Текст книги "Воевода"

Автор книги: Дмитрий Евдокимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 40 страниц)

...Пожарский сидел у своего шатра с перевязанной рукой и напряжённо вслушивался, пытаясь понять, что происходит в Замоскворечье. Когда раздался рёв «Сергиев! Сергиев!», он облегчённо перекрестился:

   – Слава Богу! Удалось святому отцу уговорить казаков. Эх, сейчас самое время и нам ударить! Как некстати моя рана...

К нему подошёл Козьма Минин и молча положил ему руку на плечо.

   – Ты что-то хочешь сказать, Козьма?

   – Доверь мне, Дмитрий Михайлович, повести войско.

   – Тебе? – князь не скрыл удивления. – Но ведь ты не искусен в ратном деле! Сам сколько раз об этом говорил.

Окружавшие Пожарского воеводы презрительно заухмылялись.

   – Сейчас главное – вера! – просто ответил Минин. – А я верю – мы победим. Другого выхода нет.

   – Спасибо, Козьма! – растроганно проговорил князь. – Бери кого хочешь, самых лучших.

И здесь сказалась вся природная сметливость нижегородского мужика.

Воспользовавшись спустившейся темнотой и тем, что бой шёл далеко в стороне, Минин со своим отрядом тайно переправился вброд через Москву-реку и буквально обрушился на оставленные Ходкевичем для прикрытия кавалерийскую роту и роту пехоты. Не ждавшие нападения всадники бросились вспять, давя своих же пехотинцев.

Удача Минина вдохновила и остальных воинов Пожарского. Все они бросились на противоположный берег и с новой яростью напали на неприятеля. Всё войско Ходкевича охватила паника: поляки оказались меж двух огней и бросились бежать, бросая обозы, к Донскому монастырю. Здесь кое-как собрав остатки своего воинства, гетман под покровом ночи отошёл к Воробьёвым горам.

Русские ратники устремились было в погоню, но были остановлены воеводами:

– В один день двух радостей не бывает! Как бы после радости горя не отведать!

Однако всю ночь русские вели отчаянную пальбу из пушек и пищалей по лагерю противника, не давая тем даже слезть с коней в ожидании новой атаки Наутро гетман, увидев, насколько значительно поредело его доблестное «рыцарство», понял, что если он продолжит битву, то останется без войска. Поэтому он дал сигнал к отступлению, которое скорее напоминало позорное бегство.

«По благословению великого господина преосвященного Кирилла, митрополита Ростовского и Ярославского, и всего освящённого собора, по совету и приговору всей земли, пришли мы в Москву, и в гетманский приход с польскими и литовскими людьми, с черкасами и венграми бились мы четыре дня и четыре ночи. Божиею милостию и Пречистой Богородицы и московских чудотворцев Петра, Алексия, Ионы и Русской земли заступника великого чудотворца Сергия и всех святых молитвами, всемирных врагов наших, гетмана Хоткеева с польскими и литовскими людьми, с венграми, немцами и черкасами от острожков отбили, в город их с запасами не пропустили, и гетман со всеми людьми пошёл к Можайску. Иван и Василий Шереметевы до 5 сентября к нам не бывали, 5 сентября приехали, стали в полках князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого, и начал Иван Шереметев с старыми заводчиками всякого зла, с князем Григорьем Шаховским, да с Иваном Плещеевым, да с князем Иваном Засекиным, атаманов и казаков научать на всякое зло, чтобы разделение и ссору в земле учинить, начали наговаривать атаманов и казаков на то, чтоб шли по городам, в Ярославль, Вологду и другие города, православных христиан разорять. Да Иван же Шереметев с князем Григорием Шаховским научают атаманов и казаков, чтоб у нас начальника, князя Дмитрия Михайловича убить, как Прокофья Ляпунова убили, а Прокофий убит от завода Ивана же Шереметева, и нас бы всех ратных людей переграбить и от Москвы отогнать. У Ивана Шереметева с товарищами, у атаманов и казаков такое умышленье, чтобы литва в Москве сидела, а им бы по своему таборскому воровскому начинанью всё делать, государство разорять и православных христиан побивать».

Из грамоты Дмитрия Пожарского.

Неужели грядёт новое кровопролитие меж православных? Казаки, быстро пропив и прогуляв отнятое у гетмана добро, снова были голодны и вспомнили про обещание келаря Авраамия Палицына. Страсти умело подогревали недруги Пожарского – князья Шереметевы и другие. Они говорили, что князь Пожарский и иже с ним обманщики не привыкли держать слово и только пекутся о себе и своих земских людишках.

Авраамий Палицын вынужден был срочно отправиться в родной монастырь за обещанной казной. Денег в монастыре не было давно: всё ушло на лечение раненых и больных, а также на похороны умерших людей, искавших пристанища от разбоя интервентов. Но настоятель Дионисий всем сердцем хотел мира в ополчении, поэтому, не колеблясь, пожертвовал священными реликвиями, хранившимися в монастыре. Это были облачения священнослужителей, шитые золотом и жемчугом. Старцы отправили их казакам в залог на тысячу рублей, пообещав выкупить в скором времени. Вместе с тем была послана и грамота, в которой прославлялось мужество и доблесть казацкого воинства. Когда она была зачитана Палицыным на собрании круга, казаки были настолько растроганы, что отказались принять залог и поклялись не отходить, не взявши Москвы и не отомстивши врагам пролития христианской крови.

Однако главным образом умиротворению войска Трубецкого послужили разумные и твёрдые действия Дмитрия Пожарского и Козьмы Минина. Отказавшись наотрез приехать в стан к Трубецкому, где находились все его недруги, Дмитрий предложил съехаться у Трубы, на реке Неглинной. Трубецкой вынужден был согласиться. Здесь воеводы подписали договор о создании совместного правительства, слив воедино приказы обоих ополчений. Все грамоты, которые рассылались по городам, отныне должны были подписываться обоими предводителями. Немаловажную роль в успехе переговоров сыграло согласие Пожарского, чтобы первым на грамотах ставил свою подпись честолюбивый Трубецкой.

Как только было установлено единое правительство, бережливый хранитель казны ополчения Козьма Минин взял на довольствие и казацкое войско. Он выделил деньги на оплату казакам, сукно на платье и необходимые провиант для людей и фураж для коней.

Из осаждённого Кремля то и дело появлялись перебежчики, как русские, так и иноземцы. Они старались попасть в расположение войска Пожарского, так как казаки Трубецкого беспощадно расправлялись с пленными. На виду у осаждённых они разрубали перебежчиков на куски. У Пожарского пленных не казнили, тех, кто хотел служить, определяли в войска, а остальных отправляли в тюрьмы по городам, предварительно допросив. Поэтому Пожарский хорошо знал бедственное положение осаждённых. Ведомо было ему и несогласие между двумя военачальниками – Николаем Струсем, претендовавшим на главную роль, и предводителем «сапежинцев» Осипом Будилой. Князь решил воспользоваться этим обстоятельством. Он отправил письмо от своего имени осаждённым, чтобы склонить их к сдаче. Он писал, как всегда, в спокойном, без высокомерия, тоне, относясь уважительно даже к врагам:

«Полковникам Стравинскому и Будиле, ротмистрам, всему рыцарству, немцам, черкасам и гайдукам, которые сидят в крепости, князь Дмитрий Пожарский челом бьёт. Ведомо нам, что вы, сидя в осаде, терпите страшный голод и великую нужду, что вы со дня на день ожидаете своей погибели. Вас укрепляют в этом и упрашивают Николай Струсь и Московского государства изменники Федька Андронов и Ивашко, Олешко с товарищами, которые с вами сидят в осаде. Они это говорят вам ради своего живота. Хотя Струсь ободряет вас прибытием гетмана, но вы видите, что он не может выручить вас. Сдайтесь нам пленными, объявляю вам, – не ожидайте гетмана. Бывшие с ним черкасы на пути к Можайску бросили его и пошли разными дорогами в Литву. Дворяне и боярские дети в Белёве, Ржевичане, Старичане перебили и других ваших военных людей, вышедших из ближайших крепостей, а пятьсот человек взяли живыми. Гетман со своим конным полком, с пехотой и челядью 3 сентября пошёл к Смоленску, но в Смоленске нет ни одного новоприбывшего солдата, потому что польские люди ушли назад с Потоцким на помощь к гетману Жолкевскому, которого турки побили в Валахии... Войско Сапеги и Зборовского – все в Польше и в Литве. Не надейтесь, что вас освободят из осады. Сами знаете, что ваше нашествие на Москву случилось неправдой короля Сигизмунда и польских и литовских людей и вопреки присяге. Вам бы в этой неправде не погубить своих душ и не терпеть за неё такой нужды и такого голода. Берегите себя и присылайте к нам без замедления. Ваши головы и жизнь будут сохранены вам. Я возьму это на свою душу и упрошу всех ратных людей. Которые из вас пожелают возвратиться на свою землю, тех пустят без всякой зацепки, а которые пожелают служить Московскому государю, тех мы пожалуем по достоинству... А что вам говорят Струсь и московские изменники, что у нас в полках рознь с казаками и многие от нас уходят, то им естественно петь такую песню и научать языки говорить это, а вам стыдно, что вы вместе с ними сидели. Вам самим хорошо известно, что к нам идёт много людей и ещё большее их число обещает вскоре прибыть. А если бы даже у нас и была рознь с казаками, и то против них у нас есть силы, и они достаточны, чтобы нам стать против них».

Это письмо, тайно доставленное лазутчиками Будиле, было написано по-польски поручиком Хмелевским, который переводил то, что ему диктовал Пожарский. Полковник, прочитав послание, пришёл в ярость и ответил в хвастливо-оскорбительном духе:

«От полковников – Мозырского хорунжаго Осипа Будилы, Трокскаго конюшаго Эразма Стравинскаго, от ротмистров, порутчиков и всего рыцарства, находящегося в Московской столице, князю Дмитрию Пожарскому... Письму твоему, Пожарский, которое мало достойно того, чтобы его слушали наши шляхетские уши, мы не удивились по следующей причине: ни летописи не свидетельствуют, ни воспоминание людское не показывает, чтобы какой-либо народ был таким тираном для своих государей, как ваш, о чём если бы писать, то много нужно было бы употребить времени и бумаги... Впредь не обсыпайте нас бесчестными письмами и не говорите нам о таких вещах, потому что за славу и честь нашего государя мы готовы умереть и надеемся на милость Божию и уверены, что если вы не будете просить у его величества короля и у его сына даря помилования, то под ваши сабли, которые вы острите на нас, будут подставлены ваши шеи. Впредь не пишите к нам ваших московских сумасбродов, – мы их уже хорошо знаем. Ложью вы ничего у нас не возьмёте и не выманите. Мы не закрываем от вас стен; добивайте их, если они вам нужны, а напрасно царской земли шпынями и блинниками не пустошите; лучше ты, Пожарский, отпусти к сохам своих людей. Пусть хлоп по-прежнему возделывает землю, но и пусть знает Церковь, Кузьмы пусть занимаются своей торговлей, – царству тогда лучше будет, нежели теперь при твоём управлении, которое ты направляешь к последней гибели царства... Писано в Московской столице, 21 сентября 1612 года».

Когда Хмелевский перевёл на совете ответ Будилы, Пожарский сокрушённо развёл руками:

   – Видит Бог, я не хотел дальнейшего кровопролития.

Минин сверкнул глазами:

   – Этих шляхтичей только могила исправит.

   – Значит, надо крепить осаду! – сказал Пожарский. – Чтобы никто не мог прорваться ни снаружи, ни изнутри.

Пока не заморозило землю, князь приказал, чтобы все ратники взялись за копание глубокого рва, опоясавшего Кремль и Китай-город и упиравшегося обоими концами в Москву-реку. За рвом был поставлен высокий плетень в два ряда, между которыми была засыпана земля.

С выстроенных туров у Пушечного двора, Георгиевского монастыря и церкви на Кулишках вёлся непрерывный артиллерийский огонь. Пушкари стреляли по стенам, стараясь, чтобы ядра не попадали в середину крепости, дабы не повредить церквей. Однако стены были настолько толстыми и мощными, что ядра практически не приносили гарнизону вреда. Казаки палили калёными ядрами из царских садов в Замоскворечье, что тоже не приносило особого вреда осаждённым. Лишь одно из калёных ядер, попав в деревянный терем Мстиславского, устроило пожар во дворе предводителя боярской думы. Казаки несколько раз пытались штурмовать стены Китай-города, но каждый раз откатывались под шквальным огнём.

...Киевский мещанин-купец Богдан Балыка ещё в январе 1612 года покинул свой город в поисках наживы. Прослышал он от жолнеров, привёзших на родину тела полковников, погибших в войне с русскими, что в Москве жалованье польские воины получают драгоценностями в таком изрядном количестве, что отдают их за бесценок в обмен на хлеб, сало и горилку. Сколотив обоз вместе с другими торговцами, Балыка направился к Смоленску, а оттуда, присоединившись к войску Николая Струся, – к Москве. Путешествие было долгим и опасным. Не раз на них нападали отряды «шишей», которые грабили и убивали купцов, одни из них погибли, не выдержав суровой русской зимы, другие, распродав с выгодой свой товар, поспешили вернуться в Киев. Но двадцать киевских купцов, в том числе и Балыка, упрямо продолжали путь, и в июне, когда отряд Струся заменил гарнизон Гонсевского, Балыка очутился в Кремле, расположившись в подвале церкви возле царь-пушки.

Поначалу действительность превзошла самые смелые ожидания купца: жолнеры Струся, не получив обещанного Ходкевичем жалования, принялись грабить остатки царской казны и охотно отдавали жемчуг и каменья в обмен на хлеб и водку. Однако когда гетман вынужден был бежать из-под Москвы и войско Пожарского и Трубецкого осадило Кремль, в крепости начался голод. Теперь уже сам Балыка вынужден был тряхнуть собственной мошной, чтобы не умереть с голода.

По вечерам он подводил итог произведённым за день тратам, горестно всхлипывая:

   – Дорогувля великая стала! За селедец отдал ползлотого, за чёрствый калач – семь злотых, сыра мандрыку куповали по шесть злотых. Шкуры воловьи ещё вчера были по пять злотых, а сегодня стали аж по двадцать злотых!

Немецкие солдаты, менее брезгливые, чем поляки, мгновенно переловили и съели всех живших в Кремле кошек и псов. Многие поддерживали силы за счёт трав и кореньев. Сам Балыка купил за три злотых гречаник, испечённый из лебеды. Но наступили морозы, выпал снег, и подножного корма не стало.

И вот тут началось самое страшное. Однажды, когда Богдан возвращался вместе со слугой из соборной церкви, где молил Пресвятую Богородицу о своём спасении, он наткнулся на рогожный мешок, покрытый кровавыми пятнами.

   – Мясо, мясо! – радостно закричал слуга, бросаясь к мешку.

Когда же он вывернул его, оба остолбенели от ужаса: из мешка вывалилась человечья голова и ступни ног. Оказывается, в эту ночь были розданы по ротам несколько десятков пленных ополченцев, содержавшихся в тюремной башне.

   – Лиха беда – начало! – прошептал купец, пытаясь перекреститься дрожащей рукой.

Действительно, раз наевшись человеческого мяса, новоявленные людоеды уже не могли остановиться. Забыв обо всякой дисциплине, жолнеры бродили, как стаи голодных волков, по Кремлю, забредая во дворы московских бояр и алчно поглядывая на русских людей, особенно на младенцев и детей. Нападению подвергся многолюдный двор первого боярина Мстиславского.

Сюда ворвались жолнер Воронец и казак Щербина. Они начали обшаривать амбары в поисках съестного. Когда взбешённый высокородный князь повелел им убираться, один из солдат ударил его кирпичом по голове так, что, обливаясь кровью, почтенный старец упал с крыльца. Подбежавшая челядь схватила мародёров и притащила их на суд Николаю Струсю. Тот приказал немедленно казнить виновных. Воронцу отрубили голову и придали земле, а Щербину повесили. Впрочем, на верёвке труп качался недолго: под покровом ночи сослуживцы подкрались к виселице, обрезали верёвку, тут же расчленили труп и, сварив в котле, съели. Раскопали и могилу другого казнённого, которого ждала та же участь.

Перепуганный происходящим Струсь приказал на следующее утро собрать на площади всех стариков, женщин и детей и велел этой толпе идти в расположение стана Пожарского. Казаки Трубецкого потребовали расправы над «жёнами изменников», но князь сурово повелел им замолчать. Всех освободившихся разобрали по своим шалашам дворяне, многих из них связывали родственные узы.

Тем временем людоедство приняло угрожающие размеры.

Как-то Балыка, бродивший в сопровождении челяди, ища, чем поживиться, встретил знакомого ротмистра Леницкого, который бежал, оглядываясь в испуге.

   – Что случилось, пан Леницкий? – окликнул его купец. – Куда вы так спешите?

   – Бегу от своих солдат. Два моих взвода столкнулись из-за трупа. В одном из них съели убитого солдата. Так его брат, который служит в другом взводе, подал мне жалобу, что по праву родственника труп принадлежит ему и он должен был его съесть. А те, что съели, настаивают на своём праве: покойный являлся их сослуживцем. Я попытался их образумить, как вдруг увидел их кровожадные взгляды и понял, что, если не убегу, они меня съедят.

Люди сходили с ума. Они бросались на землю, начинали грызть камни, потом собственные руки и ноги. Сам Балыка сумел устоять от искушений людоедства. Под Благовещенским собором этот богобоязненный человек набрёл на большую коллекцию книг из пергамента. Вспомнив, что пергамент – это выделанная телячья кожа, Богдан приказал сварить их и, обильно сдобрив свечным салом, не без аппетита, в компании друзей – киевских купцов и их слуг сожрал знаменитую библиотеку Ивана Грозного.

Николай Струсь и Осип Будило, забыв о шляхетской гордости, решили просить Пожарского о пощаде. Тот послал в Кремль для переговоров Василия Бутурлина. Однако Трубецкой, узнав об этом и не желая уступать Пожарскому лавров победы, приказал казакам предпринять, несмотря на переговоры, новый штурм Китай-города. Оборонявшиеся хотя и отбили атаку, однако были настолько слабы, что предпочли уйти за стены Кремля.

Поляки согласились на капитуляцию 22 октября[103]103
  По новому стилю – 4 ноября.


[Закрыть] 1612 года. Отныне вся Православная Церковь считает этот день одним из самых светлых своих праздников. Он называется – Икона Казанской Божией Матери и установлен в память спасения Москвы. Под обгорелой крепостной стеной в тупике встретились Трубецкой и Пожарский с польскими военачальниками, чтобы договориться о порядке сдачи. Решено было, что в первый день крепость покинут русские бояре со своей челядью, а на второй – польский гарнизон. Зная великодушие Пожарского, поляки все хотели предаться в его стан, однако Трубецкой, убоясь потерять славу, настоял, чтобы часть польского воинства во главе с Николаем Струсем была выведена в расположение его лагеря. Он, как и Пожарский, обещал пленным полную безопасность.

Двадцать четвёртого октября поляки отворили Троицкие ворота на Неглинную, выпуская бояр и дворян московских. На каменном мосту их поджидал Пожарский. Вперёд из толпы нерешительно выдвинулся Фёдор Иванович Мстиславский. Из-под горлатной шапки виднелась белая повязка, закрывавшая лоб.

   – Вот видишь, Дмитрий Михайлович, что со мной литовские люди сделали, – плаксиво заговорил глава семибоярщины, явно стараясь вызвать к себе жалость. – Всю голову чеканами пробили!

   – А мне сказывали, что кирпичом, – с холодной усмешкой сказал Пожарский.

   – Чеканами, чеканами, – жарко заспорил Мстиславский. – И во многих местах! Не ведаю, как жив остался. Держали меня в неволе враги наши.

   – Как же так? Вроде совсем недавно друзьями были неразлучными? – снова недобро сказал князь. – Ладно, ступай в своё поместье, да не мешкай. Видишь, как казаки шумят? Это они твоей крови требуют.

Действительно, слева от моста собралась большая толпа казаков. Они размахивали саблями и орали:

   – Смерть изменникам! Довольно нашей кровушки попили. Сколько наших братьев по их вине буйные головушки сложили!

Под свист и улюлюканье, прихватив полы своей шубы, Мстиславский проворно, забыв о возрасте, поспешил по живому коридору, образованному из дворянских всадников, к лагерю Пожарского. Следом за ним, укрывая голову в высоком стоячем воротнике, заспешил Иван Михайлович Воротынский. Следом за ними шёл Иван Никитич Романов, поддерживая инокиню Марфу Ивановну, жену Филарета. К ней жался её сын Михаил, полный не по возрасту, болезненного вида подросток.

Пожарский поприветствовал их участливо, справился о здоровье и о том, куда собираются держать путь.

   – В Кострому, в поместье наше родовое, – ответила Марфа Ивановна, испуганно поглядывая на шумевшую казацкую голытьбу.

   – Двигайтесь без опаски, – напутствовал их Пожарский. – Дам надёжную охрану.

На следующий день Кремль наконец покинули иноземцы. Остатки «сапежинцев» во главе с Будилой были приняты ратниками Пожарского. Жолнеры Струся направились за Яузу, в стан Трубецкого, где нашли мгновенную смерть.

   – Будем мы ещё ворогов кормить, когда самим хлеба не хватает! – кричали казаки.

Сам полковник Струсь, ещё недавно мечтавший преподнести Москву в дар своему королю, чудом остался жив: он до последней минуты оставался в своей резиденции – дворце Бориса Годунова и по приказу Пожарского его заточили в одном из кремлёвских монастырей. Был схвачен и заточен дьяк Фёдор Андронов и его приспешники.

В честь победы 26 октября состоялось торжественное вступление в Кремль русских войск. Земское войско собралось возле церкви Иоанна Милостивого на Арбате, войско Трубецкого – за Покровскими воротами. Они двинулись на Красную площадь. Впереди нижегородского ополчения священнослужители несли икону Казанской Божией Матери. На Лобном месте князь Пожарский громогласно дал обещание построить церковь во имя иконы Пресвятой Богородицы Казанской. Прибывший из Троице-Сергиева монастыря архимандрит Дионисий отслужил благодарственный молебен. Когда шествие достигло Фроловских ворот, навстречу им вышло духовенство из Кремля во главе с архиепископом Арсением Елассонским. Ещё недавно призывавший русских людей хранить верность польскому королю, нынче хитроумный грек неузнаваемо изменился. Он же успел поведать о чудесном явлении к нему святого Сергия, который открыл «подвижнику» Арсению, что Бог внял его молитвам, благодаря чему москвичи избавлены от тирании противоборных латинян. Перед ним несли самую святую для москвичей Владимирскую икону, при виде которой ратники опустились на колени со слезами радостной благодарности.

Однако при входе в крепость благолепное настроение победителей исчезло. Церкви были разграблены и загажены, образа рассечены, глаза вывернуты, престолы ободраны, деревянные постройки разрушены и сожжены, в казармах оккупантов стоял нестерпимый смрад, в котлах на кострищах плавали останки человеческих тел.

«Октоврия 16 дня выпал снег великий, же всю траву покрыл и колени; сильный и не слыханый нас голод змогл: чужи и попруги, поясы и ножны и леда костица и здохлин [104]104
  Падаль.


[Закрыть] мы едали; у Китай городе, у церкви Богоявления, где и греки бывают, там мы из Супруном килка книг нашли паркгаменовых; тым есмо и травою жившшся, – а що были пред снегом наготовали травы – з лоем свечаным [105]105
  Свечное сало.


[Закрыть] тое ели; свечку лоевую куповали по пол злотого. Сын мытника Петриковского з нами ув осаде был, того без ведома порвали и изъели и иных людей и хлопят без личбы поели; пришли до одной избы, там же найшли килка кадок мяса человеческого солоного; одну кадку Жуковский, товарищ Колонтаев, взял; той же Жуковский за четвёртую часть стегна человечого дал 5 злотых, кварта горелки в той час была по 40 злотых; мышь по злотому куповали; за кошку нам Рачинский дал 8 злотых; пана Будилов товарищ за пса дал 15 злотых; и того было трудно достать; голову чоловечую куповали по 3 злотых; за ногу чоловечию, одно по костки, дано гайдуку два злотых; за ворона чорного давали наши два злотых и полфунта пороху – и не дал за тое; всех людей болте двух сот пехоты и товарищов поели».

Из «Записок киевского мещанина

Божка Балыки о московской осаде 1612 года».

Трубецкой поселился в Кремле, на дворе Годунова, где до него располагался польский наместник. Дмитрий Пожарский остался же верен себе: он по-прежнему жил в своём временном тереме на Арбате, в Воздвиженском монастыре, ожидая, когда восстановят его двор на Лубянке. Победа не внесла окончательного умиротворения в станы ополченцев: казаки стали требовать для себя жалования большего, чем для остальных ополченцев, ссылаясь, что их военачальник Трубецкой выше Пожарского и что они, казаки, пострадали в войне больше, чем земцы. Однако Минин был непреклонен. Ворвавшимся в Кремль горлопанам он дал суровую отповедь:

– Как у вас совести хватает, что больше других пострадали? Неужели уже позабыли, что всю казну во многих городах пограбили?

Казаки стали кричать, что перебьют всех начальных людей, и только подоспевшая дворянская конница сумела остановить побоище.

Через несколько дней схватили новых смутьянов. На допросе выяснилось, что это вяземские дети боярские, а привезли они с собой грамоту, что польский король Жигимонт с королевичем Владиславом идут к Москве...

...Ещё в июле польский король прибыл из Варшавы в Вильно, чтобы отсюда начать новый поход на Русь. Здесь он простоял более месяца, ожидая, что знатные вельможи пришлют ему свои эскадроны. Однако вельможи, зная, что государственная казна ушла на пышные балы и пиршества, охладели к участию в новой войне.

Пришлось Сигизмунду вытряхнуть из казначея последние злотые, чтобы нанять два полка немецкой пехоты общей численностью в три тысячи человек. Поняв, что больше ждать нечего, король 28 августа покинул Вильно, взяв путь к Смоленску. Он рассчитывал взять там местный гарнизон и начать наступление прямо на Москву. Однако когда 14 сентября королевское войско сделало привал в Орше, туда прибыли послы от смоленского гарнизона и заявили, что разделят с королём ратные труды лишь только в том случае, если он немедленно выплатит им триста тысяч злотых в счёт просроченного жалования. Сигизмунд начал колебаться, не вернуться ли ему в Польшу, но в Оршу прискакал гетман Ходкевич, оставивший часть своего войска под Можайском, он умолял короля поспешить, чтобы избавить московский гарнизон от бедственного положения.

Второго октября с четырёхтысячным войском король наконец прибыл в Смоленск. Сначала его встретили с радостью и бурным ликованием, однако, узнав, что денег в казне нет, весь двухтысячный гарнизон отказался следовать за королём и, более того, составив конфедерацию, заявил, что уйдёт в Польшу. На совет конфедерации приехал королевич Владислав, который пообещал приличное вознаграждение после воцарения его на московском престоле. Красноречивые обещания подействовали – смоленский гарнизон согласился отпустить в поход половину каждого эскадрона. Некоторые роты решились идти в полном составе, таким образом собралось около полутора тысяч добровольцев. В этих переговорах и сборах прошло ещё две недели, наконец войско двинулось дальше.

По прибытии в Вязьму королевское войско соединилось с немногочисленной армией Ходкевича и попыталось захватить находящееся поблизости Погорелое Городище. Однако сидевший там воеводой князь Юрий Шаховской хорошо подготовился к осаде и поэтому на требование короля сдать крепость резонно ответил: «Ступай к Москве; будет Москва за тобою, и мы твои».

Король послушался и отправился дальше, войско расположилось в селе Фёдоровском, неподалёку от Волоколамска, а к Москве был отправлен полуторатысячный отряд кавалерии под начальством молодого Адама Жолкевского. С ним король отправил и посольство в составе двух знатных поляков – Александра Зборовского и Андрея Слоцкого и двух людей из бывшего русского посольства под Смоленском – князя Даниила Мезецкого, товарища находившегося в плену Филарета, и дьяка Ивана Грамотина.

Послы прибыли в Рузу и выслали оттуда к Москве двух гонцов с письмом к москвичам, призывая их хранить верность Владиславу. Эти посланцы, дворянин Фёдор Матов и шляхтич Шалевский, и были задержаны дозорными Пожарского.

Напрасно прождав своих гонцов, послы под охраной отряда Жолкевского вновь тронулись в путь, пока не достигли Тушина. Они попытались вступить в переговоры с московским правительством, прося прислать заложников. Но вожди ополчения, памятуя о судьбе русского посольства под Смоленском, категорически отказались. Чтобы отогнать поляков от Москвы, Пожарский пустил в бой испытанную дворянскую конницу.

Не выдержав удара русских всадников, поляки вынуждены были отойти. Однако в одной из схваток ими был взят в плен смоленский сын боярский Иван Философов. На допросах пленный держался с мужеством и достоинством. Когда его привезли в Фёдоровское, он в присутствии Сигизмунда твёрдо заявил:

   – Москва и людна и хлебна, все обещались помереть за православную веру, а королевича на царство не брать.

На вопрос о судьбе Мстиславского и остальных бояр, державших сторону польского королевича, Философов ответил:

   – Князя Фёдора Мстиславского и его товарищей чернь не подпускает к думе. Между тем все дела решают Дмитрий Трубецкой, князь Пожарский и Козьма Минин. Польских людей разослали по городам, а в Москве оставили только знатных полковников и ротмистров, пана Струся и иных.

Выслушав пленного, Сигизмунд окончательно лишился решимости вести войну дальше. Находившийся в ставке короля литовский канцлер Лев Сапега написал в письме к знакомым сенаторам:

«Когда взяли Москву, вся надежда упала. Мы жалким образом лишились столицы, а затем – подумаешь, из-за чего только – и всего Московского государства. А мы тут во всём терпим нужду. Немцы худеют от голода и холода, кони, вследствие недостатка сена, овса и соломы, уходят. И нам самим едва осталось на пропитание, ибо из повозок едим и пьём, и уже всё заметно на исходе».

Было принято решение уходить из этой негостеприимной страны.

Весть о позорном отступлении Жигимонта вызвала ликование в столице. Наступила пора неотложных дел. В Москве кончалось продовольствие, катастрофически пустела казна ополчения. Поэтому один за другим стали покидать столицу земские отряды.

По-прежнему серьёзной угрозой для мира и спокойствия в столице были казаки. Вожди ополчения сделали всё, чтобы умиротворить буйные головы. С этой целью были составлены списки «старых» казаков, каждый из которых получил от Минина по восемь рублей жалования, что окончательно истощило казну. Зато казаки остались довольны. Кроме того, чтобы удалить их из Москвы, атаманам было дано право на сбор кормов в назначенных для этого городах и уездах.

Хотя денег уже не осталось, постарались не обидеть и «молодых» казаков из числа крепостных и кабальных людей. Все они получили волю, им разрешили строить дома в Москве либо где угодно в других городах. На два года они освобождались от уплаты долгов и царских податей.

Отправилась в обратный путь и большая часть нижегородского ополчения. Ратников напутствовали добрым словом на прощание Минин и Пожарский. Нижегородцам, как самым доверенным людям, Пожарский поручил сопровождать и крепко-накрепко охранять польских пленников, в том числе и Осипа Будилу, совсем недавно издевавшегося над Мининым и Пожарским. Теперь, узнав о страшной судьбе, постигшей его товарищей в казацком стане, он смотрел на князя глазами преданной собаки и готов был целовать ему руки.