Текст книги "Воевода"

Автор книги: Дмитрий Евдокимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 40 страниц)

Незаметно текли дни в трудах. Избранные от посада доверенные люди принимали добро, раскладывая в амбары и подземелья кремля, везли брёвна и камни для стен, как потеплело, углубили ров. К счастью, враг близко не подходил. Лазутчики доносили о небольших группах всадников, но те в бой вступать не решались.

Пожарский тем временем списался с соседями – воеводами Коломны, Каширы, Переяславля Рязанского. Особенно рад был Пожарскому Прокопий Ляпунов и обещал вскорости приехать.

Но приехал не он, а его племянник. Даже не приехал, а примчался. Оставив взмыленного коня у крыльца, вбежал в горницу, выкрикнул:

   – Скопина убили!

   – Как убили? – вскочил Пожарский. – Кто?

   – Дядя мой тебе грамоту прислал, зовёт на Шуйского идти.

Пожарский оглядел Фёдора. Был тот погодком его Петра, такой же ещё несуразный, с длинными руками и ногами.

   – Сядь, коль в гости приехал! – строго сказал князь. – Я сейчас сына кликну, познакомитесь.

   – Но чтоб боле никого! – задиристым баском потребовал юнец. – Дело тайное, так дядя сказал.

   – Дядя сказал, а ты кричишь во всё горло! Все вы, Ляпуновы, орать здоровы. Сядь, говорю, переведи дух после дороги.

Сам он углубился в чтение письма. События действительно были прискорбные.

...Вся Москва встречала князя Михаила Васильевича Скопина-Шуйского ликованием. Его и графа де Ла-Гарди чествовали как победителей. Имя двадцатитрёхлетнего героя было у всех на устах. Столько славословия раздавалось в его адрес, в том числе и от самого государя, что граф де Ла-Гарди почувствовал недоброе и начал звать Скопина скорее оставить Москву. Но тот принимал все поздравления чистосердечно, верил в искренность тех, кто говорил ему ласкательные слова.

Правда, был у него неприятный разговор с дядей, когда они впервые остались в царской опочивальне одни. Причиной послужил всё тот же Прокопий Ляпунов. Когда ещё Скопин был только на подходе к Москве, то прибыли к нему посланцы неугомонного рязанца. Тот, поздравляя полководца с замечательными победами, предложил ему свою помощь для того, чтобы занять царский трон. И хотя Скопин с гневом отклонил это предложение, ничего не сказав царствующему родственнику, тому донесли другие.

Царь прямо спросил племянника, желает ли он занять его место. Но Скопин протестовал так бурно и искренне, что, казалось, убедил государя. Во всяком случае, он даже замахнулся посохом на брата Дмитрия, когда тот в думе начал возводить на юного полководца напраслину, будто бы он сам, по своей воле отдал шведскому королю Корелу.

Сейчас же, дочитав письмо Ляпунова, где тот действительно призывал немедля идти с войском на Москву и скинуть Шуйского, Дмитрий Михайлович, упёршись тяжёлым взглядом в столешницу, медленно произнёс:

   – Вот что, Фёдор, я тебе скажу. Скажу как сыну. И ты, Пётр, слушай внимательно и запомни раз и навсегда: негоже нам, людям дворянского происхождения, изменять своему слову, а тем более присяге. Я жизнью своей клялся быть верным Шуйскому, крест целовал. И слово своё сдержу, даже если смертный час придёт. Запомните, дети мои, что нет большего греха, чем слово своё предать!

Он поднял глаза на побледневшего Фёдора:

   – А дяде своему передай следующее. То, что он присягу хочет нарушить, это дело его совести. Но то, что он в такой час, когда в стране смутное время, когда и так имеем двух царей и двух патриархов, когда брат идёт на брата, а отец – на сына, замыслил измену – негоже. Нельзя новую смуту затевать. Царь может быть люб ему или нелюб. Может, он и мне нелюб. Но не дело это саблей решать! К чему это уже привело дважды – мы видим. Избрать царя может только Земский собор, когда люди от всей земли Русской съедутся и решат.

И ещё передай Прокопию. Я знаю его давно. Он – замечательный воин и благородный человек. Но я знаю и его горячность и своеволие. Так вот, чтобы дать ему острастку, я перешлю его письмо государю. Я знаю, что Шуйский его не тронет, если... Если он и в самом деле останется воеводой в Рязани, куда его направил государь.

– А теперь скачи, и скачи быстро. Останови и дядю, и своего отца. Я ведь любил Скопина не меньше, чем отец. Воевал с ним бок о бок во многих сражениях. Мир праху его. Пусть Бог разберёт, кто виновен в его смерти.

«Когда этот воин и воевода, князь Михаил Васильевич Шуйский, послушался царя и приехал в царствующий град Москву из Александровской слободы (и ошибкой это было, за грехи наши), родился у боярина Ивана Михайловича Воротынского сын, княжич Алексей. И не прошло двух месяцев, через сорок дней после его рождения, как стал князь Михаил крестным кумом, а кумой стала жена князя Дмитрия Ивановича княгиня Марья [94]94
  Екатерина Скуратова-Шуйская, жена Дмитрия Шуйского, её сестра Мария Григорьевна была женой Бориса Годунова.


[Закрыть] , дочь Малюты Скуратова. И по совету злых изменников и своих советчиков замыслила она в уме своём злой умысел, изменнический: уловить князя Михаила неожиданно, подобно тому как в лесу птицу ловят или как рысь нападает, и сжечь замыслила, змея лютая, взором злым, как будто зверь лютый; радость дьявола буйствует, навес сатане готовится.

И когда настал – после торжественного стола – час пира весёлого, тогда, дьяволом омрачённая злодейка та, княгиня Марья, кума крестная, подносила чару питья куму крестному и била ему челом, поздравляя с крестником Алексеем Ивановичем. А в той чаре – питье приготовлено лютое, питье смертельное. И князь Михаил Васильевич выпивает эту чару досуха, а не знает, что злое питье это лютое, смертельное. И скоро у князя Михаила всё в утробе возмутилось, и не допировал он званого пира, и поехал к своей матушке княгине Елене Петровне.

И как входит он в свои палаты княжеские, увидела его мать и взглянула ему в ясные очи. А очи у него сильно помутились, а лицо у него страшно кровью залито, и волосы у него на голове дыбом стоят и шевелятся.

И заплакала горько мать его родимая и в слезах говорит ему слово жалостное: «Дитя моё, сыночек, князь Михаил Васильевич! Почему ты так рано и быстро со званого пира уехал? Как твой богоданный крестный сын принял крещение без радости? Или тебе в пиру место было не по отечеству? Или тебе кум и кума подарки дарили не почётные? А кто тебя на пиру честном упоил честным питьём? С этого питья тебе вовек теперь будет не проспаться! Сколько раз я тебе, дитятко, в Александрову слободу наказывала: не езди в город Москву, опасны в Москве звери лютые, пышут ядом змеиным, изменническим».

И пал князь Михаил на постель свою, и начала утроба его люто разрываться от того питья смертного. Он метался по постели в тоске, и бился, и стонал, и кричал так сильно, как будто зверь под землёй, и звал отца духовного. Мать же его и жена, княгиня Александра Васильевна, плакали, а весь дом его наполнился плачем, горькими воплями и причитаниями.

И дошёл слух о его страшной болезни до войска его и до его помощника, до немецкого воеводы, до Якова Пунтусова. И многие доктора немецкие с разными лечебными примесями не могли никак течение болезни назад повернуть. И пошли со двора от князя доктора немецкие, и слёзы о нём проливали, как о государе своём.

И в тот же день перед всенощной – как сказано в житии Василия Великого – «солнце к солнцам зашло», – случилось это на исходе дневных часов, месяца апреля в двадцать третий день, в ночь со дня памяти великого воина и мученика Георгия на день памяти воеводы Саввы Стратилата, – ведь и князь Михаил был и воин, и воевода, и стратилат. Но тогда сразу весть эта не разнеслась по Московскому государству из-за того, что тогда ночь была. Утром же на рассвете, во вторник, когда солнце начало всходить, слух разнёсся по всему царствующему граду Москве: «Покинул этот свет, скончался князь Михаил Васильевич!»

Писание о представлении и о погребении князя Михаила Васильевича Шуйского по прозвищу Скопина.

В тот день, вернее ночь, когда Марина неожиданно поцеловала Маржере в его щетинистую и изборождённую морщинами щёку, будто чувствуя, что более они никогда не увидятся, Жак действительно уже выбрал свой путь. Он лежал к Смоленску. Такое решение было не случайным. После бегства «царика» Маржере неожиданно оказался белой вороной в лагере, где кипели такие страсти. На него с подозрением косились и польские военачальники, и тем более казацкие атаманы. Единственным местом, где хорошо знали капитана и где относились к нему с должным уважением, был двор бежавшего самозванца, точнее, те люди, которые служили вместе с ним при дворе покойного Димитрия – Салтыков и Молчанов. Хорошо знал его и Филарет, хотя, вероятно, и не забывал свою встречу с Маржере на своём подворье в ту памятную ночь. Но что делать – солдат должен выполнять приказ.

Короче, когда стали составлять посольство, то ему предложили стать его проводником и охранником. Маржере согласился по двум причинам: во-первых, он считал, что избрание Владислава русским царём будет наиболее приемлемым решением, устраивающим и русскую и польскую стороны. И во-вторых, ему необходимо было повидаться со Львом Сапегой для получения дальнейших инструкций. Как для сведущего в военном деле, для Маржере было ясно, что королевская армия является наиболее могущественной силой из всех действующих в России.

Так он очутился под Смоленском. Однако во время переговоров с королём и канцлером представители русского посольства в составе отца и сына Салтыковых, Михаила Молчанова и новой политической фигуры – Фёдора Андронова, вышедшего из московских низов, Маржере старался оставаться в тени, проводя больше времени у Льва Сапеги и общаясь с польскими военачальниками. Он подробно рассказывал им всё, что знал сам, об укреплениях Смоленской крепости и других русских крепостей. Особенно часто он встречался со Станиславом Жолкевским, наиболее блистательным польским полководцем. Оба ветерана хорошо знали друг друга ещё по прежним войнам в Ливонии, где Маржере бывал ещё до перехода на службу русскому царю. Особо подробно Жолкевский выспрашивал о системе укреплений Москвы. Что этот интерес не случаен, Маржере понял, когда Жолкевский однажды доверительно сообщил ему, что готовится поход на Москву. Капитан выразил горячее желание в нём участвовать.

К тому времени посольство завершило свою работу. Русские, подписав договор, дали такую присягу: «Пока Бог нам даст государя Владислава на Московское государство, буду служить и прямить и добра хотеть его государеву отцу, нынешнему наияснейшему королю польскому и великому князю литовскому Жигмонту Ивановичу».

В королевский стан пришло известие о внезапной смерти Скопина, что вызвало очередной взрыв народного негодования против Шуйского, потом – что из Москвы к Смоленску двинулось наконец многотысячное войско русских и шведов под командованием Дмитрия Шуйского.

Войско короля возглавил Жолкевский. Силы его были незначительны: против пятидесятитысячного русско-шведского войска – две тысячи гусар, одна тысяча пехотинцев и три тысячи запорожских казаков.

Маржере шёл в передовом отряде, как человек, хорошо знавший дорогу, – ведь именно по этим местам двигался доблестный капитан десять лет назад в обозе Афанасия Власьева, чтобы служить верой и правдой Борису Годунову. Теперь в обозе войска польского двигались русские бояре, члены посольства, согласившиеся иметь на русском престоле польского королевича...

Первая серьёзная схватка произошла у Царёва-Займища, где в остроге находился передовой отрад русских войск под командованием сподвижника Скопина, Григория Валуева.

Жолкевский окружил русскую крепость со всех сторон небольшими острожками и надолбами, однако Валуев успел послать несколько гонцов к Шуйскому с сообщением о подходе польских войск и с просьбой срочной помощи: продовольственных запасов он не имел.

Гонцы прибыли в стан русско-шведского войска, расположенный невдалеке от Можайска, когда там разразился очередной скандал по поводу уплаты жалованья иностранным воякам. Накануне из Москвы прибыл большой обоз с мехами и тканями, присланный Шуйским в счёт жалованья. Царская казна давно была пуста: чтобы убедить иностранных легионеров двинуться от Москвы к Смоленску, государь был вынужден пустить в переплавку посуду, цепи и другие украшения из золота и серебра.

Легионеры потребовали немедленного раздела присланного имущества, однако командиры рот подали для расчёта списки своих солдат, включающие погибших и дезертировавших. Де Ла-Гарди потребовал новых списков, соответствующих реальному составу. Кроме того, он вообще не спешил, справедливо полагая, что после сражения с поляками ряды его полков ещё поредеют и соответственно доля каждого из живых изрядно увеличится.

Солдаты было возмутились. Часть англичан из отряда Горна пытались перебежать к неприятелю, но были пойманы и повешены. Произошли волнения в кинкгольмской коннице, де Ла-Гарди предал зачинщика воинской казни. Войско удалось утихомирить, но боеспособность его резко упала. Никому из легионеров не хотелось погибать за царя, который так плохо платит.

Об этом узнал Жолкевский от перебежчиков, которым удалось уйти от погони. Узнав, что в отряде Горна изрядное количество французов, Маржере предложил отправить им письмо. Гетман согласился и написал к ним следующее обращение на латинском языке:

«Между нашими народами не было вражды. Короли наши жили и до сих пор живут в дружбе. Хорошо ли это, что вы, не будучи от нас ничем не оскорблены, помогаете прирождённым нашим врагам москвитянам? Хотите быть нашими друзьями или врагами? Выбирайте. Мы же и на то, и на другое готовы. Прощайте».

Маржере послал с письмом своего оруженосца, ловкого малого из Гаскони, который заменил ему погибшего Вильгельма. Увы, обычная ловкость гасконцу изменила, он был схвачен и доставлен Горну, который приказал его повесить.

В ночь на 24 июня в шалаше Дмитрия Шуйского шёл весёлый пир – чествовали иноземных военачальников. Подвыпивший де Ла-Гарди хвастался:

– Я был в плену у Жолкевского. Он мне подарил кунью шубу; теперь, когда я возьму его в плен, то подарю соболью.

В эти часы немногочисленные польские хоругви скрытно двигались по болотистой лесной дороге к Клушину, где расположились царские войска. Старый полководец пренебрёг советами осторожных приближённых избегать генерального сражения. Чтобы обеспечить внезапность удара, гетман передал приказ о выступлении лишь вечером, за два часа до начала похода.

В последний момент, как Жолкевский и предвидел, к нему присоединились и роты тушинцев под командой Александра Зборовского.

Под утро они вышли в поле, где находился лагерь сторонников Шуйского. Перед ними находились две деревни, за ними плетень через всё поле, за которым укрывались русские стрельцы и иноземные мушкетёры. Войска де Ла-Гарди расположились слева, справа – ратники Шуйского. Против легионеров Жолкевский направил конников и пехоту Николая Струся, за ним следом шёл в резерве собственный полк гетмана, которым командовал князь Януш Корецкий. В этом полку находился и Жак де Маржере, пожелавший вновь напомнить о своём воинском умении и отваге.

Против войск Шуйского выступили гусары Александра Зборовского, имевшие опыт боев с русскими. За ним следовали пехотинцы Людовика Вайера и кавалерия Мартина Козановского.

В болоте застряли оба фальконета[95]95
  Пушка небольшого калибра.


[Закрыть], взятые Жолкевским для марш-броска. Однако гетман решил не терять времени и дал сигнал к атаке. Среди ночи пронзительно завыли боевые трубы и заухали барабаны. Одновременно вспыхнули избы в обеих деревнях, подожжённые по приказу Жолкевского: он опасался, что вражеские стрелки воспользуются ими как прикрытием.

В противоположном лагере начался переполох. Воины, выскакивавшие из шалашей, как потом утверждали польские гусары, кричали:

– Седлай портки, давай коня!

Впрочем, русские и шведы быстро оправились от внезапной атаки, метким прицельным огнём из-за плетня они поражали кавалеристов, мчащихся на них. Поляки откатывались и снова бросались в атаку. Бой продолжался несколько часов, стрелки выдержали десять атак.

Жолкевский, наблюдая за боем с пригорка, поднял руки к небу и молил Бога о победе. Всадники Александра Зборовского смяли русскую конницу, те соответственно потеснили свою пехоту. Дмитрий Шуйский с пятью тысячами ратников укрылся в острожке.

Перелом в битве произошёл, когда подошёл гетманский полк, с ними были и вытащенные из болота два фальконета. Пушечные ядра повалили плетень, дав возможность пехотинцам Струся пойти вперёд и смять конницу де Ла-Гарди. Иностранные легионеры, бросая оружие, сдавались сначала единицами, а затем уже стали переходить целыми ротами во главе со своими офицерами.

Де Ла-Гарди и Горн, оставшись лишь с собственно шведскими солдатами, отошли в лес. Тем временем поляки и перешедшие на их сторону легионеры бросились грабить телеги с мехами и тканями. Дмитрий Шуйский, увидев, что шведы отступили в лес, тоже покинул острожек, бросил всё своё имущество и с оставшимися воинами ударился в бега. Часть польского воинства, не успевшая заняться грабежом, кинулась в погоню. Дмитрий Шуйский мчался через лес столь безудержно, что загнал своего скакуна. На следующее утро жители Можайска стали свидетелями комического зрелища: по улицам верхом трусил толстый боярин с длинной бородой, как и полагается по чину, в просторной бобровой шубе, но без шапки, демонстрируя бритую голову, с выпученными от страха глазами и... босиком. Но наибольший смех вызвал скакун боярина – это был сивый деревенский мерин, настолько низкорослый, что боярин пятками почти касался земли, и настолько худой, что на поворотах его шатало под могучим всадником.

Де Ла-Гарди и Горн, ограбленные собственными солдатами, стремительно уходили к Торжку, дав слово Жолкевскому никогда более не воевать с поляками. Григорий Валуев, по настоятельному совету Михайлы Салтыкова, целовал крест королевичу Владиславу и со всем своим пятитысячным отрядом вошёл в состав войска польского. К королю были отправлены в качестве трофеев знамя Дмитрия Шуйского белого цвета с чёрным двуглавым орлом, его карета, шатёр, сабля и булава.

Дорога на Москву была открыта.

«При нашем выступлении (из-под Царёва-Займища) с нами находились только небольшие пушки и карета гетмана; а на возвратном пути повозок, колясок было числом едва ли не более нас самих, ибо московские повозки стояли заряженные, которые наши, погрузив добычею, увезли с собою; множество их завязло в том трудном для прохода лесе, так что коннице с трудом приходилось обходить их».

«Записки» С. Жолкевского.

Будто вороны, вновь закружились над Москвою вороги. Услышав, что царского войска не существует более, Лжедимитрий беспрепятственно пошёл к столице, утвердившись на этот раз в селе Коломенском. Его войско возглавлял Григорий Шаховской, блещущий не столько воинскими способностями, сколько преданностью. Сюда же пришёл и Ян Сапега, которому «царик» отвалил за будущую службу сто тысяч рублей. Иван Заруцкий, который до того ушёл было к Жолкевскому, обидевшись, что гетман назначил командующим русским вспомогательным воинством не его, а Ивана Салтыкова, вернулся вновь в стан самозванца, тем более что в Коломенское прибыла и сама царица. Правда, вскоре в целях безопасности Марину с её придворными дамами укрыли в монастыре Николы на Угреше, поскольку московские бояре требовали её выдачи королю.

В подмосковных городах зашмыгали лазутчики «вора», прельщая народ службой самозванцу. Князь Дмитрий Пожарский с тревогой получил сообщение, что вновь предались «вору» Кашира и Коломна. Однажды утром зашумели и зарайские посадские люди, соединившись с окрестными крестьянами и детьми боярскими. Пожарский немедля захлопнул крепкие ворота кремля. Зарайцы вызвали воеводу на разговор.

Он выехал к ним, надев на всякий случай панцирь и шлем, в сопровождении десятка вооружённых слуг.

   – Что надобно, люди добрые? – спросил усмешливо.

   – Всем городом хотим передаться государю Димитрию Ивановичу! – выкрикнули из толпы. – Вон уже и коломенцы, и каширяне крест ему целовали. А то как возьмут Москву, нас не помилует. А тебе голову снесёт первому.

   – Это же какому такому Димитрию Ивановичу? – дурачился князь. – Был один, так его убили четыре года назад, а тот, что сейчас в Калуге, – вор и самозванец!

   – Не в Калуге он, а уже в Коломенском!

Пожарский пристально вгляделся в крикуна.

   – Эге-ге, видать, птица залётная! Не вор ли тебя прислал честных людей мутить?

   – А хотя бы и так! – дерзко ответил тот. – Попробуй, тронь!

Пожарский двинул коня и крутанул нагайкой, и лазутчик поспешно спрятался за широкие плечи посадских.

   – Эй, крикун, передай своему господину, что в роду Пожарских предателей и перелётов не бывало. Я присягал Шуйскому, ему и служить буду. И вам, люди добрые, советую – расходитесь по домам.

   – А ежели мы тебя силой заставим? Вон в Кашире князь Григорий Ромодановский тоже не хотел подчиняться, а как пригрозили убить, враз согласился!

   – Меня не испугаешь! – сурово ответил князь. – Убить – руки коротки! Такую крепость вам не взять штурмом, а измором – тем более. Ведь все свои припасы всё же сами в кремль стащили. Куда теперь денетесь?

Мужики зачесали в затылках.

   – Ну, ты и хитёр, Дмитрий Михалыч!

   – Просто подумал заранее, что всякое может случиться! – насмешливо ответил воевода. – Видать, быстро забыли, как поляки вас грабили, хотите снова. Ведь у вора снова поляков хватает. Аль думаете, гусары Сапеги жалостливее, чем разбойники Лисовского? Это ж всё одного поля ягода.

   – Так не усидеть теперь на троне Шуйскому! Ты же разумный человек и лучше нас это разумеешь!

   – Это ты, рязанец? – вгляделся Пожарский. – Как же ты можешь уговаривать, чтоб я своей присяге изменил?

В этот момент раздалось благостное пение. Из собора к воротам кремля шёл с церковным хором протопоп Дмитрий. Он встал рядом с Пожарским, подняв крест:

   – Не слушайте, православные, посланников диавола! Церковь призывает вас служить государю, что утверждён Священным собором!

   – А коль в Москве другого государя назовут?

   – Тогда будем тому и крест целовать! – решительно заявил Дмитрий. – Расходитесь, люди добрые.

Узнав о решении зарайцев, коломенцы тоже откачнулись от «царика», решив ждать дальнейшего хода событий. А они не замедлили явиться. Пожарский удивлялся, что вечный смутьян Ляпунов на этот раз как-то подозрительно затих. Оказалось, что тот не отступил от своего решения свергнуть Шуйского. Узнав о разгроме под Клушином, он немедля послал в Москву к брату Захарию своего гонца Алексея Пешкова. Заговорщики заспешили в терем князя Василия Васильевича Голицына.

   – Пора, князь! Настал твой черёд занять царское место!

   – При живом-то государе? – неожиданно засомневался красавец князь, любимец москвичей.

Он давно плёл нити заговора вокруг Шуйских, однако в решающий момент вдруг отступал. Так было позапрошлой зимой, когда, встретив решительный отказ Шуйского сойти с престола, он снова стал покорно прислуживать государю как ни в чём не бывало. Заробел он и сейчас, хоть и понимал, что наступил момент самый подходящий.

   – Решайся, князь! Увидишь, сегодня «шубник» сам отдаст тебе свой царский венец! – громоподобно гудел Захарий, столь же широкоплечий, как и его старший брат.

   – А как вновь самозванец скипетр перехватит? – продолжал сомневаться Голицын.

   – Не перехватит! – заверил Ляпунов. – Я, как к тебе идти, уже с Трубецким сносился. Ответ такой даден от бояр, что у «царика» служат: «Как только Шуйского сведёте, мы своего Димитрия тот же час свяжем и приведём в Москву!»

   – Тогда с Богом! – перекрестился Голицын и приказал своим служилым людям собрать московских дворян и детей боярских у Арбатских ворот.

Сам выступать, однако, всё же не стал и велел зачитать обращение к москвичам от Прокопия Ляпунова: «Московское государство доходит до конечного разорения и расхищения. Тут пришли на него поляки и литва, а там калужский «вор»: с обеих сторон стало тесно. Украинных городов люди не любят давно царя Василия и не служат ему; льётся христианская кровь; отец восстал на сына, сын на отца. Василий Иванович не по правде сел на царство и несчастен на царстве. Будем бить ему челом, чтобы оставил престол, и к калужским людям пошлём: пусть они своего «вора» оставят, и мы сообща выберем всею землёю нового царя и станем тогда единомысленно на всякого врага».

От Арбата толпа дворян направилась в Кремль, к царскому дворцу, потребовали, чтоб Шуйский вышел к ним на крыльцо. Тот вскоре показался, окружённый слугами.

   – Почто меня беспокоите?

Голицын снова остался как бы в стороне, и дворяне стали выпихивать вперёд главного зачинщика, Захария Ляпунова. Тот чиниться не стал, смело шагнул на крыльцо и заорал, непочтительно взирая на низенького Шуйского:

   – Долго ли за тебя кровь христианская литься будет? Ничего доброго в царстве твоём не делается. Земля наша через тебя разделилась, разорена и опустошена! Ты воцарился не по выбору всей земли! Ты погубил многих невинных! Братья твои государя нашего, оборонителя и заступника, окормили отравою!

Упоминание о Скопине всколыхнуло толпу:

   – Бей Дмитрия! Повесить змею подколодную!

Дмитрий, стоявший рядом с братом, шмыгнул за его спину.

Захарий продолжал, обращаясь к царю:

   – Сжалься над умалением нашим! Положи посох свой. Сойди с царства, а мы посоветуем о себе иными мерами.

Шуйский даже в такой момент остался верен себе: его взбесило не столько предложение оставить трон, как то, что это предложение сделал какой-то рязанский дворянишка. Он выхватил из-за сапога длинный нож и подскочил вплотную к Ляпунову, замахнувшись на него:

   – Как ты, шиш, смеешь мне это говорить, когда бояре этого не говорят!

Ляпунов приставил к длинному носу государя дюжий кулак.

   – Василий Иванович! Не бросайся на меня, а не то я как возьму тебя в руки, так вот тут и изотру!

Шуйский испуганно отскочил под общий смех, а Ляпунова дёрнул за болтающийся рукав ферязи Иван Никитич Салтыков:

   – Пойдём, Захарий, отсюда! Объявим народу!

Толпа бегом выкатилась из Кремля на Красную площадь. Встав на Лобном месте, Ляпунов, Салтыков и Хомутов стали звать всех бояр, патриарха, духовных лиц, дворян, детей боярских и весь православный люд на всенародное собрание за Серпуховскими воротами, полагая, что все не уместятся здесь, на Красной площади.

Народ из всех концов Москвы повалил за Серпуховские ворота. Приехали бояре и патриарх. Говорили по очереди зачинщики – Ляпунов, Салтыков, Хомутов:

   – Наше Московское государство дошло до конечного разорения. Мы – словно овчарня, когда на неё волки нападут! Бедных православных христиан душат без милости, и никто не обороняет нас, никто не хочет помочь нам! Вот три года – четвёртый на царстве сидит Василий Шуйский. Неправдой он на царство сел, не по выбору всей земли, и оттого нет на нём Божьего благословения, нет счастья земле. Сотни тысяч душ погибло напрасно! Как только братья его пойдут на войну, так и понесут поражение; сами прячутся в осаде, а ратные люди разбегаются. Православные христиане! Те наши земляки, что в Коломенском с вором, согласны своего вора оставить и быть с нами в соединении, если мы Шуйского оставим. Собирайтесь на совет, как бы нам Шуйского оставить, а вместо него выбрать всею землёю государем того, кого Бог нам укажет.

Патриарх Гермоген пробовал было уговаривать разбушевавшихся москвичей, но чувствовалось, что делает он это по долгу службы, а не по убеждению. Увидев, что его не слушают, Гермоген уехал. Выбранная москвичами делегация на этот раз состояла из знатных людей. В числе её был свояк государя Иван Воротынский. Он и говорил речь, когда царь принял их в тронном зале:

   – Вся земля бьёт тебе челом, царь Василий Иванович! Оставь своё государство из-за междоусобной брани, чтобы те, которые тебя, государь, не любят и служить тебе не хотят и боятся твоей опеки, не отстали от Московского государства, а были бы с нами в соединении и стояли бы за православную веру все заодно.

Горько разрыдавшись, как мальчик, который не смог выполнить предложенного ему урока, Шуйский при гробовом молчании бояр, тех самых, которые четыре года до того выкрикнули его на царство, сошёл с трона, положил на него посох и шапку Мономаха и с опущенной головой, сгорбившись, проследовал в свой княжеский дом. Однако зря он надеялся, что злоключения его наконец-то заканчиваются.

Все принадлежности царского чина были немедленно взяты в казну. Правление государством временно, до избрания нового царя, взяла на себя боярская дума во главе со знатнейшим из бояр Фёдором Ивановичем Мстиславским[96]96
  Фёдор Иванович Мстиславский (?—1622) – князь, боярин и воевода, влиятельный член боярской Думы с 1586 г. Трижды отказывался от выдвижения на русский трон (1598, 1606, 1610). Глава Семибоярщины в 1610 г.


[Закрыть].

На следующее утро, 18 июля, москвичи толпой отправились к Данилову монастырю для встречи с представителями Коломенского лагеря. Дмитрий Трубецкой и другие приближённые «царика» расхохотались посланцам москвичей в лицо:

   – Дурно, что вы не помните крестного целования великому государю, а мы за своего помереть рады!

Москвичи, получив такой ответ, возмутились вероломству коломенцев. Многие с досады готовы были вернуть Шуйского на царство. Тот, узнав об этом, приказал раздать московским стрельцам деньги в надежде снова вернуть себе царство. Поднял голос в защиту поверженного и Гермоген.

Чтобы окончательно отрезать Шуйскому путь к престолу, было только два выхода: либо лишить его жизни, либо заставить «добровольно» постричься в монахи. Ляпунов и другие заговорщики остановились на более гуманном решении, не желая более кровопролития. Подговорив иеромонахов Чудова монастыря, Захарий заявился в подворье Шуйского с командой, состоящей из Ивана Салтыкова, Петра Зайкина, князей Туренина, Тюфякина и Мерина-Волконского. Молодую жену Марью Петровну увезли для пострижения в Вознесенский монастырь, а самому Шуйскому предложили постричься добровольно. Он вновь начал плакать и стенать:

   – Люди московские! Что я вам такое сделал? Какую обиду учинил? Разве за то, что воздал месть тем, которые содеяли возмущения на святую нашу православную веру и тщились разорить дом Божий? Разве за то, что мы не покорились Гришке-расстриге и его богомерзким советникам?

Но разжалобить ему никого не удалось. Ляпунов снова повторил, что он должен постричься.

Шуйский наотрез отказался. Тогда Ляпунов крепко схватил его сзади за руки, чтобы он не отмахивался, и кивнул иеромонахам, чтоб те начинали процедуру пострижения. Когда по ходу обряда был задан ритуальный вопрос, желает ли он постричься, Шуйский громко возопил «нет», стоявший рядом с ним Василий Тюфякин ответил за посвящаемого: «Желает, желает». Это потом дало повод Гермогену для ехидничанья. Не признав правомерность пострижения Василия Ивановича, патриарх заметил, что иноческий сан принял Тюфякин, поскольку он дал согласие на пострижение. На Шуйского насильно напялили монашескую рясу и отвезли в Чудов монастырь, где и заперли в келье.