Текст книги "Воевода"

Автор книги: Дмитрий Евдокимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 40 страниц)

Видимо, и Татищев подумал о том же самом. Буравя поляка злыми заплывшими глазками, пробасил:

   – Коль об этом знаешь, значит, знаешь, зачем и мы сюда пожаловали, – за добром, что тебе зять на радостях подарил!

   – Поверьте, Панове, добра того не так уж и много. А против нашего с ним договора, можно сказать, совсем ничего! Так, несколько камешков.

Дьяк сделал глумливый жест, выражающий крайнее недоверие, и хмыкнул:

   – В дворцовых росписях точно указано, чего и сколько тебе выдавалось из царёвой казны. Всё заберём!

   – Как ты смеешь не верить мне, вельможному пану! – вскипел Мнишек. – Я истратил на эту свадьбу в десять раз больше, чем мне пожаловал Димитрий.

   – Думаешь, мы не знаем, сколько денег тебе передал Власьев ещё в Кракове? А сколько изделий из золота и серебра? А кони? А сёдла и уздечки, украшенные каменьями? Всё отдашь! Иначе не видать тебе твою дочку!

Упоминание о Марине направило мысли воеводы в прежнее русло. Вдруг игриво заулыбавшись дьяку, он миролюбиво сказал:

   – Ну, полно, полно! Да и какие счёты могут быть между государем и государыней!

Татищев тупо воззрился на живо жестикулирующего пана:

   – Жена самозванца, католичка – государыня?

   – Конечно! Подумай сам – Шуйскому теперь негоже брать в жёны ниже себя по родству. А кто такие Буйносовы? Кто про них в Европе слышал? Дошло? А прежнюю государыню, сиречь мою дочь, знают и король Польский, и римский император. Сам Бог велел Шуйскому жениться на моей дочери. И королю Сигизмунду, что благословил Марину на брак с Димитрием, никаких обид не будет. Всё исполняется, как он хотел, – полячка остаётся русской царицей. А это залог вечного мира между Речью Посполитой и Русью. И, учитывая, что Сигизмунд не крепко на троне сидит и всё глядит в сторону своей родины – Швеции, глядишь, будущий наследник станет во главе уже двух славянских государств.

Маржере, быстро переводивший остолбеневшему дьяку блестящие логические построения сендомирского воеводы, ощущал чувство всё возрастающей брезгливости. Сам не веривший ни в Бога, ни в чёрта, Жак тем не менее не мог понять такого цинизма: ещё не остыла постель новобрачных, а чадолюбивый папаша подсовывает свою дочь под одеяло новому претенденту на трон. И кому – гундосому, слюнявому старику!

До Татищева наконец дошёл смысл того, что с таким жаром вдалбливал Мнишек.

   – Так что, он сватает свою дочь за Шуйского? – переспросил он у Маржере, словно не веря своим ушам.

Жак молча кивнул, с любопытством ожидая от дьяка вспышки необузданной ярости. Но её не последовало. Хитрый дьяк понял, что может впутаться в политическую интригу, которая неизвестно чем кончится. Ведь он знал, что Шуйский озабочен реакцией польского короля на происшедшие события. И чем чёрт не шутит, вдруг он клюнет на приманку хитрого пана. Тем более что Марина очень недурна собой.

Поэтому он только произнёс односложно:

   – Не можно!

   – Почему?

   – Государь крепко держится старых порядков и не женится на католичке.

   – Старых порядков? Но позволь – ведь бабка убиенного Димитрия была урождённой Глинской, полячкой, и благополучно родила наследника, будущего великого Ивана Четвёртого.

   – Убиенный, как ты говоришь, Димитрий – вовсе не сын Грозного, а расстрига Гришка Отрепьев, которого постигла Божья кара.

   – А я и не утверждаю, что покойный государь был сыном Ивана...

   – Кем же ещё?

   – Ты же отлично знаешь, что у Ивана был старший брат, Григорий, рождённый в монастыре.

Татищев похолодел: значит, этот проклятущий поляк знает великую тайну, которую поведал умирающий Димитрий заговорщикам. Значит, её знают и Жигимонт, и папа римский? Однако, не подав виду, что испугался, дьяк обрушился на воеводу с руганью:

   – Враки всё это. Гнусные измышления дьявола, чтоб сбить с толку добрых людей! Что же он, выдавал себя за сына Ивана и Марфу называл родной матерью?

   – Так было проще заставить народ идти за собой. Ведь кто знал о Григории, кроме самого Ивана, который искал старшего брата по монастырям, чтобы убить? Разве что только ближние бояре. Да мало кто из них избежал гнева Грозного. А легенду о спасённом младенце знали все. Как говорится, ложь во спасение.

   – Ложь есть ложь! Не может святое дело ею прикрываться. Так что выбрось эти глупости из головы и жди сегодня людей из Дворцового приказа. Они всё твоё имущество опишут и заберут. Тогда и милуйся со своей дочкой.

   – Но что мы будем есть и пить?! – возмутился Мнишек.

   – Будете получать в достатке милостыню с царского стола! – усмехнулся Татищев. – Маринка, как убили её повара, уже ест блюда из царской кухни – и ничего, не жалуется!

   – А что я буду пить, если вы заберёте моё любимое венгерское вино? О мой золотистый токай! – возопил воевода. – В моих погребах – тридцать бочек.

   – Ничего, мёдом обойдёшься! А бочки твои пригодятся к царёву столу.

   – У меня от вашего мёда изжога и голова болит!

   – Привыкать надо, коль к нам непрошеный явился, – оскалился дьяк.

Татищев поспешил рассказать о разговоре Шуйскому. Тот выслушал со всё возрастающим страхом и велел немедля позвать из Посольского приказа князя Григория Волконского, который вместе с дьяком Андреем Ивановым готовился к поездке в Польшу для переговоров с королём.

Волконский, войдя в опочивальню, где Шуйский шептался с Татищевым, удалив не только ближних слуг, но даже родных братьев, пал на колени и довольно сильно стукнулся лбом об пол. Шуйский неодобрительно взглянул на тщедушные плечи князя: «Худосочен уж больно, где ему до дородности Афоньки Власьева!» Однако, привычно скрыв истинные мысли, рек благолепно:

   – Как, князюшка, когда готов отправиться с посольством?

   – Недели через две, государь. Дел много, грамоты ещё не готовы, подарки, да и с поездом...

   – Что с поездом?

   – Уж больно беден – лошади поистощали, да колымаги бы заново сафьяном обить надобно, а денег, сказывают, в казне нету.

   – Нету, – подтвердил привычно Шуйский, затем, потеребив в задумчивости бородёнку, осилил своё привычное скупердяйство: – Ин ладно, велю по твоей бедности выдать тебе триста рублёв. Как, управишься?

   – Постараюсь, батюшка царь.

   – Ин ладно, – снова благолепно произнёс Шуйский, но тут же голос его стал властным и даже угрожающим: – Теперь слушай и запоминай как следует. Коли будут тебя Жигимонт и его сенаторы допытывать, откуда, мол, знаем, что на троне сидел расстрига Гришка Отрепьев, отвечай, что как съехались в Москву дворяне и всякие служилые люди, то царица Марфа и великий государь наш Василий Иванович, а также бояре обличили богоотступника, вора и расстригу Гришку Отрепьева и что, деи, он сам сказал перед великим государем и перед всем многонародным множеством, что он прямой Гришка Отрепьев и делал всё то, отступя от Бога, бесовскими мечтами. Понял? Поэтому весь народ московский, осуди истинным судом за злые богомерзкие дела, его убил. Хорошо запомнил?

   – И ещё, – Шуйский перешёл на зловещий шёпот, – если Жигимонт спросит тебя с глазу на глаз, мол, куда девался тот юноша, что показывал ему тайные царские знаки, отнекивайся, деи, ничего про то не знаешь доподлинно, но как бы слышал разговоры, будто погиб тот юноша ещё в Самборе, а в Россию въехал с войском уже точно Гришка Отрепьев. Запомнил? Смотри не перепутай! А коль ссылаться будет Жигимонт на свидетельство дьяка Афанасия Власьева, реки, что Афанасию верить нельзя было, потому что он – вор, разоритель веры христианской и ездил в Польшу без ведома бояр. Ну, ступай!

Татищев, едва дверь закрылась, спросил:

   – Зачем про Самбор наказывал?

   – Мне Варлаам Яцкий сказывал, что королю известно, будто в Самборе по приказанию Димитрия был казнён подосланный к нему убийца. А ежели наоборот – того, что за царевича себя выдавал, убили, а вместо него Гришку поставили?

   – Так ведь Мнишек при этом был! Он эту ложь обличит.

   – Мнишек короля увидит не скоро. А когда время пройдёт, пусть болтает чего хочет.

   – И послы могут подтвердить, что тот, кого они видели при королевском дворе, занял московский престол. Да и другие знатные вельможи молчать не станут! – не унимался Татищев. – Их же мы не сможем долго под стражей держать!

   – Сможем, если хитростью будем действовать! – Глазки Шуйского заблестели, предвкушая желанную интригу. – Главное – сбить их с толку!

...На следующий день Маржере обнаружил, что трон, по которому так усердно елозил своим плоским задом Шуйский, здорово шатается. Сначала один из его драбантов встревоженно сообщил, что ночью на воротах многих домов, в том числе и тех, где на квартирах размещались иностранные воины, появились надписи. В них народ московский именем государя призывался громить эти дома, как дома предателей.

Маржере во главе своих гвардейцев заспешил во дворец. Его лошади приходилось то и дело объезжать группы простолюдинов, спешивших на Красную площадь. На лицах некоторых читалась озлобленность против чужеземцев, их останавливал только вид грозных алебард. Однако большинство из посадских и стрельцов выражали недоумение: зачем нужна новая резня. И так уж на весь свет опозорились, когда бросились спасать своего царя от поляков, а в результате Шуйский с заговорщиками его же и убили. Теперь вот на всех углах кричат, что это был Гришка Отрепьев, продавшийся дьяволу, а приезжающие с Запада гости толкуют, что царь жив, скоро снова будет в Москве и тогда несдобровать тем, кто шёл против него по наущению Шуйского.

   – Ахти мне! – сокрушался мужик в зипуне и с топором за поясом, видимо, плотник. – Я же этим топором пять поляков порешил, не простит мне царь-батюшка. И поделом мне, дураку, поделом! Зачем только послушался людишек этого «шубника»! (Так звали москвичи Шуйского за то, что тот имел на Севере меховые промыслы).

Постепенно настроение толпы менялось. Если сначала больше слышались возбуждённые голоса тех, кто не прочь был снова пограбить богатых господ да попить дармового винца, то теперь стала расти озлобленность против Шуйского, причём умело подогреваемая. То здесь, то там слышались выкрики:

   – Незаконно Васька престол занял! Кто его избирал? Никто не приехал из других городов! Пусть сначала докажут, что Димитрий мёртв. Вот вернётся, покажет боярам кузькину мать! Тащите Ваську на Лобное место!

Во дворце были встревожены нарастающим гулом толпы.

   – Что они хотят? – спросил Шуйский дрожащим голосом у вошедшего командира гвардейцев.

   – В толпе кричат, что это ты, государь, велел собраться всем на площади, чтобы идти бить неугодных тебе знатных вельмож, а также иностранцев.

   – Враньё! – тонко возопил Шуйский. – Это чьи-то козни! Хотят стравить меня с дворянством.

Он обратился к Татищеву и Дмитрию Шуйскому:

   – Ступайте туда, скажите, что их государь никого не собирал, пусть уходят восвояси.

Пока посланцы отсутствовали, Шуйский бегал из угла в угол, по-бабьи всплёскивая длинными рукавами тяжёлой бобровой шубы. Маржере с удивлением заметил, что государь... плачет.

   – Придумать этакое! И ведь наверняка кто-то из ближних людей это сделал! Замутить народ, чтоб поднять кого-нибудь на кол, а потом обвинить во всём меня и под шумок и меня... убить?!

Он испуганно поглядел на полковника. Маржере сохранял невозмутимость, но про себя подумал: «Однако этому хитроумному псу не откажешь в проницательности. Впрочем, если бы он сам был в числе заговорщиков, то поступил бы, наверное, точно так же».

Вбежал Татищев, за ним толпой вошли бояре. Татищев пробасил:

   – Они требуют, чтоб ты сам вышел на площадь.

   – Не ходи. Василий Иванович, свет, не ходи! – жарко запричитал брат Иван. – А то, не ровён час, тебя, как Димитрия...

Он не закончил, а Шуйский-старший неожиданно взорвался:

   – Всё! Надоели мне эти ваши козни!

   – Почему наши? – возразил кто-то из братьев Голицыных.

   – Ваши, ваши! – упрямо подтвердил Шуйский. – Сначала сами же меня избрали, а теперь хотите от меня избавиться. Пожалуйста, я не против. Кто из вас желает стать царём? Ты, Мстиславский?

   – Чур меня, чур. Я же уже говорил, если мне придётся занять престол, сразу уйду в монастырь.

   – Может, ты, Голицын? – обратился Шуйский к старшему из братьев, Василию, и протянул ему посох, символ царской власти.

Тот отшатнулся, испуганно отмахнувшись от посоха.

   – Ну, берите, берите же! Владейте государством! – вопил Шуйский, протягивая посох то одному, то другому из бояр.

Наконец, успокоившись и поправив на голове шапку Мономаха, Шуйский сурово потребовал:

   – Коль я остаюсь на престоле, пусть накажут тех, кто кричал супротив меня.

Вскоре государю доложили, что стрельцы изловили пятерых зачинщиков, а толпу разогнали бердышами.

   – Бить плетьми до тех пор, пока не назовут, кто их против меня науськивал.

Следствие было недолгим – все пятеро единодушно указали на сторонников Мстиславского, особенно на Петра Шереметева. Называлось имя и Филарета.

   – Ловко удумали! – усмехнулся уже совсем успокоившийся и снова егозящий на троне Шуйский. – Решили, что раз они уехали в Углич, то, значит, к московским делам касательство иметь не могут. Не тут-то было! Филарет – лицо духовное, обижать не будем. Как приедет, сразу пусть отправляется в свой Ростов на митрополитство. Митры патриаршей ему не видать. А Шереметева – в опалу, воеводой в Псков. Чтоб воду здесь не мутили.

Внезапная мысль осенила Маржере: «Уж не придумал ли этот «заговор» сам Шуйский, чтобы расправиться с влиятельными недругами. Ведь в выгоде он один остался!»

Рёв толпы с площади долетел и до стен посольского подворья. Ночь поляки провели в тревоге. Наутро Александр Гонсевский, несмотря на сопротивление охраны, выехал с подворья и отправился в Кремль, в Посольский приказ. Дмитрий Шуйский твёрдо пообещал ему, что назавтра послов примут в думе.

Действительно, на следующее утро торжественный кортеж выстроился у ворот посольского подворья. Гвардейцы Маржере с почестями везли Николая Олешницкого и Александра Гонсевского по Москве, к Боровицким воротам. Сам Маржере к карете не подъехал, лишь знаком показал, что не время. Послы с жадностью осматривались и не узнавали жизнерадостных москвичей – люди смотрели понуро, с затаённым страхом. Парень в драном зипуне, улучив момент, проскользнул мимо гвардейца и что-то возбуждённо крикнул. Тут же алебардщик толкнул его так, что тот полетел в лужу. Однако обычного в таких случаях добродушного хохота толпы не последовало. Люди сомкнулись плечами ещё теснее. Олешницкому стало не по себе, и он спросил Гонсевского, хорошо знавшего русский язык:

   – Что он кричал?

   – Уверяет, что прежний царь жив.

   – Неужели такое может быть?

Гонсевский пожал плечами:

   – В России всё может быть.

Его это известие не удивило. Гонсевский продолжал поддерживать связь со своими тайными лазутчиками и уже знал о слухах об успешном бегстве царя из Москвы. У дверей в тронный зал их ждал Маржере. Подчёркнуто не глядя в их сторону, он процедил по-французски:

   – Не очень рассчитывайте на успех. И будьте крайне осторожны.

Войдя в зал, послы убедились, что трон пуст. Шуйский не удостоил их чести вести переговоры самолично.

   – Государь занят важными делами, – поспешно объяснил Волконский.

«Государь. Вот как!» – прикусил губу Гонсевский. Давно ли этот «государь» вместе с этим быдлом, что, важно надув животы, принимает сейчас послов, – давно ли они слали ему, Гонсевскому, тайные послания, умоляя помочь им свергнуть Димитрия и прося согласия короля на то, чтобы посадить на русский престол малолетнего принца Владислава. И он, которому хорошо знакомо коварство бояр, попался на удочку старого лиса Шуйского! Теперь он – «государь» и «очень занят». «Ну, погоди, дай только нам выбраться из этой западни!»

Усевшись вместе с Олешницким на отведённое им место, Гонсевский усилием воли заставил себя слушать то, что зачитывал по длинному списку старший боярин Фёдор Мстиславский.

Напомнив о перемирии, установленном между Россией и Польшей на двадцать лет, Мстиславский вдруг набросился на послов с упрёками в адрес короля, который, по его мнению, нарушил условия этого перемирия.

   – Когда по дьявольскому умышлению Гришка Отрепьев, чернец, диакон, вор, впал в чернокнижие и, за то осуждённый от святейшего отца патриарха, убежал в государство вашего короля, назвался князем Димитрием Ивановичем, то был принят Жигимонтом. И мы, бояре русские, посылали к сенаторам великим литовским с грамотою Смирнова-Отрепьева, родного дядю этого вора, чтоб он обличил его и показал бы перед вашими сенаторами, что это не настоящий Димитрий, каким он себя сказывал. Потом патриарх и архиереи наши посылали к архиепископам и епископам вашим о том же самом. Но король Жигимонт, и паны, и рада не приняли нашего известия, забыли договор, который утвердили присягой: чтобы никакому неприятелю нашему не помогать ни казною, ни людьми. Всё это мы вам, послам, объявляем, чтоб вы знали неправду короля вашего и всего государства вашего, что вы поступаете не по-христиански!

Гонсевский, переговорив шёпотом с Олешницким, вышел вперёд. Бледный от гнева, он начал язвительно-вкрадчиво:

   – Если Сигизмунд и принял к себе изгнанника, то он не нарушил этим мирного договора. Ведь даже варвары не отказывают в убежище гонимым и просящим приюта. Борис же принял к себе Густава, сына короля сиверского Эрика в то время, когда Сигизмунд воевал со Швецией! Ни король наш, ни люди его не верили сначала рассказам этого человека, пока не пришли ваши люди – несколько десятков человек из разных городов, – и все они уверяли, что этот человек – настоящий Димитрий Иванович. И потому король дал изгнаннику милостыню...

Гонсевский обвёл взглядом лица думных бояр – братьев Шуйских и Голицыных, брата Марфы Нагой, одного из Романовых, Татищева и воскликнул:

   – Не все ли вы и князь Шуйский, нынешний государь, и другие приезжали к нему в Тулу, признавали государем, присягали, а потом привели в столицу и венчали на царство?

Теперь, после этих уверений и присяги, вы убили его. За что же винить короля и Речь Посполитую? Во всём ваша вина. Мы не жалеем этого человека. Вы же сами видели, с каким высокомерием он с нами обращался, как требовал императорского титула, как не хотел принимать грамоты от короля...

Гонсевский чуть было не сказал, что послы поддержали заговорщиков, но вовремя удержался. После паузы продолжил, опустив голову:

   – Нам жаль только многих почтенных людей, которых вы перебили, перемучили, разграбили состояние, да ещё же нас и-вините, будто мы перемирие нарушили!

Ярость снова заклокотала в Гонсевском, и он в запальчивости начал угрожать, чего, видимо, и ждали от него бояре:

   – Если вы нас, не по обычаю христианскому, задержите и оскорбите этим короля и Речь Посполитую, корону польскую и Великое княжество Литовское, тогда уж трудно будет вам на чернь ссылаться, и случившееся пролитие невинной крови братий наших останется не на черни, а на вашем государе и на вас, думных боярах. Из этого ничего не выйдет хорошего ни для вашего, ни для нашего народа!

Маржере даже поморщился от досады. Ведь именно такого заявления и ждёт Шуйский, чтобы задержать послов подольше!

Туповатый Татищев, не поняв, что дело сделано, решил ещё больше подзадорить послов и начал оскорблять короля:

   – Ну какой Жигимонт король? Никто его не слушается, многие дворяне его не признают и хотят прогнать с престола. Воевать не умеет, с одной стороны татары лезут, с другой – шведы. Как с таким королём переговоры вести?

Однако Гонсевский, поняв, что допустил дипломатическую ошибку, на удочку не попался и ответил холодно-презрительно:

   – Мы ничего не знаем о внутренних наших беспорядках, о которых здесь толкуют, и не думаем, чтобы они были. Правда, мы люди свободные, привыкли говорить свободно, охранять права, вольности и свободу народную. Но это нельзя считать беспорядком. Хоть бы и случились в нашем отечестве какие-нибудь недоразумения между людьми, в нашем народе достанет доблести, чтоб пожертвовать своими частными выгодами для отечества. И если осмелится оскорбить нас посторонний неприятель, то наши легко между собою согласятся и не дозволят чужеземцам посягать на свободу и вольность нашу.

Мстиславский поспешил замять бестактность дьяка, вернувшись к прежней теме разговора. Со вздохом он сказал:

   – Всё это сделалось за грехи наши. Вор этот и нас и вас обманул. Вот Михайло Нагой, родной брат царицы, он назвал себя его дядею – спросите его! Он вам скажет, что это был вовсе не Димитрий, настоящий Димитрий в Угличе, за его телом поехал митрополит Филарет Никитич с архиереями, они привезут его и похоронят между предками его. А ваше слово об отпуске вашем и всех польских людей мы доложим великому государю и дадим вам ответ.

Обманутый миролюбивым тоном, Гонсевский попросил позволения повидаться с Мнишеками, но Мстиславский наотрез отказал, памятуя наставление Шуйского ни в коем случае не допускать такой встречи.

На выходе Маржере будто невзначай оказался рядом с Гонсевским:

   – Боюсь, вы дали выгодный козырь Шуйскому. Теперь у него есть повод подольше не отпускать вас в Польшу. Он будет жаловаться королю на вашу угрозу и требовать замену посольства. А это дело долгое...

   – Но каков бестия! Обвёл нас вокруг пальца.

   – Я это понял, когда спросил о своём вознаграждении...

   – И что же? Неужели отказался заплатить обещанное?

   – Он сказал: «Послы тебе обещали, пусть они и платят».

   – Увы, Маржере, посол беден, как и ты. Единственная надежда на короля. Можешь ли ты срочно выехать в Краков, чтобы поведать о происходящем?

   – Меня не выпустят так просто. Я тоже слишком много знаю, как и господин посол. Правда, есть купец Масса...

   – А, это тот пронырливый молодой человек с лукавой рожицей? Он сможет проникнуть ко мне?

   – Сейчас вряд ли. Шуйский приказал усилить охрану. С меня ведь тоже глаз не спускают.

Маржере убедился в этом, навестив в последний раз свою возлюбленную. Рыдая, она рассказала, что её деверь Иван, видно по поручению Шуйского, дознавшегося о её связи с Маржере, приказал ей немедленно выйти замуж за соседа, боярина-вдовца.

На обратном пути посольство миновало дворец, где располагался воевода Мнишек. Гонсевский увидел его стоявшего у окна рядом с дочерью Мариной. Гонсевский замахал кружевным платком. Воевода заметил его, что-то хотел крикнуть, но передумал, лишь растерянно улыбнулся и развёл руками. Шуйский лишил его всего имущества, включая тридцать бочек токайского. Марине же вернули её арапчонка, платья и... пустые сундуки.

...Князь Дмитрий Пожарский в числе немногих оставшихся при дворе стольников был зван на государево венчание. Видно, наслышан был Шуйский, что князь отказался в своё время от лестного предложения вельможи Ивана Хворостинина войти в число близких людей императора.

Вместе со своим неразлучным Надеей и десятком верных дружинников он скакал из родового имения Мугреева. При подъезде к Москве ему встретился возок, в котором отправлялся в Уфу бывший дьяк Посольского приказа старый знакомец князя Афанасий Власьев.

Не думая о возможных неприятных для него последствиях, Дмитрий спешился и властным жестом приказал приставу, сопровождавшему возок, остановить поезд.

   – Как живёшь, подобру ли? Здоров ли? – участливо спросил Пожарский, не ожидая, пока Власьев, покряхтывая с непривычки, самостоятельно выберется из возка.

   – Далеко ли собрался? – осведомился князь.

Власьев покосился на пристава, который с любопытством слушал разговор, и ответил коротко:

   – В Уфу, на воеводство.

   – А что не по Казанской дороге?

   – Там казаки пошаливают. Сказывают, идут на Москву с царевичем Петром.

   – Петром? – удивился князь.

   – Сын у покойного Фёдора появился. Не слышал?

   – Не сподобился. А что в Москве делается?

Власьев вновь покосился на пристава:

   – Завтра государь наш законный, Василий Иванович, венчается на царство.

   – Знаю. Сам зван ко двору.

Пристав неожиданно отвлёкся, увидев скачущего из Москвы одинокого всадника, и Власьев произнёс слова, которые Пожарскому потом довелось слышать слишком часто:

   – Смутное время наступило, князь. Смута – в умах, смута – в душах, смута – в сердцах. Люди не знают, кому и чему верить. Димитрий не сумел удержать царство, но и Шуйский – не царь.

   – Что так? И знатен вельми, и умом не обижен.

   – Умён-то умён, да недогадлив. Глупость за глупостью делает, – досадливо сказал дьяк. – Я, конечно, не советчик ему, но поглядел – с поляками поссорился, чужеземцев со двора гонит. Самых отъявленных недругов своих воеводами на границу с Москвой прогнал, они же первые ему и изменят. На престол сел без Земского собора, не понимает, что власть Москвы ничто без поддержки всех городов. Стоит им откачнуться – и Москве не бывать! Попомни мои слова!

В этот момент пристав, видя, что всадник проскакал мимо, вновь повернулся к старым знакомым.

Опытный дипломат, не меняя голоса, переключился на другую тему:

   – И мой тебе совет, князюшка: служи верно государю нашему, и он тебя вниманием не оставит.

Пожарский тепло взглянул на осунувшееся от переживаний лицо дьяка, потрепал по плечу:

   – Держись! Надеюсь, что скоро вернёшься в свой московский дом.

Власьев усмехнулся:

   – Мой дом – теперь не мой.

   – В казну взяли?

   – Мой дом удостоен высокой чести: в нём царица будет жить.

   – Царица?

   – Марина со своим отцом и братьями. Под крепкой стражей, конечно. Думал ли я, что мой скромный терем под царские хоромы пойдёт? – Он досадливо покачал головой и повторил: – Смутное время, ох, смутное...

Долго ещё ехал князь, не торопя коня и низко опустив голову. Он вспоминал Земский собор, когда люди со всей Русской земли умоляли Бориса надеть шапку Мономаха. Ликование в войсках, когда будущий царь закатывал пиры сразу на десять тысяч человек. Его венчание на царство, когда он давал обет Богу, что поделится последней рубахой с нуждающимися. И вдруг страшный голод, калики, голосящие на площадях, что Бог проклял Бориса за злодейское убийство царевича Димитрия и что проклятие это ляжет на головы его детей.

«Неужели прав дьяк и Россию снова ждут грозные испытания? – размышлял Пожарский. – Коли так, то слава Богу, что представитель рода Рюриковичей, не раз спасавшего Россию, снова на троне. Пусть Шуйский слаб, но он – Рюрикович. И Пожарский – тоже Рюрикович. Значит, он должен, если нужно, жизнь отдать за государя Шуйского!»

Укрепившись духом от принятого решения, князь пришпорил коня.

...Венчание Шуйского никак не напоминало тот пышный праздник, который устроил год назад по случаю своей коронации Димитрий. Скупой Василий пожадничал даже в день своего долгожданного торжества. Не было ни ковровых дорожек, ни пышных нарядов челяди. Не было в этот день и полагающегося, по обычаю, народного гуляния с дармовой выпивкой и закуской. «Пожалел «шубник» четыреста рублёв, – недовольно гундосили мужики у кабаков, – а ведь обещал нам, когда поляков резали. Ну, да мы ему ещё припомним!» Не было и пышного царского пира, лишь обычная трапеза с ближними боярами.

Митрополит Новгородский Исидор и митрополит Крутицкий Пафнутий, венчавшие Шуйского на царство, после свершения обряда подводили знатных людей к крестному целованию в знак верности государю и заставляли расписываться в записи, сделанной от его имени. Князь Никита Хованский попросил свояка расписаться за него, поскольку за прошедшие пять лет знаний в грамоте не прибавил.

   – Что в записи сказано? Прочти, – попросил он Дмитрия.

Тот скороговоркой прочитал:

   – «Божиего милостию мы, великий государь царь и великий князь Василий Иванович всея Руси, щедротами и человеколюбием славимого Бога и за молением всего освящённого собора и по челобитью и прошению всего православного християнства, есми на отчине прародителей наших, на Российском государстве царём и великим князем, его же дарова Бог прародителю нашему Рюрику, иже бе от римского кесаря. И потом многими леты и до прародителя нашего великого князя Александра Ярославича Невского на сем Российском царстве бытие прародители мои...»

Хованский даже не возмутился, а, скорее, восхитился:

   – Что за умелец, помилуй Бог! Прямо-таки апостол Пётр. Тот трижды отрекался от Учителя, ещё не запел петух, а этот уже трижды соврал, ещё не сев на царство.

   – Почему трижды?

   – Священный собор ещё не собирался, патриарха не выбрали, а уже «моление» было. Это раз. «Прошение всего христианства» тоже придумал. Кроме Москвы, ещё ни один город его царём не называл. Это два. И зачем врать, будто его прародитель – Александр Невский, когда всем известно, что род князей суздальских – от его младшего брата Андрея?

   – Рюрик создал Российское царство, – негромко, но внушительно произнёс Пожарский, – значит, Рюриковичам его и укреплять. Шуйский – самый знатный из нас, значит, мы – его опора.

   – Э, ты, святая душа! – ухмыльнулся Хованский. – Ин ладно, ставь свою подпись, а я крестик начертаю. Ведь Хованские – тоже Рюрикова рода, поддержим старшего в роду. Как тут сказано?

   – «Целую сей святый и животворящий крест Господень на то, что мне, государю своему, царю и великому князю Василью Ивановичу всеа Русии, служити и прямости и добра хотети во всём вправду безо всякие хитрости, потому как в сей записи писано и до своего живота по сему крестному целованию».

   – Безо всякие хитрости, – повторил Хованский и с сомнением оглядел окружающих его бояр и дворян. – Ну и рожи. Помяни моё слово, князь, и петух не прокукарекает, как многие из них трижды изменят государю. Нельзя на вранье и хитрости Русью долго управлять!

Через день Москва встречала у Сретенских ворот гроб с мощами Димитрия Угличского. Ещё накануне на площадях зачитывали грамоту Филарета о том, что, когда гроб извлекался из склепа и открыли, «неизреченное благоухание» наполнило церковь. Мощи были целы, на голове остались нетронутыми рыжеватые волосы, на шее – ожерелье, низанное жемчугом. Тело было покрыто саваном, поверх которого лежал кафтан камчатный на беличьих хребтах с нашивкою из серебра пополам с золотом. В руке младенца нашли горсть орехов, также не Тронутых временем. Говорили, что в момент убийства дитя играло с орешками, и орешки эти были облиты кровью, поэтому их и положили с ним в гроб. Филарет сообщал также, что у гроба, выставленного в соборе, произошли чудесные исцеления.

Однако благая весть была воспринята москвичами по-разному. Кое-кто свято поверил, однако большая часть, продолжавшая верить в чудесное спасение царевича, встретила процессию враждебно. Когда Шуйский, сопровождаемый инокиней Марфой, выбрался из колымаги, чтобы собственноручно нести гроб к Архангельскому собору, в толпе раздалось улюлюканье и в царя полетели камни. Стольники, в том числе и Пожарский, бросились навстречу толпе и начали своими конями теснить напиравших на процессию людей. Увидев остро отточенные сабли, сверкавшие над их головами, простолюдины попятились, а затем стали разбегаться. После того как подоспели гвардейцы Маржере и стрельцы, порядок был восстановлен, но благолепие нарушено.