Текст книги "Воевода"

Автор книги: Дмитрий Евдокимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 40 страниц)

   – Воистину – то диво дивное! – перекрестился Пожарский, а следом и гости.

Князь опустил голову, задумался, потом твёрдо сказал:

   – Спасибо вам, гости дорогие, за вести добрые. Верьте, что как только силу почувствую, буду я в вашем ополчении, буду сражаться за землю Русскую.

Гости поклонились в знак благодарности, однако уходить не спешили, переглядывались и перешёптывались.

Пожарский понял это по-своему:

   – Относительно моего имущества не сомневайтесь: не то что треть, а больше отдам!

Ждан Болтин торжественно произнёс:

   – Видно, мне выпала честь произнесть главную весть!

Князь вновь приподнялся на подушках:

   – Что такое? Аль вы ещё не всё сказали?

   – Нет! Не сказано главное!

   – Главное? – занедоумевал князь.

   – Да, главное. Весь нижегородский мир просит тебя, Дмитрий Михайлович, стать во главе нашего ополчения!

Князь не поверил своим ушам, переспросил:

   – Во главе? Мне?

Гости дружно встали и поклонились ему до земли. Рука Пожарского внезапно задрожала, он ухватился ею за нательный крест, а на щеках появились предательские слёзы. Чтобы скрыть их, он опустил голову на грудь, потом выдавил:

   – Благодарю вас и весь мир нижегородский за столь высокую честь, которой недостоин! Да и взаправду: много есть мужей, которые выше меня по месту своему возле престола царского.

Болтин бросил с вызовом:

   – Конечно, есть и повыше, да только где они все? У престола Жигимонта либо у престола нового самозванца! Ты один, князь, всегда прямил только государям законным, всегда честь свою и слово блюл и воинскую славу себе только в правом деле стяжал! Не думай, люди всё видят и знают!

Пожарский неожиданно тяжело понурился:

   – Неужто никого из бояр нет, чтобы изменой себя не запятнал?

   – Назови сам...

Дмитрий, знавший всех придворных, мысленно перебрал их поимённо и лишь тяжело покачал головой.

   – Нет, что-то не упомню...

   – Мы не торопим тебя, князь-батюшка! – снова продолжил Болтин. – Нам ли не знать, коль тяжело это великое дело! Но отказываться тебе никак нельзя.

   – Вся земля Нижегородская тебя просит! – поклонились купцы.

   – Точно ли вся земля? – спросил Пожарский. – Давайте договоримся так: пусть все нижегородцы, от мала до велика, подпишут приговор стоять заодно, за правду неподвижную! И пусть этот приговор привезёт мне Козьма Минин, как выборный человек всей земли вашей. Тогда-то мы и обсудим, как действовать далее.

Когда гости удалились, в комнату Дмитрия вошла Мария Фёдоровна.

Пожарский тревожно взглянул на неё:

   – Слыхала, матушка, зачем гости приезжали?

   – Не слыхала, да сердцем поняла!

   – Ну и что скажешь? Благословляешь ли?

Та приникла губами ко лбу князя:

   – Сынок мой ненаглядный! Что я могу сказать? Разве что: тебе исполнилось тридцать три года. То возраст для великих деяний. Не гости нижегородские, тебя Бог позвал Россию, нашу матушку, из беды вызволить.

Через несколько дней к Пожарскому прискакал Козьма Минин. Был он намного старше князя, но столь же высок и широкоплеч. Он попытался было отвесить встречавшему его на крыльце хозяину земной поклон, но тот властно удержал его за плечо:

   – Вот это не надобно. Коль мы оба поставлены на ополчение, поклоны друг другу бить – делу помеха!

   – Так ты же меня поставил?

   – А разве нижегородцы тебя не избрали всем миром? – насупился Пожарский.

   – Избрали...

   – То-то же. Пошли в дом.

Усадив гостя в горнице в передний угол, князь без проволочек спросил:

   – Приговор привёз?

   – Привёз...

   – Все ли подписали?

   – Сначала те, что из лучших, колебались, да их собственные дети стыдить начали.

   – А что так?

   – Так ведь чем больше деньжат, тем жальче с ними расставаться.

   – Это точно. Давай грамоту, прочитаю.

Минин протянул свиток.

   – Сам-то внимательно читал? Нет ли каких увёрток? – поинтересовался Пожарский, разворачивая свиток.

Староста неожиданно понурился:

   – Не обучен я грамоте. Так что хотя сам и сочинял, а читать не читал...

   – Это плохо! – строго сказал Пожарский. – А счёт знаешь?

Минин лукаво улыбнулся:

   – Обязательно. Чай, сызмальства торговлишкой занимаюсь.

   – Ну, это важнее! – засмеялся и Пожарский. – Мы ведь теперь с тобой два сапога – пара! Моё дело – ратное, а твоё – хозяйство вести: деньги собирать и смотреть, чтоб каждая копейка рачительно использовалась, а мздоимцев чтоб духу не было. Согласен? Давай-ка я приговор прочитаю.

Он быстро пробежал глазами грамоту, не скрывая одобрения прочитанному:

   – «Стоять за истину всем безызменно, к начальникам быть во всём послушными и покорливыми и не противиться им ни в чём; на жалованье ратным людям деньги давать...»

Однако следующая фраза вызвала у Пожарского недоумение. Нахмурившись, он прочитал вслух:

   – «...А денег недостанет – отбирать не только имущество, а и дворы, и жён, и детей закладывать, продавать, а ратным людям давать, чтобы ратным людям: скудости не было...» Это как же понимать? – князь строго взглянул на Минина, бросая свиток на стол. – Идём воевать за правое дело, чтобы начальный порядок на Русь вернуть, чтоб все православные вздохнули свободно, а тут вдруг порешили жён и детей продавать? Мы что, литва проклятая?

Но Минин не смутился под взыскующим взглядом, ответил спокойно:

   – Никто и не собирается их продавать.

   – А как же тогда понимать? Зачем словоблудие сие?

   – Для крепости сказано, – сказал Минин и даже улыбнулся. – Чтоб каждый твёрдо усвоил – коль подписал приговор, нести ответ. А для тех, кто к шатости способен, знал угрозу – коль будет утаивать деньги, окладчики и стрельцов пригонят, и имущество отнимут, а в крайнем случае и домочадцев со двора сведут в приказную избу. И это больше не бедняков, а наших богатеев касается. Ведь бедному полушку отдать – ничего, он с неё не разбогатеет. А вот гостю богатому отдать треть от своих пожитков накладно – и тысяча рублей, и больше может быть. Вот для таких и угроза: коль захочешь утаить деньги – жену и детей заберём.

   – Круто берёшь! – произнёс, подумав, Пожарский. – Но, наверное, так и надо. Иначе дела не сделать. А скажи мне, Козьма Захарович, много ли служилых людей в Нижнем? Есть кому из казны собранной платить?

Тот сокрушённо покачал головой:

   – В прежние годы в городе более трёхсот служилых дворян да детей боярских было, а сейчас десятков пять едва наберётся – кого убили, кого в полон взяли, кто к другим городам пристал.

   – Где же мы будем ратников брать? Ведь из посадского мужика, хоть сколько ему плати, воин настоящий не скоро выйдет…

   – Клич кликнем по всем городам! – бодро ответил Минин. – Уже сейчас в наше ополчение смоленские дворяне просятся.

   – Смоленские дворяне? Откуда? – удивился Пожарский.

   – Когда Жигимонт Смоленск в осаду взял, они побросали свои поместья и ушли от разорения вместе с домочадцами под Москву. А бояре московские отправили их подальше от греха, на дворцовые земли сюда, под Арзамас. Послать-то послали, а следом грамотку в эти волости направили, чтобы мужики им ничего в кормление не давали. Вот и стоят они, горемычные, в городе, и что ни день, с мужиками у них стычки из-за съестного.

   – И сколько их?

   – Поболе двух тысяч. Как узнали, что у нас в Нижнем затевается, проситься стали в ополчение.

   – Пусть ко мне самых достойных мужей пришлют. Я посмотрю, какие из них воины. Коль глянутся, почин хороший случится!

   – А по скольку платить будем служилым? Как считаешь, князь?

   – Скупиться на это дело не надо, – как о решённом, твёрдо заявил Пожарский. – Думаю, что десятникам и сотникам надо дать на поход по пятьдесят рублёв, всадникам – по сорок, стрельцам – по тридцать, а остальным – не менее двадцати рублёв. И позаботься, чтобы коней добрых в Нижнем можно было купить, и упряжь, и доспехи. И чтоб на прокорм в достатке денег осталось...

Ещё не раз в Мугрееве появлялись гости из Нижнего, а чаще других сам Минин. Рассказывал князю о том, как идут дела со сбором денег, что строится для него терем в кремле, сообщал о новых гонцах из ближних городов от служилых людей, выражавших готовность идти в ополчение. То были вяземские и дорогобужские дворяне, также бежавшие от польского разорения и остановившиеся в городе Ярополче. Прибыли к Пожарскому и представители смоленского воинства. Договорились, что весь отряд смолян придёт в Нижний одновременно с самим Пожарским.

Князь чувствовал себя в эти октябрьские дни, как некогда, полным сил и энергии. Наконец и он отправился в дальнюю дорогу вместе с верными дружинниками, захватил всех своих чад и домочадцев. Он понимал, что если когда и вернётся в родовое гнездо, то это будет очень не скоро.

Все горожане высыпали на улицы встречать своего героя. Они приветствовали его радостными выкриками. У Спасского собора в кремле Пожарского ждали «лучшие» люди – протопоп собора Савва, архимандрит Феодосий, воеводы князь Василий Авдронов Звенигородский и Андрей Семёнович Алябьев, дьяк Василий Семёнов, стряпчие Иван Биркин и Василий Юдин и конечно же его ближайшие соратники – Козьма Минин и Ждан Болтин.

Оставив семью устраиваться в новом, ещё пахнущем хвойной смолой просторном тереме, Пожарский, не теряя времени, сделал смотр смоленским дворянам. Он остался доволен их видом и велел немедля выдать им жалованье. Осмотрел он и пригнанный из понизовья табун ногайских лошадей.

   – Что-то больно худые! – сказал он укоризненно Минину.

   – За месяц, пока готовимся к походу, откормим! Будут добрые кони! – заверил подошедший табунщик.

Потом все собрались в съезжей избе, чтобы составить грамоту для всех городов с призывом идти в Нижний Новгород для схода в ополчение, а также побыстрее слать деньги и припасы.

...И вот вновь помчались гонцы из города в город, неся весть о начале нового движения за освобождение отчизны. В Казань был послан Иван Биркин, некогда отправленный Ляпуновым и Пожарским в Нижний Новгород, чтоб поднимал служилых людей. Теперь с этой же целью Пожарский послал Биркина в Казань. Дело в том, что после убиения Бельского в этом городе не было воеводы, а всем правил дьяк Никанор Шульгин, мутивший посад. Биркину были даны Пожарским полномочия воеводы с тем, чтобы он навёл в Казани порядок и с ратью шёл на подмогу нижегородскому воинству.

Казалось, все города только и ждали сигнала о начале второго ополчения. Каждый день прибывали всё новые и новые отряды. Двоюродный брат Пожарского, опытный воин Дмитрий Петрович Пожарский-Лопата со своим родным братом Романом Петровичем привели полк суздальских дворян. Пришёл отряд рязанцев и старых знакомцев Пожарского – зарайцев. Одновременно с ними прибыли стрельцы из Коломны, не захотевшие подчиняться «царице» Марине и её сыну. Появились и отряды московских стрельцов, которых гетман Жолкевский разослал по городам для большей безопасности польского воинства, заняв с помощью изменников-бояр тишком столицу. Шли воины и из Северской земли. О своей готовности присоединиться сообщали как ближние к Нижнему Новгороду, так и дальние города.

Нижегородцы всех встречали приветливо. Минин со старостами размещал отряды воинов, снабжал деньгами и продовольствием. Военачальники встречались с Пожарским в съезжей избе для совета о будущем походе.

«По Христову слову, встали многие лжехриста, и в их прелести смялась вся земля наша, встала междоусобная брань в Российском государстве и длится немалое время. Усмотря между нами такую рознь, хищники нашего спасения, польские и литовские люди, умыслили Московское государство разорить, и Бог их злокозненному замыслу попустил совершиться. Видя такую их неправду, все города Московского государства, сославшись друг с другом, утвердились крестным целованием – быть нам всем православным христианам в любви и соединении, прежнего междоусобия не начинать, Московское государство очищать, и своим произволом, без совета всей земли, государя не выбирать, а просить у Бога, чтобы дал нам государя благочестивого, подобного прежним природным христианским государям. Изо всех городов Московского государства дворяне и дета боярские под Москвою были, польских и литовских людей осадили крепкою осадою, но потом дворяне и дети боярские из-под Москвы разъехались для временной сладости, для грабежей и похищения; многие покушаются, чтобы быть на Московском государстве панье Маринке с законопреступным сыном её. Но теперь мы, Нижнего Новгорода всякие люди, сославшись с Казанью и со всеми городами понизовыми и поволжскими, собравшись со многими ратными людьми, видя Московскому государству конечное разорение, прося у Бога милости, идём все головами своими на помощь Московскому государству, да к нам же приехали в Нижний из Арзамаса смольняне, дорогобужане и вятчане и других многих городов дворяне и дета боярские; и мы, всякие люди Нижнего Новгорода, посоветовавшись между собою, приговорили животы свои и домы с ними разделить, жалованье им и подмогу дать и послать их на помощь Московскому государству. И вам бы, господа, помнить своё крестное целование, что нам против врагов наших до смерти стоять; идти бы теперь на литовских людей всем вскоре. Если вы, господа, дворяне и дети боярские, опасаетесь от казаков какого-нибудь налогу или каких-нибудь воровских заводов, то вам бы никак этого не опасаться; как будем все верховые и понизовые города в сходу, то мы всею землёю о том совет учиним и дурна никакого ворам делать не дадим; самим вам известно, что к дурну ни к какому до сих пор мы не приставали, да и вперёд никакого дурна не захотим; непременно бы быть вам с нами в одном совете и ратными людьми на польских и литовских людей идти вместе, чтобы казаки по-прежнему не разогнали низовой рати воровством, грабежом, иными воровскими заводами и Маринкиным сыном. А как мы будем с вами в сходе, то станем под польскими и литовскими людьми промышлять вместе заодно, сколько милосердий Бог помощи подаёт, о всяком земском деле учиним крепкий совет, и которые люди под Москвою или в каких-нибудь городах захотят дурно учинить или Маринкою и сыном её новую кровь захотят сначать, то дурна никакого им сделать не дадим. Мы, всякие люди Нижнего Новгорода, утвердились на том и в Москву к боярам и по всей земле писали, что Маринки и сына её и того вора, который стоит под Псковом, до смерти своей в государи на Московское государство не хотим, точно так же и литовского короля».

Грамота князя Дмитрия Михайловича Пожарского и всяких ратных и земских людей Нижнего Новгорода, разосланная по всем городам.

Поручик Самуил Маскевич с братом Даниилом оказались в числе добровольцев, что отправились следом за отрядом гетмана Ходасевича для доставки продовольствия своим товарищам из московского гарнизона. Местом для зимнего лагеря гетман выбрал село Рогачево в Дмитровском уезде. Хотя дорога была недальней, путешествие никак не походило на увеселительную прогулку, как рассчитывали братья. Из четырнадцати строевых и обозных лошадей, бывших у поручика в начале похода, осталось две – рыжая кобыла да чалый мерин. Изнурённые голодом лошади едва плелись, с трудом удерживая всадников.

Дорога шла лесом, и всадники сгрудились, держа наготове мушкеты: в любой момент они могли напороться на засаду «шишей». Так поляки называли русских ратников, носивших шлемы с шишаками. Многие из них после убийства Ляпунова покинули стан под Москвой, но продолжали сражаться с оккупантами, скрываясь в дремучих лесах. Они нападали внезапно, проявляя дерзкую отвагу. Несколько раз Маскевич видел вдалеке всадников, но, обнаружив, что польский отряд насчитывает более пятисот солдат, «шиши» скрывались за стволами деревьев.

Выступив через несколько дней из Рогачёва в поисках добычи, войско вскоре разъединилось. Гетман оставался в селе Фёдоровском, расположенном на прямой дороге к Москве, а полк Струся двинулся дальше, к Волге. Здесь деревни были ещё не тронуты интервентами и продовольствия было в достатке почти в каждой избе.

Польские солдаты рыскали по окрестностям, каждый раз возвращаясь с добычей. Число возов, стоявших во дворах с награбленной добычей, выросло изрядно, когда на лагерь напали «шиши», выведавшие, что большая часть отряда разъехалась по деревням за новой добычей.

«Шиши» легко передвигались по глубокому снегу на лыжах. Застигнутые врасплох поляки пытались сопротивляться, но их кони стали барахтаться в сугробах, лишая всадников манёвра. Струсю в числе немногих счастливчиков удалось выбраться на дорогу и улизнуть за подмогой. Когда поляки вернулись в деревню, перед ними предстало печальное зрелище: многие избы пылали, а возы с добром исчезли.

После пережитого жолнеры решили вернуться в стан гетмана. Он уговаривал их переждать до весны, но они упрямо двинулись в путь. Николай Струсь со своим полком повернули в Смоленск, а оставшиеся триста человек из числа московского гарнизона направились к Москве. Однако, проделав всего несколько вёрст, они вновь столкнулись с большим отрядом русских лыжников. Мужики, сопровождавшие обоз, тут же перешли на сторону своих и перегородили дорогу повозками. Польские всадники, пытаясь их обойти, попадали в глубокие сугробы, становясь совершенно беспомощными. «Шиши», ударив в центр польского отряда, раскололи его надвое. Большая часть отступила назад и вернулась в лагерь гетмана, и лишь горстка смельчаков во главе с поручиком Маскевичем с трудом пробилась сквозь строй русских, вооружённых рогатинами, и ускакала в сторону Звенигорода.

Здесь, в деревне Вишенка, им удалось поймать старика крестьянина.

   – Поведёшь нас к Москве! – сурово сказал ему Маскевич. – И не вздумай нас навести на «шишей». Твоя голова слетит первой!

Старик вёл их лесной дорогой, всё время боязливо осматриваясь. Наступила ночь, однако Маскевич, несмотря на ворчание товарищей, велел продолжать путь. Он ехал на своей кляче рядом со стариком, поглядывая, чтобы тот не улизнул в лесную чащу. Лес неожиданно кончился, и при свете луны Маскевич разглядел двигающиеся по серебристому полю тёмные силуэты всадников.

   – Ну, дед, держись, если это «шиши», – зло прошипел поручик, обнажая палаш.

Всадники тоже их заметили и остановились. Кто-то из них выругался по-польски. Маскевич с облегчением ответил также отборной бранью. Все захохотали с явным облегчением:

   – Свои!

Отряды сблизились, и Маскевич узнал Руцкого, который со своей ротой казаков квартировал в Рузе, не желая голодать в Москве.

   – Куда путь держите, панове? – спросил Руцкой.

   – К Москве.

   – К Москве? – удивился тот. – Москва в противоположной стороне. А здесь, всего в версте, Волоколамск. Если туда попадёте, считайте себя покойниками. Там самый большой отряд «шишей».

   – Эй, старик, ты знал про то? – обратился Маскевич к проводнику.

Тот, поняв, что скрывать правду нет смысла, гордо вскинул голову в поярковой шапке:

   – Жаль, что не удалось вас, гадов, довести до города! То-то бы поплясали на воротах!

В следующее мгновение тяжёлый палаш опустился на его шею. Маскевич уже вытирал окровавленное лезвие о кушак старика, но зубы его лязгали от страха.

   – Что нам делать?

Руцкой ответил:

   – К Москве вам таким числом не пробиться. «Шиши» на всех дорогах. Пойдём со мной. Так и быть, проведу вас к Можайску. Там и перезимуете.

«...мы поймали старого крестьянина и взяли его проводником, чтобы не заблудиться и не набресть на Волок, где стоял сильный неприятель. Он вёл нас в одной миле от Волока; ночью же нарочно повернул к тому месту. Уже мы были от него в одной только версте: к счастию, попался нам Руцкой, который в то время, проводив товарищей, вышедших из столицы к пану гетману, возвращался под самыми стенами Волока на свои квартиры в Рузу, где стоял с казацкою ротою. От него узнали мы, что сами идём в руки неприятелю, и поспешили воротиться. Проводнику отсекли голову, но страха нашего никто не вознаградит».

Из дневника Самуила Маскевича.

Весть о начавшемся движении в Нижнем Новгороде оба противоборствующих лагеря – московские бояре вкупе с польским гарнизоном и подмосковные казацкие таборы – встретили, как ни странно, одинаково – со страхом и неприкрытой враждебностью, ибо приход нового земского ополчения к Москве значил и для тех, и для других только одно – верную погибель.

Первое, что сделал Гонсевский, прочитав грамоту Пожарского, устремился в тёмную келью Чудова монастыря, где томился Гермоген. Старец лежал на лавке, устремив свой просветлённый взор к иконе, освещённой лампадкой. Он даже не пошевелился, когда к нему ворвался полковник, грозно бряцая оружием. Отбросив присущее ему сладкое притворство, Гонсевский принялся орать, требуя, чтобы Гермоген немедленно написал нижегородцам увещевание распустить ополчение и оставаться в верности Владиславу.

Гермоген просветлел лицом, услышав радостную весть о восстании Нижнего Новгорода, – значит, его призывы об очищении Русской земли от иноверцев были услышаны, и негромко, но очень чётко и ясно произнёс:

   – Да будет над ними милость от Бога и от нашего смирения благословение!

Затем наконец повернул голову к Гонсевскому и, с трудом подняв исхудалую длань с указующим перстом, окрепшим голосом провозгласил:

   – А на изменников да излиётся от Бога гнев, а от нашего смирения да будут прокляты в сём веке и в будущем!

Ввалившиеся было в келью следом за поляком московские бояре в испуге шарахнулись назад. Побелел от страха и Гонсевский, вспомнивший вдруг предостережение, наказанное ему Яном Сапегой на смертном одре. Он резко повернулся к двери, прошипев:

   – Ты раньше меня сдохнешь, пся крев!

Через несколько дней ужас объял всех православных: неведомыми путями разнеслась горестная правда: мученическую смерть принял пресвятый столп веры – патриарх Гермоген. Поляки уморили его голодом.

Вскоре в стан русского воинства в Нижнем Новгороде пришла ещё одна ошеломляющая весть: казацкие таборы оставили, казалось, мысль о выборе на царство сына Марины Мнишек и неожиданно присягнули новому самозванцу из Пскова, признав в нём чудесно спасшегося уже в третий раз царя Димитрия Ивановича.

Об этом известил Пожарского его давний соратник Артемий Измайлов, вернувшийся из-под Москвы во Владимир. О «псковском воре» в Нижнем слышали давно, ещё с минувшей весны, но особого значения не придавали. Лазутчики, посланные под Москву и в Псков, вернувшись, поведали, что под именем Димитрия скрывается беглый дьякон Матюшка Верёвкин, служивший в церкви за Яузой. Родом он из детей боярских, проживавших в Стародубе, где впервые объявился в своё время «тушинский царик». Многие из Верёвкиных поступили тогда к нему на службу. Затем, когда Лжедимитрий был убит, часть из них перешла на службу к Сигизмунду, за что были пожалованы землёй. Сам же Матюшка сбёг к Москве, где избрал карьеру священнослужителя. После разорения Москвы он ушёл в Новгород, где какое-то время занимался мелкой торговлей. Хорошо зная прежнего самозванца, Матюшка решил повторить его путь и в один прекрасный день объявил на торговой площади своё «царское имя». Новгородцы не поверили его вранью и осыпали самозванца бранью и угрозами. Тот поспешно бежал и вскоре объявился в Ивангороде.

Здесь он подготовился к своему «вхождению во власть» гораздо более тщательно, и простодушные горожане были буквально приворожены его красочным рассказом о случившихся с ним приключениях: как он, будучи малолетним ребёнком, был зарезан в Угличе, но сумел спастись, как, будучи сожжённым в Москве, успешно бежал в Стародуб, как с отрубленной головой в Калуге снова чудесным образом избежал смерти.

Радость доверчивых ивангородцев была неописуемой: по поводу чудесного спасения «государя» с крепостных стен три дня палили пушки.

Затем Матюшка предпринял поход к Пскову, но там жители оказались менее легковерными, и, потоптавшись у стен города шесть недель, самозванец захватил в плен городское стадо и отправился восвояси. Однако осенью псковичи вспомнили о нём. В течение лета им пришлось выдержать несколько штурмов: сначала шведов, а затем и армии гетмана Ходасевича. Постоянная угроза со стороны интервентов заставила псковичей просить помощи у подмосковного ополчения. Казацкое воинство во главе с воеводами Никитой Вельяминовым и Никитой Хвостовым не заставило себя долго ждать. Они-то и убедили горожан присягнуть Матюшке Верёвкину, и хотя многие казаки самолично видели отрубленную голову прежнего «Димитрия Ивановича» и поэтому нисколько не сомневались в обмане, тем не менее послали к Заруцкому и Трубецкому атамана Герасима Попова с радостным извещением о чудесном спасении многострадального государя. И вот произошло невероятное – казацкая вольница с энтузиазмом присягнула самозванцу!

   – Они что, сдурели? – не удержался от восклицания Минин, когда в съезжей избе на воинском совете выслушали донесение гонцов. – Ведь кто-кто, а уж Трубецкой с Заруцким были думными боярами при Тушинском воре, они-то уж точно знают, что он убит, ведь своими глазами видели.

   – Значит, им этот обман выгоден, – ответил Пожарский.

   – Обман, он и есть обман! Всё равно правда известна!

   – Тут всё не так просто, – возразил Пожарский. – Присяга самозванцу – это выпад против нас.

   – Как так? – не понял Минин.

   – А ты сам рассуди, Козьма. Ведь им надо доказать, что они – Трубецкой с Заруцким – законное правительство и могут управлять государством. Смекаешь? Они понимают, что коль мы соберём совет всей земли Русской, который изберёт законного государя, то всё их воровство будет обнаружено. Вот им и понадобился свой царь, чтобы по своему усмотрению самоуправство чинить!

   – Я-то рассчитывал, что они будут нашими соратниками, – сокрушённо обронил Козьма. – А тут кто кого, получается?

   – Это зависит прежде всего от того, как мы себя поведём, – не согласился Пожарский. – Если мы их не оттолкнём, а, напротив, к себе переманим, глядишь, вместе и поляков будет легче побить. За разбой, конечно, не пощадим, ну а тех казаков, что честно за нашу веру стоят, будем жаловать. Единственного, кого никогда не прощу, так это Ивашку Заруцкого за смерть Прокопия...

Враждебные действия казаков заставили нижегородцев поспешать в поход. Первоначально Пожарский хотел вести своё войско прямо на Москву, через Суздаль и Владимир. Но казакам под командованием братьев Просовецких удалось сначала овладеть Ростовом, откуда они изгнали вернувшихся из Москвы «сапежинцев», а затем и Суздалем. Верность подмосковному правительству хранила Кострома, где воеводой сидел присланный из табора Иван Шереметев. Выжидали жители Арзамаса, Курмыша и других городов. От лазутчиков пришло известие, что казачьи разъезды появились и в пригородах Ярославля.

Пожарский понял, что медлить нельзя, и, не дождавшись подхода воинства из Казани, повелел выступать в поход. Передовой полк возглавил Дмитрий Петрович Пожарский-Лопата. Он должен был идти налегке, минуя города, прямо к Ярославлю, чтобы не дать захватить его казакам.

А 23 февраля 1612 года, в день Великого поста, тронулась основная рать, сопровождаемая нарядом и обозами с зельем и продовольствием. Многочисленные толпы горожан стояли вдоль улиц, громко приветствуя и благословляя своих воинов. За Пожарским везли вытканную золотом хоругвь из алого шёлка. Её изготовили дворовые мастерицы под руководством матушки князя Марии Фёдоровны и супруги Прасковьи Варфоломеевны.

Путь воинства лежал по берегу Волги, к Балахне. Здесь к Пожарскому присоединился со своими ратниками Матвей Плещеев, вынужденный после убийства Ляпунова из-за бесчинств казаков покинуть ополчение. Следующий ночлег был в Юрьевце, где войско пополнилось отрядом татарских всадников. Миновав Решму и Кинешму, подступили к Костроме.

Воевода Иван Шереметев запёрся в крепости, отказавшись подчиниться Пожарскому. Князь, не желая кровопролития, расположился в посаде, ожидая дальнейшего развития событий. Он не ошибся: горожане осадили терем Шереметева и убили бы его за измену народному делу, но подоспевший Пожарский приказал своим воинам взять его под стражу и тем самым спас от погибели. Покидая Кострому, Пожарский посадил в нём воеводой верного ему князя Романа Гагарина.

Тем временем пришло радостное известие из Ярославля. Лопата успел упредить казаков Просовецкого и первым вошёл в город. Атаман Андрей Просовецкий не решился вступать в бой с русскими и отошёл к Ростову.

Под звон колоколов воинство Пожарского вступило в Ярославль. Его встречали престарелый воевода Андрей Куракин и дьяк Михаил Данилов, решившие порвать с подмосковным правительством и примкнуть к Пожарскому. Среди встречавших были и ярославские купцы. Один из них с поклоном вручил князю поднос с хлебом и солью. Пожарский поклонился в ответ, отломил ломоть, посыпал солью и отправил его в рот, знаком показав стремянному взять поднос. Тем временем двое других купцов подошли к князю, держа в руках ларцы.

– Что это такое? – строго спросил Пожарский.

   – Прими, князь, дары от всех наших гостей – украшения и посуду. Всё из чистого серебра да золота, каменьями изукрашенные.

   – Вот это не надобно! – отмахнулся Пожарский. – Не за подарками мы в Ярославль шли. Верно я говорю, Козьма?

Минин, стоявший рядом с князем, столь же широкоплечий и статный, озорно улыбнулся:

   – Если откупиться этими посулами вздумали, гости дорогие, то напрасно. Отдадите, как и купцы нижегородские, на нужды ополчения треть всего вашего имущества. А коль не отдадите, так возьмём силой...

Из описания хоругви князя Дмитрия Михайловича Пожарского

«...с передней стороны поясное изображение Господа Вседержителя, правой рукой благословляющего, а в левой держащего раскрытое Евангелие на словах от Матфея, глава 25, стихи 34 и 35: «Приидите, благословенны Отца моего, наследуйте уготованное вам царствие от сложения мира». По краям: тропарь и кодак Всемилостивому Спасу: «С вышних призираяй и убогия приемляй, посети нас озлобленные грехи, Владыко всемилостиве, молитвами Богородицы даруй душам нашим велию милость». Исподняя сторона знамени с изображением по серебру и золоту города Иерихона, Архангела Михаила и Иисуса Навина, преклоняющаго пред Архангелом колена, и с надписью вокруг них из книга Иисуса Навина, глава 5, стихи 13—16: «Бысть, евда бяше Иисус у Иерихона, возрев очима своима, виде человека стояща пред ним, и меч его обнажён в руце его: и приступив Иисус, рече ему: наш ли еси, или от сопостат наших; он же рече ему: аз Архистратиг силы Господни, ныне приидох семо: и Иисус паде лицеи своим на землю, и поклонися ему, и рече: Господи, что повелеваети рабу твоему; и рече Архистратиг Господень к Иисусу: иззуй сапоги с ногу твоею; место бо, на нём же ты стоши, свято есть; и сотвори Иисус тако».

Князь Дмитрий Михайлович Пожарский обладал удивительной особенностью – он привлекал к себе людей. Порой его это даже утомляло – быть постоянно в гуще, что-то решать за кого-то, советовать, отвечать на порой назойливые вопросы. Однако, будучи человеком очень добрым по натуре, он терпеливо нёс свой крест.