Текст книги "Воевода"

Автор книги: Дмитрий Евдокимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 40 страниц)

   – Точно. Короче, вижу – сидит какой-то совсем незнакомый малый. Я снова башкой кручу в разные стороны, хочу узнать, может, это просто один из придворных? Ко мне подходит Валавский, канцлер, и на ухо говорит: «Его величество желают знать, какие вести передаёт Болотников». Ну, значит, соображаю, человек, что в тёмном углу, точно государя изображает. Хотел я вора взять за ухо да вытащить на свет Божий, да вовремя опомнился. Нет, думаю, уж лучше такой царь, чем никакого! Бухаюсь ему в ноги и ору что есть силы: «Слава Тебе, Господи, что спас нашего государя! А я уже и не чаял тебя увидеть, свет моих очей».

«Царь» после таких речей приосанился, но всё же спрашивает недоверчиво, действительно ли я раньше его видел. Я, конечно, в обиду: я ведь ещё в Путивле к нему пристал и до самой Москвы дошёл в войске атамана Корелы. А как он казаков от себя отпустил, ушёл на Дон, пока Болотников новую рать не повёл. Тут уж деваться некуда, и он меня «припомнил». «Как же, как же, лицо твоё мне знакомо. Кажись, ты под Кромами отличился!» – «Вот это память!» – ору, а сам тыкаюсь головой в пол.

Вижу, «государь» окончательно успокоился. Вручил я ему письмо Ивана Исаевича, прочитал он его, кивает и говорит, что намерен скоро сам выступить, вот только казаков с Запорожья подождёт да рыцарей из Литвы.

   – Ну и удалось тебе выведать, Иван Мартынович, откуда этот самозванец взялся? – спросил Конрад, осторожно оглянувшись и понизив голос, хоть и находился в собственном доме.

   – Не был бы я Заруцкий! – самодовольно ухмыльнулся казак и снова нарочно опустил длинные усы в чашу. – В этот же день пригласил он меня на пирушку. Питок из него слабый, как захмелел, так всю подноготную мне свою выложил. Значит, так: настоящее имя его, ежели не врёт, Иван. Он был школьным учителем, служил у одного белорусского попа в Шилове. По рождению – московит, но долго прожил в Белоруссии, поэтому одинаково чисто говорит и пишет по-русски и по-польски. Что и говорить, парень знающий, но лиха натерпелся, ходил по бедности даже летом в одном кожухе! Нашли его польские паны, в их числе был и Маховецкий, когда он очутился в Пропойске в тюрьме, куда попал за долги, и предложили ему назваться государем: «Коль согласишься, мы тебя оденем, сделаем богатым, а коль откажешься – сгниёшь в этой камере!» Ну, что было делать бедному Ивану? Он и согласился. Паны его отправили не в Путивль, где все знали прежнего государя, а в Стародуб и подготовили воеводу, чтобы он «поверил» в царя. Однако хоть и сошло всё вроде бы гладко, Иван всё время боялся, что кто-нибудь его разоблачит. То, что я, как посланец Болотникова, его «признал», придало ему уверенности, – не без самодовольства закончил Заруцкий.

   – Так, значит, ты, Иван Мартынович, действительно приближен к государю? – вкрадчиво поинтересовался Конрад.

   – Ближе некуда! Полякам он не доверяет, а Рожинского боится, с удовольствием бы от него избавился, но без поляков Москвы нам не видать как своих ушей! Уж на что Иван Исаевич великий воин был, а с боярством не совладал...

   – А ты не мог бы свести меня с государем?

   – Отчего же? Обязательно сведу. Тем более что и ты ему нужен.

   – Как это? – удивился Буссов. – Воин я уже не тот...

   – Воинов у него без тебя хватает. Но ты всё время был при дворе прежнего государя, хорошо Москву знаешь, дворцовые обычаи.

«Царик», оповещённый Заруцким о Буссове, принял немца как нельзя милостиво, поблагодарил его во всеуслышанье за преждевременное предупреждение, которое позволило ему спастись от мечей злодеев-бояр. Был он так искренен в своих излияниях, что даже поляки переглянулись: а вдруг их «царик» ну если не сам царь, так человек, живший во дворце? Ведь в подлинности этого толстого рыжего немца сомневаться не приходилось.

   – Проси, старый солдат, у меня всё, что пожелаешь! – произнёс «государь».

Буссов растрогался, войдя в роль, и прослезился:

   – Мне ничего не надо, ваше величество, кроме вашей благодарности. Но прошу за сына. Мой мальчик храбро сражался под вашими знамёнами и был пленён в Туле вместе с Иваном Исаевичем Болотниковым. Сейчас он вместе с другими пленными солдатами по указу Шуйского размещён в Немецкой слободе. Как будете в Москве, прошу вас: приблизьте его к себе. На него можно положиться – он всегда верен долгу, весь в меня!

«Царик» после аудиенции отпустил придворных, оставив Заруцкого и Буссова. Не имея больше нужды притворяться, он живо расспрашивал немца о своей прошлой придворной жизни: как любил одеваться Димитрий Иванович, какие имел привычки, что ел. Он старательно запоминал имена ближних бояр, пытался представить расположение комнат во дворце. Несколько часов длилась эта беседа, оба расстались довольные друг другом. «Царь» почувствовал себя увереннее в роли будущего московского правителя, а Конрад – спокойнее за судьбу сына, а значит, и за свою собственную.

От Коломны Рожинский повёл войско к Можайску, на Смоленскую дорогу. Скопину-Шуйскому пришлось с южного направления отступить к Москве, тем более что он обнаружил измену среди воевод. Они подговаривали стрельцов при встрече с самозванцем перейти на его сторону. По приказу Скопина были схвачены князья Иван Катырев, Юрий Трубецкой и Иван Троекуров и их сообщники. По возвращении войска в Москву царь Василий приговорил князей к ссылке, а менее знатных заговорщиков велел казнить.

Можайск, против ожидания поляков, не спешил открыть свои ворота. Жители укрылись в монастыре Святого Николая, где имелся небольшой острог. Однако с соседнего холма можно было видеть внутренний двор монастыря. Рожинский, не раздумывая, приказал открыть огонь из пушек, отнятых у Дмитрия Шуйского под Волховом. Из-за скученности осаждённых появилось много раненых и убитых, и можайцы поспешили сдаться на милость победителей. «Царик» въехал в монастырь и поклонился чудотворному образу Святого Николая.

После Можайска армия самозванца двинулась прямо к Москве. Под Звенигородом польским гусарам, бывшим в авангарде, встретился их соотечественник Пётр Борковский, из свиты польских послов. Он потребовал собрать коло, где передал требование королевских послов немедленно вернуться домой, так как Шуйский подписал предложенный послами договор о перемирии между двумя державами. Ответ держал гетман Рожинский:

– То, что здесь сказал нам Борковский, это он сказал по принуждению Москвы, чтобы вызволить послов. А мы коли сюда зашли, так уж ничьих приказаний не слушаем, только на помощь Божию надеемся и не оставим своего правителя, пока не посадим на престол того, с кем пришли!

Под радостные вопли жолнеров, ещё недавно воевавших с самим Сигизмундом, пришлось посланцу королевских представителей повернуть коня вспять...

...Осознав серьёзность положения, царь Василий действительно при переговорах с польскими послами стал значительно сговорчивее. Бояре от имени Шуйского давали одно обязательство за другим: незамедлительно отпустить прежних королевских послов; из Ярославля вернуть в Москву воеводу Мнишека с детьми и двором и не чинить им препятствия уехать вместе с послами; освободить всех остальных знатных поляков, разосланных по городам. С большой неохотой Шуйский всё же вернул ларь с драгоценностями сестры Сигизмунда Анны, привезённый для продажи Димитрию незадачливым паном Станиславом Немоевским. Шуйский уступил и в самом главном – сроках перемирия. Вместо двадцати лет срок был определён в три года и одиннадцать месяцев.

Но все эти уступки запоздали: уже никакие подписанные грамоты и увещевания не могли остановить польское войско, движущееся к Москве под знаменем самозванца. 1 июня Рожинский и его доблестные рыцари увидели купола московских церквей. Несколько дней, словно стервятники, они кружили вокруг города в поисках удобного места для лагеря. Сначала было выбрали село Тайнинское, но сообразили, что московские отряды будут перехватывать продовольственные обозы, идущие к армии самозванца с юга. Подошли к Тверским воротам, но здесь их встретил заслон царских войск. Пробившись сквозь него, вышли к Тушину, где и решено было поставить лагерь между Москвой-рекой и рекой Всходней.

Здесь их нашли новые посланники. Это были приближённые Димитрия, отпущенные Шуйским на волю, – Домарацкий и Бучинский. Они вновь пытались уговорить соотечественников повернуть коней, утверждая, что их ведёт самозванец.

– Это хитрость московская, – закричало коло, – нечего этому верить! Нет! Не выйдем отсюда, пока не посадим на престол Димитрия.

Польские лазутчики донесли, что боярское войско под командованием Михаила Скопина и Ивана Романова вышло им навстречу и поджидает их на реке Ходынке. Сам царь Василий со всем своим двором расположился сзади, на Ваганьковском поле.

Рожинский решил напасть внезапно и выступил из лагеря скрытно, ночью 4 июня. Москвичи не ждали нападения, тем более что надеялись на мирный исход переговоров с польскими посланниками.

Незаметно обойдя лагерь, где беспечно спали воины основного полка, гусары захватили обоз и напали с тыла. Воспользовавшись паникой, слуги, следовавшие за своими панами, как саранча набросились на телеги, грабя всё мало-мальски ценное.

Напрасно Скопин метался на лошади, пытаясь организовать отпор неприятелю. Кое-как отбиваясь от поляков, как от назойливых мух, воины отступали к Москве. Если бы Рожинский в этот момент ввёл свежую кавалерию, вероятно, русские обратились бы в панику и поляки на их плечах ворвались бы в Москву.

Но неожиданно со стороны Ваганьковского поля навстречу полякам лавой выкатился отряд тяжёлой русской кавалерии. Плечом к плечу, выставив вперёд пики, двигались всадники неторопливой рысцой, сминая выскакивавших на них гусар. Вёл отряд князь Дмитрий Пожарский. Он, пожалуй, один не растерялся в ставке государя, когда посреди ночи началась пальба, раздался воинственный клич польских гусар: «К бою, к бою!» – а в ответ послышались растерянные вопли русских, стоны раненых, вспыхнули жарким пламенем шалаши в основном лагере.

Он подскакал к царской колымаге, куда, уже не думая о церемониях, юрко влез Василий Иванович.

   – Разреши, государь, повести стольников на поляков. Спасать надо Скопина.

Василий Иванович растерянно шмыгнул глазами туда-сюда в поисках брата Дмитрия, долженствующего командовать царским войском, но того и след простыл.

«Хоть на время, может, задержит поляков, пока я в Кремле запрусь!» – смекнул государь.

   – Давай, князь! Повелеваю, чтоб тебе все подчинялись.

Пожарский, выхватив саблю, именем государя собрал подле себя всех, кто умел сидеть в седле. Выстроив отряд, предупредил артиллеристов, стоявших у пушек:

   – Ежели нас отбросят, стрелять без команды. Мы по сторонам растечёмся!

И зычно выкрикнул всадникам, указывая саблей:

   – Вперёд! Не посрамим Москвы!

С раскатистым «Ур-ра!» отряд двинулся вперёд. Спустившись с косогора, он, как большой каток, начал сминать всадников в голубых плащах. Скопину тоже наконец удалось собрать растерявшихся было воинов, и он атаковал с другой стороны. Попав в клещи, на этот раз запаниковали гусары. Они отчаянно пришпоривали своих уже усталых лошадей, не помышляя больше о сражении, а стараясь лишь как бы побыстрее выбраться из этого ада.

Наутро вернулся в свою ставку государь и ближние бояре. Шуйский поманил к себе пальцем Пожарского, ещё не оставившего коня:

   – Молодец! Хвалю! Мне бы побольше таких верных воинов! – При этих словах Шуйский насмешливо покосился на брата.

Тот насупился, но сказать было нечего.

   – Ты заслужил нашу милость! – продолжил царь Василий и остановил властным жестом встрепенувшегося было, чтобы возразить, князя. – Знаю, ты горд, как и весь ваш род! – снять усмехнулся Шуйский. – Горд, но не богат! Верно?

Пожарский опустил голову, ему было неприятно лишнее напоминание о собственной бедности.

   – Дарую тебе поместье из нашего удела за верную службу! Ну как, доволен?

   – Сердечно благодарю, царь-батюшка, за жалование...

Шуйский, уловив в ответе Дмитрия какую-то недоговорённость, ободрил его:

   – Ну, говори, что ещё хочешь? Сегодня ты заслужил...

   – Я – воин, государь! Хочу в войска, вот под его руку! – и Пожарский кивнул в сторону Скопина, стоявшего неподалёку от государя.

Молодой Скопин-Шуйский заулыбался:

   – Возьму с благодарностью! Пожарский – опытный боец, давно заслужил чин воеводы! Сегодня он меня от позора спас!

«Ох, непрост этот Пожарский, ох, непрост! Не зря мне Борька Лыков против него всё нашёптывал. Только его дружбы со Скопиным мне не хватало!» – такие короткие злые мысли мелькали в голове Шуйского-младшего.

Выражение насупленности на его лице вдруг сменилось кривоватой улыбочкой. Он произнёс вкрадчиво:

   – Ну зачем же тебе, князь, идти к кому-то под руку? Ты и своего дела достоин. Подожди немного, определим тебе место!

Шуйский кивнул, соглашаясь. Он, всю жизнь будучи царедворцем, не мог понять желания Пожарского оставить двор, чтобы рисковать жизнью в битвах. Поэтому лишь произнёс:

   – Да, да, подожди маленько! Боевых забот у нас на всех хватит, чует моё сердце!

Пожарский вернулся к своим стольникам, стоявшим поодаль и придерживающим коней. Кто-то сердечно начал поздравлять князя, а кто-то не скрывал завистливых усмешек. Один из завистников, князь Дмитрий Трубецкой, выкрикнул, надеясь вызвать всеобщий смех:

   – С прибытком тебя, Хромой. А то ведь невелика твоя вотчина, всего три кола, три двора!

Он намекал на скудость родового поместья Пожарского в Мугрееве, где главная деревня вотчины носила красноречивое название «Три дворища».

Кто-то из приятелей Трубецкого хихикнул, но Дмитрий, хоть и накалился гневом, виду не подал, только взглянул на Трубецкого так, будто видит его сегодня впервые:

   – А, это ты, Трубецкой. Передай мои вины своей лошади, князь. Прошу у неё нижайшего прощения!

   – Что так? – удивился стоявший рядом с Трубецким его приятель Черкасский.

   – Ночью, когда на поляков шли, я её нагайкой огрел. Мне показалось, что она назад заворачивает...

И после паузы добавил:

   – Видать, надо было не лошадь, а хозяина нагайкой попотчевать!

Теперь действительно раздался взрыв хохота. Трубецкой в ярости схватился за нагайку. Пожарский, спокойно улыбаясь, ждал. Однако тот, окинув взглядом широкоплечего князя и поглядев на внушительный кулак, которым Пожарский запросто оглоушивал быка, изрядно поостыл и, бормоча сквозь зубы ругательства, отошёл в сторону.

– Спасибо, товарищи, за удальство! – сказал Пожарский, обращаясь ко всем стольникам. – Сегодня мы доказали, что можем не только стены во дворце подпирать!

«Князь Дмитрий Михайлович, будучи на Москве в осаде, против врагов стоял крепко и мужественно и к царю Василию и к Московскому государству многую службу и дородство показал, голод и во всём оскудение и всякую осадную нужду терпел многое время, а на воровскую прелесть и смуту ни на которую не покусился, стоял в твёрдости разума своего крепко и непоколебимо безо всякия шатости».

Из жалованной грамоты царя Василия.

Горестное известие получил Конрад Буссов из Москвы: Шуйский, видя, что никакие посулы не останавливают поляков в их желании захватить столицу, учинил новую расправу над пленными бунтовщиками. В далёком Каргополе был утоплен слепой богатырь Иван Исаевич Болотников, умертвлён был Фёдор Наливайко, та же участь постигла прочих казацких атаманов. Не миновала кара и воинов-чужеземцев. По приказу государя из Немецкой слободы их, скованных цепями, отправили в страшную Сибирь, где их ждала неминуемая смерть от отсутствия хлеба и лютых морозов. То, что в Сибирь был отправлен предатель Фридрих Фидлер, это Буссов посчитал закономерной Божьей карой, но ведь в числе закованных в цепи был и его сын Конрад!

Обезумевший от горя отец, не раздумывая, оставил насиженное гнездо под Калугой и отправился в Тушино умолять «царика», чтоб тот, ведя переговоры с Шуйским, помог бы вызволить из плена его сына. Ведь обещал же Шуйский отпустить из ссылки знатных поляков! Вскоре Тушинский лагерь предстал изумлённому взору ландскнехта. Поселение это было сущий вертеп, по определению Буссова.

Наверху, на косогоре, стояла свежесрубленная большая изба, долженствующая играть роль дворца «царика». Вокруг избы плотно, так что и не пройти незамеченным, стояли роскошные шатры польских военачальников. Рядом – шатры знатных воинов, тех, кто побогаче, ниже – шалаши на десять и более человек, где ютились рядовые жолнеры и казаки, с навесами для лошадей. А в самом низу, по берегу Москвы-реки разместился торг, при виде которого Буссову и пришло сравнение с вертепом. Несколько тысяч человек месили грязь по колено, предлагая и покупая разнообразный товар. Конрад, распихивая крупом коня толпу, с удивлением посматривал по сторонам. Гусары и казаки, а также слуги тех, кто побогаче, сбывали то, что награбили в окрестных сёлах: поношенную одежду, посуду, ткани. Московские торговцы предлагали в обмен оружие, порох, водку. Визжали поросята, клохтали подвешенные за лапки куры и индюки. Толкались здесь и московские девки с бирюзовыми колечками во рту. «Жрицы любви» беззастенчиво показывали прохожим свои прелести. По прикидке ошалевшего Буссова, их было здесь не менее тысячи. Но и такого количества, судя по всему, воинам-«освободителям» было мало. Поднимаясь наверх по холму, Буссов слышал, как из каждого шалаша доносились женский визг и пьяное рокотание. Рядом с шалашами стояли понурые русские мужики. Оказывается, это были мужья и отцы, пришедшие выкупать похищенных у них жён и дочерей. Насытившийся похититель наконец выползал из шалаша и начинал пьяный торг. Получив требуемые деньги или что-либо взамен, он выводил из шалаша за руку жертву, прикрывающуюся от стыда платком. Однако, как выяснил из расспросов мужиков Буссов, получив выкуп, жолнер мог вернуться за понравившейся ему женщиной, чтобы снова её похитить, а потом снова возвратить за выкуп. Бывало и другое – похищенной мог настолько понравиться похититель, что она сама убегала из дома в Тушинский лагерь. А главное, все воины и даже стражники, окружавшие шатры и «дворец», были пьяны. Был пьян и сам «царик», и всё его русское окружение.

Впрочем, это помогло Буссову беспрепятственно пройти в зал, где пировал «Димитрий». Тот узнал склонившегося немца, радостно помахал рукой и пробормотал какое-то приветствие, видимо приглашая гостя за стол. Конрад подсел к старому знакомцу, Ивану Мартыновичу Заруцкому:

   – Почто празднуете?

   – Радость у нас – царица объявилась!

   – Какая царица? – удивился Буссов.

Заруцкий назидательно поднял палец и почти трезвым голосом возвестил:

   – У нас одна царица – Марина!

   – Так ведь она была в Ярославле, с отцом!

   – Была да сплыла. Шуйский, как подписал договор о перемирии, отпустил их с послами домой. Правда, взял клятву, что с самозванцем встречаться не будут. Да что теперь клятвы! – Заруцкий иронично обвёл взглядом аристократически одетых людей, сидящих подле «Димитрия».

   – Кто такие? – тихо спросил Буссов.

   – Князья! – хмыкнул Заруцкий. – Теперя у нас свой двор. Были стольниками у Шуйского, а у нас уже – бояре. Вон тот повыше – Трубецкой, рядом – Черкасский, из татар, а то – братья Засекины.

«Их-то что привело в лагерь самозванца? – искренне изумился про себя немец, особо не утруждавший себя исполнением заповедей. – Вряд ли Шуйский родовую знать решился обидеть. И богаты, видать. Значит, просто желаю? новых чинов и славы? Поистине, мир перевернулся, если уж князья идут в услужение к школьному учителю».

   – Так где же царица? – спросил он Заруцкого вслух.

   – На том берегу Москвы-реки. В стане Яна Сапега.

   – Сам Сапега здесь? – ещё больше изумился Буссов. – Двоюродный брат великого канцлера литовского? Вот это да! Неужели король решил тоже в драку ввязаться?

   – Нет, он пришёл сюда против воли короля, обиделся на него – в Польше его судили за буйство. Так он решил по России прогуляться, здесь вольготнее.

   – Ну, а царица как у него оказалась?

   – Сама прибегла. Эх, это целая история. Отправил их Шуйский восвояси, в сопровождение дал отряд князя Долгорукого. Шли скрытно – через Углич, Тверь, на Белую. А Мнишек всё сюда вести слал, каким путём, значит, идут. Государь, – Заруцкий кивнул на задремавшего было самозванца, – вдогонку отряд поляков послал, а затем русских под начальством Масальского и канцлера своего Валавского. Смехота! Долгорукий всё торопил поезд, как чувствовал, что будет погоня, а воевода и Марина всё остановок побольше требовали, заболели, видите ли. Под Белой поляки их и догнали, Долгорукий с войском врассыпную. Повезли царицу сюда, в Тушино. Сказывают, весела была, как птичка, все песни пела. Один шляхтич не выдержал да и скажи: «Ждёт тебя Димитрий в Тушине, да не тот». Поплатился за свой язык, теперь вон посреди лагеря на колу сидит. Марина в слёзы, решилась спросить у Масальского. А тот тоже сказал, де, Димитрий ненастоящий. Сказал и испугался – и деру к Шуйскому. Теперь у нас это просто. – Заруцкий снова взглянул на князей. – Убегают от Шуйского в Тушино, крест Димитрию целуют, потом бегут обратно в Москву, там крест целуют. И там и там награды получают. Есть перелёты, что по пять-шесть раз туда-сюда успели смотаться!

   – Так что Марина? – напомнил Конрад приятелю, который под воздействием хмельного слегка потерял нить рассказа.

   – Марина с отцом наотрез отказались ехать в Тушино. Узнали, что недалеко лагерь Яна Сапега, которого они хорошо знали раньше, и известили его. Он их встретил, и уже вместе с ним стали двигаться сюда. Государь позаботился, чтобы в Можайске и Звенигороде народ встречал Марину как царицу, слал ей ласковые письма. Потом к ним поехал сначала договариваться Рожинский, а уж затем сам государь. Так что завтра встречаем царицу! Выпей, немец, за здоровье царской четы!

Последнюю фразу Заруцкий выкрикнул громко, поскольку приметил, что к их разговору прислушиваются. Тост поддержали, и Буссов послушно опорожнил поднесённую чашу, потом на ухо спросил:

   – Неужели Марина «узнала» государя?

   – А что ей было делать? Отец её продал «царику» за триста тысяч золотых и за четырнадцать городов Северской земли в придачу. Посол Олешницкий за содействие получил город Белую. Не внакладе и Сапега – ему государь отдал на разграбление Троице-Сергиев монастырь. Только его взять ещё надо – крепкий орешек!

Буссов задумчиво крутил в руках серебряную чашу. Ему было жаль двадцатилетнюю женщину, которую, словно продажную девку, кладут в постель к проходимцу.

Иван Мартынович, угадав мысли Буссова, жарко дыша перегаром, зашептал ему на ухо:

   – «Царик» мне сказывал, что подписал обязательство не трогать Марину, пока на Московский престол не сядет! Только сомневаюсь: в нашем лагере такое не утаишь.

Он тоже задумчиво опустил голову, бормоча:

   – Бедная птичка! Говорят, всё пела... И такая красивая достанется этому ублюдку...

Конрад сильно дёрнул его за полу кафтана – на них подозрительно смотрел государь. Вмиг протрезвев, Заруцкий сказал:

   – Просит немец, чтобы царь-батюшка его принял. Просьба у него нижайшая есть. А я ему говорю: «Погоди! У государя дело поважнее. Вот как с царицей встретится, тогда другое дело!»

«Царик» блудливо рассмеялся, предвкушая брачную ночь.

Утром прискакал Рожинский с сообщением, что процессия тронулась к Тушину. Всё войско было построено четырёхугольником, купцов и гулящих девок повыгоняли. Вот показался поезд. Впереди в сопровождении своих рыцарей с развёрнутыми знамёнами красавец богатырь Ян Сапега[82]82
  Ян Сапега (1569—1611) – Сапега Ян Пётр – польский магнат, двоюродный брат Льва Ивановича Сапеги, известен военными действиями под знамёнами Лжедмитрия II и 20-месячной осадой Троице-Сергиева монастыря.


[Закрыть] в серебряных латах. За ним – карета, где находилась царица, а следом – карета воеводы Юрия Мнишека. Кареты остановились у бревенчатого крыльца, всадники спешились. Сапега, нежно взяв Марину за талию, бережно опустил её на землю.

«Действительно, птичка!» – подумал Буссов, не удержав вздоха.

   – Виват Марина! Да здравствует царица наша! – поднялся дружный вопль над шеренгами воинов.

Сапега торжественно вёл царицу к «дворцу». Навстречу ей, не дождавшись, смешно подпрыгивая, приближался «царик». Вот он всё ближе, ближе. Марина взглянула ему в лицо... и, вдруг зарыдав, бросилась к нему на грудь. Самозванец обнял её за плечи, неловко тыкаясь, поцеловал Марину в щёку.

Воины-ветераны, не боявшиеся ни Бога, ни черта, откровенно смахивали слёзы, глядя на эту умилительную картину.

Если у кого из них до того и были сомнения, истинный ли государь их ведёт на Москву, то теперь всякие сомнения исчезли.

   – Виват Димитрий! Виват Марина! – кричали они.

И такова, видать, была гипнотическая сила этой маленькой хрупкой женщины с большими чёрными глазами, что и «царик» внезапно ощутил себя подлинным Димитрием.

   – Выкатить на поле бочки с водкой! – зычно выкрикнул он. – Всех угощаю! Пейте кто сколько может за здоровье нашей обожаемой царицы!

   – Вот это по-царски! – возопили воины, уже без команды дробя ряды и кидаясь толпой навстречу выкатываемым бочкам.

Гулянье шло весь день, и даже глухая сентябрьская ночь не остановила буйного веселья. У винных бочек разожгли костры, языки пламени вырывали из темноты причудливые смешения тел опьяневших польских и русских солдат. На пламя костров, как ночные бабочки, слетались неведомо откуда гулящие девки. Те из солдат, что ещё были способны передвигаться, подходили к бочке, опрокидывали чарку и возвращались в круг, где под бубны и свистульки вытанцовывали незамысловатые танцы с девицами.

Буссов ходил по лагерю, брезгливо переступая длинными ногами в тяжёлых сапогах тела опьяневших в ожидании Заруцкого, который ещё гулял в царских палатах. Порой Конрад останавливался у одной из бочек, принимал предлагаемую бражником чарку, выпив, с отвращением вздрагивал и шёл дальше. Веселья он не испытывал: напротив, с каждой чаркой он проникался всё большим отвращением к полякам. «И они ещё смеют называть себя рыцарями, – бормотал он. – Если и был в войске самозванца истинный рыцарь, так это русский Иван Болотников. А это... Мразь, гнилье! Прожорливые твари! Похваляются своей республикой, что никому не подчиняются, что они свободны! Нет, свобода, если нет твёрдой власти, и порождает разбойников. Оттого что всё дозволено, вся муть и всплыла вверх! Сначала эти пожиратели падали разграбили собственную Польшу, а теперь взялись за Россию. Эдак и от моего поместья скоро ничего не останется: всё вытопчут, пожгут, испоганят. Не зря у них любимое ругательство – «пёсья кровь»! Воистину собаки!»

Размышления Буссова о последствиях польской демократии прервались из-за шума, возникшего на вершине холма, где находилась царская резиденция. Он направился туда, чтобы узнать причину волнения. Мимо него пронеслась кавалькада рыцарей: это Ян Сапега возвращался в свою ставку, за Москву-реку. Хохочущий стражник рассказал Буссову, что Сапега, выходя из царских хором, был настолько пьян, что свалился с лошади, когда на прощанье решил расцеловаться с Рожинским, с которым в знак дружбы они обменялись саблями. Поскольку Сапега был в доспехах, то при падении произвёл изрядный грохот, что и привело к панике.

Впрочем, польский богатырь тут же, хохоча во всё горло, как ни в чём не бывало вскочил на своего коня и, выпив «серебряную» чашу, пришпорил его что было силы.

Поняв, что торжественный приём завершён, Конрад вернулся к палатке Заруцкого.

   – A-а, немец! – пьяно приветствовал он Конрада, пытаясь из сулейки налить в чашу романею. – Пить будешь?

   – Нет, нет, я уже! – замахал руками Буссов, устало плюхаясь на скамью.

   – За здравие царицы! Нельзя отказываться! – проревел Иван Мартынович, тупо глядя, как струйка вина упорно течёт мимо чаши.

   – Ну, давай! – махнул рукой немец.

Он начал сбивчиво пересказывать свои мысли относительно морали польских завоевателей.

   – Точно, супостаты! – согласился Иван Мартынович, наконец попав в цель. – Думаешь, я не понимаю? Понимаю. Как только до Кремля доберутся, сразу «царика» под задницу, а то и просто башку снесут. Только и им не усидеть. Русским силком чужую власть не навязать... Пей!

   – За нашу прекрасную царицу! – с пафосом, хоть и не очень твёрдо выговаривая слова, провозгласил Конрад.

Заруцкий выронил сулейку и, ткнувшись бритой головой с единственной длинной прядью волос на затылке в столешницу, неожиданно зарыдал навзрыд.

   – Иван Мартынович! Да что с тобой? – воскликнул, протрезвев, Буссов.

   – Жалко мне её! Когда этот... её в спальню за руку поволок, у неё такие глаза были умоляющие, что у меня в душе всё перевернулось! Продали голубку! Такая маленькая, ведь пальцем невзначай раздавить можно. А как глянет! Ох, и чего она ко мне, эта паненка, прицепилась? Ведь были бабы – во! Красоты неписаной – одной рукой не обхватишь. Так нет, ночь прошла – и забыл. А эта всю душу разбередила...

Наутро, проснувшись, оба приятеля ощущали тупую головную боль, поглядывали друг на друга подозрительно, мучительно вспоминая, о чём болтали накануне. Заруцкий с хмурым видом одевался, чтобы идти во дворец. Исчез и гнев Буссова по поводу аморального поведения жолнеров. Он повстречал ещё одного знакомца – Юрия Беззубцева. Во время сдачи Тулы он перешёл на сторону Шуйского и был послан командовать сотней стрельцов. Здесь он снова изменил и оказался в банде польского полковника Александра Лисовского[83]83
  ...полковник Александр Лисовский (?—1611) – предводитель польских отрядов, действовавших в России в период Смуты; участвовал в осаде Троице-Сергиева монастыря.


[Закрыть]. Он пристал к самозванцу ещё в Орле, но не пошёл с ним к Москве, а грабил рязанские земли. Захватил Зарайск, Пронск, штурмом взял Коломну. Его обозы отяжелели от награбленного. Но тут фортуна отвернулась от Лисовского – он напоролся на войско опытного воина, князя Ивана Куракина. Потеряв много своих солдат, Лисовский пришёл в Тушино.

Теперь, по словам Беззубцева, Лисовский собирался с Сапегой идти к Троице-Сергиеву монастырю. Когда сотник начал рассказывать о том, какие там богатства ждут победителей, глаза старого ландскнехта разгорелись, и он решил вступить в отряд Лисовского. Ещё вчера упрекавший поляков за разбой, Буссов тут же нашёл себе оправдание. Самозванец явно не спешил брать Москву штурмом, ожидая, когда сами москвичи свергнут Шуйского. А он за это время может значительно пополнить семейную казну, чтобы его первенец, вернувшись из Сибири, был человеком достаточно обеспеченным. Так, не заезжая в Калугу, искатель приключений отправился на север от Москвы.

«Солон как самую счастливую республику понимал ту, в которой равно и одинаково боятся закона, как и тирана».

Из дневника Станислава Немоевского.

«На Троицу пошли:

Два корнета Козаков по сту в каждом,

Хоругвь козацкая, полк Бунавского 100 конных.

Сотня пехоты голубой (одежды),

120 конных пятигорских Дзавалтовского,

Пана Мирского 100 конных,

Пана Колецкого 150 конных.