Текст книги "Воевода"

Автор книги: Дмитрий Евдокимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 40 страниц)

Воевода

Часть первая
ГОСПОДИН ВЕЛИКИЙ ГОЛОД

Дьяк Посольского приказа Афанасий Иванович Власьев возвращался после долгого заграничного вояжа на родину. Отбыл он из Москвы по секретному царскому указу ещё в июне прошлого, 1599 года. Из-за неспокойствия в Ливонии, где шли непрерывные стычки за обладание этой злополучной землёй между вооружёнными отрядами короля польского Сигизмунда III[1]1
  Сигизмунд III Ваза (1566—1632) – король Речи Посполитой с 1587 г., король Швеции в 1592—1599 гг. Один из организаторов интервенции в Русское государство в начале XVII в.


[Закрыть] и его дяди, правителя шведского, будущего Карла IX[2]2
  Карл IX (1550—1611) – король Швеции с 1604 г. Стал королём, одержав победу над польским королём Сигизмундом III Вазой. Начал интервенцию против России в начале XVII в.


[Закрыть], Власьев вынужден был добираться в Европу кружным путём, через Архангельск, морем вдоль норвежских и датских берегов, а затем по Эльбе.

В Гамбурге его ждал радушный приём тамошних бургомистров и богатых купцов, желающих иметь привилегии в торговле с Московией. Дьяк охотно обещал, рассказывая, что новый царь мудр, богат и щедр, при восшествии на престол выплатил всем служилым людям по три оклада: один – в память о покойном царе Фёдоре, второй – для укрепления своего царствования и третий – обычный годовой. По всей земле не велел брать податей, торжественно объявив, что всё обширное строительство по украшению и укреплению городов будет вестись за счёт царской казны.

А особо жалует государь иноземных людей да пленных немцев лифляндских и литву, находившихся в ссылке во время войны с Польшей, вернул в Москву, а тех, кто захотел служить, взял в службу, назначил поместья и жалованье. Торговым людям – немцам повелел дать по тысяче иным – по две тысячи рублей и многих пожаловал званием гостя.

Весть о том, что царь Борис охотно берёт в службу иностранцев самых разных национальностей и хорошо платит, распространилась так быстро, что к моменту отъезда Власьева в Прагу поезд его значительно увеличился. За его колымагой, отделанной серебром, следовали верхом новый царский лекарь (шестой по счёту) Каспар Фидлер со своим братом Константином, преподаватель немецкого и латинского Мартин Бер, пятнадцатилетний ученик купца Исаак Масса[3]3
  Исаак Масса (1587—1635) – голландский купец. Жил в Московии в начале XVII в., встречался с Борисом Годуновым, Лжедмитрием!. Автор «Краткого известия о Московии в начале XVII в.».


[Закрыть]...

Из Праги пришлось ехать в Пильзен, где императорский двор укрывался от очередной чумы. Власьев был вправе рассчитывать на хороший приём римского цезаря Рудольфа[4]4
  ...на хороший приём римского цезаря Рудольфа... — Рудольфы (1552—1612) – император Священной Римской империи в 1576– 1612 гг., австрийский эрцгерцог.


[Закрыть], благо что в прошлый свой визит привозил в подарок от покойного царя Фёдора для вспоможения в борьбе с турками драгоценные русские меха на сумму четыреста тысяч рублей. Но Рудольф, за прошедшие пять лет увлёкшийся алхимией и поисками эликсира жизни, аудиенцию дал короткую и больше интересовался коллекцией драгоценностей Ивана Грозного да его посохом, сделанным из цельного рога редчайшего зверя единорога, якобы обладающего исключительной целебной силой. Переговоры пришлось вести с канцлером, который легко разгадал цель визита Власьева – столкнуть Римскую империю с Польшей под предлогом, что поляки не пропускают русские войска, которые Россия якобы готова направить на помощь цезарю для борьбы с Османской империей. Канцлер с министрами ответили весьма любезно, но непреклонно: воевать с Польшей они не будут и что, хотя поляки действительно недруги Австрийского дома, цезарь любит короля Сигизмунда. Короче, довольно прозрачно намекнули, что между империей и Польшей возник союз, что забыли австрийцы прежнюю обиду за брата цезаря Максимилиана, боровшегося за престол с Сигизмундом и пленённого коварным шведом.

Несолоно хлебавши отправился дьяк в Краков для переговоров с польским королём. Сигизмунд III, из королевского шведского рода Ваза, все свои помыслы в это время устремил на борьбу за шведскую корону, которую нагло, на его взгляд, узурпировал его родной дядя Карл Зюндерманландский[5]5
  ...узурпировал его родной дядя Карл Зюндерманландский... – То есть Карл IX (см. примеч. №2).


[Закрыть]. Боевые действия в Ливонии шли с переменным успехом, и Сигизмунд не скрывал, что был бы рад видеть в России не врага, а союзника. Решено было, что в Москву выедет великое королевское посольство во главе с великим канцлером литовским Львом Ивановичем Сапегой для заключения мирного договора.

В Кракове поезд Власьева ещё больше увеличился за счёт известных вояк – французов, англичан, шотландцев, немцев, которые выразили готовность предоставить свои шпаги к услугам русского царя, естественно, за хорошую плату.

Власьев глянул в слюдяное окно в задней стенке колымаги: вот они браво гарцуют на своих конях, вид несколько потрёпанный, но, безусловно, воинственный. Царь будет доволен: один капитан Маржерет чего стоит[6]6
  ...один капитан Маржерет чего стоит. – Маржерет (Маржере) Жак (ок. 1550 или 1560 – после 1618) – французский воин, выполнял деликатные поручения. Служил у Бориса Годунова, Лжедмитрия I и Лжедмитрия II. Автор труда «Состояние Российской державы.., с 1590 по сентябрь 1606».


[Закрыть]! Он рассказывал дьяку, что в Трансильвании в одиночку схватился с целой сотней турецких воинов! Даже если и соврал наполовину, то всё равно боец отменный.

Кучер, сидевший на лошади, резко натянул узду:

   – Тпрру!

Власьев приоткрыл дверцу колымаги:

   – Чего стал?

   – Граница, боярин! Переправляться через реку будем!

Поддерживаемый слугами, дьяк осторожно сошёл на землю. Вышел на высокий берег реки, не торопясь осмотрелся. Был Афанасий Иванович, как и полагается высокому чину, мужчиной дородным, что подчёркивалось и соболиной шубой необъятных размеров, надетой поверх парчовой ферязи[7]7
  Род кафтана.


[Закрыть] с длинными, до земли, рукавами. Торжественный наряд завершала горлатная шапка, прозванная так потому, что шилась непременно из ценнейшего, переливчатого меха горловой части соболей либо куниц. Формой она напоминала ведро, с той лишь разницей, что расширялась от головы кверху. Лицо дьяка было широким и румяным, как блин, глаза серые, небольшие, но проворные, так и ввинчивающиеся В собеседника. Главным украшением лица была светло-русая окладистая борода, доходившая до груди.

Нетерпеливо постукивая коротким, но на высоком каблуке сапожком из золочёного сафьяна, Афанасий Иванович наблюдал, как холопы ухватисто сколачивают плоты будущего моста, поскольку старый унесло весенним паводком.

Возле дьяка, чуть поодаль, спешились иноземцы. К нему подошёл капитан Маржерет, или Маржере, как называл он себя на французский лад. Сняв широкополую шляпу с петушиным пером и махнув ею в полупоклоне, капитан обратился к дьяку на ломаном немецком:

   – Правду ли говорят, что перед нами уже Московия?

   – Это Русь, Россия, – сердито поправил Афанасий Иванович. – Московия – это небольшая область вокруг Москвы. У вас часто по ошибке русских называют московитами. Это всё равно что у вас всех французов называть парижанами. Понято говорю?

   – Йа, йа, – закивал Маржере, вглядываясь в простиравшиеся перед ним леса.

В этот солнечный майский день от них исходило светло-зелёное сияние.

   – Так много леса! – воскликнул он изумлённо. – Сколько дичи, зверья должно быть здесь!

   – Хватает, – улыбнулся Власьев. – И дичи и зверья. Особенно волков да медведей! Не боишься?

   – О-о! – возмутился капитан, хватаясь за шпагу. – Жак де Маржере не боится даже встретиться со львом!

   – Что ж, скоро увидим, – опять улыбнулся Власьев. – Любимая царская забава – глядеть на единоборство ловчих с медведем. Храбрецов царь жалует щедро...

   – Один на один с медведем? – изумился капитан. – С каким же оружием?

   – Только с рогатиной.

   – Ро-га-тина, – старательно выговорил незнакомое слово Маржере.

   – Да, это копьё с очень широким, в две ладони, жалом.

   – Однако действительно не каждый смельчак решится на такое!

   – Тем более что медведя несколько дней не кормят и специально дразнят перед боем, чтобы привести в ярость.

   – Как в кровожадном Риме, – пробормотал Маржере.

   – Что ж, правители, как правило, любят жестокие шутки, – покачал головой Власьев, впрочем, тут же спохватился и добавил: – Однако наш нынешний царь Борис медвежьи забавы не одобряет.

Слуги тем временем принесли из обоза скамейку, обитую красным сукном, отороченным по краям серебряным шитьём. Дьяк грузно сел, а старший слуга налил из сулейки[8]8
  Старинная фляга.


[Закрыть], висевшей на серебряной цепочке у него на шее, ковш прозрачного мёду и с поклоном подал Власьеву.

Маржере, чтобы не мешать, отступил на несколько шагов и, увидев, что дьяк, вкушая прохладный напиток, не склонен продолжать далее беседу, повернул к своим ландскнехтам.

Они расположились чуть поодаль весьма живописной группой на свежей весенней травке. Это были славные ребята, рыцари без страха и упрёка, всегда готовые прийти на помощь тому, кто, естественно, больше заплатит. Несмотря на благородное происхождение, большинство этих рыцарей не брезговали и разбоем Впрочем, в то время война и разбой мало чем отличались друг от друга: в том и другом случае больше всего страдало ни в чём не повинное мирное население.

   – Что узнал нового, Якоб? – спросил Маржере краснощёкий шотландец Роберт Думбар, говоривший, как и все ландскнехты, на чудовищной смеси языков, которые все перепутались у них в головах за время скитаний по Европе в поисках наживы. – Скоро мы получим звонкие русские монеты?

Думбар прочно, как в кресле, сидел на рослом, как раз подходящем ему по весу, голландском битюге и многозначительно подбрасывал в огромной ручище пустой кожаный кошелёк.

Маржере широко улыбнулся, показав ряд желтоватых, но ещё крепких зубов.

   – Что, спешишь расплатиться с той паненкой, с которой возился вчера вечером в стоге сена у трактира? – насмешливо произнёс он.

Вся ватага загоготала, а Думбар с показным благочестием сложил ладони под пышным двойным подбородком:

   – Видит Бог, я отдал этой прекрасной даме свой последний талер.

И в знак доказательства он снова подбросил пустой кошель.

   – Брось трепаться! – воскликнул, хохоча, англичанин Давид Гилберт. – Ты же свой последний талер пропил ещё в Ливорно! Так что ничего не досталось бедной шлюхе, кроме твоих пощёчин!

Думбар, выпучив глаза, схватился за шпагу:

   – Как ты смеешь оскорблять прекрасную даму!

Гилберт в ответ тоже потянул шпагу из ножен.

   – А ну прекратите! – прикрикнул на них Маржере. – Вы же знаете, поединки в России строжайше запрещены, даже между иностранцами! Наш дьяк об этом предупреждал ещё в Праге, когда подписывали контракт.

   – Мы ещё не в России, так что я бы успел покрутить этого жирного каплуна на своём вертеле! – проворчал Гилберт, отходя в сторону.

Видно, ландскнехты побаивались своего капитана. Высокого роста, с длинными жилистыми руками, Жак Маржере в остальном, казалось, не выделялся среди своих товарищей. Во всяком случае, по одежде. Тот же испанский вамс[9]9
  Куртка.


[Закрыть] из потёртого серого бархата, украшенный жёстким кружевным воротником, на который падали длинные волосы, широкие, под цвет вамса, штаны, присборенные у колен голубыми лентами, высокие сапоги со шпорами, сверху – тёмно-синий суконный плащ подбитый мехом. Однако его лицо, несмотря на легкомысленную, клинышком, бородку и усы а-ля Генрих IV, умело внушать почтение самым отчаянным головам зловещим, если не угрюмым, выражением чёрных глаз, хищным оскалом зубов из-под длинного орлиного носа. Лоб и левую щёку прорезал глубокий сабельный шрам, который легко багровел, когда капитан начинал сердиться.

Впрочем, капитан, как и всякий вспыльчивый человек, был отходчив. Вот и сейчас его улыбка вновь сделалась добродушной. Он продолжал подтрунивать над Думбаром:

   – Должен тебе сказать, Роберт, что мой друг Мишель Монтень, с которым я имел удовольствие сражаться за нашего Генриха Наваррского[10]10
  ...имел удовольствие сражаться за нашего Генриха Наваррского... – Речь идёт о Генрихе IV (1553—1610), французском короле с 1589 г. (фактически с 1594-го) из династии Бурбонов. С 1562 г. король Наварры. Во время религиозных войн глава гугенотов. После его перехода в 1593 г. в католицизм Париж признал его королём. Убит католиком-фанатиком.


[Закрыть], писал в своей замечательной книге «Опыты» о таких, как ты, забияках: «Поглядите, из-за какого вздора такой-то вверяет свою честь и самую жизнь своей шпаге или кинжалу; пусть он поведает вам, что повело к этой ссоре; ему не сделать этого, не покрывшись краской стыда, до того всё это выеденного яйца на стоит...»

   – Я тоже читал Монтеня и восхищаюсь его мудростью! – раздался ломающийся басок подошедшего к ландскнехтам студента Мартина Вера.

   – О, наш учёный собрат! – насмешливо произнёс Маржере. – Вы и сейчас не расстаётесь с книгой?

   – Это тетрадь. Мне её дал наш юный друг Исаак Масса. Здесь русские слова, которые необходимо выучить в первую очередь, чтобы не оказаться в этой варварской стране подобно немому.

   – Похвальное дело, – одобрил Маржере. – Я буду благодарен, если вы и меня обучите этому языку. В каких выражениях русские приветствуют друг друга?

   – Челом друже! Здорово шедши? – старательно выговаривал студент, заглядывая в тетрадь.

   – А как по-русски «барышня»? – вдруг спросил задремавший было на коне Думбар.

   – «Дефка».

   – Если я скажу: «Мачка, мне надость дефка!» – меня поймут? – под дружный смех товарищей продолжил Думбар.

   – Поймут, но рассердятся. В России не принято в гостях говорить о таких женщинах. И вообще здесь нет публичных домов, – нравоучительно заметил студент.

   – А как же быть неженатому мужчине, вроде меня? – возмутился Думбар.

   – Поститься, – не без лукавства ответил Бер, фарисейски возведя очи горе.

По мосту, пробуя крепость перекрытий, проскакали вооружённые слуги Власьева, затем, поскрипывая, медленно двинулась и его повозка. Иноземцы заняли место в длинной процессии.

Когда караван проехал приблизительно милю от границы, спутники увидели на высоком холме справа от дороги вооружённый отряд. Маржере невольно взялся за рукоять шпаги, мимоходом глянув на пистолеты, притороченные к седлу: «Не разбойники ли?» – но тут же успокоился, увидев, что русские радостно приветствуют отряд.

   – Нас встречают, – шепнул Бер. – Таков обычай.

Повозка остановилась у холма. К ней подскакал всадник и, спешившись, ждал, когда из неё выйдет Власьев. Затем, сняв шлем с высоким шишаком, наклонил голову:

   – Поздорову ли ты ехал, Афанасий Иванович?

Власьев вгляделся в лицо встречающего и воскликнул:

   – Князь Пожарский? Дмитрий Михайлович? Рад, что над тобой вновь воссияла милость государя.

Упомянув царское имя, дьяк тут же вспомнил о ритуале, не торопясь снял свою высокую шапку. Впрочем, на его бритой голове, которая странно контрастировала с пышной бородой, оказалась ещё одна шапка – круглая тафья[11]11
  Род тюбетейки.


[Закрыть] из бархата. Дьяк степенно поклонился и завёл речь в привычном речитативе:

   – Здоров ли великий государь царь и великий князь Борис Фёдорович, всея России самодержец, Владимирский, Московский, Новгородский, царь Казанский, царь Астраханский, царь Сибирский, государь Псковский, великий князь Тверской, Югорский, Пермский, Вятский, Болгарский и иных, государь и великий князь Новгорода, низовые земли, Рязанский, Ростовский, Ярославский, Белозерский, Удорский, Обдорский, Кондинский и всея северныя страны повелитель, государь Иверские страны, Карталинских и Грузинских царей и Кабардинские земли, Черкасских и Горских князей и иных многих государств государь и обладатель и прочее.

Князь Пожарский поклонился в ответ:

   – Его царское величество Борис Фёдорович, всея России самодержец и прочее, здоров и прислал меня сюда, чтобы принять тебя, Афанасия Власьева, и вместе с вашими людьми снабдить провиантом, лошадьми и всем необходимым и доставить в Москву.

После того как приличия были соблюдены, дьяк вновь надел свою высокую шапку, а князь – боевой шлем, и беседа потекла более свободно.

   – Так, значит, князь Дмитрий, ты снова во дворце?

   – Да, вот сподобился царской милости – получил звание стольника.

   – А сколько в стряпчих проходил?

   – Семь лет.

   – Да, да, как же – помню. Ты ведь службу начинал ещё при покойном Фёдоре Иоанновиче...

Князь Дмитрий Пожарский, родившийся в Москве, в вотчинном подворье, что у Сретенских ворот, подобно всем отпрыскам знатных москвичей начал службу во дворце, как только исполнилось ему пятнадцать лет, получив первый придворный чин – «стряпчего со платьицем». Это означало, что каждое утро князь должен был присутствовать при пробуждении и одевании государя.

Был сын Иоанна Грозного тих и незлобив[12]12
  ...Был сын Иоанна Грозного тих и незлобив... – То есть Фёдор Иванович (1557—1598), последний русский царь из рода Рюриковичей (с 1583).


[Закрыть], любил церковное богослужение, за что языкастые москвичи прозвали его «звонарём». Приверженность царя старым обычаям делала одевание его длинной и нудной процедурой. Долго решалось, какого цвета подать шёлковую рубашку и парчовые порты. Чаще всего Фёдор Иоаннович выбирал красный цвет. Затем к рубахе долго примерялись воротники, обшитые жемчугом, называемые «ожерельем». Поверх рубахи надевался ферязь – кафтан, сшитый из атласа, с длинными рукавами, достигавшими пола, и со стоячим воротником, украшенным золотом, серебром и драгоценными каменьями. Он назывался «козырем».

Далее следовал становой кафтан из лёгкого шёлка, без воротника и с короткими рукавами. Сверху кафтана надевался опашень из бархата, обшитый кружевами из жемчуга и драгоценностей. На плечи возлагались золотые бармы[13]13
  Массивный воротник, опускающийся на плечи, с тремя кольцами драгоценностей.


[Закрыть] в виде широкого откидного воротника. Затем царя обували в сафьяновые, обшитые золотом сапоги и опоясывали широким поясом, разукрашенным самоцветами.

Наконец наступал черёд шубы из бобра либо из горностая, покрытой сверху бархатом или парчой. Без шубы царь не выходил из дворца даже в летнее время. На бритую голову царя надевалась сначала бархатная тафья, а поверх – тяжёлая шапка Мономаха.

В таком виде царь отправлялся в церковь в сопровождении бояр, ведших его под локотки. Стряпчие могли перевести дух, но ненадолго: ведь по возвращении из церкви царя следовало переодеть к обеду, после трапезы уложить спать, а вечером снова нарядить для выхода в церковь.

Всё это было не по нутру юному Дмитрию, с детства мечтавшему о службе на поле брани. И когда начали формировать войско для посылки к южным границам, на так называемую украйну, то есть окраину Российского государства, Пожарский упросил воеводу Бутурлина взять его в поход. Годы, проведённые на границе, сделали его закалённым воином, но мало способствовали продвижению в придворной иерархии.

   – Так сколько тебе минуло? – спросил Власьев.

   – Двадцать два, – произнёс князь, гордо откинув голову.

Своей статью князь напоминал былинных богатырей – высок, широк в плечах, пояс туго обвивает узкую талию. Ярко-голубые глаза смотрят прямо, не моргая, мягкая и пушистая, ещё юношеская бородка открывает резко очерченные, полные губы. Шёлковая епанча[14]14
  Род верхнего платья, предназначенного для верховой езды, без рукавов, с прорезями для рук.


[Закрыть] с червчатым[15]15
  Красно-фиолетовый.


[Закрыть] отливом, подбитая лисьим мехом и застёгнутая у ворота двумя жемчужинами, распахнута, показывая серебристую кольчугу с большой позолоченной бляхой на груди. Наряд богатыря довершали два длинных кинжала за поясом да сабля, висевшая с левого боку.

   – Кое-кто из княжат, что поближе к трону, в семнадцать стали стольниками, – продолжал Власьев. – Хотя твой род подревнее некоторых.

   – Мы, Пожарские, из Рюриковичей! – гордо воскликнул князь. – Мы ведём род от великого князя Владимирского Всеволода Юрьевича[16]16
  ...ведём свой род от великого князя Владимирского Всеволода Юрьевича. – То есть Всеволода Большое Гнездо (1154– 1212), великого князя Киевского (с 1173) и Владимирского (с 1176). Большинство русских князей признало его старшиной Мономашичей.


[Закрыть]...

   – Знаю, – кивнул дьяк. – Род знатный, если бы не опала... Я ведь начинал служить при Иоанне Васильевиче. Помню, что сначала дед твой Фёдор, по прозвищу Немой, отличившийся при взятии Казани, чем-то не угодил царю и был сослан на нижние города, потом отец твой Михаил, по прозвищу Глухой, во времена опричнины лишился родовой вотчины...

   – Я потерял отца, когда мне было всего десять лет, – глухо ответил Дмитрий. – Остался старшим в семье. Если бы не мать...

   – Так, говорят, и опала на тебя из-за матушки, Марии Фёдоровны?

   – Верно сказывают. Хоть я вместе с другими князьями подписал прошлой зимой постановление Земского собора об избрании Бориса царём, кто-то донёс ему, будто мать моя не одобряет его худородность. А царь Борис доносы любит...

Дьяк быстро оглянулся, не слышит ли кто из слуг:

   – Тише ты! Снова в опалу хочешь?

   – Хорошо царица, Мария Григорьевна, вступилась. Взяла мать к себе верховой боярыней, мамкой к царевне Ксении. Так что снова ласкают её, да вот и меня заодно. Хотя мне милей дворца служба в поле.

   – Ещё успеешь навоеваться, – проворчал Власьев. – Да ты, никак, прихрамываешь?

   – Татарин поганый стрелой в коленку угодил во время стычки на украйне. Нога зажила, но короче стала. Так что и я уже получил прозвище. Дед – Немой, отец – Глухой, а я – Хромой.

   – Без прозвища как вас, Пожарских, разберёшь? – ухмыльнулся дьяк. – У тебя два родных брата да ещё сколько двоюродных да троюродных. Есть ещё ведь один Дмитрий?

   – Да, мой троюродный брат Дмитрий Петрович. Ему прозвище Лопата дали, за что, правда, не знаю. Разве что нос очень широкий, лопатой.

   – Давай я тебя с нашими гостями познакомлю, – напомнил дьяк князю о делах.

По очереди подходили чужеземцы, каждому из которых Пожарский крепко жал руку, пристально вглядываясь в лицо, чтобы лучше запомнить. Жак де Маржере представлял своих подчинённых:

   – Давид Гилберт. Роберт Думбар. Роман Орн. Михаил Желебовский. Андрей Дега.

   – Лихие, видать, вояки! – обратился Пожарский вновь к дьяку. – Аль Борис уже своим воинам не доверяет?

   – У них военное ремесло познатнее нашего, – невозмутимо ответил Власьев – Строю лучше обучены и огневому бою. Так что ты меньше гордыни проявляй, а больше присматривайся. Оно полезнее будет. Где ночуем?

   – Вёрст через десять, у села Красного, стоянка оборудована. Там и обед готовится, и баня.

   – Баня – это хорошо! – мечтательно почмокал губами дьяк. – Сколько месяцев, почитай, по-нашему, по-русски, не парился. Всё в каких-то лоханях мылся. Тьфу! Одна мокрота.

Несколько новых, свежесрубленных изб ожидали гостей у околицы большой деревни.

Из маленького оконца брусяной[17]17
  Сделанной из бруса.


[Закрыть] избы валил густой дым.

   – Пожар? – опасливо поинтересовался Думбар.

   – Нет, это и есть баня! – рассмеялся толмач Заборовский. – Идите смелее.

Раздевшись в предбаннике, гости робко, гуськом стали пробираться в жаркое полутёмное помещение.

   – Дверь быстрей закрывайте, пар выпустите! – прикрикнул на них Афанасий Иванович, уже лежавший на полке рядом с каменницей[18]18
  Свод у печи в отверстиях, на который наваливается камень или щебень.:


[Закрыть]. – Эй, малец, плесни ещё!

Густой пар заставил иностранцев кашлять и протирать глаза под задорные шутки русских. А малец, к их ужасу, вдруг схватил берёзовый веник и начал что было силы хлестать нежное и полное тело дьяка, который не только не возмутился, но, напротив, начал издавать зычное уханье, выражая большое удовольствие.

Невозмутимым остался лишь Мартин Бер, который сидел родом с дьяком и повторял, как ученик, его могутные выкрики:

   – Чеши мне хребет! Похвощи меня! Щёлоку! Здоров ты парившись.

Наконец кумачовый от жары дьяк с воплем выскочил из мыльни и прямо с берега речки ухнул в воду. Его место на полке занял Пожарский, затем, когда и он убежал к реке, мужественно подставил под веник свою покрытую шрамами спину капитан. Ему неожиданно понравилась жаркая баня, чего нельзя было сказать о Думбаре, с которым произошла комическая история. Пока остальные парились, Думбар, слегка ополоснувшись, быстро оделся и отправился по берегу вдоль реки, откуда, как уловил его чуткий слух, раздавался задорный девичий смех.

Когда он выглянул из-за кустов, то увидел, что недалеко от берега плещутся девушки, видно выскочившие из расположенной неподалёку деревенской бани.

   – Русалки! И какие красивые! – жарко прошептал ловелас и подался вперёд.

Девушки заметили бравого вояку и со смехом начали брызгать в него водой. Думбар, притворно рассердившись, сделал вид, что собирается войти в воду. «Русалки» с визгом отступили, и вдруг одна из них погрузилась в воду с головой.

Подруги всполошённо закричали, не зная, как помочь девушке, видимо попавшей в водоворот. Тогда Думбар не мешкая, решительно бросился в воду, в несколько мгновений настиг девушку и с ней на руках вышел на берег.

   – Моя нимфа, – нежно произнёс толстяк, не обращая внимания на потоки воды, стекавшие с его некогда щегольского костюма.

Он потянулся к девушке губами, та послушно подставила свои, но... кто-то из подруг крикнул что-то предостерегающее, и девушка, выскользнув из объятий героя, бросилась бежать. Думбар, разгорячённый, несмотря на купанье, бросился было за ней, но услышал сверху смех. Это прибежали на крики девушек его товарищи.

   – Наш донжуан и здесь нашёл себе пассию! – воскликнул Гилберт.

Девушка издалека что-то прокричала.

   – О чём она? – растерянно спросил Думбар у толмача.

   – Она назвала тебя своим ангелом-хранителем!

   – Ну зачем уж так возвышенно! Я предпочёл бы более земные проявления благодарности.

В избе их ждали свежеструганые столы, на которых стояли только солонки, перечницы да флаконы с уксусом.

   – Не густо, – обеспокоенно сказал Думбар шедшему за ним следом Гилберту. Он неожиданно почувствовал зверский аппетит, заставивший его на время забыть свою нимфу.

   – Пища русских хоть груба, но обильна, – сказал Заборовский, правильно понявший красноречивый вздох толстяка. – Голодным из-за стола не выйдешь!

Тем временем дьяк неторопливо занял место в переднем углу, по правую руку сел молодой князь, рядом с ним пригласили сесть капитана. Остальные иноземцы расселись следом за Маржере, не чинясь, меж ними и толмач. По левую руку от дьяка заняли свои места служилые люди строго по старшинству.

Слуги внесли большой хлебный каравай и поставили перед дьяком. С благоговением его понюхав и перекрестив, дьяк начал заниматься, с точки зрения иностранцев, странным делом: отламывать от каравая внушительные куски и передавать их через слугу поимённо:

   – Это тебе, князь Дмитрий Михайлович! Отведай хлеб-соль!

Пожарский встал, поклонился и принял с благодарностью. Понимая, что в чужом доме надо и действовать по чужому уставу, Маржере и остальные гости сделали то же самое.

Затем двое слуг внесли внушительных размеров братину[19]19
  Посуда больших размеров, похожая на горшок с крышкой.


[Закрыть], наполненную хмельным мёдом, и ковш с закруглённой рукоятью. Дворецкий, зачерпнув из братины полный ковш, подал его дьяку. Тот встал и, взяв ковш, торжественно провозгласил здравицу государю, назвав все его титулы. Потом по очереди выпил каждый из присутствующих.

Не торопясь, слуги расставили перед каждым из пирующих небольшие оловянные миски, а по центру стола – большие блюда с двумя, а то и с четырьмя ручками, так что вносили их по двое—четверо слуг. На них – различное холодное мясо, нарезанное тонкими ломтями, чтобы можно было брать руками, – баранина, яловина[20]20
  Так называлась говядина.


[Закрыть], свинина, заячьи тушки, лосятина, куры и утки. Рядом ставились блюда с овощами: редькой, солёными огурцами, квашеной капустой, грибами, чесноком.

Одна за другой появлялись братины с медами белым и красным, обарным и ягодным, а также с пшеничным вином[21]21
  Так называлась водка.


[Закрыть] добрым и боярским. Была даже греческая мальвазия.

– Ты не очень нажимай, – шепнул Гилберт Думбару, засунувшему в рот сразу ползайца и пытавшемуся пропихнуть его внутрь с помощью доброго глотка ягодного мёда, очень ему понравившегося и вкусом и цветом, а главное – крепостью. – Это ведь только начало. Говорят, у русских принято подавать по сорок—пятьдесят блюд.

Действительно, слуги продолжали таскать из поварни одну ведёрную кастрюлю за другой. За холодными мясными закусками пошли мясные кушанья варёные – шти, уха и рассол, которые хлебали по двое-трое человек из одной мисы. Меж ухами подавали пироги с мясом, рыбой, горохом и крупами. Затем появились кушанья жареные – печёные и сковородные: гусь с кашей, бараньи ножки, начиненные яйцами, свиные головы под студнем с чесноком и хреном.

Хозяин тем временем произносил здравицу за здравицей, перейдя от царствующего дома к присутствующим, понуждая пить снова и снова. Если кто-то, на его взгляд, плохо ел, он выбирал кусок от стоявшего перед ним опричного[22]22
  Персонального.


[Закрыть] блюда и, положив на миску, посылал со слугой. Тот, кому предназначался кусок, должен был встать, поблагодарить за хлебосольство и обязательно съесть, изображая на лице удовольствие, чтобы не обидеть хозяина. Маржере, которому был послан огромный жирный кусок окорока, попытался было с брезгливостью отказаться, но предостерегающий взгляд Заборовского заставил его подчиниться.

Хуже пришлось Мартину Беру. Бедный студент, боясь опьянеть, оставил очередной ковш с мёдом нетронутым, но получил тут же от всё подмечавшего хозяина объёмистую чашу с водкой, которую вынужден был выпить стоя и залпом, «полным горлом», как посоветовал ему Афанасий Иванович, после чего вскоре впал в буйное веселье и начал горланить лихую студенческую песню. Думбар, гогоча как жеребец и часто икая, пытался подпевать.

Власьев, понимавший латынь, улыбался, однако, когда студент начал орать совсем непристойное, покачал головой и сказал дворецкому:

   – Зови гусельников, пусть споют что-нибудь наше.

В избу вошли и глубоко поклонились, правой рукой коснувшись пола, двое скоморохов, одетых поверх исподнего в шубы, вывернутые мехом наружу, в масках и колпаках. Один держал в руках гусли, другой – гудок[23]23
  Ящик со струнами.


[Закрыть]. Полилась старинная песня:

 
Что у нас было на святой Руси,
На святой Руси, в каменной Москве...
 

Капитан, уснувший было от унылого речитатива, спросил у толмача:

   – О чём поют эти люди?

   – О нашем покойном государе Иване Грозном.

   – Жестоком? – поправил Маржере.

   – Он не со всеми бывал жесток, – не согласился толмач. – В песне поётся о его справедливости и щедрости, проявленной к разбойнику.

   – Вот как? – удивился капитан. – Значит, народ хранит о нём добрую память? Жалеет? А правда ли, что жив его сын, царевич Димитрий?

Толмач испуганно отшатнулся:

   – Нет, нет!

Власьев, слышавший разговор, пронзительно взглянул на капитана:

   – Откуда у тебя такая весть? Иезуиты нашептали? Им бы этого очень хотелось.

Маржере гордо выпрямился, насколько было возможно после стольких ковшей мёду, и закрутил ус:

   – Я с иезуитами не якшаюсь! Я – гугенот и воевал с католиками. А слышал просто пьяную болтовню какого-то шляхтича в краковской харчевне.

   – Враки всё это! – строго сказал Власьев. – Истинно известно, что царевич покололся сам во время приступа падучей и похоронен в Угличском соборе.

Он перекрестился, потом зыркнул глазом на скоморохов:

   – Что пристали? Давайте ещё, да повеселей!

Гусельник и гудочник ударили по струнам и громко запели:

 
Как во городе было во Казани,
Середи было торгу на базаре,
Хмелюшка по выходам гуляет.
Ещё сам себя хмель выхваляет...
 

   – Это, видать, весёлая песня! – заметил Маржере. – О чём она?

   – Вроде той, что пел ваш студент. О пьяном веселье, – насмешливо ответил толмач.

Мартин Бер, будто услышав, что говорят о нём, вдруг снова заорал какую-то песню, вызвав очередной взрыв хохота Думбара и неодобрительный взгляд дьяка.

Взмахом руки он велел дворецкому внести молочный кисель и фрукты, вываренные в сахаре, что означало окончание пира.

...Пожарский ехал то впереди, со своим вооружённым отрядом, то останавливался, пропуская мимо себя длинный обоз, медленно тянущийся по узкой дороге с тесно обступившими её вековыми соснами и елями. Неожиданно лес распахнулся, и путники увидели город, состоящий в основном из церквей да деревянных изб, разбросанных как попало по ровной, чуть заболоченной местности.

   – Смоленск! – громко возвестил князь и, пришпорив коня, устремился к Днепру, где уже была готова переправа – широкий, крепко сколоченный мост, ведущий к крепости, расположенной на левом, очень отлогом берегу, прорезанном глубокими оврагами. Впрочем, сама крепость была построена чуть далее, на крутых холмах.

«Этот замок кажется неприступным! – заметил про себя Маржере, подъехав к стенам высотой более чем в три копья. – Орешек покрепче бургундской крепости Жан-де-Лоне, которую мы брали под знаменем герцога де Вогренана!»