Текст книги "Воевода"

Автор книги: Дмитрий Евдокимов

 
А сплачется на Москве царевна,
Борисова дочь Годунова:
«Ино, Боже, Спас милосердей!
За что наше царьство загибло:
за батюшково ли согрешенье,
за матушкино ли немоленье?
 
 
А что едет к Москве Рострига
да хочет теремы ломати,
меня хочет, царевну, поимати,
а на Устюжину на Железную отослати,
меня хочет, царевну, постритчи,
а в решетчатый сад засадити.
Ино охти мне горевати:
как мне в темну келью ступити,
у игуменьи благословитца?»
 

Народная песня

...Жак де Маржере возвращался в Москву. Его вооружённые ландскнехты, закованные в кирасы, входили в отряд Петра Басманова, сопровождавшего князей Голицына и Мосальского. После того как «немцы» перешли на сторону царевича под Кромами, в их отряде осталось не более половины. Многие не стали рисковать: денег у царевича не было, а займёт он престол или нет, бабушка надвое сказала, да ещё вопрос – усидит ли он на нём. Возвратился в Европу и Розен, снова подавшись на службу к римскому императору. Маржере, игрок по натуре, решил поставить на царевича и, похоже, выиграл. Пётр Басманов, главный воевода молодого царя, выбрал в качестве командира передового войска именно его, Маржере.

Жак не без самодовольства покрутил щегольской усик и, откинувшись назад, оглядел строй двигающихся вдоль дороги всадников. С ними он разгонит всех царских стрельцов. Свою задачу Маржере уяснил чётко: в то время как князья будут вести переговоры с боярской думой о том, как лучше встретить царя Димитрия, он должен без лишнего шума, чтобы не возбуждать московский люд, и без того лёгкий на подъём, взять охрану дворца и крепости в свои руки.

Рядом с Басмановым покачивались в сёдлах два его телохранителя – Михаил Молчанов и Ахмет Шарафетдинов, получивший при крещении имя Андрей. Их и без того разбойничьи рожи выглядели особенно страшными рядом с прекрасным лицом первого щёголя Москвы. Маржере слышал, что Ахмет Шарафетдинов был когда-то опричником Ивана Жестокого, принадлежал к числу палачей, совершавших самые гнусные казни.

Похоже, что находился бывший опричник в составе отряда не случайно. «Добрый царь», как его окрестил доверчивый люд, Димитрий был жесток и вероломен по отношению к своим недругам. Маржере был свидетелем, как зверски избивали казаки по царскому указу Андрея Телятевского, пришедшего к нему в Тулу с повинной головой. Засадили в темницу и Ивана Годунова, отказавшегося принять присягу. Можно было догадаться об участи, какая ждала уже низвергнутого царя Фёдора и патриарха Иова...

В Кремле Маржере без особого труда расставил караулы у ворот, на перекрёстках и на подворьях. Казаки уходили охотно туда, где их ждали гостеприимные посадские люди. Не ушёл лишь сам атаман Андрей Корела со своим ближайшим окружением, облюбовавший дворец Семёна Никитича Годунова, которого держал, как медведя, на привязи.

Басманов собрал в Грановитой палате бояр, потребовав, чтобы Дворцовый приказ немедля отослал к царевичу двести повозок с посудой, царской едой и питьём. Придворные портные принялись шить царские одежды по привезённым меркам.

Тем временем Голицын и Масальский в сопровождении Шарафетдинова и Молчанова отправились на старое подворье Годуновых. Вскоре оттуда раздались отчаянные крики. Сбежавшейся дворне Голицын, вышедший на крыльцо, со скорбью на лице объявил, что царица Мария Григорьевна и её сын Фёдор с отчаянья приняли яд. Ксению отвезли на подворье князя Масальского, чтобы оттуда отправить её в монастырь. Чтобы пресечь распространившиеся по Москве слухи, что Фёдору удалось бежать, сосновые гробы, где лежали «самоубийцы», были выставлены на Ивановской площади. Сбежались тысячи москвичей. Подошедший из любопытства Маржере явственно увидел на шеях царицы и Фёдора тёмные полосы – следы верёвок. А вечером пьяный Шарафетдинов, сидя с караульными немцами у бочонка с мальвазией, похвалялся:

– Князья не пошли со мной в покои царицы, побоялись. А она как увидела в моих руках верёвку, сразу всё поняла и только сказала: «Ахмет, ведь ты меня на руках носил, когда у отца служил...» А вот с сучонком её пришлось повозиться. Малый хоть не сильный, а увёртливый. Пока его за уды не схватил, трепыхался как заяц!

Остальных Годуновых связанными бросили в навозные телеги и развезли по дальним городам. Только Семён Никитич уехал недалеко: его задушили в темнице Переяславля-Залесского. Потом настал черёд и патриарха. Пётр Басманов прилюдно в Успенском соборе, где обычно Иов вёл службу, сорвал со старца чёрное бархатное одеяние и напялил простую монашескую рясу. Патриарх плакал, но, встретившись со злым взглядом молодого красавца, смирился. Его отправили в Старицкий монастырь, где много лет назад Иов начинал свою церковную службу.

Двадцатого июня Москва проснулась от колокольного звона. По приказу Басманова звонили во всех церквах. Толпы народа потекли к Коломенской дороге встречать царевича Димитрия.

Людей было так много, что они не умещались вдоль улиц. Чтобы лучше видеть царевича, многие лезли на крыши домов, забирались на деревья. Были густо облеплены и городские стены.

Царский поезд двигался неторопливо. Впереди рота польских гусар в блестящих на солнце кирасах с белыми плюмажами на шлемах. Далее царевич в платье из серебристой парчи, на голове – бобровая шапка, под ним гарцевал, косясь глазом на толпу, белый аргамак. Плотно к нему, стремя в стремя, его телохранители – польские дворяне, разодетые в разноцветные бархатные костюмы. Следом – ближние бояре в меховых шубах, разукрашенные золотым шитьём и драгоценными камнями, и снова польские и казачьи эскадроны. Чуть поотстав, следовало русское войско, что присягнуло ему под Кромами.

Между царским поездом и Кремлем постоянно сновали гонцы, через которых Пётр Басманов докладывал о положении в городе. У Калужских ворот царевича встречали бояре, именитые гости, лучшие посадские люди. Поклонившись в пояс, они подали Димитрию поднос с хлебом-солью, который он принял, не слезая с лошади и передав тут же своему личному секретарю Яну Бучинскому. Встречающие пали ниц, разразившись криками:

   – Дай Бог тебе здоровья!

Их поддержали москвичи, облепившие стены Скородома и ворота.

Приподнявшись на стременах и подняв вверх правую руку, царевич ответил:

   – Дай Бог вам тоже здоровья и благополучия! Встаньте и молитесь за меня!

У моста через Москву-реку Димитрий, видимо до конца не доверявший бывшему царскому воинству, приказал ему остаться в стрелецкой слободе, а сам с верными ему поляками и казаками перебрался на левый берег. Едва его конь миновал крепостную стену Китай-города, как внезапно налетел шквалистый ветер, поднявший тучи песка. Народ, встречавший царевича на Красной площади, повалился ниц, вопя:

   – Господи, помилуй нас, грешных!

Ветер стих так же внезапно, как и налетел. Царевич беспрепятственно достиг Лобного места. Маржере, стоявший со своими солдатами в охранении от моста и до Фроловских ворот, готов был поклясться, что видел в глазах царевича слёзы.

Посадские и торговые люди восторженно бросали вверх шапки. Особняком стояли пышно одетые московские дворяне. С откровенным любопытством оглядывали они царевича, стараясь определить, есть ли сходство с Иваном Грозным. Здесь же находился и Дмитрий Пожарский, только что вернувшийся из Мугреева. Он тоже пристально рассматривал царевича. Даже просторные царские одежды не могли скрыть мощных широких мышц шеи и груди, сильные руки беспокойно теребили поводья. Лицом царевич был смугл, но глаза, как у покойного Ивана, стального цвета и так же беспокойно сверлят окружающих. Родовым для Рюриковичей был и массивный нос, украшенный бородавкой синюшного цвета. Губы полные, чувственные. Бороды нет, только тонкие усики. Лицо подвижное, выразительное. Сейчас оно не скрывало радостного волнения от встречи с Москвой.

Царевич украдкой бросил взгляд вправо, на здание, где когда-то располагалось польское посольство. Отсюда два с лишним года назад он пробирался как тать в ночи, одетый в монашескую рясу... И вот волею судьбы, а главное, своей волей он вернулся сюда царём, нет, даже царём царей, императором!

Сосредоточив всё своё внимание на царевиче, Пожарский не смотрел на всадников, составлявших его свиту. Вдруг он почувствовал чей-то пристальный взгляд. Точно, он – Борька Лыков! В богатой боярской шубе и горлатной шапке, он глядел на Дмитрия презрительно-высокомерно, казалось, говоря: «Как ты был в захудалых стольниках, так и остался, несмотря на ратные отличия, а я уже – в боярах, отмечен близостью к трону!». Пожарский нахмурился и отвёл глаза.

Его тихонько потрепал за плечо незаметно подъехавший Афанасий Власьев, также находившийся в царском поезде.

   – Не горюнься, князь, – сказал он тихо, верно угадав по выразительному лицу князя, о чём тот думает. – Так ты не в родовом своём поместье?

   – Только оттуда, сопровождал матушку. Еле спаслась она от гибели.

   – Тише! – дал знак Власьев. – Будь дома, никуда не показывайся. Пока царевич не жалует бывших придворных Бориса. Но может и призвать в любой момент, и если откажешься, не миновать беды. Обиды он не прощает. Жди моего сигнала!

От Фроловских ворот послышалось стройное песнопение. Это шли встречать будущего царя священнослужители соборов и монастырей Кремля. Процессию возглавлял Терентий, протопоп Благовещенского собора, где испокон веку молилась царская семья. Был здесь же и отец Пафнутий, настоятель Чудова монастыря. Пётр Басманов вместе с Иовом отправил его в ссылку, но по приказу царевича он был возвращён обратно, более того – с саном митрополита.

Сейчас Пафнутий смотрел во все глаза на царевича, проверяя, уж не расстрига ли он. Но нет, лицо ему было незнакомо, а уверенная осанка и жесты явно говорили о его царском происхождении.

   – Эй, отец Пафнутий! – услышал он негромкий отчётливый зов.

Оглянувшись, невольно воскликнул:

   – Батюшки светы!

Среди польских гусар крутился мешковато сидевший на лошади Гришка Отрепьев, одетый в бархатный кафтан с меховой оторочкой польского покроя. Узнали своего бывшего товарища и многие монахи, следовавшие за Пафнутием. Они начали толкать друг друга локтями, указывая на Гришку:

   – Эк, вырядился! Чистый петух! А платьице-то короткое, ляжки видать. Тьфу, как был срамник, так и остался!

Отрепьев дружелюбно подмигивал им и пообещал вечером угостить вволю всю братию греческим вином.

Наблюдавший эту сцену царевич недовольно поморщился, подумал: «Неужели из благодарности надо таскать эту скотину за собой? Запрятать в тюрьму? Нехорошо как-то. Да и вокруг болтать начнут. Ведь многие знают, что мы вместе бежали на юг. Надо подумать...»

Отец Терентий тем временем благостным звучным басом обратился к царевичу, смиренно прося у него прощения за то, что долгие годы московский люд был обманут, думая, что царевича погубили в Угличе.

   – Когда слышим похвалу нашему преславному царю, то разгораемся любославием к произносящему эти похвалы, – вещал Терентий, обводя глазами людей на Красной площади, стоявших с обнажёнными головами. – Мы были воспитаны во тьме и привлекли к себе свет. Уподоблялся Богу, подвигшись принимать, благочестивый царь, наши мольбы и не слушай людей, влетающих в уши твои слухи ненадобные, подвигающих тебя на гнев, ибо если кто и явится тебе врагом, то Бог тебе будет другом. Бог, который освятил тебя в утробе матерней, сохранил неведомою силою от всех врагов и устроил на престоле царском, Бог укрепил тебя и утвердил и поставил ноги твои на камне своего основания: кто может тебя поколебать? Воздвигни милостивые очи свои на нас, пощади нас, отврати от нас праведный гнев свой!

Царевич, спешившись и сняв шапку, со смиренным, казалось бы, видом слушал речь Терентия, однако внутренне насторожился, когда тот завёл речь о людях, «влетающих» в царские уши «слухи ненадобные».

«Это он о моих больших боярах говорит или о польских советниках? – подумал Димитрий. – Или хитрый поп, может, тайное прослышал о том, что иезуитов с собой вожу? Надо ухо востро держать!»

Не подав виду, что обратил внимание на намёки, царевич с благоговением троекратно, согласно обычаю, облобызал икону Божьей Матери из Благовещенского собора, которой благословил его святой отец.

   – Наш, православный батюшка царь! – прошёл облегчённо ропот по толпе. – А злые языки баяли, будто то польский перевёртыш!

Благолепие момента смазали польские музыканты. Желая усилить праздничность происходящего, они что было силы ударили в литавры и задудели в трубы, наигрывая весёлую польскую мелодию.

Народ зашумел:

   – Басурманы! Церковное пение испохабили!

Царевич тем временем вместе со всем кортежем направился в Кремль. Встречавшие его Голицын и Басманов хотели было его препроводить во дворец Бориса, но Димитрий только сверкнул глазами:

   – Ноги моей там не будет! Приказываю снести до основания змеиное гнездо.

   – Мы же тебе там опочивальню приготовили, – растерянно сказал постельничий Семён Шапкин.

   – Перенесите во дворец Фёдора, моего старшего брата, – приказал царевич. – А пока побываю в усыпальнице моих предков.

В Архангельском соборе он рукой коснулся мраморного саркофага Ивана Грозного.

   – Здесь покоится отец мой! – сказал с царским величием Димитрий и поцеловал надгробие.

Польские офицеры, которые, к ужасу священнослужителей, толпой последовали за ним в собор, обменялись понимающими усмешками: они помнили «царька» совсем другим, чем сейчас, – робким и суетливым, заискивающе просящим помощи шляхтичей. Димитрий, не скупившийся на слёзы, тем не менее заметил эти усмешки. Заметил и запомнил.

Из Архангельского собора он отправился в Грановитую палату. Польские эскадроны выстроились под окнами, развернув свои знамёна. Усевшись поглубже на трон так, что короткие ноги не доставали пола и свободно болтались, он внимательно осмотрел бояр, сидевших по лавкам. Были здесь и старые, родовитые – Мстиславский, Воротынский, Шуйские, Голицыны, были новые – Татев, Лыков, Басманов...

Царевич, облокотившись боком на поручень трона, рассматривал их с ироническим видом, радуясь, что «начальные» бояре теперь не будут иметь той силы, что прежде. Неожиданно он резко выпрямился, подозвал жестом Петра Басманова:

   – А где Васька Шуйский?

Тот бросил вопрошающий взгляд на среднего брата, Дмитрия:

   – Где?

   – Уж ты прости, царь-батюшка, занедужил наш братец Василий, лихоманка замучила...

   – Проверь, – негромко сказал царевич Басманову. – Уж не гордыней ли та болезнь называется?

За стенами дворца не прекращался многоголосый шум.

   – Что там ещё? – встревожился Димитрий.

   – Народ с площади не расходится, – объяснил Басманов.

   – Чего им неймётся? – досадливо поморщился тот.

   – Ждут твоего прощения. Что не будешь их казнить, велишь миловать.

   – Не хочу я с ними сегодня говорить, устал, – капризно сказал царевич. – Пусть Бельский, мой дядя, к ним выйдет.

Бельский не заставил себя упрашивать – ему лишь бы покрасоваться перед москвичами, сколько времени в безвестности провёл. Выехав к Лобному месту, он зычно прокричал, что царь прощает всех и велит расходиться по домам. Не удержался и ещё раз рассказал, как прятал царевича на своей груди от подлого Бориса и что теперь царь не пожалеет денег, чтобы облагодетельствовать всех, кто помог ему получить отцовский стол.

Тем временем царевич попросил у своего секретаря Яна Бучинского географическую карту России и стал советоваться с боярами, кого из верных людей послать воеводой в тот или иной город. Как только называлась та или иная фамилия, бояре начинали спорить, знатный или худородный назначенный воевода, похваляясь друг перед другом знанием княжеских родословных.

Димитрий каждый раз обрывал их с досадой:

   – Да я ведь не про то спрашиваю, какого рода Иван Дмитриевич Хворостинин, из старой знати или, как вы говорите, из опричников, а про то, способен ли он астраханцев в повиновении держать, сможет ли разумно управлять и не оробеет ли, если на него вражеское войско придёт? Я думаю, что справится, потому что он – верный нам человек!

Сверяясь с географической картой, Димитрий называл города один за другим. В Смоленск решено было послать воеводой Ивана Семёновича Куракина, в Белгород – Данилу Ивановича Мезенкова, в Дивны – Петра Ивановича Буйносова... Когда черёд дошёл до пограничного города Царёва-Борисова, царевич твёрдо сказал:

   – Впредь быть этому городу названием Царёв-город. Негоже при жизни давать своё имя новому городу!

Утвердила дума, хотя начальные бояре хмурились, и другое решение Димитрия – снять опалу с родов Нагих и Романовых и вернуть им боярство и все их старые вотчины, а также отдать им вотчины Годуновых. Дядька царевича, Михайла Нагой, был назначен конюшим. Получил назначение главой Стрелецкого приказа Пётр Басманов.

Наконец, когда все росписи по Разрядному приказу были сделаны, Димитрий резво соскочил с трона:

   – Всё! Пошли обедать.

Не успел и одного шага сделать, как с удивлением увидел, что старенькие Мстиславский и Воротынский цепко ухватили его под руки.

   – Вы чего, аки псы, вцепились? – спросил удивлённо.

   – Не положено государю одному идти, – воркующим голоском сказал Фёдор Иванович. – Когда царь вдет куда, его обязательно должны поддерживать бояре.

Димитрий пожал плечами, но подчинился. Пока дошли до столовой, сменилось ещё несколько пар бояр, отпихивавших друг друга при оспаривании чести, кому вести государя.

Обед прошёл скромно и быстро, Димитрий ничего не пил, лишь изредка пригубливал кубок с мальвазией. Не было и особенного разнообразия блюд – холодное мясо, потом рассольник да баранье жаркое. Попробовав на десерт засахаренные сливы, царевич решительно встал:

   – Ну, пойдём теперь посмотрим, где будем мой дворец ставить. Чья очередь меня под руки брать?

Воцарилась неловкая тишина.

   – Что такое? Что вы замолчали? – удивился царевич.

Мстиславский откашлялся смущённо и, потупив глаза, огладил правой пятерней свою окладистую бороду:

   – Так по обычаю, после обеда поспать положено. Иначе обед не впрок.

Царевич рассмеялся:

   – Вот потому-то вы все такие толстые, что дрыхнете после обеда. И дела потому так медленно делаются. Нет, надо вас всех послать на выучку в Европу. Вы вон дьяка Афанасия Ивановича спросите, видел ли он при каком дворе, чтобы придворные после обеда спали!

   – Нет у немцев да и у литвинов такого обычая, – ответил, поклонившись, Власьев.

   – Вот видите! Впрочем, – махнул рукой Димитрий на кислые физиономии бояр, – я не неволю. Хотите дрыхнуть, ступайте!

Вскоре он остался наедине с Басмановым.

   – А ты чего же не идёшь? – спросил Димитрий. – Небось также о перине мечтаешь?

   – Я верный слуга государю, – склонился Басманов. – Куда царь, туда и я.

   – Ну, и ладно! – сказал царевич. – Идём прогуляемся. Устал я от этих сопящих боровов. Да и запах от них...

   – Хочу предупредить государя, – снова склонился Басманов.

   – Что такое?

   – Будь осторожен, царь-батюшка. Старайся хоть внешне соблюдать обычаи предков. Ведь боярам только дай повод, разнесут по всей Москве, деи, царь от православной веры отказался. И так Василий Шуйский мелет незнамо что.

   – Шуйский? Значит, ты что-то знаешь? Почему сразу не сказал?

   – Зачем же при боярах? Вмиг его упредят, хоть и зело не любят Ваську за лукавство и желание других отпихнуть, а самому на трон сесть. Сколько он за это в опале перебывал – и при батюшке вашем, и при Бориске!

   – Что знаешь, говори! – оборвал его Димитрий.

   –  Потерпи немного, – улыбнулся Басманов. – Сейчас Федьку Коня приведут[70]70
  Федьку Коня приведут... – Конь Фёдор Савельевич – русский зодчий второй половины XVI в. Строитель стен и башен Белого города в Москве (1585—1593) и мощных крепостных стен Смоленска (1595—1602).


[Закрыть].

   – Какого «коня»?

   – Это наш знатный строитель. Стены Белого города здесь, в Москве, строил, а также крепость в Смоленске. Ты же ведь место для дворца хотел подобрать, а кто строить будет? Чаю, лучше, чем этого мастера, не найти. А вот и он!

Действительно, дверь в опочивальню приоткрылась, в ней показалась высокая плечистая фигура строителя. Слегка покачнувшись от толчка в спину, Конь увидел царевича и простёрся ниц.

   – Встань, встань, – быстро сказал Димитрий. – Не люблю я этих церемоний.

Строитель поднялся. Живые глаза на широком мужицком лице с окладистой бородой выдавали незаурядный ум, смотрели на царевича с нескрываемым интересом.

   – Что ж, пойдём, Фёдор, на место! – приказал Димитрий. – Там и поговорим.

Незаметно для польских гусар, охранявших парадный вход, они прошли садом и через калитку в заборе вышли на холм у кремлёвской стены, обращённой к реке.

   – Знатное место! – сказал повеселевший царевич. – Вся Москва отсюда как на ладони. И Замоскворечье хорошо видно.

   – Каменный дворец будем строить али деревянный? – деловито поинтересовался Конь.

   – Два дворца, Фёдор, два, – поправил его Димитрий. – Один для меня, другой для царицы, смекаешь? Надо поставить их углом, чтобы из одного можно было перейти в другой. И поставить их надо к осени!

   – Значит, из дерева, – кивнул Фёдор.

   – Ничего, главное, внутри красно убрать – стены шёлком, печи – изразцами. А уж потом приняться и за каменные палаты, чтобы на века память была.

Они обсудили все детали строительства, как вдруг вмешался Басманов и спросил вкрадчиво:

   – Ну как, Фёдор, понравился царевич?

   – Смекалист, – бросил Конь, смущённо опустив голову.

   – Не похож на чёрта, как Шуйский тебя уверял? – обрушил неожиданный удар Басманов.

Вздрогнули оба – и царевич и строитель.

   – Шуйский? – В глазах Димитрия вспыхнула подозрительность.

   – Кто тебе сказал про тот разговор? – севшим от волнения голосом спросил Конь.

   – Мир не без добрых людей, Федя. Костьку – лекаря Шуйского – знаешь? Лучше расскажи царевичу о том разговоре.

Конь понурился, потом нехотя выдавил из себя:

   – Намедни позвал меня Шуйский, хочет свой терем достраивать. Вроде бы как жениться вздумал. А ему покойный царь запрещал, чтобы, значит, наследников не было. Я его и спрашиваю: «На милость царевича надеешься, говорят, он добрый?» А Шуйский возьми да и скажи: «Чёрт знает кто это, только не царевич. Я ведь убиенного младенца вот этими глазами видел!»

Царевич нахмурился:

   – И всё?

   – А что ещё? Всё!

   – Глаза бы этому Ваське выдрать, – процедил Димитрий.

   – По мне, так лучше с головой! – ненавидяще хохотнул Басманов.

От его смешка Коню стало совсем не по себе.

   – Может, я пойду? – робко сказал он. – Как сделаю чертёж, принесу на суд.

   – Ступай! – рассеянно кивнул царевич, видать уже не думая о предстоящем строительстве.

Только Конь отошёл, Димитрий повернулся к Басманову:

   – Что делать будем? – В его голосе тот почувствовал явный испуг. – Ведь Шуйский должен быть главным свидетелем, что я жив. Он же вёл угличское дело!

   – Так ты – вот он! – недоумённо развёл руками Басманов.

Царевич с каким-то колебанием посмотрел на него, потом, будто решившись на что-то, глубоко вздохнул и сказал:

   – Ладно! Всё равно уж теперь мы одной верёвкой связаны.

Ещё раз внимательно оглядев подножие холма, на котором они стояли, Димитрий горячим шёпотом продолжил:

   – Я истинный царевич! Ты мне веришь, Пётр?

   – Конечно, верю, государь! Потому и служу тебе не на жизнь, а на смерть.

   – Так вот, скажу самое тайное: я царевич, но не угличский, понимаешь?

   – А какой же ещё? – тупо уставился на него Басманов.

   – Я сын старшего брата Ивана Грозного, его племянник, и тоже – Димитрий...

Царевич подробно рассказал о своём происхождении.

   – Вот теперь ты всё знаешь! – закончил он.

   – А кто ещё знает? – торопливо спросил Басманов.

   – В Польше – Лев Сапега, ну, и мой воспитатель, а здесь – инокиня Марфа, бывшая царица. Она меня благословила и нательный крест своего сына отдала. Вот он!

Царевич расстегнул рубаху и достал обсыпанный бриллиантами платиновый крест. Поцеловал его и, слегка помешкав, вдруг протянул Басманову:

   – Целуй!

   – Что ты, государь! – даже попятился от такой неслыханной чести Басманов.

   – Целуй и поклянись, что сохранишь эту тайну, даже если на смерть надо будет пойти.

Басманов долго и прямо смотрел в глаза Димитрию, потом бережно взял в руки крест, потянув за золотую цепочку, и впился в него губами.

   – Ну и ладно, – сказал наконец царевич. – Верю. Теперь ты понимаешь, что для меня значит свидетельство Шуйского? Ведь ещё несколько дней назад он с Лобного места, в присутствии моих гонцов Пушкина и Плещеева, во всеуслышание сказал, что царевич был подменен, что зарезали попова сына, а теперь – «чёрт знает кто»!

Басманов покачал головой:

   – Лукав Васька. Видишь, и сейчас сказался больным. Когда надо было Фёдора Годунова с трона сбросить, он признал в тебе царевича. Но тогда ты ещё был далеко.

А как скинули, сам, видать, возмечтал о престоле. Вот и начал тайные козни чинить...

   – Ну, Фёдор Конь, похоже, не поверил. А интересно, что это за птица – Костька-лекарь? Небось уже трепал моё имя всуе на посадах?

   – Лекарь уже ничего трепать не будет, – махнул головой Басманов.

   – Откуда ты знаешь?

   – А откуда я вообще узнал об этом разговоре? – улыбнулся Басманов.

   – Понятно. Значит, он и донёс?

Басманов кивнул, но лицо его снова приняло озабоченное выражение.

   – Если бы Шуйский случайно обронил это в разговоре с двумя знакомыми, было бы полбеды. У меня в Сыскном уже несколько купчишек сидят. Вот они действительно бродили по лавкам и передавали слова Шуйского, деи, угличский царевич доподлинно был зарезан.

   – Отрубить болтунам головы, – вскипел Димитрий, – а Шуйского схватить немедля.

   – Дело, государь, – ответил Басманов. – Только разреши всех троих братьев взять, чтобы разом с этим осиным гнездом покончить.

   – Я думным боярам обещал никого из них не трогать, – растерянно возразил Димитрий.

   – Правильно, но в том случае, если они не пойдут против тебя, – живо ответил Басманов. – Поверь мне, государь, не будет тебе спокойного царствия, пока Шуйские живы. Да и остальных остерегаться надо. Пока мы одни, я хотел о твоей охране сказать. Полякам бы я не доверял. Знаю, знаю, что ты хочешь сказать: они с тобой с самого начала. Однако вспомни, как шляхтичи бросили тебя под Новгородом-Северским, когда у тебя денег не хватило, чтобы с ними расплатиться! Ты уверен, что, если кто-то заплатит им больше, чем ты, они сохранят тебе верность? То-то!

   – Где же найти таких, кого не подкупить? – тоскливо спросил царевич, и в его глазах Басманов вновь прочёл затаённый страх.

   – Есть такие! – сразу ответил тот как о давно обдуманном. – Это немцы. Если уж они принесли присягу, будут хранить верность до гроба. Поэтому я предлагаю: чтоб поляков да и казаков пока не обидеть, поручить им наружную охрану дворца и Кремля. Со временем, когда я стрельцов себе подчиню, мы их и здесь заменим. А внутри дворца пусть службу несут только немцы: всех стольников и стряпчих – с глаз долой. Их дело – только торжественные церемонии!

   – Добро, – согласился Димитрий. – Приведи ко мне командира этих немцев!

Так Жак де Маржере предстал перед светлыми, точнее, тёмно-серыми очами царевича, ожидавшего его в полутёмном зале дворца.

   – Как зовут?

   – В полку меня кличут на немецкий лад – Якоб Маржерет.

   – А ты разве не немец?

   – Нет, француз, ваше величество.

Димитрий оживился:

   – Я слышал много интересного о твоём короле Генрихе. Ты с ним знаком?

   – Конечно, ваше величество, и очень хорошо! Я ведь воевал под его знамёнами, когда он ещё был принцем Наваррским. О, это был могучий воин! Мог один обернуть вспять сотню хорошо вооружённых всадников!

   – Почему же ты расстался с ним?

Маржере вздохнул:

   – Кончилась война! Генрих победил и стал королём. И притом...

   – Что, что – притом?

Маржере помялся, потом всё же сказал:

   – Притом – я ведь гугенот!

   – Ну и что такого? Мой секретарь Ян Бучинский тоже гугенот, однако он предан мне, несмотря на разницу в вероисповедании!

   – Генрих тоже был гугенотом, и мы вместе воевали с католиками. Однако когда он стал королём, одновременно стал и католиком.

   – Почему?

   – Так потребовал папа, иначе он бы не благословил Генриха на трон.

Царевич даже заёрзал на кресле:

   – Значит, Генрих стал католиком, чтобы стать королём?

   – Именно так! – подтвердил Маржере. – Он сказал слова, которые облетели всю Францию: «Корона стоит двух обеден!»

   – Так и сказал? – расхохотался Димитрий, очень довольный услышанным. – Какой молодец! А почему ты всё же уехал от своего государя? Обиделся, что он сменил веру, так?

   – Нет, я по-прежнему нежно люблю своего короля и готов отдать за него свою жизнь. Но я воин, а войны во Франции больше не предвидится. Кроме того, при дворе слишком много католиков, и бедному гугеноту трудно рассчитывать на карьеру и богатство. Так я очутился в Италии, затем в Трансильвании воевал с турками – и вот теперь здесь!

   – Ты не прогадал! – убеждённо воскликнул царевич. – У меня ты будешь сказочно богат. И мне пригодится твой опыт войны с турками.

   – Спасибо, сир! – опустившись на одно колено, Маржере склонил голову так, что длинные волосы закрыли лицо.

   – Ты сказал – «сир»?

   – «Сир» – это государь по-французски.

Димитрий полыценно улыбнулся:

   – А есть ли звание ещё выше?

   – Да. Император. Он государь над всеми королями, чьи королевства входят в его империю.

   – Им-пе-ра-тор, – повторил по слогам звучное слово Димитрий. – Что ж, я тоже после коронации стану императором. Ведь, милостью Божьей, я, как и мой отец, не только самодержец всея Руси, но и царь Казанский и Астраханский, правитель северных областей, государь Иверских, Карталинских, Грузинских царей... Э, да долго даже и перечислить. Бог даст, придут под мою руку и другие королевства. И буду я, как это по-латыни? Император Деметриус!

Он ещё раз повторил, смакуя и горделиво поглядывая вокруг, будто вместо стен, обитых парчой, перед ним простирались бескрайние просторы подвластных ему земель:

   – Император Деметриус!

Потом снова обратил свой взор на коленопреклонённого капитана:

   – Встань! Э-э... Ты сказал, по-немецки тебя называют Якоб, а как же по-французски?

   – Жак.

   – Я тоже буду называть тебя Жаком. Жак, ты знаешь, зачем я пригласил тебя?

   – Мне сказал Басманов, что вы, ваше величество, хотите оказать великую честь мне и моим товарищам, доверив охранять вашу драгоценную особу во внутренних покоях дворца.

   – Совершенно верно. Где твои солдаты?

   – Сотня лучших конных стрелков стоит у ворот замка.

   – Нужно, чтобы они сменили пищали на алебарды и встали по двое у каждой двери. Только как бы сделать, чтобы польские рыцари, мои боевые товарищи, проливавшие за меня кровь, не обиделись при этом?

Маржере улыбнулся:

   – Нет ничего проще, сир!

   – Как же? – встрепенулся Димитрий.

   – Прикажите им явиться в Дворцовый приказ, где им заплатят обещанное вами жалованье. Они без оглядки умчатся из Кремля, чтобы присоединиться к своим друзьям, что уже гуляют по всей Москве.