Текст книги "Воевода"

Автор книги: Дмитрий Евдокимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 40 страниц)

Из отчёта о расходах царской казны.

Июнь 1611 года.

Послы на этот раз вернулись растревоженными.

   – Беда, воевода! – прогудел басом Сильвестр Толстой, входя в шатёр Ляпунова. – Сапега с Гонсевским снова стакнулся. Сегодня совсем по-другому с нами себя повёл. Разговаривал будто со своими холопами. Передайте, говорит, Ляпунову мой совет – пока не поздно, пусть своё войско снова приведёт к присяге королевичу, и пусть немедленно все разъезжаются по своим домам.

   – Это что же, он нам угрожает? – вспылил Ляпунов. – То в любви к православию клялся, а теперь вон как запел! Что ж, не хочет, чтоб было по-хорошему, так будет по-плохому.

...На этот раз на совет были приглашены не только военачальники, но и по два наиболее уважаемых представителя от каждого из двадцати пяти городов, участвовавших в ополчении.

   – Мы должны думать не только о том, как изгнать литву, но и об устройстве государства нашего! – объяснил Ляпунов собравшимся. – Пока же порядка как не было, так и нет.

   – Это потому, что ты тянешь в одну сторону, а Трубецкой с Заруцким глядят в другую! – не выдержал нижегородский воевода Репнин.

   – Почто напраслину возводишь? – сверкнул глазами Заруцкий.

   – А что, это дело – одни и те же вотчины раздаёте, вы с Трубецким своим, а Ляпунов своим? В лагере каждый день драки!

   – Негоже это, негоже! – поддержал Иван Шереметев.

Загудели и все остальные земцы:

   – Казаки охальничают не лучше чем литва! Припасы, что идут из городов наших, перехватывают, а наши служилые – в голоде! Давно порядок надо навести.

Ляпунов, чтоб прекратить раздоры, велел составить договорную грамоту. Её подписали 30 июня все участники собора. Для наведения порядка были учреждены Поместный и Разрядный приказы. Отныне все земли, конфискованные у приверженцев Сигизмунда, подлежали общему разделу. «А которые до сих пор сидят на Москве с литвой, – было записано в приговоре, – а в полки не едут своим воровством, и тем поместий и вотчин не отдавать». Все эти земли было решено передать разорённым и бедным дворянам, а также детям боярским, служившим в ополчении. Не были забыты атаманы и давно служившие казаки.

Однако казакам впредь строго-настрого запрещалось самовольно заниматься кормлением, сиречь грабежом. Для их пресечения были созданы Разбойный и Земский приказы. Сбор кормов отныне должны были вести только «добрые дворяне». Заруцкий, получив богатый боярский надел, как при «прежних прирождённых государях», дал согласие на подписание приговора. Правда, за неграмотного атамана руку приложил сам Ляпунов.

На какое-то время казаки притихли, хотя и затаили обиду на главного воеводу. Но особо разбираться было недосуг, поскольку Сапега перешёл к активным действиям. Сначала его конница атаковала ополченцев у Лужников. Получив отпор, он переправился через Москву-реку и попытался овладеть Тверскими воротами. Гетман вынужден был отойти и снова съехался с Гонсевским, чтобы посоветоваться, как действовать дальше. Обоим стало ясно, что «сапежинцам» даже при поддержке гарнизона не удастся взять верх над хорошо укреплёнными и многочисленными лагерями ополченцев.

Кремлёвский гарнизон всё более страдал от голода, поэтому было решено, что войско Сапеги с несколькими ротами из гарнизона, а также с русским отрядом во главе с воеводой Ромодановским направятся к северу от Москвы, где сёла ещё не были разграблены, для добычи провианта. На прощанье Сапега дал неожиданный совет Гонсевскому: «Попытайся сойтись с Заруцким и склонить его на нашу сторону».

...Между Прокопием Ляпуновым и Василием Бутурлиным, находившимся в Новгороде, шла оживлённая переписка. Бутурлин сообщал, что граф де Ла-Гарди встретил его очень любезно, с готовностью обещал помочь ополчению своим войском, однако поставил условие: Земский собор должен пригласить на царствование одного из шведских королевичей. На совете разгорелся горячий спор, большинство из военачальников были категорически против повторения польской истории. Особенно неистовствовал Заруцкий: ведь с приглашением королевича рушилась его тайная надежда посадить на престол полугодовалого Ивана, сына Марины. Однако Прокопий Ляпунов, сам ярый противник воцарения на русском престоле кого-либо из чужеземных отпрысков, призвал членов совета к мудрости.

   – Отказать недолго! – говорил он. – Но ведь тогда неминучая война со Швецией. Шведы спят и видят захватить все наши северные земли. Нам де Ла-Гарди с его войском как союзник нужен, а не как враг. Сейчас важно выиграть время. Вот когда на Москве утвердимся, тогда и шведам дадим по зубам!

В конце концов с его доводами согласились и направили шведскому королю грамоту, где говорилось: «Все чины Московского государства признали старшего сына короля Карла IX достойным избрания великим князем и государем Московской земли». Естественно, оговаривалось, что королевич должен будет принять православную веру.

Гонсевский был в отчаянье: он понимал, что с уходом Сапеги Ляпунов со дня на день предпримет штурм Кремля, а помощи ждать было неоткуда. Он позвал для тайного совета дьяка Фёдора Андронова, обычно спесивый поляк на этот раз не чинился: сел с дьяком рядом, чуть ли не в обнимку. Колеблющееся пламя свечи отбрасывало на стену палаты причудливую тень склонившихся друг к другу людей: одного – огромного, с длинными усами, другого – щуплого, с козлиной бородкой.

   – Что скажешь, дьяк? – понуро произнёс полковник. – Похоже, что прахом пойдут все наши старания: не уберечь нам наши сокровища в подвалах. Придёт Ляпунов и всё себе заграбастает. Аль я не прав?

   – Как пить дать, – вздохнул Андронов. – Заграбастает – ладно. Меня, как предателя, вздёрнет наверняка.

Гонсевский покосился на зловещую тень на стене.

   – Сказывают, ты – чернокнижник. Колдун, стало быть. Можешь наслать на Ляпунова чары? Или зелье какое приготовить?

Дьяк вдруг гаденько хихикнул:

   – Лучшая отрава – клевета.

   – Это ты о чём?

   – Помнишь, что тебе Сапега советовал перед отъездом? Чтоб ты Заруцкого держался. Уж больно атаман Ляпунова ненавидит. А сейчас все казаки на земских в обиде.

   – Что так?

   – Сегодня одного пленного казака привели, вот он и рассказал, что на днях один из земских воевод, Матвей Плещеев, поймал на воровстве двадцать восемь казаков: грабили мирных поселяй Воевода приказал всех их утопить в Москве-реке у стен Николо-Угрешского монастыря. Другие казаки, которые ушли от расправы, позже вернулись, забрали утопленников и привезли в круг. Горячие головы бросились бить земцев, да атаманы их остановили. Потребовали ответа от Ляпунова: ведь он давал слово от всех воевод самовольно не казнить.

   – И чем дело кончилось?

   – Пока ничем. Запёрся Ляпунов в Никитском острожке под охраной своих рязанцев. Грозится, если казаки не утихомирятся, вообще отойти в Рязань.

   – Так что предлагаешь?

Дьяк пододвинулся ещё ближе, зашептал:

   – Грамотку могу составить, вроде как от имени Ляпунова, против казачества. И подпись его собственноручную изобразить могу. У меня есть его доподлинная грамота, где он об обмене Васьки Бутурлина просит. А ты эту грамотку казаку этому пленному и подсунешь. Он-то ведь казак не простой. В дружках у Сидорки Заварзина ходит. Тот уже просил его обменять. А Заварзин близок к Заруцкому...

...Едва чернила подсохли на новоиспечённой грамоте, как пленного казака в цепях приволокли в палаты Гонсевского. Тот грозно заорал на опешивших жолнеров:

   – Почто столь славного рыцаря в цепях держите? Снимите оковы да оставьте нас.

Пока недоумевавший казак растирал занемевшие члены, Гонсевский щедро плеснул в объёмный ковш вина:

   – Пей, казак! Знай мою добрую волю. Я к казакам всегда благоволю.

Тот опрокинул ковш залпом.

   – Ещё? Пей, не робей! Думаешь, Гонсевский враг ваш? То неправда! Ваш самый главный враг – Ляпунов. Он же вас всех ненавидит и уничтожить готов. Только ждёт своего часа.

Захмелевший казак с жадностью слушал. Слова клеветы падали на благодатную почву.

   – Мои дозорные перехватили на днях гонца Ляпунова, – как можно безразличнее продолжал Гонсевский. – Где-то тут у меня перехваченная грамота валяется. Ах, вот она. Послушай, что Ляпунов воеводам в города пишет: «Казаки – враги и разорители Московского государства. Их следует брать и топить, куда только они придут!»

Гонсевский сделал паузу и покосился, чтобы определить, какое впечатление производят эти слова на казака. Тот, выпучив глаза, топал ногами и бил себя в грудь:

   – Да мы его, блядова сына, самого убьём.

Гонсевский, будто не замечая, продолжал:

   – А вот что в заключение Ляпунов пишет: «Когда, Бог даст, Московское государство успокоится, тогда мы истребим этот злой народ». А вот подпись Ляпунова собственноручная, видишь?

Негодование уже прилично опьяневшего казака не поддавалось описанию. Он уже забыл, что находится в плену, и искал свою саблю, чтобы немедля расправиться с Ляпуновым.

   – Так соображаешь, кто ваш истинный друг, а кто враг? – спросил Гонсевский. – И чтоб ты окончательно поверил в моё благорасположение, я отпущу тебя и дам тебе с собой эту грамоту. Покажи её тайно Заруцкому, чтоб и он знал, что Ляпунов добивается вашей гибели. Эй, стража! Верните этому славному рыцарю его саблю да дайте доброго коня. Пусть возвращается к своим!

...Казаки собрались на круг у Воронцовского поля. В центре круга на дощатом помосте лежали, покрытые холстом, тела утопленников, взывавших к мести. Меж казаками крутился Заварзин, крутя грамотой, полученной от Гонсевского. Сам Заруцкий из осторожности на круг не приехал, поручив проводить его атаману Карамышеву. Когда страсти раскалились, Карамышев по решению круга послал гонцов за Ляпуновым. Тот, предчувствуя недоброе, отказался. Послали вторично, на этот раз не казаков, а людей степенных – Сильвестра Толстого и Юрия Потёмкина, заверив, что Ляпунова будут блюсти и не допустят никакого зла.

Ляпунов решился ехать. Причём, чтобы не давать повода казакам для озлобления, поехал, не надев воинское снаряжение, лишь накинув на ферязь епанчу и опоясавшись саблей. Казаки расступились, пропуская всадника в круг, где стояли атаманы. Ляпунов спешился, казаки обступили его плотным кольцом. Взглянув на трупы, Прокопий снял шапку и перекрестился. Люди, стоявшие рядом с ним, хмуро молчали, поглядывая исподлобья.

   – Вы знаете, что я приказа казнить не давал, – молвил Ляпунов. – То без моего ведома произошло.

   – Без твоего ведома? – вдруг сорвался на крик Карамышев. – А кто грамоты по городам писал, чтоб казаков убивать?

   – Сбесился? Чтоб я такое писал? – не теряя самообладания, произнёс Ляпунов. – Может, ты и грамоту такую видал?

   – А вот она! – Карамышев с торжеством сунул под нос воеводе свиток. – Скажешь, что не твоя подпись стоит?

   – Вроде как моя! – растерянно ответил Ляпунов.

Торжествующе ухмыляясь, Карамышев выхватил из ножен саблю. Следуя ему, обнажили сабли и остальные казаки и молча подошли к воеводе вплотную.

   – Что вы делаете? Али на вас креста нет? – раздался звенящий голос дворянина Ивана Ржевского.

Он пришёл в круг, чтобы высказать обиду Ляпунову за то, что он отнял у него земли, пожалованные ему польским королём за верную службу. Но, как бы ни был обижен Ржевский, он не мог смириться с вопиющей несправедливостью.

   – Вы же слово дали не обидеть!

Карамышев сделал короткую отмашку саблей, и Ржевский упал, обливаясь кровью. Видя смертельную опасность, Ляпунов схватился за рукоять сабли. Но вытащить её не успел – сзади рубанул его по голове подоспевший Сидорка Заварзин. На рухнувшего героя обрушился ещё с десяток сабельных ударов, превративших его тело в кровавое месиво.

   – Бей земских! – заорал Карамышев, вскакивая на коня.

Казаки лавой устремились к острожку, где находился шатёр Ляпунова. Разметав его в клочья и поубивав челядь, казаки бросились было к другим острожкам, где стояло земское ополчение, но, встретив сопротивление, утихомирились.

В этот момент показался наконец Заруцкий. Тайно торжествуя, он внешне был крайне гневлив. Разругав Карамышева, Заварзина и других заводил, он приказал отнести тела убиенных в церковь Благовещения на Воронцовой поле. После отпевания Ляпунов и Ржевский были торжественно похоронены в Троице-Сергиевой обители.

Узнав о гибели вождя ополчения, Гонсевский радовался, как будто одержал победу. Однако Заруцкий, став, по существу, единоличным предводителем, отнюдь не собирался искать мира с поляками. Напротив, он ощутил, что его планы по возвращению Марины Мнишек на царский трон близки к воплощению. Чтобы показать воеводам земского ополчения свою непричастность к гибели Ляпунова и верность союзу, Заруцкий в ту же ночь атаковал Новодевичий монастырь, последний оплот внешней защиты польского гарнизона. В нём находилось двести немецких наёмников и четыреста польских жолнеров. Первыми пошли на штурм только что подошедшие свежие отряды ополченцев из Казани и Нижнего Новгорода. Почти все они полегли под выстрелами оборонявшихся. Но когда у тех кончился порох, в атаку пошли казаки. Хотя осаждённые просили пощады, уцелели лишь немногие, которые по указу Заруцкого были оставлены в живых для обмена на казаков, томящихся в плену у поляков.

«Малу ж времени минувшу, якобы едину три месяцы, приеде летиня годины тая, позавиде дьявол сему настоящему делу изрядному ополчителю; той вышеупомянутый Иван Заруцкий дьяволим научением восприя во мысль свою, да научит казаков на Прокофья и повелит его убита, да восприемлет власть над войском един, и яко же хощет, тако тюрит. И нача напущата казаков на Прокофья и наряди грамоты ссыльныя с Литвою и руку Прокофьеву подписати велел, и токо за ссылкою из города от Литвы велел их выдати, будто Прокофий с ними своими грамоты ссылается, и хочет христособранное воинство Литовским людем в руце предати и сам к ним приобщиться. И тако возсташа народы и наполняшаяся людие гнева и ярости на сего нарядного властителя и воеводу Прокофья Ляпунова, без воспоминания его изрядного и мужественного ополчения, и восхотеша его предати смерти. И собрався воинство на уреченное место, еже есть во круг, по казацкому обычаю, и на сего воеводу и властелина посылает посланников, дабы ехал на уреченное место в круг собрания их. Он же, злаго их ухищрения не ведяще и о смерти своей не помышляюще, возстает от места своего и в круг настоящего собрания приходит по обычно по своему и испытует вещи позвания его. Они же в разгорении мысли своея начата его обличати виновными делы и изменою, и грамоты в войске честь, яже Ивашко наряди. И по сём яростне на него нападают и труп его на части разделяют, и в скором часе смерти горкия предают. И такое паде мёртв на землю славный сей и бодрённый воевода, Прокофий Ляпунов. С ним же прежде некто от честных дворянин и нача им разсуждати, дабы недерзостие сотворили, но со испытанием, дабы напрасно крови неповинныя не пролить. Они же вопияху: нам и сей изменник, угодник Прокофья Ляпунова. И того тако же безвинно смерти предаша. Положены же быть во едину гробницу, и погребены же быть честно у Благовещения пречистая Богородицы, еже есть на Воронцовом поле. Казацы же начинаемое своё дело совершиша и разъидошася в кошы своя».

«Повесть» Филарета.

Василий Бутурлин мчался к Ляпунову с горькой вестью: Новгород вероломно захватили шведы. Выполняя волю своего сюзерена Карла IX, де Ла-Гарди не скупился на льстивые комплименты в адрес русских и лживые заверения о готовности немедленно выступить к Москве для её освобождения от польских захватчиков. Но как только было получено от Ляпунова признание Земского собора, что шведский королевич достоин избрания на русский престол, так маски были сброшены. Грамота собора дала Карлу IX основание распоряжаться на Русской земле.

Пока шли неторопливые переговоры с новгородскими «лучшими» людьми, де Ла-Гарди подвёл своё войско вплотную к новгородским посадам. Бутурлин первым понял обман. По его приказу бывшие с ним стрельцы пожгли посады, чтобы лишить шведов и их наёмников защиты от крепостной артиллерии. Но это уже не смогло спасти положение.

Де Ла-Гарди использовал отвлекающий манёвр: он направил часть своих эскадронов к юго-восточной части города, к реке Волхов, куда приказал согнать все рыбацкие лодки с округи. Новгородцы сконцентрировали все свои силы на стенах, омываемых рекой. Тогда шведский полководец предпринял штурм с противоположной стороны. Один из горожан, перебежавший в стан врага, прополз по колёсной колее под воротами и открыл их, впустив шведскую конницу.

Главный воевода князь Одоевский после совещания се своими военачальниками впустил в кремль полк королевско: лейб-гвардии. В договоре с де Ла-Гарди говорилось: «Митрополит Исидор и Священный собор, боярин князь Одоевский, воеводы, князья, бояре, купцы, крестьяне избрали шведского принца в цари и великие князья над Новгородским княжеством, а также над Владимирским и Московским, если последние пожелают присоединиться к Новгородскому княжеству».

Бутурлин сделал ещё попытку продолжить сопротивление шведам. Он призвал новгородских дворян идти в его войско. Однако после обещания Одоевского, что под властью шведского «царя» дворянам будут сохранены их поместья, те предпочли присягнуть безымянному шведскому принцу. Обещания помочь ополчению против поляков были забыты, и Бутурлину ничего не оставалось, как повернуть коней к Москве. Но здесь его ждал новый удар – Ляпунова уже не было. Власть главного воеводы захватил Иван Заруцкий, принудив подчиниться себе Трубецкого, и раздоры в лагере ополченцев вспыхнули с новой силой.

Уже через несколько дней после гибели вождя произошла первая стычка. В лагерь была доставлена копия славной чудотворениями Казанской иконы Богородицы. Земские служилые люди шли её встречать пешком, а казаки отправились верхом. Казаки стали задирать дворян и детей боярских, грозя им расправой, как с Ляпуновым. Заруцкому едва удалось остановить кровопролитие.

Казаки стали захватывать обозы с продовольствием, которые направлялись земцам из их городов. Заруцкий лишал земцев и кормления с ранее розданных поместий, передавая земли своим приближённым. Ему нужна была крепкая казачья опора – он смог наконец громогласно объявить, что на московский престол сядет царевич Иван.

Для Гонсевского это была полная неожиданность. Ведь он рассчитывал, что со смертью Ляпунова казаки перейдут на его сторону. Но те ненавидели поляков не меньше, чем русских бояр, и когда польский военачальник послал лазутчиков для возмущения казаков, чтобы те согнали земских служилых людей с башен Белого города, лазутчиков схватили сами же атаманы и после пыток посадили на кол.

Узнав об этом, польский полковник вновь вызвал поздней ночью для тайного совещания дьяка Фёдора Андронова.

   – Надо что-то делать с Ивашкой Заруцким. Может, от его имени теперь грамотку составишь, чтобы города перестали свою помощь к Москве посылать?

   – В городах грамоте Заруцкого веры не будет, – покачал головой Андронов.

   – А кому они поверят?

   – Тому, кто их сюда призвал...

   – Гермогену? Он ещё жив?

   – Еле жив. Но дух его не сломлен.

   – Может, под пытками грамоту подпишет?

   – Нет, с ним силой говорить невозможно. Помнишь, как Салтыков ножом ему угрожал? Так ведь ещё пуще старец взъярился.

   – Но если ему сказать, что Заруцкий на царство хочет посадить сына Марины Мнишек?

   – Нам он не поверит!

   – А кому?

   – Разве что Мстиславскому...

   – Тащи этого старого мерина сюда!

   – А если не согласится?

   – Мстиславский? – усмехнулся полковник. – Уж этого мы уговорим.

...Тяжёлая дубовая дверь в келью скрипуче отворилась, пропуская Мстиславского. Подслеповато щурясь на свечу, он не сразу разглядел Гермогена, лежавшего на жёсткой лавке в углу под образами. А разглядев наконец, ужаснулся патриарх и раньше дородностью не отличался, теперь же взору боярина предстали живые мощи.

   – Эко что с тобой сталось? Почто от еды отказываешься?

   – Зачем пришёл?

С исхудалого лица на боярина глядели всё те же пронзительно-проницательные глаза.

   – Беда случилась, владыка!

   – Какая же? Неужели Жигимонт к дьяволу отправился?

Почувствовав насмешку, Мстиславский насупился, однако вспомнил угрозы Гонсевского и, пересилив себя, повторил, как втолковывал ему Андронов:

   – Ляпунова Ивана Заруцкий извёл.

Патриарх закрыл глаза, чтобы сдержать боль, и перекрестился. По впалой щеке поползла тяжёлая слеза.

   – Неужто настала для России погибель?

Мстиславский взахлёб продолжал:

   – А извёл он его, чтобы на царство Московское Маринкиного сына посадить. Отпиши, владыка, в города, чтобы ему не помогали в том!

Гермоген снова открыл глаза, посмотрел сурово:

   – А тебе-то какая прибыль в том? Небось всё едино: что литву на трон посадить, что казаков?

   – Жигимонту я больше не верю! – всхлипнул Мстиславский.

   – А коль все города земли нашей нового русского государя изберут, будешь ему служить?

   – Клянусь! – Мстиславский истово перекрестился.

– Ладно, зови моего служку, – произнёс Гермоген и неожиданно живо сел на лавку.

...25 августа в Нижний Новгород тайный гонец доставил последнюю грамоту Гермогена. В ней был твёрдый наказ скорей отписать в Казань к митрополиту, чтобы писал в полки под Москву к боярам и казацкому войску учительскую грамоту, дабы они стояли крепко в вере и боярам бы и атаманам говорили бесстрашно, чтобы отнюдь на царство проклятого Маринкина сына не сажали.

«И на Вологду ко властям пишите, и к Рязанскому владыке пишите, – говорилось в грамоте Гермогена, – чтобы отовсюду писали в полки к боярам и атаманью, что отнюдь Маринкин на царство не надобен: проклят от Св. собора и от нас».

Далее патриарх приказывал им все те грамоты собрать к себе в Нижний и прислать в полки к боярам и атаманью, а прислать с прежними же бесстрашными людьми Родионом Мосеевым и Ратманом Пахомовым, которым в полках говорить бесстрашно, что проклятый отнюдь не надобен.

«А хотя буде и постраждете, – заключал святитель, – и вас в том Бог простит и разрешит в этом веке и в будущем. А в города для грамот посылать их же, а велеть им говорить моим словом».

Тридцатого сентября из Нижнего грамота пошла в Казань, казанцы переслали её в Пермь, а оттуда по всем городам. Единодушно было решено «быть всем вместе в совете и в соединенье, за государство стоять, новых начальств в города не пускать, казаков в города не пускать; если станут они выбирать государя, не сослався со всею землёю, того государя не принимать».

Один за другим отряды земцев стали сниматься и возвращаться к своим городам. В это время наконец к Москве вернулось с награбленными обозами войско Сапеги, ставшее лагерем напротив Тверских ворот Белого города. Это случилось накануне Успения Божьей Матери, в чём изголодавшийся кремлёвский гарнизон увидел доброе предзнаменование: ведь в этот день, по свидетельству Иоанна Богослова, «Всеславная Матерь Начальника жизни и бессмертия, Христа Спасителя нашего Бога Им оживляется, чтобы телесно разделить вечную нетленность с Тем, Кто вывел Её из гроба и принял её к Себе образом, который известен Ему одному». Отслужив благодарственный молебен, все восемнадцать хоругвей гарнизона приготовились к выступлению, как только Сапега начнёт штурм Тверских ворот.

Однако поначалу действия «сапежинцев» вызвали недоумение: он явно не спешил начинать атаку. Напротив, разделив своё воинство на две части, сам остался с пятьюстами всадниками в лагере вместе с обозом, а вторая часть из двух тысяч всадников, возглавляемая Руцким, неторопливо двинулась вдоль стен Белого города по направлению к Новодевичьему монастырю. Зная вероломный характер гетмана, Гонсевский впал в уныние, тем более что лазутчик донёс о том, что накануне под покровом темноты состоялась тайная встреча Сапеги с Заруцким.

Тем временем Руцкой, подойдя к стенам монастыря, не только не попытался их штурмовать, а, напротив, не спеша переправился на противоположный берег Москвы-реки и скрылся за Воробьёвыми горами. И русские и поляки решили, что «сапежинцы» вновь отправились за добычей, теперь к югу от Москвы.

Однако оказалось, что это был лишь умелый манёвр хитроумного гетмана. Был бы жив Ляпунов, вероятно, он бы догадался, что собирается предпринять Сапега. Ведь его малочисленный отряд вряд ли бы сумел добиться успеха в лобовой атаке при столь явном численном преимуществе ополченцев. Оставался расчёт на внезапность...

Руцкой появился через несколько часов там, где его меньше всего ждали: в Замоскворечье у острожков, пушки которых были направлены в сторону Кремля. Не ожидавшие удара с тыла, стрельцы побросали пушки и разбежались. Польские всадники их не преследовали, быстро забросав глубокий, но неширокий ров, соединявший острожки, землёй, щебнем и хворостом, они оказались на берегу Москвы-реки уже напротив Кремля и поплыли по направлению к Водной башне Белого города, ближайшей к стенам Кремля. Их увидели осаждённые поляки и дружно бросились к этой же башне. Внезапный натиск с двух сторон принёс успех – стражники, охранявшие башню, бросились бежать. Наутро победа была закреплена: сначала сдались стражи на башне под Арбатскими воротами, а затем, когда Сапега со своим отрядом подошёл к Новодевичьему монастырю, пала и эта цитадель.

Подводы с награбленным продовольствием беспрепятственно проехали в Кремль. Сапега, тотчас возомнивший себя великим полководцем, потребовал для своего войска нового вознаграждения. Гонсевский вновь сослался на отсутствие денег. Сапега, обосновавшийся в Новодевичьем монастыре, стал угрожать переходом своего «доблестного» воинства на сторону Заруцкого. Неизвестно, чем бы всё кончилось, но внезапно гетман занемог.

Его перевезли в Кремль, в бывший дворец Шуйского, но к ночи ему стало совсем худо, и он позвал к себе Гонсевского. Полковник со свечой в руке подошёл вплотную к кровати, чтобы разглядеть лицо больного. Вид его ужаснул полковника: глазные впадины стали огромными, а орлиный нос стал ещё больше.

Однако Гонсевский попытался ободрить больного:

   – Крепитесь, ясновельможный пан. Ведь всем известно ваше богатырское здоровье.

Гетман мрачно ответил:

   – Я позвал вас, чтобы проститься. Настал мой смертный час. Сбылось предсказание старца...

   – Какого старца? – удивился полковник.

   – Два года назад случилось мне быть под Ростовом. Мои полковники решили сжечь тамошний монастырь из-за некоего старца. Сидит он, прикованный тяжёлыми цепями к огромному бревну, но всё видит, что делается на белом свете. Он предсказал царю Московскому войну с Речью Посполитой, да тот не поверил... Он и нам напророчил поражение от Скопина-Шуйского. Так вот, прежде чем сжечь монастырь, решил я сам поглядеть на того старца. Зовут его Иринарх. Вошёл я в тёмную келью и поразился: вокруг чернота, а глаза старца светятся, будто лампады. Оробел я, хоть трусом никогда не бывал, говорю: «Благослови меня, батько!» А он отвечает: «Вижу, что передо мной великий воин. Но только мой совет: уезжай туда, откуда родом, иначе смерть приемлешь». Не поверил я, посмеялся. Вот видишь... Пророчество сбылось... Слушай, Гонсевский!

Сапега повернул голову к полковнику. Тот наклонился совсем близко.

   – Уезжай! Уезжай отсюда немедленно! Иначе ждёт тебя смерть неминуемая!

Испуганно крестясь, Гонсевский бросился к двери, едва не сбив с ног входившего бернардинца с молитвенником.

...Через несколько дней войско Сапеги, теперь возглавляемое полковником Осипом Будилой, ушло от Москвы, увозя на родину гроб с телом вождя.

«Прииде Сапега в монастырь к старцу, в келлию и вшед и рече: благослави, батко! Как сию великую муку терпиши? И отвеща ему старец: Бога ради сию в темнице муку терплю в келлии сей. И начата многие паны говорит Сапеге: сей старец за нашего Короля за Дмитрея Бога не молит, а молит Бога за Шуйского. И отвеща старец: аз в Руси рождён и крещён, и аз за Русского царя и Бога молю. И отвеща Сапега: правда в батке велика, в коей земле жига, тому Царю и правит. И рекоша Паны: тебе, господине, отправлята. И отвещав старец Пану Сапеге: возврагася, господине, во свою землю, полно тебе в Руси воевага, аще не изыдеши из Руси, или опять приидешь в Русь, и не послушаешь Божия слова, то убиен будеши в Руси. И пан Сапега рече старцу: прости, батко, и посём изыде с миром, приела старцу на молебну службу пять рублёв денег, и не велел монастыря тронуть ничим, и пойде Сапега с радостаю в Переславль».

Из жития преподобного Иринарха Затворника.

Как только «сапежинцы» оставили Москву, Иван Заруцкий решился на штурм. Под покровом тёмной сентябрьской ночи ополченцы подкатили мортиры к стенам Китай-города и открыли массированную стрельбу калёными ядрами. Одно из первых же ядер попало в сенной сарай, вспыхнувшее сено, гонимое ветром, быстро распространило пожар.

Пожар уничтожил почти все здания в Китай-городе, и теперь уже весь гарнизон вынужден был разместиться в Кремле. Скученность вела к раздорам в войске и упадку дисциплины; из-за пьяной безалаберности возникали пожары. Один из вновь прибывших в Кремль, ротмистр Рудницкий, избрал для себя в качестве жилища подвал в каменной башне, не зная, что ранее здесь находился пороховой погреб. Поскольку подвал никогда как следует не чистился, слежавшийся слой пороха на полу достигал целой пяди. Рудницкий приказал слуге зажечь свечу, чтобы осмотреться. Капля раскалённого воска упала на пол, раздался страшный взрыв, разворотивший подвал; восемнадцать человек, оказавшихся там, были разнесены на куски; уцелели лишь двое, находившиеся в дверях: их вышвырнуло высоко в воздух и, пролетев порядочное расстояние, они невредимыми упали на землю.

Загорелись и рядом расположенные подвалы. В одном из них поручик Самуил Маскевич хранил награбленное добро – парчу, шкурки соболей и черно-бурых лис, а также золото, драгоценности и жемчуг. Там же находились и вещи его челяди. Хотя пламя охватило и этот подвал и в любой момент мог раздаться новый взрыв, алчность победила: слуги бросились спасать своё добро, а заодно и вынесли ларец, принадлежавший Маскевичу.

Впрочем, радовался поручик недолго. Спасённый ларец он поставил в изголовье своей кровати. Это подметил пахолик его брата Яков. Ночью, воспользовавшись тем, что офицеры, как всегда, перепились, он бежал в русский лагерь, захватив с собой и сокровища Маскевича. Наутро пропажи хватились, поручик в ярости бегал с обнажённым палашом по крепости, но потом, не найдя вора и с горя выпив с братом по доброму ковшу вина, успокоился и философски изрёк:

– На что хоть раз взглянет волк, не зови своим!

Яков был из числа немецких легионеров, и его бегство вызвало очередную драку между немцами и польскими жолнерами, которые обвиняли немцев в предательстве. Действительно, часть ландскнехтов за последнее время перебежала на сторону «москвы». Ранее гораздо более дисциплинированные, чем польские товарищи, сейчас наёмники вели себя буйно и дерзили военачальникам, отказываясь повиноваться. Основание для обид у них было достаточное: Гонсевский в минуты опасности первыми посылал в бой немцев как более стойких воинов. В результате из двух тысяч, пришедших год назад в Москву с гетманом Жолкевским, осталось в строю чуть более двухсот. Своего командира, польского полковника Борковского, стяжавшего славу «долгоногого труса», немцы презирали за то, что прятался за спины своих солдат, не жалея их жизней.