно не желал иметь дела с Гонсевским. Тот, зная о согласии гетмана, данном им в Смоленске, перейти на королевскую службу, был до крайности озадачен.

Чтобы окончательно выяснить намерения «сапежинцев», Николай Струсь вывел свои полки из Кремля для атаки. Но Сапега тут же прислал гонца к полякам с требованием, чтобы те «ушли с поля». Струсь послушался не сразу, только после угрозы Сапеги ударить ему в тыл. Гонсевскому стало ясно, что гетман ищет союза с ополченцами.

Прошло три недели стояния войска Сапеги на Поклонной горе, когда наконец гетман, потеряв надежду получить русскую корону, вновь начал переговоры с кремлёвским гарнизоном. Как всегда, Сапега требовал за свою верность долгу денег, и немалых. Выбирать Гонсевскому при отчаянном положении гарнизона не приходилось. Но денег в казне не было, поэтому Сапеге был предложен залог: один из оставшихся пяти царских венцов и два из трёх посохов из рогов единорога, отделанных драгоценными каменьями. Условились, что, когда в казне появятся деньги, эти царские реликвии будут выкуплены.

Кремлёвский гарнизон, узнав о сделке Гонсевского и Сапеги, возмутился и потребовал своей доли, хотя сумки и сундуки не только офицеров, но и солдат ломились от награбленного. Фёдор Андронов сначала попытался откупиться мехами соболей, но выбранные от каждой роты представители начали жульничать при дележе: они оставляли себе хвосты, которые являлись наиболее ценной частью меха зверька, а шкурки отдавали солдатам. Начался ещё больший скандал. Продовольствие, питьё и фураж ещё более вздорожали, и жолнеры требовали денег. Гонсевский почувствовал, что его буйное воинство вот-вот выйдет из повиновения. Тогда по его настоянию депутаты, избранные от каждой хоругви, пользовавшиеся наибольшим доверием товарищей, были допущены для осмотра хранилища имевшихся ценностей. В их числе был и поручик Самуил Маскевич. Оказалось, что причитания Андронова на коло о скудости царской казны были сильно преувеличены. Потрясённые офицеры с восторгом оглядывали кладовые. Здесь хранились сокровища, якобы предназначенные для торжественного венчания королевича: пышные царские одежды, утварь золотая и серебряная, в том числе множество столовой посуды, отделанные золотом и каменьями столы и стулья, золотые обои, шитые жемчугом ковры, оружие, драгоценные меха.

Начался торг. Депутаты не раз хватались за сабли, требуя от казначея и присутствовавших бояр всё новых и новых залогов. В конце концов они получили в залог корону Годунова и императорскую корону Димитрия, которую ювелиры так и не успели доделать, посох Ивана Грозного из рога единорога, оправленный золотом и бриллиантами, гусарское седло Димитрия, оправленное золотом, каменьями и жемчужинами, оклады икон, запоны и многое другое.

«И всего отдано депутатам на рыцарство золота в Спасове образе и в судах, и крестов, и запон, и каменья, и жемчугу, и всякого платья, и соболей, и шуб собольих, и камок, и бархатов, и отласов, и судов серебряных, и конских нарядов, и полотен, и всякие рухляди, по цене московских гостей и торговых людей и с тем, что взято из продажи на 160 159 рублёв и на 2 деньги, а депутаты взяли на рыцарство по своей цене за 120050 рублёв и за 30 алтын 5 денег».