Текст книги "Дмитрий Донской. Битва за Святую Русь: трилогия"

Автор книги: Дмитрий Балашов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 98 (всего у книги 100 страниц)

Сотня его, вернее, ее остатки за два дня бегства рассыпалась, смешиваясь с прочими беглецами. Васька не собирал ее, не скликал людей. Он даже был рад, что около него осталась едва дюжина воинов. Этою ночью следовало освободиться и от них. Хватит! Он возвращается в Русь.

Керим и Пул ад нашли его глубокою ночью, когда, оторвавшись от погони, Тохтамышевы кмети расположились на ночлег, невдали от Опо-шни, которую ханские воины тут же принялись грабить. Там вспыхивал огонь, доносило вопли и ржание лошадей, здесь было тихо. Ратники сидели перед ним на пятках, горестно оглядывая своего сотника.

– Сколько осталось людей?

– Одиннадцать! – ответил Керим. – Нас послали искать тебя…

– Я больше не сотник! – возразил Васька угрюмо.

– Что делать будем? – горестно вопросил Пулад.

– Не ведаю. Служить надобно сильному! – ответил Васька. – Ступайте теперь к Идигу!

Оба, как по команде, опустили головы.

– Ты пойдешь с нами? – осторожно вопросил Пулад.

– Нет! – резко отмолвил Васька. – Забудьте про меня! Я уже не сотник вам, все кончилось!

Наступило молчание. Керим поднял на него грустный взгляд:

– Я привел тебе поводного коня, сотник! Там, в тороках, бронь, еда и стрелы…

Они, все трое, встали. Пулад, махнувши рукой, стал взбираться в седло. Керим сделал шаг вперед. Они обнялись.

– Домой едешь, знаю! – шептал Керим, тиская Васькины плечи. – Домой, в Русь!

Они постояли так несколько мгновений, и Васька чуял, как его верный нукер молча вздрагивает. Керим плакал.

– А я – в Сарай! – возразил он, отрываясь от Васьки и глядя в сторону. – Гляди, ежели не заможешь там, у себя, моя юрта – твоя юрта!

Васька сжал его руки, замер, стискивая веки – не расплакаться бы и самому, покивал головою:

– Спасибо, Керим!

Кмети уехали, затих топот коней. Васька постоял, глядя им вслед, с мгновенною дрожью почуяв, что уходят близкие, сроднившиеся с ним люди и что еще ожидает его на Руси, неведомо!

Вздохнул. Ложиться спать не имело смысла, ежели уезжать, то сейчас, до света. Он тихим свистом подозвал стреноженного коня, снял с него путы, взвалил ставшее тяжелым седло ему на спину, затянул подпругу. Привязал к седлу за долгое ужище поводного коня. Скривясь, горько подумал о том, что на Руси не будет кумыса, к которому привык за долгие годы жизни в Орде, вдел ногу в стремя, рывком поднялся в седло. Повел коней шагом, дабы не привлекать внимания, и, только уже миновав спящий стан, перешел на рысь.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Слава Богу, что августовские ночи теплые и можно было спать прямо на земле, завернувшись в халат и привязав к ноге арканом повод пасущегося коня.

В селения Васька не заезжал, справедливо полагая, что одинокому татарину никто здесь не будет рад. (А иначе как за татарина его по платью и принять не могли.) Останавливался в поле. Но и в поле свободно могли наехать и прирезать сонного. Спать приходилось вполглаза, по-волчьи, поминутно вздрагивая и вскакивая. За две недели, что добирался до Курска, исхудал, спал с лица, завшивел до того, что все тело зудело, и уже нетвердо держался в седле. Где-то уже под Курском наехал на разбойничью ватагу. Знал, чуял, к кому едет, но от телесной истомы не выдержал, устремил на огонь. Подъехав к костру, понял по косматым диким лицам, к кому его прибило судьбой, но отступать было поздно.

– Хлеб да соль! – сказал, тяжело слезая с седла. К нему обернулись молча. Под расстрелом враждебных глаз он подошел к костру.

– Накормите хошь, други? – сказал.

Старшой, не отвечая, кивнул ему: садись, мол! Васька, решивши выдержать все до конца, придвинулся к котлу. Ел, обжигаясь, чуя, что никто не тянет ложкой к котлу, глядят на него.

– А ты, однако, жрать горазд! Мож ли што иное деять? – вопросил один из ватажников, и хмуро так вопросил, не издевки ради, а как бы прикидывая: сейчас, мол, тебя порешить али спустя время? Васька отстранился, облизал ложку, чуя отвычную тяжесть в желудке.

– Драться умею! – высказал. – И из лука стрелять!

– Покажь!

– Со светом, други! – возразил и тяжело встал, обрядить коней. (Хотелось одного: свалиться у костра и спать, спать, хошь до Судного дня.) Стреножил лошадей, привязывать скакуна к ноге ужищем не стал, махнувши рукою (убьют, дак и так убьют!), повалился у костра, натянув полу своего мелкостеганого халата на голову. Ватажники переглянулись, усмехаясь.

– Сейчас, што ль? – вопросил один, доставая нож.

– Не! – с неохотою возразил атаман. – Пущай выдрыхнется да расскажет, кто и откуда… Сонного губить, што мертвого!

– А уйдет?

– От нас не уйдет! – успокоил ватажника атаман. – Фомка Заяц нынче в стороже, от ево не уйдешь!

Скоро и все ватажники, докончив варево из ярицы с дичиной, полегли вокруг костра, кто подложивши овчинную свиту, кто на куче лапника, кто подгребши под себя горку теплого пепла.

Васька проснулся, словно толкнули. Небо слегка засинело, близил рассвет.

– Сам-то отколе бежишь? – вопросил атаман, тоже не спавший, лежал навзничь, глядя на звезды.

– Бегу из Орды! – честно отмолвил Васька.

– На Русь?

– Вестимо!

– Давно дома не был?

– Да, сказать не соврать, летов тридцать, и поболе того…

– Думать, жонка ждет по сию пору?

– Парнем был, отроком… Родителя убили литвины. Братовья у меня на Руси… – неохотно отмолвил Васька, подумав о том, что ни ринуть к коню, ни снять путы с жеребца, ни взнуздать, ни даже всесть в седло уже не успеет.

– Я тоже… – начал было атаман и не докончил, замолк.

Васька ждал продолжения, да так и не дождался, атаман похрапывал. Он приподнялся было, узрел настойчивый зрак сторожевого, мысленно махнул рукою и, глубже запахнув халат на груди, тоже заснул. И ночью видел одно: его вели куда-то убивать, вели, зели и никак не могли найти годного места, чтобы зарезать. Спор шел прямо у него над ухом.

Васька проснулся и еще полежал мгновение, дивясь, что не связан и жив. Неуж отпустят? Он осторожно приподнялся, воровато оглядываясь. Костер почти потух, и дозорный раздувал уголья, подкладывая мелкие сухие веточки. Васька посидел, подумал. Осторожно поднялся, цапая глазом: далеко ли кони?

– Да ты посиди, похлебай ухи! – донесся ленивый, чуть насмешливый голос атамана. – Мы тебя ночью-то порешить хотели… Поснидай с нами! Неуж мы для тебя хуже татар?

Васька усмехнул насильно. Холод прошел по спине. Хотелось бежать отселе стремглав. Пересилил себя, уселся у костра, взял ложку.

За трапезой начал было сказывать о сражении – смолк. Здесь это мало кого интересовало.

– Оружия там, поди, братцы, навалено! – мечтательно протянул один из ватажников. – Собрать бы! – И снова смолкли мужики, поглядывая на приблудного русича, что бежал из татар на родину.

– А то оставайся с нами! – предложил атаман.

И у Васьки опять стало сухо во рту: откажись, прирежут! Помотал головою, понурился:

– Меня поймите, други, столько годов! Може, и до смерти не придет узреть боле своих… Тамо уж как-нито… Може, и не признают совсем, тогда и к вам в ватагу попрошусь! А ныне отпустите ради Христа, дайте мне доскакать до дому!

– Ежели есть он у тебя, тот дом! – тяжело примолвил один из ватажников.

– Ежели есть… – эхом отозвался Васька.

Ватажник, до того угрюмо молчавший, качнул головой.

– Отпустим, дружья-товаршци? Все христьянская душа! И хлебом-солью нашими, гляди, не побрезговал!

Легкий необидный гогот прошел по разбойной ватаге.

– Грозился ищо показать, как из лука бьет! – подхватил молодой тать. – А ну, покажь!

Васька, уже сидя в седле, неторопливо достал лук, наложил стрелу, обозрел небо и лес. Над вершинами тянула стайка крякв, поднявшихся с ближайшего болота. Он плавно повел луком, прищурил глаз, натягивая тетиву. Крупный селезень словно споткнулся на лету, перекувыркнулся через голову и рухнул вниз, теряя перья.

– Знатно! – проговорил молодой, подымая птицу, насквозь пробитую стрелой.

Васька сунул стрелу, обтерев от крови, в колчан, крепче уселся в седле.

– Скачи! – подсказал атаман. – Скачи, а то передумаем!

Вторично Васька едва не погиб уже в самом Курске, где рискнул напроситься к какой-то убогой вдовице на ночлег. Женщина пустила. Но тотчас начала жаловаться, что у нее нет корму ни для коней, "ни для тебя, добрый молодец".

Васька, не разговаривая много, достал из калиты серебряный диргем. Обрадованная жонка убежала рысью, но воротилась уже не одна, а с целою толпою, впереди которой, робея и ярясь, подвигался к нему дюжий мужик с подсученными рукавами и большим мясницким ножом за поясом.

– Татарин, татарин! – слышалось в толпе жонок и мужиков.

Ваську на сей раз спасла злость.

– Вы што! Очумели тут навовсе? Али по речи да по обличью свово русича не признать?!

И много еще чего наговорил Васька, пока не почуял вдруг, произнося непотребные слова, что настроение мужиков переломилось. По ругани поверили, что свой. Пошли обычные: что да как? Зазвали в соседний дом, усадили за стол, перевели туда же коней и накормили овсом. Те же люди, которые только что едва не порешили его, сейчас предлагали Ваське наперебой и ночлег, и баню, сетовали, толковали, что, мол, одет не по-нашему, потому и смутились умом…

Выпаренный в бане, отоспавшийся, Васька из утра двинул на базар. Мелкостеганый щегольской халат свой, не без сожаления, обменял на крестьянский зипун сероваленого сукна грубой домашней выделки, а татарский малахай – на круглую русскую шапку. С одежей что-то отпало от души, что-то сдвинулось, и уже чужими и чуждыми показались татарские шайки, что, по словам жителей, разбойничали на дороге под Курском.

Не рискуя далее ехать один, Васька, по совету жителей, пристроился к каравану сурожских торговых гостей, что возвращались из Крыма, и тут-то едва не потерял и свободу, и голову.

Сурожане поглядывали на попутчика с недоверием, посмеивались, расспрашивали въедливо и хитро. Не чаявший беды Васька рассказывал про себя все как на духу, не ведая, что тем самым укрепляет в торговцах их подспудную недобрую мысль. На третью или четвертую ночь – спал в стороне, а тут что-то как толкнуло – тихо подтянулся к костру. И почто тихо? От единой привычки степной да дорожной! Подтянулся, хотел привстать, да и замер. У костра говорили о нем:

– У беглый! То и смекай! Правит на Русь, а с какой такой целью? Нам неведомо! Сотником был, бает, дак и не из плена бежит, тово! Може, он какой соглядатай ханский!

– В Кафе за ево немалые деньги дадут! – подхватил второй. – Только бы не ушел дорогою!

Тут вмешался еще один, доселе молчавший:

– Сковать ево надобно! На чепь посадим, братцы, тогда уж от нас не удерет!

"Кони! – лихорадочно думал Васька. – Что делать? Кони, всем стадом, были в ночном, а седло и сбруя лежали в шатре, там же и сабля с саадаком. До утра бежать было нельзя. Но и возвращаться в шатер не стоило. Стараясь не шуметь, он отполз в кусты, нашел канаву, полную палым сухим листом, зарылся в лист, в хворост – лишь бы огоревать ночь! Лежал, не спал, поминутно представляя себе, что его уже ищут. Как только начали вставать и торочить коней, Васька ужом выполз из своего схрона, развалисто шагая, подошел к палатке.

– Чего не видали? – бросил небрежно уставившимся на него мужикам, пояснил: – Раков ловил всю ночь! Да под утро задремал в обережьи, они и расползлись! – Сплюнул, дивясь собственному вранью, неторопливо поднял седло и сбрую, пошел седлать и торочить коней.

– Постой, молодец! – строго окликнул его один из давешних купцов, что у ночного костра оценивали Васькину голову.

– Недосуг! – возразил Васька, не оборачиваясь. – Постой, коня обротаю и возвернусь!

Только бы добраться до коня, только бы добраться! Поводного и весь товар, что вез с собою, придется бросить, хоть и жаль до стона. Серебро, слава Богу, зашито в поясе. Саблю с саадаком он волочил с собой. Лишь бы успеть, лишь бы не задержали с конем! Когда седлал, руки дрожали. Вспомнил, что в тороках поводного коня чудная хорезмийская бронь… А!.. Не пропадать же из-за нее! Затянув подпругу, вдел ногу в стремя. К нему уже бежали со сторон, дело решали мгновения. Васька наддал острыми краями стремян в брюхо коню, конь взоржал, взвился и пошел наметом. Вполоборота, наддавая и наддавая ход, Васька видел, что назади скачут трое, за ними торопится четвертый, а вдали уже показался пятый, все ражие, здоровые мужики… "Не справиться!" – подумалось, меж тем как догонявший его купчина глумливо кричал:

– Куда ты, молодец! Сдурел! Чумной! Останови! Поводного коня свово хоть возьми, дурень!

Прочие отставали, конь у Васьки был все же хорош. С разбега скакнул в реку, поплыл, одолевая течение, и почти тотчас услышал плеск за спиной – мужик тоже плюхнулся в воду и уже сматывал аркан на руку, продолжая уговаривать Ваську поворотить в стан.

Васька успел-таки первым выкарабкаться на берег. Вырвал лук из саадака, наложил стрелу. Мужик был от него уже в пяти шагах, но, завидев натянутый лук, остоялся.

– Вали назад, курво! – приказал Васька. – Пропорю насквозь! – И домолвил, чтобы все стало ясно: – Слышал я вашу толковню вчера у костра! Продать меня захотели! – рявкнул, зверея.

Мужик глядел на него с кривою остановившейся усмешкой, ощупывая ордынский нож у себя на поясе. По тому берегу скакала, приближаясь, погоня.

– А ну, вали! – грозно выдохнул Васька, намерясь спустить тетиву, но торговец не стал ждать выстрела, поглядевши в Васькины глаза – понял. Резко вздернув повод, ввалился опять в реку и поплыл, все оглядываясь и, верно, гадая: не спустит ли Васька тетиву?

– Стрелы для тебя жаль! – пробормотал Васька, пряча колчан, и тотчас, повернув коня, пошел крупною скачью.

Преследователи еще долго гнали его, пытаясь отрезать от леса, но в конце концов заостанавливались, заворачивая коней. Вот тут Васька вновь вспомнил о поводном чалом и аж скрипнул зубами: кольчуга, запас стрел, снедное, сухари, добытые в Курске, сменная рубаха и теплая суконная свита, ясский кинжал – все осталось в тороках поводной лошади и досталось Городецким купцам, почитай, задаром. Жалко было до слез, до того, что попадись они ему сейчас, по одинке, один за одним, порешил бы всех и рука не дрогнула!

Снова приходилось скакать украдом, голодать, ночевать в лесу, без конца гадать, завидевши впереди скудный огонек, обогнуть или подъехать? И подъезжал не ранее, чем убеждался, что перед ним такой же одинокий путник ал и беглец. Но и с тем не садился рядом, а баял накоротко и только о самом надобном, выспрашивая дорогу.

Один такой огонек привел его, нежданно, к келье отшельника.

Келья, вернее, пещерка, кое-как накрытая кучею хвороста и палого листа, располагалась в корнях большого дуба. Старик пустынник сидел, пригорбясь, на корне, у крохотного костерка и читал, шевеля губами, большую, в черных кожаных досках, книгу. Заслышавши шум, неторопливо заложил книгу цветной, шитой шелками заложкою, взяв руку лодочкой, воззрился в подступающий мрак.

– Подь сюды, добр человек, не боись! – позвал негромко.

Васька соскочил с коня, вступив в круг света. Старец обозрел его с головы до ног, щурясь.

– Што-то не пойму! – примолвил. – Не тать вроде, но и на убеглого не похож! Да ты садись, мил человек, садись к огню, погрейся, охолонь. Накормил бы я тебя, да хлеба нет, сам липову кору гложу, да орехи вот по малости… Мне, старому, и хватает! Ночуй! Заможешь, расскажи про себя, не заможешь – молчи. Господь нас и без того видит!

Сказал последнее столь значительно, что Васька вздрогнул, почуяв, как кто-то великий смотрит на него с выси Горней, пронзая зраком насквозь. Вздрогнул, поднял голову. Там, по вершинам леса, шел ветер, гася звезды и вея холодом, что вместе с палым листом опускался с вершин дерев к их подножию. Васька поежился, посунулся к огню, все еще думая: не разделить ли со старцем береженую хлебную краюху. В конце концов, сбрусвянев – стыдно стало есть одному! – достал краюху, разломал надвое и молча протянул половину старцу. Тот чуть улыбнулся, принимая хлеб, тоже молча достал горсть волошских орехов, нарванных вместе с листьями, всыпал Ваське в подол.

– На, возьми! – примолвил. – Вижу, от чистого сердца даришь, дак и от меня возьми в дар.

Они сидели друг против друга, подкладывая в костер сухие ветви, и Васька ощутимо успокаивался, "погружался в тишину". Он вдруг задремал, сидя, вздрогнул, разлепивши глаза. Старец глядел на него чудным оком, и Васька, повинуясь его взору, стал сказывать: про детство, младшего брата, братанича, про изографа Феофана, Орду, плен, бегство, про Тохтамыша, про то, как решился бежать, и про то, как в нынешней дороге разбойники оказались лучше купцов…

– Не жалей! – помолчав, примолвил старец. – Не жалей, не разжигай себя! Захочешь отметить, а там снова кровь, чьи-то слезы, иная месть… А придет старость, и что та собина! Думашь, я беден, нужен был? Был я богат, боярин был нарочит у пронского князя! И весь век свой дрожал: перед нежданным ворогом, перед литвином, перед княжою немилостью. Так же вот ся страшил потерять коней, богатство, терема, стада скотинные… Одного не боялся: близких своих потерять! А как в одночасье потерял и жену, и обоих сынов, так и пришло мне откровение свыше! Не жалей! В господних пределах они! И вот взял посох, отвергся одежд многоценных, отвергся славы и почестей, и вот я здесь. Наедине с Богом. И стал спокоен. И уже ничего не страшусь. Гроб, гляди, себе сготовил и могилку вырыл. Почую последний свой час, лягу в тот гроб. Найдется прохожий человек жалимый, зароет меня и утвердит крест. Не найдется – все одно, душа пойдет к Господу, и там, в высях Горних, обрящет породу свою, за них же ежеден молю Вышняго…

Ты то пойми! Вся суета земная – до часу! Богатств стяжание ненасытимо, хочется все большего и большего, а по мере того, как приходят к тебе блага земные, приходят и жадность, и страх, и от людей отдаление. С парнем, с которым, бывало, вместе окуней ловили, уже и не сговоришь: он стал смерд, ты – боярин! Любовь? Дак пойми тово, тебя ли любят лукавые жонки али твое злато-серебро? А приходит старость, и то становит не надобно, а надобно то лишь, что никаким богатством земным не купишь: жаленье ближников твоих, кто бы глаза тебе закрыл честно, не отвернулся от тебя в час твой последний! А за злато того не купить!

Прошлое вспомнишь свое, злобу давнюю – не порадует злоба, хоть бы ты и одолел, и погубил кого… И враг твой дорог тебе, пока ты можешь его унизить, погалиться, повеличаться над ним. Знал я одного, что ворога своего давнего убил, голову отрезал… да положил в мед, и потом почасту доставал, клал перед собою и спорил, толковал с головою той. Мне по раз покаял: мол, все бы отдал, чтобы оживить ворога, услышать его голос, поспорить с им… Так-то вот! Оживить! Черная голова-то была уже, страшная. А он все походит, походит да достанет… И умом тронулся под конец. Из дому ушел, на паперти церковной сидел, в церкву-то и заходить боялси…

Ну, порешил бы ты их, ентих гостей торговых, а у иного жонка, детки растут и не ведают батькиной зазнобы! А тут сиротами станут, будут повторять: мол, тать напал на нашего батьку да и порешил! И ты ненароком взойдешь в дом тот и сумеешь ли сказать деточкам тем малым да вдовице-жене: я, мол, батьку порешил вашего за то и за то? Сумеешь?! А коли сумеешь, дак как станешь Господу отвечать на Страшном суде? Нам-то ведь не то надобно, чтобы ворог твой, из ближних твоих, погиб, а чтобы мучался, ведал, знал. Надобно себя распалять гневом! Ну, а одолел ты вора, того, отобрал краденое добро, и держишь его в руках, и не ведаешь: куда деть? Словно бы сам кого ограбил! Оно уже не твое, уже чужим стало, ничьим. И тати, гляди, нипочем отдают неправедно добытое, то ли пропьют, то ли бросят: руки жжет! Не заработано, дак!

Так что не жалей, молодец! Как пришло, так и ушло. И получишь – не радуйся, и отнимут – не плачь! Земное на земле и оставишь. У Господа иные богатства и суд иной! Уж коли сына послал на крест ради нас, человеков, дабы искупить его кровью греховность нашу, дак и понимай тут!

– Не всегда сходит к нам Господь… – возразил было Васька.

– Всегда! – твердо отмолвил старец. – Токмо мы того понять не можем иной раз! Не о земном, о духовном его дума! Души наши спасти, а не ету бренную плоть! Я своих-то потерял, тоже хитнулся душою: за что, мол, их-то, Господи? А там и понял. И снизошло. Понял то, что Господь во всем прав, токмо мы того порою понять не можем! И ждет от нас, от кажного, деяния, подвига! А жизнь эта – лишь приуготовление к жизни вечной, и посему кто более перенес в юдоли земной, тот в Горнем мире и ближе к Престолу Славы!

Старик замолк. Потом ворохнулся, сказал:

– Поспи, чадо! Путь долог, а из утра я тебе покажу самую легкую дорогу на московскую сторону!

Васька земно поклонился старцу. Помедлив, залез в пещерку, лег на вытертую, потерявшую цвет ряднину и тотчас заснул. И сны видел светлые, хорошие сны.

Старец и верно из утра проводил его, указал дорогу, сердечно благословил на прощанье…

Опять начался одинокий, томительный путь. Больше всего Васька боялся потерять коня, тогда – смерть, без коня будет не добраться и до Оки. Посему, когда выбрался наконец, был рад несказанно. Долго стоял на обрыве над осенней, полно идущей в берегах рекой, даже мерзкая сырь непросохшей одежды (зарядили дожди, и Васька все последние дни мокнул и мерз) как-то позабылась ему. Но скоро, вослед за радостью, его охватило отчаянье. Измученный, на измученном коне, он вряд ли переплывет реку. Приходилось искать брод или подаваться куда-нито ниже по течению, в сторону Переяславля-Рязанского, прошать перевоз, ежели его не задержат вновь, уже на перевозе!

Все-таки перемог себя, поминая старцевы молитвы, выехал к людям. Выехал с робкою верой и с молитвою на устах, и обошлось! Перевоз миновал без досады, а там и Коломну проминовал, и уже на пути к Москве заехал в припутную деревню, где его опять остановили мужики, принявши за татя. С долгою руганью свели наконец на боярский двор. Боярыня вышла, сухая, строгая. Вгляделась. Повелительным знаком приказала мужикам развязать Ваську и завести его коня к себе во двор. Мало выспрашивая, велела прислуге готовить баню да прожарить Васькины порты, полные вшей. Часа через два, выпаренный, красный, он ел, давясь, горячие щи и гречневую кашу. Потел, вздыхал, запивал снедное квасом, постепенно сказывая барыне про себя. Та молча слушала, глядела на него пригорюнясь, подперши голову рукою, высказала наконец:

– А Иван-от Федоров твой ныне на Москве, на княжом дворе служит!

Высказала и замолкла вновь. Только уже накормив (у Васьки начинали слипаться глаза) и провожая в боковушу, к ночлегу, домолвила:

– И Лутоня тебя сожидает который год! Жонка добрая у ево, жалимая, и детки уже болыпенькие стали. А ты, значит, Василий, еговый брат старшой!

Высказала твердо и, не успел Васька удивиться по-настоящему, почто боярыня уведала имя его брата, добавила:

– А я Наталья Никитишна, Иванова матерь! И деревня ета наша, Островов. Я ведь тебя, почитай, сразу признала, когда привели, сердцем почуяла, что свой! Вот тебе постель, вот рядно, укройсе! Тута тепло, не замерзнешь, спи!

Васька трепетно схватил Иванову матку за руки, не зная, что содеять, вдруг склонился и поцеловал ее сухую старческую долонь. В глазах стало щекотно от слез.

– Спи! – примолвила она, легко огладив его по волосам, как маленького, и вышла, прикрывши дверь.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Наталья Никитишна повезла Ваську в Москву сама.

– Ты тамо, в Орде, и русскую молвь позабыл, иное слово высказывать, как татарин! Примут за соглядатая ханского, опять насидишься в затворе, не пущу одного! Вот управлю с хлебом, поедешь со мной! – по-хозяйски сказала, твердо.

Васька два дня отъедался и отсыпался, потом сами руки потребовали работы. Взялся чинить упряжь, мял мокрые кожи, готовил сыромять. Увлекся до того, что жаль стало и оставлять работу недоделанной. Но Наталья как твердо задержала Ваську у себя, так твердо и оторвала от трудов праведных:

– Время! Есь у нас кожемяки-то! Довершат!

И вот они едут, и мокрые, рыжие, желто-золотые и ржавые рощи провожают их и дышат отвычною влагой, терпким духом осени. В низинах наносит грибною сыростью, на взгорьях холодный, тоскливо-радостный ветер остужает разгоряченное лицо, и не понять, то ли мелкая морось, то ли слезы так увлажнили щеки, что надобно отирать рукавом?

Москва показалась в отдалении бурым нагромождением рубленых клетей, крыш, с белеющими меж них пятнами церквей, окаймленная серо-белою каменною стеною, зубчато окружившею Боровицкий холм. Когда подъезжали, бросились в очи цветные прапоры костров и боярских хором, кружево деревянной рези на подзорах, "и стаи галок на крестах", как много веков спустя напишет русский стихотворец.

Васька ехал верхом рядом с колыхающимся возком Натальи Никитишны, озирал открывающуюся ему, растущую по мере приближения красоту, мучительно гадая, как его встретят. Ибо пока у человека нет на родной стороне своего дома, своего угла, своей родни-природы, что и накормят, и обогреют, и пригласят к теплому очагу, до той поры и родина – только звук, только тоска сердечная, только бестелесный образ, с которым путник кочует по странам чужим…

Иван явился к вечеру, когда Васька сидел, после бани, в горнице ихнего терема в Занеглименье, в одной рубахе на голое тело, хлебая мясную уху. Отроки во все глаза смотрели на чудного дядю, что всю жизнь пробыл в Орде, а тут возвернулся домой. Серега уже крутился у колен гостя, а Ванята выспрашивал с уважительным восхищением:

– А ты самого Темерь-Аксака видел?

– Тимура? Железного Хромца?

Васька усмехнул настырному любопытству отрока. Как объяснить, что он об этом там, в Хорезме, и не мечтал вовсе, что нужнее всего был ему глоток воды да лишний кусок черствой лепешки.

– Видел один раз, в бою на Тереке.

– А какой он, страшный?

– Далеко было, не видать! Мы ить и доскакать не успели… Погодь, никак, твой батька пришел!

Вылезая из-за стола, едва не перевернул деревянную мису с варевом. Обнялись, замерли оба, смежив увлажненные очи.

– Насовсем? – вопросил Иван.

– Насовсем!

Сели за стол.

– Лутоня как?

– Сожидает! Который год сожидает тебя! – И, не давая Ваське вымолвить слова, Иван договорил: – Погодь! Покажу тебя кое-кому из бояр! Тут колгота у нас о Витовте. Кто и о сю пору не верит его договору с Тохтамышем!

Спать оба отправились на сеновал и проговорили едва не до первых петухов, сказывая друг другу многолетние новости, все возвращаясь и возвращаясь к тому известию, с которым Васька приехал на Русь.

– Не пойму я ево, Витовта! – говорил Иван. – Ну на што ему Москва? Мало, што ли, уже захватил чужого добра? А не захочем под литовской волей ходить, тогда как? А мы ведь не захочем того! Опять кровь? На силе ничо долго не выстоит! Только то ведь и крепко, что связано любовью, по слову Христа! Штобы сами хотели! А без любви, на насилии да на воровстве ничего путного не создашь!

Васька вновь, как даве пустыннику, рассказывает Ивану о купцах, что едва не продали его снова в Орду.

– Свои ведь, русичи! И какое добро пропало! Конь, товар, одна бронь чего стоила!

– Не жалей! – возражает Иван. – Што в воровских руках побывало, того жалеть не след. Был у меня суседушко, слава Христу, о прошлом годе Бог прибрал! Дак вот, ладил все землю отрезать у нас, постоянно таскал все по мелочи. Раз ордынский тулуп и материну душегрею богатую, крытую лунским сукном, с огорожи стянул – вывеливали на просушку. Ну, я уже был на возрасте в те поры, из молодечной дружков созвал, явились к нему впятером. "Знать, мол, не знаю, не ведаю!" Пошли обыском. Крынки у ево там полетели, то, се, словом, не выдержал, признался, тулуп возвернул, а душегрею – продал, мол! "Кому?!" – повели. Слово за слово, понял, что не выкрутиться ему, у еговой сестры у двоюродницы и нашли. Дак мать долго брезговала одевать, поднаряд перешивала да стирала… А я у ево в клети, в ту пору, секиру свою нашел, стародавнюю. Еще парнем как-то, думал, што потерял. Ловкая была секира как-то к руке. А тут гляжу: она! Всю ржа покрыла, в сыри держал, дак. Ну, подобрал я ее, а рука уже не лежит, как не своя стала. Отчистил, на кругу ободрал, все не то… Дак к большому делу с той поры уже и не употребляю, а так, по малости: капусту там рубить, то, се… А когда-то ведь хорошая была! Ну, словом, как своя жена, што в толоке побывала. И вот дивно! Пока была украдена, все вспоминал да жалел, а как нашлась, словно и не надобна стала! И злость вся прошла… И секиру давно уже новую завел. А как умер сосед-от, братец еговый на хозяйство сел. Гляжу, братина, зеленая вся, мятая кинута во дворе. Ба! Наша братина-то! А прошать – он бы и отдал, кинул дак, – уже и стыдно стало. Так поглядел-поглядел да и махнул рукой… Думал даже куплять у ево, уж не баять, што украдена, дак и тово не возмог! Вот тут и суди, как оно быват! Мыслю, вещи тоже што люди. Купишь новую пока, ну вещь и вещь! А с годами словно душа в ей появляетца! Про иное и все скажут: янтарь там… Ежели не носить янтари, дак мутнеет он, гаснет, без человечьего тепла не живет… И еще замечаю: умер человек, многое, што у ево было, тоже изгибает, пропадает как-то, ежели там дети не держат. Без любви и утварь не живет!.. А тут государство! Весь язык русский! Дак куда! Нет, не пойму я Витовта, в жисть не пойму! Умрет ведь, старый пес, а нам – жить и с Литвой соседить. И будет, как у меня с соседом тем: до того додеремся, што никоторого не останет! Ладно, утро вечера мудренее, – прервал Иван сам себя. – Давай спать!

Наутро верхами, бок о бок, отправились в Кремник.

Все было отвычно Василию: и узорные терема, и теснота улиц, и увешанные колоколами звонницы русских церквей. Глядел, доселе не понимая, что это свое и насовсем и что он не проснется завтра в войлочной юрте кочевой, а все сущее не окажется сном.

Иван повел Ваську сразу к Федору Кошке. Кошка тотчас сослался с Акинфичами и Тимофеем Вельяминовым – и завертелось колесо! Короче, к полудню все великие бояре были извещены, что Тохтамышев сотник, прибежавший на Москву, готов подтвердить истину того, что Витовт собирается охапить в руку свою Московское великое княжение, а прямее сказать, и всю Русь. Поскольку о том же самом долагали иные слухачи и Киприановы клевреты, прибывшие из Киева, подтверждали то же самое, то к сообщению отнеслись сугубо. К победью собралась Дума, и Ваське нежданно-негаданно пришлось долагать о деле перед боярами и самим великим князем Владимирским. Вон юнец на золотом креслице, великий князь, но ведь не ордынский хан, не царь перед ним! Сказывал связно и толково, смело ссылаясь на Бек-Ярыка и самого хана Тохтамыша. Бояре слушали молча, иногда спрашивали о том-другом, выслушивая ответ, важно склоняли головы. Эта вот ясная простота рассказа все и решила. К концу беседы никто уже не сомневался в истине Васькиных слов и выспрашивали лишь о подробностях да о произошедшем сражении, о котором верных вестей до Москвы еще не доходило. Васька, естественно, о конце сражения и многоверстной погоне татар за Витовтом не ведал, но о том, что видел, рассказал, отдавши должное воинскому таланту Идигу – Едигея, возродившего Чингисову науку побеждать.