Текст книги "Воевода"

Автор книги: Дмитрий Евдокимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 40 страниц)

   – Будучи безутешным, что государь убит, я поспешил восвояси! – затарабанил он. – Но вдруг во Франции мой король Генрих Четвёртый, который мечтает познакомиться с Димитрием Ивановичем (поклон), сообщил мне, что государь по велению Божию остался жив. Я тут же вскочил на коня, и вот я здесь!

«Димитрий» как-то кисло, будто испытывая изжогу, взглянул на гостя и молча направился к крыльцу. Бучинский сделал Жаку знак, чтобы он шёл следом.

Войдя в комнату и убедившись, что, кроме Бучинского и Маржере, никого нет и, стало быть, незачем притворяться, «Димитрий» выкрикнул:

   – Я не нуждаюсь в иноземных телохранителях! Я им не доверяю! Никому не доверяю! Зачем ты приехал? И не делай рожу, будто «узнал» меня! Что тебе от меня нужно?

   – Если глава телохранителей признает императора, – усмехнулся Маржере, почувствовав облегчение, – то это уверит остальных в его подлинности...

   – У меня достаточно свидетелей моей подлинности, – угрожающе произнёс самозванец. – Одна Марина чего стоит... А те, кто выражают сомнение, что я тот самый, кончают одинаково. Стоит мне приказать.

«Ах ты мужик вонючий! – с бешенством подумал Маржере. – Нашёл кого пугать! Сейчас ты заглотнёшь крючок, на который попался даже благородный Лев Сапега!»

   – Если я не нужен, я уйду! – сказал он с достоинством, делая вид, что поворачивается к двери.

   – Далеко не уйдёшь! – процедил самозванец.

Маржере вдруг расхохотался и обратился к Бучинскому:

   – Скажите, Ян, что – император располагает большой казной?

Его слова попали в цель. Лицо «царика» исказила страшная гримаса, зубы хищно оскалились. Он был не только патологически труслив, но и беспредельно жесток, как большинство трусов, и легко отдавал приказы о казни своих подданных. Бучинский, поняв, что надо спасать положение, решил обратить сказанное капитаном в шутку:

   – Ты же знаешь, Якоб, что в России нет серебряных копей, подобно перуанским.

Маржере, увидев выражение лица самозванца, тоже понял, что зашёл слишком далеко, поэтому поспешно добавил:

   – Я хотел сказать, что Шуйский знает далеко не о всех тайниках императора. Я слышал, что он нуждается в деньгах и даже не может заплатить шведскому войску...

Самозванец посмотрел на Маржере с угрюмой подозрительностью, потом обратился к Бучинскому:

   – Это правда?

   – Я знаю, что император пользовался тайными ходами, но сам там не бывал.

   – А он?

Маржере ответил с достоинством:

   – Ваше величество, я сопровождал покойного везде и несколько раз опускался с ним в подземелье, где он хранил свои драгоценности.

Глаза «царика» жадно блеснули:

   – И даже Молчанов не знает, где это подземелье?

   – Мишка Молчанов способен украсть царскую печать, но не более того, – рассмеялся с облегчением Маржере, поняв, что опасность миновала. – Государь доверял Молчанову лишь свои любовные дела. Расположение тайника, кроме меня, знал лишь Пётр Басманов, которого уже нет в живых. Так что, ваше величество, когда мы войдём в Кремль, я вам ещё пригожусь.

– Хорошо, оставайся подле меня, но не вздумай обмануть! – угрожающе произнёс самозванец, потом кликнул своего шута: – Петька, прикажи кравчему, чтобы принёс вина. Мы выпьем, в знак особой милости, с начальником моих телохранителей, которые разбежались кто куда!

Маржере хватило дня, чтобы уяснить, что попал он в Тушинский лагерь не в самое для самозванца лучшее время. После последней попытки штурма Москвы многие из польских «рыцарей» покинули лагерь, шаря по всей Руси, грабя, убивая, насилуя. Не отставали от них и донские казаки, которые признавали и побаивались только своего предводителя Ивана Заруцкого.

Больше всего Лжедимитрий боялся приближения Скопина со шведами. После его победы над Зборовским он писал Яну Сапеге:

«Неприятель вошёл в Тверь почти на плечах нашего войска. Мы не раз уже писали вам, что не должно терять времени за курятниками, которые без труда будут в наших руках, когда Бог увенчает успехом наше предприятие. Теперь же, при перемене счастья, мы тем более просим оставить там всё и спешить как можно скорее со всем войском вашим к главному стану, давая знать и другим, чтоб спешили сюда же. Просим, желаем непременно и подтверждаем, чтоб иначе вы не действовали». На этом письме «царик» начертал собственноручно, что не было в обычаях русских царей: «Чтоб спешил как можно скорее».

Однако Сапега не хотел идти под командование Рожинского. Напротив: воспользовавшись моментом, когда шведы бросили русское войско, он попытался вместе со Зборовским завоевать славу победителя доселе непобедимого Скопина. Но потерпел неудачу и вернулся к Троице, так и не вняв мольбе самозванца идти в Тушино. Тогда уже не Сапега, а сам гетман Рожинский вынужден был поступиться гордостью и идти к нему на соединение, чтобы ещё раз попытаться остановить продвижение Скопина к Москве.

Однако уже было поздно. Войско де Ла-Гарди наконец получило долгожданное жалованье. Лишь незначительную часть смог наскрести государь, остальное дали монастыри и города. Так, соловецкие монахи прислали семнадцать тысяч серебряных рублей и даже серебряную ложку. Слали деньги и меха новгородцы, вятичи, устюжане... Отличился и солепромышленник Пётр Строганов. Как писалось в жалованной грамоте Шуйского, «Строганов против воров стоял крепко, без всякого позывания, ратных многих людей на царскую службу против воров посылал, города от шатости укреплял, да у него же брались на царя в Москве и по другим городам в ссуду большие деньги для раздачи служилым людям на жалованье». Строганов за такие заслуги удостоился небывалой чести – отныне было велено писать во всех грамотах не «Пётр Семёнов сын», а «Пётр Семёнович».

Получив деньги и меха, шведы вновь тронулись в поход, сойдясь с войском Скопина у Александровской слободы. Здесь они нанесли последнее серьёзное поражение объединённому войску Сапеги и Рожинского. Следуя далее к Москве, Скопин применил тактику засад, двигаясь медленно от одного укрепления к другому и «выдавливая» польские отряды, вынужденные отступать всё далее. Сапега вынужден был окончательно снять осаду Троицы и перебраться в Дмитров.

Тем временем над самозванцем нависла ещё большая угроза с другой стороны – король Сигизмунд, по-прежнему терпя неудачи в осаде Смоленска, потребовал от тушинских поляков, чтобы они оставили своего «царика» и соединились с королевским войском. Поначалу тушинцы возмутились. На своём коло товарищи[92]92
  Польские рыцари, собираясь на войну, объединялись в равноправное товарищество.


[Закрыть] кричали, что король, начав войну, посягнул на их права свободных граждан республики Речи Посполитой, что северские земли и Смоленск, который он осадил, отданы им на прокорм государем Димитрием Ивановичем. И рыцари, и жолнеры составили конфедерацию, поклявшись в верности своему «царику», которого они твёрдо решили посадить на русский престол, отвергнув таким образом претензии Сигизмунда.

Однако как только была произнесена клятва, появились сомневающиеся. Война слишком затянулась, и чем ближе подходит Скопин со шведами, тем меньше шансов захватить Москву. После долгих споров к королю была направлена делегация с ультиматумом: если король выплатит тушинцам жалованье за все года службы самозванцу, то они перейдут на сторону короля.

Одновременно и Сигизмунд отправил своих комиссаров в Тушинский лагерь. Сначала Рожинский отказался их принять. Вмешался Ян Сапега, побывавший тайно у короля под Смоленском. Он прислал гетману письмо с угрозой, что если в Тушине не примут королевских послов, то Сапега уведёт своё войско к королю.

Решено было выслушать предложение комиссаров, тем более что пошёл слух, будто они везут жалованье тушинцам за два года.

Маржере, стоявший в числе придворных у деревянного терема «царика», видел, как послы, минуя их, едут прямо к палатке Рожинского. Вскоре там зазвенели бокалы, раздалась пушечная стрельба – пили за здоровье его королевского величества. Поздно вечером, когда послов отправили спать, «царик» пробрался в палатку Рожинского и попытался потребовать объяснений, почему послы проигнорировали его присутствие в лагере и никак его не приветствовали. Пьяный Рожинский стал орать:

   – А тебе, блядов сын, что за дело? Они ко мне, а не к тебе приехали! Чёрт тебя знает, кто ты таков! Довольно мы служили тебе и проливали кровь, а награды не видим!

Он в сердцах замахнулся на «царика», и тщедушный самозванец нашёл спасительное укрытие под столом. Когда Лжедимитрий, подобно трусливой крысе, кинулся к выходу, вслед ему понеслись бранные слова, среди которых «вор» и «мошенник» были самыми мягкими.

Наутро на поле четырёхугольником были выстроены все польские хоругви. Слово к войску держал бывший в «челе» делегации Станислав Стадницкий, староста перемышльский и дальний родственник Мнишеков. Он изложил причины, по которым король вторгся в пределы России, припомнил убийства поляков в Москве, задержание польских послов, плен поляков.

   – Король и Речь Посполитая, – кричал он, – не могли терпеть далее, после того как Шуйский заключил союз с герцогом зюндерманландским, врагом и похитителем наследственного престола его величества короля нашего, и призвал к себе на помощь его войско, кроме того, он подущает татар на земли Речи Посполитой. Московское государство в крайнем упадке и разорении: неверные турки радуются и, конечно, скоро воспользовались бы этим, чтобы завоевать его себе! Король не хотел потерпеть далее такого напрасного пролития христианской крови и погибели государства, с которым предки его величества жили по-соседски, и с Божиего помощью желает верными средствами его успокоить, а вы не должны этим пренебрегать. Напротив, король надеется и желает вашего содействия! Теперь дело идёт о вас самих, о правах, о святой вере, о жёнах и детях, о собственности, о земле, которой вы принадлежите!

От имени войска старый полковник Витковский выразил готовность тушинцев принести жизнь свою и достояние на службу короля, вместе с тем просил изложить причины приезда комиссаров. Были избраны двадцать шесть делегатов, с которыми и продолжались переговоры. Шли они в горячих спорах. Тушинские рыцари потребовали от короля немедленной выплаты жалованья в размере пяти миллионов злотых, а пятнадцать миллионов – после прихода в Москву, как дань с завоёванного населения. Обе стороны хорошо понимали, что такое требование невыполнимо по той простой причине, что у Сигизмунда таких денег никогда не было, тем не менее каждая сторона стремилась выторговать как можно более выгодные условия.

Царица Марина улучила момент, чтобы переговорить со Стадницким о судьбе своего «венценосного» супруга и своей собственной. Она передала ему своё письмо, в котором обращалась к Сигизмунду как к равному:

«Превратная судьба отняла у меня всё, оставив лишь справедливое право и претендентство на престол московской монархии. Обращаю высокое внимание вашего королевского величества на моё посвящение на царство и признание за мною наследственного права на престол, подтверждённые двойной присягой московских сословий. Я убеждена, что ваше королевское величество своим высоким разумом и по доброй совести согласитесь со мной, а мне и моей семье, жертвующей своей кровью и несущей большие издержки на это дело, придёте на помощь своей королевской милостью.

Императрица Марина».

Стадницкий, прочитав послание, лишь покачал головой, потом снисходительно сказал:

   – Дорогая пани! Выслушайте меня: я обращаюсь к вам как родственник. Возвращайтесь домой, оставьте свои честолюбивые планы. Вы знаете не хуже меня, что связали свою судьбу с самозванцем. Король тоже знает об этом и никогда не признает в нём законного претендента на московский престол. Поэтому примите предложение его величества: он предлагает вам Саноцкую землю и доходы от королевской экономии при условии вашего возвращения и отказа от каких-либо дальнейших притязаний на царство.

Марина гордо вскинула голову. Пожилой вельможа изумился, увидев, как велики властные силы и честолюбие этой маленькой шляхтенки. Она с достоинством царицы произнесла:

   – Доброжелательство вашей милости для меня приятно, как от лица, связанного со мной родством. Я имею надежду, что Бог – мститель неправдам, охранитель невинности, Он не дозволит моему врагу Шуйскому пользоваться плодами измены и злодеяний своих. Ваша милость должны помнить, что кого Бог раз осиял блеском царственного величия, тот не потеряет этого блеска никогда, как солнце не потеряет своего блеска оттого, что иногда закроет его скоропроходящее облако.

Вдруг величавость её речи прервалась, она сорвалась на истеричный крик:

   – А королю своему передайте, что мой царственный супруг охотно уступит ему Варшаву, если король уступит ему Краков.

Она рассмеялась дьявольским смехом, чёрные глаза метнули молнии в перепуганного Стадницкого. Марина покинула его палатку.

Продолжая вести яростные торги с «рыцарями», Стадницкий вступил в переговоры с русскими придворными Лжедимитрия. На тайную встречу с посланцами короля пришли Филарет, Михайло Глебович Салтыков, князь Дмитрий Трубецкой и атаман Иван Заруцкий.

Стадницкий вручил им королевскую грамоту со словами:

– Наш король не желает вам зла, а по христианскому милосердию и по соседству хочет утешить Московское государство, потрясённое смутой от бесстыдного вора, и освободить народ от мучителей, которые его утесняют. Если вы не пренебрежёте его расположением и пожелаете, то король не только сохранит ваши обычаи, но будет оборонять ваши права, веру, вольность, жён и детей и ваше имущество.

За ваше расположение к верным подданным и честному народу обоих государств его величество король окажет вам свою милость: вы узнаете её не на словах, а на деле. К вам вернётся свобода, спокойствие и прежнее счастливое время. А так как Россия больше всего привязана к своей греческой вере, то именем его величества мы клянёмся, что эту веру он и впредь сохранит, поддерживая богослужение в ваших церквах и увеличивая доходы монастырей.

Филарет и остальные придворные с удовольствием слушали мягкие и ласковые слова, прослезились, вспоминая прежние спокойные времена, целовали королевское письмо, на котором греческими буквами было начертано имя короля. Русские обещали не поддерживать более ни Шуйского, ни Лжедимитрия, а просить на русский престол сына короля – Владислава, для чего направить под Смоленск делегацию во главе с Салтыковым.

Узнав о встрече послов с его придворными и об их предательском решении, самозванец понял, что промедление смерти подобно. Он ещё раньше предпринял попытку уйти из лагеря с несколькими сотнями казаков, но его догнал взбешённый Рожинский и с позором возвратил в Тушино. Теперь он решил бежать тайно, ничего не сказав ни одному из приближённых, и даже Марине. Помог его шут Кошелев. Переодевшись в мужицкий тулуп, он угнал сани с навозом, запрятал под солому своего сюзерена и выехал из лагеря. Самозванца хватились только наутро. Многие из казаков и польских жолнеров решили, что Рожинский поспешил расправиться с ним, и подступили к его палатке, потребовав объяснений.

Всё разъяснилось через несколько дней, когда «царик» прислал из Калуги письмо, призывая взбунтовавшееся войско идти к нему на помощь. Вновь весь лагерь пришёл в смятение. Донские казаки, ничего не ведавшие о том, что их атаман вступил в тайный сговор с польскими комиссарами, потребовали, чтобы Заруцкий вёл их в Калугу. Тот начал их отговаривать. Но казаки, ненавидевшие Сигизмунда, не послушались и начали выезжать из лагеря. Рожинский послал следом гусар. Ничего не подозревавшие казаки решили, что те тоже идут к «царику» и подпустили их слишком близко, не приготовившись к бою. В результате в течение нескольких минут две тысячи казаков остались лежать бездыханными, остальные рассыпались кто куда. Часть вернулась к Заруцкому, прося его защиты.

Королевские комиссары вернулись в ставку Сигизмунда с радостным известием, что поляки «Димитрия» вновь готовы служить королю и что влиятельные русские бояре решили также присягнуть ему на верность. Осталось невыполненным лишь одно тайное поручение: попробовать договориться с Шуйским о добровольной сдаче Смоленска. Шуйский, окрылённый победами своего племянника, категорически отказался вступить в какие-либо переговоры и даже пригрозил послам смертью.

Радость по поводу возвращения послов омрачилась внезапной смертью через три дня по возвращении главы посольства Станислава Стадницкого.

В Тушине по-прежнему было неспокойно. Некоторые горячие головы даже стреляли в Рожинского, но были отогнаны бдительной стражей. Большую смуту в умы внесла Марина. Она вела себя в эти дни как сумасшедшая. Надев гусарский костюм, ходила по лагерю, пила вино вместе с польскими и казацкими старшинами, проводила с ними в палатках разгульные ночи, взывая к их мужеству и чести, умоляя идти в новый стан Лжедимитрия.

Маржере вечером как неприкаянный бесцельно бродил по лагерю, прислушиваясь к пьяному ору из палаток и размышляя, куда направиться – к Смоленску, Калуге или Москве. Стадницкий перед отъездом передал ему привет от великого канцлера литовского с напоминанием об их уговоре.

Неожиданно в темноте у палатки, где располагался Заруцкий, он столкнулся с юношей, которого принял по гусарскому костюму за пахолика.

   – Осторожней, юнец! – гаркнул он.

   – Якоб?

Маржере вгляделся и узнал Марину:

   – Государыня? Что вы здесь делаете?

Та расхохоталась, ударив капитана по плечу. Только сейчас Жак обратил внимание на её неестественную весёлость и резкий запах вина.

   – Что может делать женщина, особенно такая молодая и красивая, как я, в палатке мужчины?

Жак поразился её цинизму:

   – Но вы же не просто женщина...

   – Вот именно! И мне нужны союзники, чтобы вернуть себе корону! Я осталась одна, этот мерзавец бежал, даже ничего не сказав. А чем я могу завоевать расположение храбрых воинов?

Она внезапно заплакала и ухватилась за полу плаща капитана.

   – Вам плохо?

   – Проводите меня во дворец.

«Крепко она верит в своё предназначение, если избу называет дворцом», – усмехнулся про себя Маржере, однако послушно пошёл рядом. Какое-то время они молчали. Марина что-то обдумывала, наконец решилась сказать:

   – Вы были всегда расположены ко мне, Якоб. Поэтому буду с вами откровенна: я решилась бежать.

   – Когда?

   – Сегодня ночью!

   – С кем?

   – Одна, с двумя служанками. Чем незаметнее, тем надёжнее.

   – Справедливо, – согласился капитан.

   – Я хочу вас просить о помощи. Вас хорошо все знают и выпустят беспрепятственно.

   – Каким образом? Что я скажу о причине моего отъезда?

   – А ничего! Сделаем так: я одену своих горничных как русских шлюх, и мы с вами вроде будем их сопровождать до Москвы.

   – Что, пожалуй, сойдёт! – усмехнулся капитан. – Действительно, не в санях же с навозом вам ехать.

   – Идите за лошадьми! – повелительно сказала Марина. – И не бойтесь, я вас надолго не задержу, сразу за воротами мы попрощаемся.

   – Я вообще редко чего боюсь! А тем более прогулки с таким очаровательным пахоликом.

   – Не обижайтесь! Я вас жду.

Они действительно беспрепятственно выехали из лагеря под шутки пьяных стражников. Остановились, чтобы попрощаться.

   – Как вы дальше поедете одна?

   – Утром меня нагонят пять сотен казаков Заруцкого. Они идут к Дмитрову, на помощь Сапеге. А если и будет погоня, то по Калужской дороге.

   – Но Сапега, я слыхал, ищет королевских милостей?

   – Мои милости он ценит выше! – рассмеялась Марина. – Он любит меня с того момента, как увидел в Тушине. Так что никуда от меня не денется. Может, и вы с нами?

Маржере отрицательно покачал головой:

   – У меня свои дела.

   – Прощайте, прекрасный рыцарь!

Она, привстав на стременах, чмокнула капитана в щёку и ударила коня нагайкой.

«ПИСЬМО ЦАРИЦЫ МАРИНЫ К ВОЙСКУ

Согласно инстинкту природы, бессловесные животные и неразумный скот привыкли уклоняться от болезненных ударов, и нигде не найти такого беспечного зверя, который не страшился бы и не избегал бы несчастных случаев. Как же после этого не заботиться о спасении своей жизни человеку, которого Бог возвысил по благородству надо всеми животными, одарил его умом, словно частицей Своей божественности, предоставив все заботы и охрану человека себе? Воистину Божие Провидение особенно охраняет и осеняет ежедневно монархов и князей; это доказывает опытность, которою Господь Бог одаряет государей... Поручив Божьему покровительству себя, свои обиды и права, я надеюсь также, что Он освободит меня от всех тех поношений, которыми злые языки терзают моё имя.

Не хочу быть жестокой к самой себе и оставить на произвол сомнительной судьбы того, о чём каждый деятельный человек должен заботиться, и не хочу быть более жалкой, чем животное. Мною руководит не только боязливый женский гений: рассудок велит мне заботиться о своём деле и защищаться от поношений тех людей, которым поручена охрана моей жизни, имени, славы и чести. Эти люди – предводители войск. Моё сердце, погруженное в скорбь и глубокую печаль, едва может снести посягательства на мою честь, опорочение имени и оскорбление сана.

Начались с королевскими послами какие-то переговоры, конференции и сделки для того, чтобы меня унизить и покинуть. На заседаниях и пирах, среди пьяного веселья, каждый бокал сопровождался насмешками и клеветами по моему адресу от тех, защите которых я поручила жизнь, честь и неприкосновенность царского престола. Судорожно вздрагивала душа, находясь в беспрестанной тревоге, ибо не только мой сан был во мне оскорблён: мне грозили с помощью тайного заговора взять меня под арест и отправить, как пленницу, к королю. Я не могла вынести той мысли, чтобы попасть в руки тех, которые жаждут погубить меня. Точно так же Бог не допустит и того, чтобы кто-либо воспользовался моей особой и моими правами на престол как предметом торговли, чтобы приобрести от этого пользу себе и купить королевские милости, унижая мой столь высокий сан и изменнически предавая меня в руки короля, который не имеет никаких прав ни на мою особу, ни на эту принадлежащую мне монархию. Господь отомстит за меня и накажет изменников за клятвопреступничество, мне же благий Бог станет защитником и опекуном; Ему поручаю я свою скорбь, испытания и обиду, оставшись одна, без отца, без матери, без родных, без друзей, покинутая всеми. Вынужденная опасностью, еду к мужу, которому клялась в супружеской верности в Кракове в присутствии короля. Я хочу посоветоваться насчёт восстановления своего доброго имени и, ввиду заговоров и замешательства, хочу отдохнуть в своём замке и буду молить Праведного и Всевышнего Судию об удовлетворении моей невиновности.

Снова призываю в свидетели Бога в том, что, сохраняя за собою неприкосновенное имя, царский сан и полные права на престол, – так как я государыня северных стран, русская царица и польская шляхтенка, – так же точно не хочу и не буду признавать над собой ни королевской, ни какой бы то ни было другой власти и изо всех сил буду заботиться о благе и о награждении тех воинских чинов, которые, любя доблесть и славу, не забывают данной мне клятвы и сдерживают её. Я уезжаю.

Императрица Марина».

Скопин и де Ла-Гарди всё ближе подходили к Москве. Опустел Тушинский лагерь. Сначала многочисленный отряд казаков в боевом порядке, с развевающимися знамёнами на глазах у поляков вышел из лагеря и направился к Калуге. Часть польских солдат, решив быть верными присяге, двинулись следом. Однако большая часть под командованием Рожинского и Зборовского и три тысячи дончаков с Иваном Заруцким ушли в Волоколамск, чтоб далее следовать в Смоленск, как только король сдержит своё слово и заплатит им жалованье.

Длительная осада Москвы кончилась. Но Шуйского тревожило южное направление. Там, в Калуге, сидел самозванец, снова набирая войско. Кроме того, не исключена возможность, что Сигизмунд, оставив Смоленск, двинется к Москве. Надо было укрепить города, лежащие в южном и западном направлении. Государь велел направить туда воевод, наиболее зарекомендовавших себя в воинском искусстве.

«Тое же зимы вор на Тушино побежал в Калугу, а литовские люди отошли на Волок и во Ржеву и в иные города. А руские люди, которые служили вору, Михайло Салтыков с товарьпди к Москве не поехоли, пошли с литовскими людьми к королю, а иные, князь Григорей Шиховской с товарыщи поехали в Калугу к вору. А боярин князь Михайло Васильевич и все бояре и воеводы и с немецкими людьми пришли все к Москве.

Тое же весны послал царь Василей в Можаеск воевод боярина князя Ондрея Васильевича Голицына да окольничева князя Данила Ивановича Мезетцкова, а с нашими людьми Григория Валуева.

В Погорелое городища послал воеводу же Василья Бутурлина да Григорья Сулемшу Пушкина.

А в Боровеск послан в осаду князь Михайло Волконский.

Тою же году послали в Новгород боярин большой князь Иван Никитин Одоевский.

Подо Псков послан боярин Володимер Тимофеевич Долгорукий да князь Григорей Волконский.

В Володимере готов воевода князь Василий Михайлович Лобанов Ростовский.

На Рязани князь Фёдор Тимофеевич Долгорукий да Прокофей Ляпунов.

На Коломне боярин князь Михайло Самсонович Туренин да Семён Глебов.

У Николы Зараского воевода князь Дмитрей Михайлович Пожарский.

На Кошире окольничий князь Григорей Петрович Рамодановской да князь Офонасей Гагарин.

В Серпухове князь Иван Михайлович Одоевской да Семён Ушаков...»

Из Разрядной книги.

Назначение на пост воеводы князь Пожарский получил 8 февраля 1610 года. Дмитрий Шуйский, ведавший по-прежнему Разрядным приказом, вручая ему доверительную грамоту, заметил:

   – Крепостца у Николы Зараского[93]93
  С XVIII века – город Зарайск.


[Закрыть] невелика, но для обороны способна. Людей тебе не дадим, всё, что было – у Скопина. Рассчитывай на себя. Места тебе знакомые.

Говорил на этот раз Шуйский-младший без издёвки, а вроде бы даже уважительно. Пожарский поблагодарил за честь, только поинтересовался, сколько ратников в крепости.

   – Две сотни стрельцов да дети боярские окрест, кто, конечно, остался.

Последнее было сказано с известной долей сомнения.

Сборы были недолги. Вся семья Пожарских в это тревожное время жила в Москве, в своём доме у Сретенских ворот. За время осады князь приказал укрепить тын вокруг подворья новыми толстыми брёвнами, превратив его в небольшой острог.

   – Зачем зван был во дворец, князюшка? – живо поинтересовалась мать, Мария Фёдоровна, когда Дмитрий, не задерживаясь в горнице, сразу пошёл на женскую половину.

Здесь была и жена, Прасковья Варфоломеевна. За эти годы, родив князю трёх сыновей и трёх дочерей, супруга заметно раздобрела, но по-прежнему кожа её была свежей, а глаза – лучистыми, и потому казалась она значительно моложе своих лет.

Женщины были заняты вышиванием. Возле них крутились девочки – Ксения, Анастасия и Елена, которых тоже исподволь приучали к рукомеслу.

   – Воеводой послан на город, что у Николы Зараского, – с напускным спокойствием ответил князь, но обе женщины, хорошо знавшие Дмитрия, почувствовали, что он гордится новым назначением.

   – Поздравляю, князюшка! Наконец-то наш род снова в чести! И не богатством, а верной службою! – воскликнула Мария Фёдоровна.

Прасковья Варфоломеевна всплеснула руками:

   – Собираться надо. А скоро ехать?

   – Завтра с утра.

   – Я же не успею! Ведь сколько с собой надо брать!

Дмитрий ласково обнял жену за плечи:

   – Не хлопочи. Приедете позже, когда обоснуюсь. Ужо дам весточку.

   – Может, нам в Мугреево уехать? – спросила мать. – Поместье-то наше совсем захудало. Да и на подаренное государем село Нижний Ландех посмотреть надобно. Хозяйство большое – двадцать деревень, семь починков да двенадцать пустошей.

   – Не время сейчас! – покачал головой Пожарский. – В тех краях Лисовский со своими разбойниками лазит. Жаль, что я прошлой зимой его не достал... В Москве сейчас спокойнее всего. Князь Скопин со своим войском уже на подходе. Скоро он и Жигимонта, глядишь, от Смоленска отгонит.

   – А самозванец? – с тревогой спросила мать.

   – Для его острастки государь лучших военачальников воеводами по городам вокруг Калуги разослал, – снова не без горделивой нотки ответил князь и перешёл к хозяйственным делам: – По весне, дай Бог, суздальские земли от воров очистятся, тогда и поедете. А там, глядишь, к лету и ко мне на жильё переберётесь. С вами для защиты оставляю Надею. Да и пора младших – Фёдора да Ивана к военному делу приучать.

   – А Петра? – спросила жена.

   – Петра я возьму с собой! – твёрдо ответил Пожарский.

   – Ему же и шестнадцати нет! – воскликнула Прасковья Варфоломеевна.

   – Самая пора. Мне десять было, когда я княжить начал. А мои сыновья должны быть воинами не хуже меня! Лучше не мешкайте, готовьте для нас с Петром что нужно.

Наутро Пожарский со своим маленьким конным отрядом выступил в поход. За день он преодолел расстояние, отделявшее Зарайскую крепость от Москвы. Здесь его ждали. На площади собрались и ратники, и служилые люди, и посадские. Приехали поприветствовать воеводу окрестные дворяне. Князь убедился, что его имя здесь хорошо известно с той поры, как в расположенном невдалеке селе Высоком он наголову разгромил Лисовского.

Когда Пожарский, устроившись в кремле, вышел к ожидавшим его людям, первый вопрос был: не вернутся ли ляхи?

Князь лукавить не стал:

   – Могут и вернуться. Могут и казаки от самозванца набежать. И пощады не ждите – после неудачи под Москвой они ещё пуще злодействовать будут.

   – Что же делать? – со страхом застонали в толпе.

Пожарский ободряюще улыбнулся:

   – Главное – не падать духом. Пословицу знаете: «На Господа надейся, а сам не плошай». Всегда надо быть готовыми дать отпор разбойникам.

   – Где ж нам с вилами? – уныло возразил какой-то мужичонка в рваном треухе.

   – А вон стрельцы на что? Гляди, какие ребята! Орлы! Такие любого Лисовского разобьют.

Стрельцы, стоявшие кто как, опершись о берданки, гордо приосанились.

   – Молодцы, что говорить! – продолжал тот же мужичонка, видать самый бойкий из всех. – Так мало их! Им крепость бы удержать. А как нам быть?

   – Я вот что вам предлагаю, – заметил Пожарский, – весь хлеб, что вы сейчас по лесам да оврагам прячете, в кремль свезти, а весной, когда сеять будете, его возьмёте. Так надёжнее будет. А то, скажем, на тебя, не дай Боже, лях нападёт, приставит саблю к шее, ты же ему откроешь, где запасы хранишь, да ещё и покажешь. А он тебе в благодарность башку и снесёт. А коль в кремле зерно-то, пусть оттуда его берёт. Глядишь, зубы и обломает.

   – Мудро говоришь, князь, – заговорили одобрительно.

   – Лучше, конечно, ни ляху, ни казаку не попадаться, – продолжал воевода. – А что для этого надо? Кремль у нас хороший, каменный, любую осаду выдержит. Но места в нём мало. Дай Бог стрельцам разместиться. А куда посадским да крестьянам прятаться? Крепость-то дырявая. Вон там стена завалена, здесь вал поосыпался. Значит, надо, не мешкая, крепость укрепить. И ещё. Вон сколько мужиков здоровых. Надо оружием запастись – копьями и рогатинами, да и топоры сгодятся. А бою обучим, не впервой.