Текст книги "Воевода"

Автор книги: Дмитрий Евдокимов

Гонсевский вынужден был подчиниться и, встав рядом с царём, выпить объёмистую чашу до дна под его пристальным хмурым взором.

«После того как сели за стол, в свои серебряные сидения, великий князь и государыня и пред ними наставили несколько кушаньев, посадили и нас по шинку. Как и на иных обедах, ставили по два и по три кушанья... а было всего тринадцать. Прежде всего:

   1. Лебяжье коленко с мёдом вместо подливки.

   2. Крыло печёного тетерева, тонко покраянное в тарелочки, сверху обложенное лимонами, которые они называют «яблочками», квашенными как огурцы.

   3. Заячья головка, под нею капуста.

   4 Кусок барана с сладкой зеленью.

   5 Четверть курицы, набело, с кислотой, в которой плавало несколько круп.

   6. Другая часть курицы, нажелто, с борщом, в котором также двигались крупы.

   7. Тесто в виде паштета, с начинкою из мелко накрошенного бараньего мяса, вместе с жирною и свежею свининой.

   8. Тесто, в котором переложены яйца с творогом.

   9. Немалый кусок теста, вышиною с брауншвейгскую шапку, сверху помазано мёдом.

   10. Полено, покрытое тестом, в виде шишки, тесто несколько припечено, а сверху полито сырым мёдом.

   11. Пирог из бараньей печёнки и ячной крупы.

   12. Мелко рубленные лёгкие, с просом, мёдом, перцем и шафраном, который они называют «мхом».

Был также десерт, как и при других обедах, при конфектах ковриги хлеба, печенье с мёдом, а сверху также политые мёдом, повидел большие столбы, длиннейшие прутья корицы, которые они называют трубками.

На всех столах подавали есть на золоте, и эти тринадцать кушаньев довольно тесно вдоль стола помещались, ибо поперёк столы были так узки, что нельзя было поставить рядом двух мисок, хотя тарелок не было. Золото-то, однако, никакого вкуса не придавало кушаньям...»

Станислав Немоевский.

Дневник... Писан на Белом озере, в 1607 году,

в месяце январе, в задержании или,

скорей, в плену московском.

Жак де Маржере крутился на своей постели, обуреваемый противоречивыми чувствами. Только что забегал к нему шустрый Исаак Масса. Хитро кося глазом то на бравого француза, утопающего в пышных подушках, то на его оруженосца Вильгельма, тараторил скороговоркой:

   – Мне знамение явилось сегодня. – Слово «сегодня» Исаак произнёс с нажимом в голосе.

   – Какое же? – вяло поинтересовался Маржере, отлично поняв намёк.

   – Со стороны Польши появились внезапно, будто упали с неба облака, подобные горам и пещерам. Посреди них мы с женой явственно увидели льва. – На слове «льва» Исаак снова сделал ударение, и Жак снова кивнул, давая знак, что понял. – Лев поднялся и исчез. Зато появился верблюд, который вдруг превратился в великана в высокой шапке, который тоже вскоре исчез, будто заполз в пещеру...

Вильгельм слушал голландца с разинутым ртом.

   – И вдруг из облаков поднялся город со стенами и башнями, из башен шёл дым. Такой красивый город, будто нарисовал его художник.

   – И что потом? – не выдержал Вильгельм.

   – А потом – ничего! – вздохнул Исаак. – Всё исчезло, как мираж.

Вильгельм рассмеялся:

   – Это что за знамение. Вот я однажды две луны видел, и обе красные...

   – Пьян был, как всегда, – строго сказал Маржере.

Вильгельм смешался и занялся приготовлением отвара для больного. Исаак притворно вздохнул:

   – Конечно, вам, военным, чего бояться! А вот мы с женой решили: сегодня вечером, – он снова подчеркнул голосом последние два слова, – припрячем всё наше добро, накопленное таким трудом.

От жалости к себе Исаак даже всхлипнул, поднял к глазам кружевной платок из тончайшего батиста. Маржере глянул на него с усмешкой:

   – А что в городе слышно?

   – Ничего, – торопливо ответил Масса. – Тишина полная...

   – А во дворце?

   – Там веселятся. Царица собирается устроить маскарад на европейский лад, готовит забавные маски...

Когда он упорхнул, Маржере предался тревожным раздумьям. Предупредить царя! Но как? Если это сделает он сам и об этом узнает Гонсевский, головы ему не сносить. Надо придумать что-то похитрее. Наконец он позвал:

   – Вилли!

   – Когда приготовишь отвар, позовёшь ко мне Конрада Буссова. И оставишь нас одних. Понял?

...Располневший на царских харчах вояка ввалился без стука, увидел сбитую постель и с сочувствием проговорил:

   – Мой бедный старый боевой друг! Могу ли я чем-то облегчить твои страдания? Мой зять, известный тебе патер Мартин Бер, знает секрет какого-то волшебного бальзама. Хочешь, я приглашу его к тебе?

   – Вряд ли какой-нибудь бальзам мне поможет! – покачал головой Маржере. – Меня отравляет тревога за его величество, уж очень он беспечен.

   – Ты прав, Якоб, – согласился Конрад, называя Маржере на немецкий лад.

Он сел поудобнее в кресле и, широко расставив ноги в огромных сапогах, опёрся руками на эфес палаша.

   – Наш император по молодости легковерен, тебе приходится нелегко, чтобы обеспечить его безопасность, – разглагольствовал лифляндец. – А всё почему? Назначил командирами рот этих юнцов – Кнаустона и Лантона. Нет чтобы рекомендовать меня! Ты же знаешь, я предан как пёс!

   – Да, да, – притворно согласился Маржере, знавший историю жизни Буссова, столь богатую предательствами. – Но что я мог поделать? Ведь ты сам сказал, что государь молод, он и приближает к себе тех, кто помоложе. Впрочем, если бы тебе представился случай доказать ему свою преданность, он наверняка приблизил бы тебя. Наш государь умеет быть благодарным.

   – О, конечно! Вон как он озолотил Мнишека! А за что? Ведь тот бросил его после первого сражения! Но где найти тот случай? – лифляндец с надеждой взглянул на Маржере.

Тот с удовлетворением убедился, что Буссов готов заглотнуть наживку, и продолжал слабым голосом человека, прикованного к смертному одру:

   – Ты видишь, я не могу подняться. Поэтому не могу сообщить государю важную весть...

   – Что за весть? – подался вперёд Буссов.

Маржере медлил, как бы колебался.

   – Давай я передам, ну, говори же! – теребил его с загоревшимися глазами ландскнехт.

   – У меня есть достоверные сведения, что сегодня ночью на дворец нападут заговорщики. Государь должен быть готов к отпору.

   – Я расскажу ему обо всём, как только наша рота заступит на дежурство. И буду как лев биться с изменниками! – вдохновился Буссов, вскакивая. – Так я пойду, надо надеть кольчугу под платье. Бережёного Бог бережёт, как любит говорить мой зять...

   – Иди, и да благословит тебя Господь! – слабым голосом напутствовал его больной, донельзя довольный проделанным манёвром.

Буссов вроде бы почувствовал угрызение совести, во всяком случае вернулся от порога.

   – Я скажу государю, что это известие исходит от тебя.

   – Ни в коем случае! – вскричал Маржере так испуганно, что вновь породил подозрение в голове лифляндца.

   – Почему? Это будет не по-рыцарски с моей стороны...

   – Я и так уже обласкан государем, – печально сказал Жак, снова входя в роль больного. – Да и не знаю, смогу ли и дальше удерживать в руках шпагу. А ты, мой друг, по досадной случайности оказался в стороне от милости монарха. Так лови удачу за хвост. А мне достаточно от тебя бочонка рейнского, если, конечно, поправлюсь.

Он снова упал на подушки и махнул рукой Буссову:

   – Скажи моему Вилли, что мне пора пить отвар, прописанный царским лекарем.

Хитрость Маржере удалась. Когда Димитрий к вечеру направился было в покои царицы, Конрад вырос на его пути, застыв в почтительном поклоне.

   – Что тебе, немец? – ласково спросил Димитрий.

   – Государь, тебе грозит сегодня опасность, – сказал Конрад.

   – Откуда знаешь? Смотри на меня! – вскричал царь, хватая лифляндца за поручень алебарды.

Буссов поднял голову, прямо глядя честными, преданными глазами:

   – Наши гвардейцы слышали разговоры по Москве, что сегодня заговорщики собираются напасть на дворец.

   – Какие заговорщики?

   – Точно не знаю. Наверное, кто-то из князей со своим отрядом.

Димитрий обернулся к шедшему следом Басманову:

   – Слышишь?

   – Я давно говорю, государь, что есть против тебя заговор. Я б схватил этих Шуйских – и на дыбу. Живо всё выведаю!

   – Шуйских не трогай. Не пойман – не вор. Вон Дмитрий как мне скамеечку подносил и ноги гладил. Эти на всю жизнь напуганы. Что сейчас делать будем?

   – Надо поднять стрельцов!

   – Ты их до утра собирать будешь, не соберёшь: по печкам с бабами лежат. А потом, если тревога ложная, сраму не оберёшься. Шли гонца в казармы, пусть все алебардщики и драбанты являются сюда. А я напишу записку князю Вишневецкому, чтоб подослал своих гусар и пехоту Доморацкого.

Вскоре дворец был оцеплен тройной охраной алебардщиков, появившиеся в Кремле гусары открыли отчаянную стрельбу в воздух.

Заговорщики так и не появились, хотя на тёмных улицах Москвы то там, то сям лазутчики Басманова углядели какое-то движение людей. Схватили с оружием, однако, лишь одного. Боярин Татев, взявшийся за расследование, скорбно доложил царю поутру:

   – Умер на дыбе.

   – Но он же кричал: «Смерть царю!»

   – Кричал, пока пьяный был. А протрезвел, так оказался скорбен умом. Так и помер, не покаявшись.

   – А кто таков? Чей слуга? – с подозрением спросил Димитрий.

   – Не дознались, – горестно развёл руками, высунувшимися из длинных рукавов, Татев. – По одежде – так вроде посадский. Говорю, пьян был.

Димитрий облегчённо рассмеялся: С насмешкой взглянул на вытянувшегося в рост у двери Буссова.

   – Русские говорят, у страха глаза велики. Мои солдаты должны ничего не бояться. И всякие бабьи слухи поменьше слушать. Тебе ясно, мой солдат?

Буссов пунцовел от гнева: «Ну, плут Маржере! Разыграл меня, старого дурака!» Придя в казарму, он излил обиду на голову больного полковника.

   – Чтобы меня, заслуженного ветерана, какой-то мальчишка называл трусом! И я тебе поверил!

Маржере терпеливо, что было не похоже на него, слушал брань приятеля, а когда тот выдохся, задумчиво спросил:

   – Так ты говоришь, поляки подняли пальбу?

   – Да, в пьяном раже орали и стреляли, когда ещё шли по Арбату.

   – Вот они и спугнули заговорщиков, – убеждённо сказал Маржере. – Надо было бы спокойно выжидать, как в засаде. Ты-то – старый охотник, должен понимать, что зверя так в ловушку не загонишь!

   – Есть заговорщики, нет, однако после такого шума они не сунутся! – хвастливо заявил Буссов.

   – Дай Бог, дай Бог! – согласился Маржере, а про себя подумал: «Наверное, это – рок!»

В этот же день забежал проведать больного и Исаак Масса. С недоверием взглянул на Маржере:

   – Так и лежишь, не встаёшь?

   – Куда же мне, – прокряхтел «больной».

   – Ладно, – захихикал молодой купец и тут же стал серьёзным: – Кто-то дал знать царю о заговоре. Гонсевский в гневе. Грешит на меня и тебя. Шуйский едва успел остановить свои отряды. Однако своего замысла не оставил.

   – Когда?

   – Не говорит, больше никому не доверяет.

   – Может, сегодня? – продолжал допытываться полковник.

   – Сегодня – вряд ли. Бал во дворце. Царь устраивает для послов как для частных лиц. Будет поляков полно, соваться опасно. Но и тебе Гонсевский настоятельно рекомендует не покидать кровати...

Бал прошёл весело, хотя во время танцев произошёл инцидент. Когда царь приветствовал Олешницкого, он заверил его, что в этот вечер в зале не будет ни императора, ни королевского посла. Однако когда в танце посол, проходя мимо Димитрия, осмелился не снять шапку, тот в ярости закричал Бучинскому:

   – Скажи всем: кто не будет снимать передо мной шапку, останется без головы!

Гонсевский, стоявший рядом, понял, что вызвало ярость государя, и с усмешкой заметил:

   – Посла здесь сегодня действительно нет, а государь есть!

Придя же домой, немедля послал своего верного Стаса к Исааку Массе. Тот поднял трясущегося купца с постели и сказал всего четыре слова:

   – Мой господин говорит – завтра!

Наутро Мнишек, решивший справиться о здоровье посла, встретил у посольского двора камердинера Гонсевского, отправившегося на рынок за покупками. Взяв лошадь воеводы под уздцы и якобы приветствуя его, Стас тихо сказал:

   – Сегодня вечером царя хотят убить.

   – Что ты мелешь! – вскричал Мнишек, хватаясь за саблю.

   – Я умоляю не спрашивать меня больше ни о чём! Иначе мне не жить. Предупредите государя – пусть будет осторожен.

«Гонсевский не из тех, кто любит попугать!» – подумал Мнишек и решительно повернул коня назад.

   – Ваше величество! Вас хотят убить! – вскричал он взволнованно, едва вбежав в опочивальню.

   – Когда?– спокойно спросил Димитрий, отрываясь от письма, которое он набрасывал для Льва Сапега.

   – Сегодня вечером! Вы должны принять немедленные меры.

   – Батюшка, не верьте слухам! – так же спокойно продолжал улыбаться Димитрий, не кладя пера. – Вы, увы, уже не первый, кто сообщает мне о заговоре. Сначала мой телохранитель, потом Стадницкий на балу. Теперь вы, батюшка. А когда я начинаю выведывать, кто же именно в заговоре против меня, ничего сказать не могут. Вот вы, батюшка, знаете, кто умыслил меня убить, тем более не позднее, чем сегодня вечером?

   – Не знаю, – растерянно ответил Мнишек.

   – Вот видите! – торжествующе рассмеялся Димитрий. – Откуда такие страхи? Вы ведь видите отлично, что народ меня боготворит. Меня окружают верные войска! Надо не о заговорщиках каких-то думать, а к войне готовиться. Сядьте лучше и помогите мне составить письмо для Сапега. Медлить больше нельзя!

Когда Мнишек, переписав письмо по-польски набело, собрался уходить, Димитрий попросил:

   – Скажите, батюшка, Станиславу Немоевскому, пусть принесёт мне к вечеру драгоценности принцессы Анны. Может, мы что-нибудь и подберём для нашей прекрасной императрицы.

...Пламя свечи играло, переливаясь всеми цветами радуги на гранях драгоценных камней.

   – Изрядно, изрядно, – приговаривал Димитрий, бережно извлекая из железной шкатулки, окрашенной в зелёный цвет, ювелирные изделия европейских мастеров.

   – А это что? Как сверкает!

   – Брошь. Видите – один крупный алмаз, а вокруг двенадцать мелких. Их высочество оценивает её в десять тысяч злотых, – с готовностью отвечал благородный поляк, сидевший с противоположной стороны небольшого столика из слоновой кости.

   – А это?

   – Нечто вроде браслета. Очень красивое сочетание – восемь рубинов и столько же крупных жемчужин. А это, прошу внимание вашего величества, ожерелье из алмазов и жемчугов. Стоит восемнадцать тысяч злотых. Очень пойдут вашей венценосной супруге.

   – О, мой герб?

   – Да, эта брошь сделана в виде двуглавого орла. К сожалению, нет цепочки и не хватает одного крупного алмаза вот здесь и одного мелкого. Поэтому цена всего лишь пять тысяч злотых.

   – Алмазов в моей сокровищнице хватает, – самодовольно протянул Димитрий. – А вещь мне нравится. Пожалуй, буду носить как знак нашего императорского достоинства. Так на какую сумму здесь драгоценностей?

   – Всего на шестьдесят тысяч злотых, – без запинки ответил Немоевский.

   – Торговаться я не буду, – сказал Димитрий, опуская золотого орла обратно в шкатулку. – Впрочем, скажу утром. Я хочу посмотреть на игру камней при свете солнца. Кстати, если желаете, покажу вам и свои драгоценности.

   – Почту за великую честь! – наклонил голову Немоевский. – Так я оставлю у вас шкатулку.

   – Да, конечно! Кстати, почему принцесса Анна вдруг решила расстаться с такими красивыми вещами?

   – О, их высочество – человек необыкновенный! Она очень много раздаёт денег нуждающимся учёным. Сама любит заниматься науками. Сейчас разбила необыкновенный ботанический сад, куда собирает флору всего Старого и Нового Света! – с жаром стал рассказывать придворный.

Димитрий слушал внимательно, опершись щекой на руку, потом задумчиво сказал:

   – Я бы тоже хотел заниматься столь благородным делом! Если бы не воинские заботы! Но ничего, наступит время и для занятий науками. К сожалению, постоянные скитания не дали мне в юности возможности получить хорошее образование... А вы где учились?

   – В Падуанском университете. Многие юноши из польских знатных родов учатся в Италии. Как известно, там самые лучшие профессора.

   – Надо будет их пригласить в Россию! – оживился Димитрий. – В Москве, дай Бог, тоже будет университет...

В этот момент в опочивальню вошёл Пётр Басманов, желающий, видимо, что-то сообщить, поэтому Димитрий в знак прощания милостиво протянул руку. Целуя её, Немоевский никак не предполагал, что последним из поляков видит царя живым...

Инстинкт старого воина рождал в Маржере чувство острой тревоги. Уж слишком тихим был этот субботний вечер. Не слышно на арбатских улочках ни пьяных криков, ни конского топота.

   – Такое затишье бывает перед грозой, – пробормотал он, поглядывая в небольшое окно, потом негромко позвал: – Вилли!

В дверном проёме появился юноша.

   – Ещё отвару, господин полковник?

   – Спасибо, Вилли. Я чувствую себя лучше, видишь, даже встал с постели.

   – Слава тебе, Господи!

   – Кто сегодня ведёт караул?

   – Кнаустон.

   – Сколько с ним алебардщиков?

   – Как ты приказал – тридцать.

Маржере помедлил, пытливо оглядывая широкоплечего парня.

   – Вот что, Вильгельм! – внушительно, как о хорошо продуманном, сказал он, положив свою тяжёлую руку воина на плечо юноши. – Ты сегодня тоже возьмёшь алебарду.

Фирстенберг удивлённо посмотрел на него.

   – Да, да, так нужно... Какое-то у меня тревожное чувство. Скажешь капитану, чтобы поставил тебя у дверей в опочивальню. Даже мышь не должна проникнуть к его императорскому величеству.

Ночь, вопреки опасениям Маржере, прошла спокойно. Но в восемь утра со стороны Кремля вдруг раздался набатный колокольный звон. Маржере, выглянув в окно, увидел, как строятся, поднятые по тревоге, под знамёнами своих рот польские солдаты. Но ушли они недалеко. Им навстречу скакал всадник, размахивая венгерской шапкой с перьями:

   – Стойте, стойте! Где ваш командир?

   – Пан Гонсевский? – удивлённо воскликнул Домарацкий, подъехав вплотную.

   – Вы куда направились? – резко спросил посол. – Вас кто-нибудь звал?

   – Ты же слышишь – колокол бьёт тревогу! В Кремле что-то происходит!

   – Обыкновенный пожар! Я советую возвратиться в казарму. И как можно скорее.

   – Похоже, пан посол мне угрожает? – вспыхнул Домарацкий.

   – Не угрожаю, а предупреждаю, – вкрадчиво сказал Гонсевский. – Дело в том, что, когда начался набат, мои слуги слышали, как на Красной площади бояре кричали этим московским канальям, что поляки хотят убить их государя Димитрия! Возбуждённая толпа взялась за колья. Если твоя рота появится на площади, может произойти кровопролитие!

Домарацкий махнул рукой, давая команду роте повернуть назад. Тем временем над Кремлем продолжал плыть тревожный гул. Потом раздались яростные крики толпы, сопровождаемые оружейными выстрелами. Маржере, не выдержав, выскочил на улицу и увидел, что к нему бегут его алебардщики без алебард, в разорванных камзолах, с испуганными лицами. Они остановились возле командира с воплями:

   – Беда, беда! Заговорщики!

   – Где Кнаустон? Почему вы бежали?

   – Кнаустон – первый, кто крикнул: «Бегите, пока не поздно! Царь убит!»

   – Убит?! – недоверчиво переспросил Маржере. – Или захвачен в плен?

   – Убит! – услышал он мрачный ответ.

Обернувшись, увидел Кнаустона верхом на чужой лошади, с окровавленной шпагой в руке.

   – Почему, капитан, вы не выполнили свой долг? – грозно загремел Маржере. – Вы должны были умереть, но не пропустить заговорщиков. Поглядите, эти жалкие трусы побросали даже свои золотые алебарды, которыми так гордились.

Солдаты пристыженно опустили головы.

   – Живо все в казарму! – скомандовал Кнаустон. – И приготовьтесь к обороне. Сюда идёт толпа москвитян. Правда, они идут бить поляков, но могут сгоряча перепутать.

Ещё недавно столь бравые гвардейцы трусцой бросились к воротам. Кнаустон не торопясь спешился и засунул шпагу в ножны. С кривой ухмылкой взглянул на своего полковника:

   – Я смотрю, стоило государю отдать Богу душу, как ты поправился, Якоб? Тебе ли упрекать меня в трусости? Ты получишь польские злотые, а мне предоставил право умереть за царя? Хорошо, что у нас оказался общий советник...

   – Кто?

   – Забыл? Гонсевский! Он-то намедни и шепнул мне, чтобы я не совался не в своё дело. Зачем же мне умирать в бедности, когда можно жить с потяжелевшим карманом.

   – Подожди! – прервал Маржере зубоскальство капитана. – А где мой Вильгельм? Ты его видел?

   – Боюсь, что его нет в живых, – покачал головой капитан. – А ведь я говорил этому мальчишке: беги, пока не поздно.

Маржере, вырвав из рук капитана уздечку, вскочил на коня.

   – Ты куда? Там действительно идёт толпа...

   – Я должен найти Вильгельма, он погиб по моей вине...

При выезде на Воскресенский мост Маржере встретил стрельцов, бегущих с криками:

   – Бей ляхов! Они убили царя!

Выхватив шпагу, Маржере решительно направил храпящую лошадь на вооружённых пищалями людей. Однако те расступились, узнав в нём царского телохранителя. Объехав огромное скопище, гудевшее у Лобного места, он проскакал через ворота прямо ко дворцу.

   – Дорогу, дорогу! – повелительно покрикивал он, и, подчиняясь команде, воины, в которых Маржере признал новгородцев, тащившие всевозможную утварь и одежду, послушно расступились. Справа остался каменный дворец Годунова, где находился Мнишек со своим двором. Там шла пальба.

Маржере спешился и решительно, оттолкнув стражу, прошёл в покои Димитрия, где были видны следы борьбы и крови. Пройдя к царской опочивальне, споткнулся о чьи-то ноги. Быстро нагнувшись, обнаружил труп какого-то русского дворянина. Неожиданно услышал стон у тёмного угла за печкой, шагнул туда. Это лежал окровавленный Вильгельм. Маржере бережно приподнял его голову:

   – Куда тебя?

   – В живот, – простонал юноша.

   – За что?

   – Они увидели, что я услышал признание царя.

   – Признание?

   – Да! Дай мне попить, – прохрипел умирающий.

Маржере отрицательно мотнул головой:

   – Если ты ранен в живот, пить нельзя. Потерпи. Расскажи, если можешь, как это случилось?

   – Утром, когда зазвонили, я заметил человека, крадущегося вдоль стены с ножом в руке, и поднял тревогу. Мы с Басмановым схватили его. Он признался, что его подослал Шуйский убить царя. Басманов пристрелил его и выскочил на крыльцо, чтобы позвать на помощь, но было уже поздно. Весь двор был запружен новгородскими стрельцами. Они ночью тайно поменяли все караулы московских стрельцов. Говорили, что царь отпускает их выпить за своё здоровье... Пить!

   – Потерпи, мой Вилли. Сейчас я отвезу тебя домой. Так царя убили? Это точно?

   – Я не знаю. Когда застрелили Басманова, царь высунулся из окна и крикнул: «Меня не возьмёте, я вам не Борис!» Те начали пальбу, наши бросились врассыпную, а Димитрий перебежал на половину царицы.

   – А где был ты?

   – Сюда уже прибежали бояре, самые знатные: Шуйские, Голицыны, Татищев, Татев... Это они, они погубили императора! – зашептал жарко Вильгельм. – Я спрятался за печкой и всё слышал. Сначала кричали, что государь скрылся. И вроде бы всё стихло. Потом снова раздались крики: «Поймали! Поймали!» Его нашли под окнами дворца со сломанной ногой. Здесь, в этой комнате, на него набросились бояре: «Скажи, кто ты такой?» Император мужественно держался до конца. Он говорил: «Спросите у моей матери!» Шуйский кричал: «Она говорит, что ты не её сын! Ты самозванец! Расстрига! Мы дознались, что ты бегал по монастырям вместе с Гришкой Отрепьевым и Варлаамом Яцким! Варлаам сейчас в Москве, он подтвердит!» И вдруг император ясным звонким голосом сказал: «Так знайте же! Я действительно не Димитрий Угличский! Но я истинный царевич! Я вам открою свою тайну!»

Умирающий застонал.

   – Какую тайну? – похлопал его по щеке Маржере.

   – Я этого уже не услышал. Я неосторожно высунулся из-за печи. С криком «Нас слышит немец!» кто-то из бояр ударил меня ножом в живот, и я потерял сознание.

   – Держись, мой храбрый Вилли! – воскликнул Маржере и, взяв юношу на руки, вышел беспрепятственно на крыльцо, усадил его впереди себя на лошадь и медленно тронулся в путь. Но, увы, осторожность не помогла: едва они достигли Арбата, как юноша вскрикнул и обмяк окончательно.

У казармы царских телохранителей никого не было, зато напротив москвитяне осадили двор Вишневецкого, кидали через забор камни, палки, однако опасаясь подходить слишком близко: раздававшиеся из окон редкие, но прицельные выстрелы оставляли то там, то здесь корчащиеся от боли фигурки людей.

Весь день по Москве раздавались пальба, торжествующие крики толпы и жалобные стенания жертв. На следующий день шум стих, везде на крестцах встали караулы стрельцов. В доме, где жил Маржере, появился Исаак Масса.

   – Тебя пропустили? – удивился хозяин.

   – Да, я сказал, что пользуюсь особым расположением Василия Шуйского. Этого достаточно. Ведь он собирается венчаться на царство.

   – Василий Шуйский? Этот плюгавый старик?

   – Это страшный по своему вероломству человек, – зашептал Исаак. – Ты помнишь, что Димитрий его помиловал в своё время? А что он сделал с Димитрием?

   – Что? – Маржере приподнялся на постели.

   – Я сейчас был на Красной площади! Более страшного надругательства я ещё не встречал. Его, голого, облитого нечистотами, бросили на торговый прилавок, надев на лицо маску. Привязали один конец верёвки к его детородным органам, а другой – к ноге Петра Басманова, который, тоже совсем обнажённый, лежит под прилавком!

   – Господи Иисусе! – прошептал Маржере. – Но это точно он?

   – Он, он! – возбуждённо сказал Масса. – Я подошёл совсем вплотную, чтобы посчитать количество ран. Его изрубили, так что целого места не осталось. Двадцать одна рана, а голова разбита выстрелом из ружья так, что мозги наружу. Но узнать его всё равно можно. Шуйский, чтобы оправдаться в этой страшной смерти, велел кричать бирючам, что убит вовсе никакой не царевич, а Гришка Отрепьев. Из-за чего ввёл москвитян в недоумение: если убит Отрепьев, то где истинный царевич? Открыто говорят, что он спасся и скрылся со своим верным клевретом Мишкой Молчановым в Северскую землю. Но чудес не бывает!

   –  Жаль мне государя! – вздохнул Маржере. – Но что я мог сделать? Как послы? Конечно, торжествуют?

   – Вероломный Шуйский и их оставил в дураках! – возбуждённо продолжал Масса. – Напрасно они ждали от него благодарности! Он приказал оцепить тройной цепью охраны посольский двор, а также дворы Мнишека и Вишневецкого. Более пятисот поляков, тех, что жили по отдельным дворам, перебиты. Так что воздадим Господу хвалу, что мы сами ещё живы!

«Бояре схватили разбившегося в падении царя и повлекли его так, что он мог бы сказать с пленником Плавта: «Слишком несправедливо тащить и колотить в одно время». Его внесли в комнаты, прежде великолепно убранные, но тогда уже разграбленные и изгаженные. В прихожей было несколько телохранителей под стражею, обезоруженных и печальных. Царь взглянул на них, и слёзы потекли из глаз его; он протянул к одному из них руку, но не мог выговорить ни слова; что думал, известно только Богу-сердцеведу, может быть, он вспомнил неоднократные предостережения своих верных немцев! Один из копьеносцев, ливонский дворянин, Вильгельм Фирстенберг, пробрался в комнаты, желая знать, что будет с царём; но был заколот одним из бояр подле самого государя. «Смотри, – говорили некоторые вельможи, – как усердны псы немецкие! И теперь не покидают своего царя; побьём их до последнего!» Но другие не согласились.

Принёсшие Димитрия в комнату поступали с ним не лучше жидов: тот щипнёт, другой кольнёт. Вместо царской одежды нарядили его в платье пирожника и осыпали насмешками. «Поглядите на царя сероссийского, – сказал один, – у меня такой царь на конюшне!» «Я бы этому царю дал знать!» – говорил другой. Третий, ударив его по лицу, закричал: «Говори, кобель сучий, кто ты, кто твой отец и откуда ты родом?» «Вы все знаете, – отвечал Димитрий, – что я царь ваш, сын Иоанна Васильевича. Спросите мать мою: она в монастыре; или выведите меня на Лобное место и дозвольте мне объясниться». Тут выскочил с ружьём один купец, по имени Валуев, и, сказав: «Чего толковать с еретиком? Вот я благословлю этого польского свистуна!» – прострелил его насквозь.

Между тем старый изменник Шуйский разъезжал на дворе верхом и уговаривал народ скорее умертвить вора. Все мятежники бросились ко дворцу; но как он был уже наполнен людьми, то они остановились на дворе и хотели знать, что говорил польский шут; им отвечали: «Димитрии винится в самозванстве» (чего он, впрочем, не сделал). Тут все завопили: «Бей его, руби его». Князья и бояре обнажили сабли и ножи: один рассёк ему лоб, другой – затылок; тот отхватил ему руку, этот – ногу; некоторые вонзали в живот ему ножи. Потом вытащили труп убиенного в сени, где погиб верный Басманов, и, сбросив его с крыльца, кричали: «Ты любил его живого, не расставайся и с мёртвым!» Таким образом тот, кто вчера гордился могуществом и в целом свете гремел славою, теперь лежал в пыли и прахе. Не худо было бы и другим остерегаться такой же свадьбы: она была не лучше парижской. Димитрий царствовал без 3 дней 11 месяцев».

Конрад Буссов. Московская хроника.

 
«Кто был он, столько зол
Московии с собою
Принёсший? Срок пришёл,
И то, что ты с чужою
Судьбою произвёл,
Свершилось над тобою.
 
 
Но имя вновь звучит
И чудо! – всех морочит,
Димитрий – так твердит
Молва – подняться хочет.
Москву он умалит
И беды ей пророчит.
 
 
Но Бог, что все дела
Провидит и стремления
Не знает, чтоб понесла
Держава умаленье,
И не допустит зла
Господне Провидение».
 

Исаак Масса.

Краткое известие о Московии

в начале XVII в.