Текст книги "Дмитрий Донской. Битва за Святую Русь: трилогия"

Автор книги: Дмитрий Балашов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 83 (всего у книги 100 страниц)

– А без верховной власти, как тамо в Новом Городи, – ворчал, утихая, Упырь, – и все передерутся ныне! Было уже! Князь на князя, а татары пришли, и нет никого…

"А им, новоторжцам, поддаться Москве, – думал тем часом Иван, с трудом уложив Пашку спать, – дак и будут тут сидеть московские воеводы. И мытное, и лодейное, и повозное пойдет отселе великому князю, и уж никаких там тебе вечевых вольностей… Сам-то я захотел бы того? Ежели бы был новгородцем? Навряд! Ну, а так-то сказать – ни от Орды, ни от Литвы, ни от немец не отбиться станет, ежели все поврозь, по один-ке, значит… Тут Упырь прав, в этом прав! Власть должна быть одна. И церковная, и княжеская. И Киприан прав, что требует своего у Господина Нова Города. А только… Так-то вот ползать, в ногах валяться с разбитою рожей! И чего я сам полез было в драку с Пашкой, ежели у самого в обозе две грабленые коровы и конь…"

Мысль тяжело, затрудненно ворочалась в отяжелевшей голове. В конце концов Иван, стянув сапоги, повалился рядом с Упырем на хозяйскую кровать, уже ни о чем не думая, даже о том, что, сонных, их озверевший возчик легко мог бы прирезать, а сам, с женой и дитями, после того, спасая голову, дернуть куда-нито в лес… Дом ему, конечно, спалят после того, ежели не всю деревню заодно… Да нет, уж коли на рати не выстали, тут и подавно не посмеют! Поопасятся какую пакость сотворить! С тем и заснул, уже не слыша ненавистного шепота в запечье, где жалась, вместе с оставшимся поросенком (двоих, невзирая на пост, благо в походе постов можно не соблюдать, съели московские ратные), вся ограбленная семья "новогородчев", долженствующих почитать себя счастливыми уже с того, что выкуплены за немалые пенязи, а не сведены со двора конь и корова, что не сожжены хоромы и, когда схлынет ратная беда, можно будет вновь начинать жить.

Новый Торг, не дождавшись новгородской помочи, склонился-таки к тому, чтобы поклониться Москве. От городской господы приезжали послы во главе с оптовым торговцем Максимом. Внимательноглазый богач, щурясь, озирал стан, войсковую справу, приметил и походный базар, где продавали жителям отобранное у них же добро, покивал чему-то своему.

Упырь, стоя в обнимку с Иваном – намедни мирились, пили хозяйское пиво, хлопали друг друга по плечам, – фыркнув, пробормотал вполголоса:

– Вот бы с такого-то шубу снять! Весь поход разом оправдаешь!

Шуба на Максиме, седых бобров, была и верно хороша. Хозяин словно плыл в ней, цепляя подолом снег. Только на шагу слегка выглядывали носы узорных, новгородской работы, цветных чеботов да мерял убитую копытами снежную дорогу тяжелый, резного рыбьего зуба, посох в руках купца.

Скоро в воеводскую избу, соскочив с коня, прошествовал и сам Владимир Андреич. Крытый персидским шелком опашень, распахиваясь, являл украшенную серебром кольчатую броню. Сабля на золотой перевязи, в ножнах, украшенных смарагдами и лалами, почти волочилась по земи. Твердо ступая зелеными изузоренными сапогами с загнутыми носами, взошел на крыльцо и уже на крыльце обернулся, вовсе распахнув опашень, большой, широкий, сердитый и торжествующий. Дрогнув усом, сведя брови, соколом оглядел улицу, игольчато ощетиненную копьями московской сторожи; склонясь, унырнул в избу, где, верно, уже начался торг москвичей с новоторжцами и городские послы спорят сейчас о раскладе даней, убытках, вирах и прочем, сопровождающем сдачу городов.

Иван развалисто прошелся вдоль строя своих ратных, кое-кого, ругнув, подтянул, тут же укорив:

– Не у жонкиного подола стоишь! Што енти подумают? Не о тебе, раззява, о войске князя великого! Смекнул? То-то! Копья ровней, други, копья ровней!

Выстроил, сам залюбовался молодцами.

Стояли часа три, а то и четыре, вдосталь поистомились в строю. Наконец из вновь отверстых дверей начали выходить сперва новоторжские послы, потом московские бояре и воеводы. Новоторжцы усаживались в сани.

Владимир Андреич вышел на крыльцо последний. Орлом оглядел своих ратных, возгласил громко:

– Полон отпустить! Выкуп дают! И коров ентих, што не проданы! – Перекрывая поднявшийся зык, домолвил: – Кажный, чья там ни есть животина, получает по полугривне, не ропщите, други!

– А когда давать будут?! – выкрикнул чей-то молодой голос. (В честность московских воевод и сами московляне не очень верили.)

– А тотчас! – легко отозвался князь Владимир, махнув перстатою рукавицей в сторону базара. – Сам пригляжу!

Ратники начали покидать строй. Скоро за шумом > зыком, обычной в таких случаях бестолочью стали прорезываться ручейки обратного движения. Получившие серебро ратные, наливаясь кровью, крепко, сожалительно крякали, а испуганно-радостные сельчане растаскивали, почти бегом, счастливо вырученную скотину… Разумеется, кроме той, что уже была отогнана в обоз.

Уходили радостные полоняники. Какая-то понасиленная ратными жонка шла и плакала навзрыд, полуслепая от слез, наталкиваясь на прохожих. Не ревела, когда творили с нею стыд, а заплакала сейчас, когда надо было возвращаться в ограбленную избу, к измордованному и злому мужику своему и начинать заново жить, избывая позор, выслушивая несправедливые покоры свекрови и молчаливо принимая тычки и ругань лады своего, вымещающего на жонке свой стыд и бессилие перед вражеским разором…

Март истекал последними днями. Над голубыми озерами полей стоял пронизанный светом молочный, приправленный золотом солнца туман. Возы, груженные добром, тяжело вылезали из проваливающихся под копытами колдобин. Ратные торопились к Пасхе, к разговленью, к домашним пирогам и убоине, к баням и к чистой сряде. Все были мокры, грязны, распарены, ото всех разило овчиной и конским потом, но шли весело – домой! И, к тому, с победою шли, не чая чего худого ни впереди, ни назади. Редкие толковали о том, что так просто все это не окончит и что Господин Великий Новгород еще покажет зубы Москве…

Иван Федоров не думал ни о чем. Ему была одна забота: довести, сохранить коров. Раздобыл корм, поил, с тревогою глядючи, как костляво остреют крестцы умученных животин, как неровен и скорбен их шаг. За мерина такой боязни не было. Тот шел ровно в руках опытного Гаврилы, запряженный коренником. Склоняя тугую шею, легко вытягивал из промоин тяжко груженный воз, и чуялось, дойдет, дотащит без особой натуги. С коровами же было – хоть вези! И когда уже, под самую Пасху (по Москве текло ручьями, дотаивало у заборов, мутные воды уносили последний снег с улиц), почти обезножевшие, отощавшие, с нелепо раздутыми боками, но живые, коровы достигли родимого двора и государыня-мать, вышедшая встречать, строго покачавши головою, оглядывала скотину, едва не зарыдал напоследях, сваливаясь с седла. Довел-таки!

– Погоди, мать, – сказал, – не обнимай! Выпариться нам с Гаврилою нать. Завшивели…

Наталья Никитишна и тому кивнула, как должному, без улыбки. Отозвалась коротко:

– Топят!

Жизнь, возмущенная круговертью похода, возвращалась в свои привычные берега.

– Стельные обе?! – спросила-сказала мать.

– Стельные! – ответил Иван, кивая, снимая с себя заботу о животных. Мать еще раз придирчиво осмотрела коров.

– Выходим! – сказала и, не удержавшись, добавила: – Нам прибыток, а кому-то разор! Молчи, молчи, слава Вышнему, што привел, а не погубил дорогою, волкам на снедь!

Выбежали дети. Радостные, полуодетые, наперегонки бросились к отцу.

ГЛАВА ВТОРАЯ

От Детинца на Великий мост перли так, что трещали перила. Изредка взмывал жалобный крик какого непроворого людина или жонки, притиснутой к самому краю: "Не утопитя, крещеный!" – и тотчас гас в общем роевом гуле толпы.

Что там вечевая площадь, где собирались для решения городских дел "триста золотых поясов"! Отсюда, с высоты Детинца, в узкое башенное окно видно было, что уже весь торг и все прилегающие улицы полны народом, а люди все прибывали и прибывали. Неслышные отселе в гудении колоколов самозваные витии что-то кричали, размахивая руками, с вечевой степени, верно, звали к немедленному походу под Торжок, в отместье Москве.

Богдан Обакунович, боярин Прусского конца, тысяцкий и воевода великого города, глядел отсюда, с высоты, покусывая ус, и по лицу его, как облака в ведренный день, то усмешкою, то хмурью перетекали отражения его непростых мыслей.

"Мужичье… На конях сидеть не умеют, а туда же, спорить с великим князем Владимирским! Нос к носу, дак и носа ся лишити придет! Да и как оно есчо поворотит! Даве, с находом покойного Дмитрия Иваныча, потерпел город, сильно потерпел! Все пригороды пожгли, двадцать четыре монастыря… Эко! Да не стало б новой колготы со славянами, как девять летов назад! Нам токо и битися на Великом мосту, стойно Ваське Буслаеву! А до дела – три, пять тыщ молодцов годных наберем, не более того! А московский князь осильнел! Ни Тверь, ни Рязань, ни Нижний ему не указ! Литвою спасаться? Наримонта призывали… Ноне Патракий Наримонтыч на кормлении в Нове Городи, а велик ли будет толк? Витовт осильнел, как бы и самого Василья-князя не съел тем часом… Тогда и Господину Нову Городу конечь! Охо-хонюшки…

Есиф Захарьинич муж добрый, а и ему Нова Города не сдержать! Не пять ли летов тому убегом спасалси к себе на Торговую! Хоромы еговые тутошние чернь разволочила по бревну, Великий мост разметали, лодьи рубили, перевезников били батожьем… В оружии стала вся Торговая за Есифа, против Софийской стороны… Две недели и перевозу не было через Волхове! Днесь умирились, и Есиф опять на степени, а токмо никто того не забыл! Цьто ни порешат тамо, а с ратью великого князя на борони нам не стать! Витовту поклонитисе? Дак Витовт Василью тесть! Эко вот пакостно-то! И со плесковици миру нет доброго… Римляне, те были великий народ, пожалуй, и нас помудрей, а тоже – пошумели, поратились да и поставили у себя кесарску власть! Во едином цьтоб кулаке! А то как у нас ныне: Плесков, Вятка, Двина – все тянут порознь, и в самом Господине Нове Городи две стороны меж собою не сговорят! Да цьто стороны ти, кончи все порознь! Славна на плотницян, неревляне на пруссов… Тьпфу! Как ето веничейски фряги со своим дожем власть держат? Навроде и у нас: совет господ, владыко, цего не хватат? Кажен новый степенной – с дракою! Али степенного надоть на всю жисть, как того дожа ставить? А кого на всю жисть? Есифа? То-то и оно! Никоторой конечь ни под которым ходить не хоцет!"

Мысль билась вокруг того, о чем говорили уже не раз – об устроеньи очередности власти. Чтобы, значит, по ряду, один за одним, и на полгода чтоб, а дела решать советом старых посадников, кто на степени побывал, кто дела повидал… Зрела мысль, и одного не додумывал, не мог додумать маститый боярин: что когда обмелеет, сгаснет в жестких берегах текущая сейчас через Великий мост река народного гнева, некому станет и на борони выстать за дело новогородское, противу той же Москвы али Литвы.

Богдан Обакунович смотрел, прихмурясь, в заречье. С кормлеными князьями – маститым Патракием и молодым белозерским князем Костянтином (лишенным удела еще покойным Дмитрием и ныне отмщающим за ся) – с обоими говорено, и в говорю ту решено: с великокняжескою главною ратью не встречаться, а грабить окраинные волости московские. Вот только с Торжком пакостно выходило: не послать рати – не удержать Торжка, а послать – быти побиту московскою силой. Владимир Андреич не тот воевода, с коим старик Патракий да шильники новгородские на борони выстанут!

Вздохнув, Богдан тяжелыми шагами пошел назад. Распахнутым опашнем подметая ступени, спустился узкою сводчатой лестницей с заборол по-за стеною, отделявшею владычень двор от прочей, густо застроенной рублеными теремами, клетями и амбарами части Детинца. За стеною, с тем же роевым гулом, шли, и шли, и шли, иные с оружием в руках. Война решалась всем Господином Великим Новым Городом, и стати поперек этого решения нынче не решился бы никоторый из бояр.

Богдан поднялся по тесовой, из дубовых плах, лестнице. Пригибая голову, прошел в обширную, на два света, палату, где заседал нынче боярский совет. Светлыми глазами, вприщур, обвел собрание нарочитой чадя.

– Беда, вятшие! Не весь ли город ныне на вецевой площади! – сказал с суровою усмешкой. – Пора и нам показати ся на степени!

Есиф Захарьинич посмотрел на него с невнятною укоризной:

– И ты туда ж?

– А поглень с заборол, цьто деетси! – отмолвил Богдан Обакунович, опускаясь на лавку, на свое место.

– Надобно выступить владыке! – подсказал кто-то из председящих.

Архиепископ Иван тяжело повел головою в белом клобуке с воскрылиями (носить такой имели право лишь митрополит да архиепископ Великого Новгорода), глянул, изрек:

– Ты, Богдан, выступи тоже, тебя слушают! И Есиф Захарьинич пущай скажет слово!

Оба кормленых князя, молодой и старый, согласно склонили головы. Старик Патракий не был талантлив, как воевода, и сам это знал. Право водить полки досталось ему по наследству, а не как награда за ратные подвиги. Он тронул рукою пышные седые вислые усы, прокашлял, рек:

– Про то, как порешили вести рать, на степени баять не будем! (И саму-то затею начать зорить волости великого князя выдумал не он, подсказали ему пруссы, Богдан с Тимохой Юрьичем. Но Патракий не спорил. Стати на борони противу самого Владимира Андреича не улыбалось и ему.)

Бояре завставали. Кто скинул было опашни, вздевали в рукава, застегивались, хотя на улице в этот день отеплело и хороводы капель падали с мохнатых свесов резных кровель. Холодом веяло не от тающих апрельских снегов – от самого принятого ими решения.

– Втравил ты нас в трудное дело! – шепнул, выходя из покоя, Тимофей Юрьич. Прусские бояре все были заедино, но кольнуть иногда чем-нито приятеля не возбранялось никому. Богдан оскалил зубы волчьей жестокой улыбкой. В 1385 году именно он со славенским посадником Федором Тимофеичем, выдвинули и утвердили решение, ставшее решением всего города: на суд в Москву к митрополиту не ходить, судебное не давать, а судитися у своего владыки, в Нове Городе. Из-за этой-то грамоты, подписанной всеми нарочитыми гражданами и положенной, за печатями, в ларь Святой Софии, и возгорелась нынешняя война. Киприан требовал вернуть ему митрополичий суд, а Новгород ссылался на волю всего города, которую никто отменить не вправе.

Воля всего города была. Люди шли, и шли, и шли, переполняя заречье, готовые отстаивать свои права и вольности с оружием в руках. До горьких слов архиепископа Ионы: "Кто возмог бы сокрушить таковое величество города моего, ежели бы зависть и злоба и разномыслие граждан его не погубили!" – до этих горьких слов, послуживших эпитафией великому вольному городу, было еще очень и очень далеко.

Посылая рать на Двину и в Заволочье, новгородцы еще не ведали того, что створилось в Торжке, где, тотчас по прибытии новгородских послов, вспыхнул бунт, невольным свидетелем которого и даже почти соучастником стал Иван Федоров. Встретить пасхальные дни дома ему не довелось. Почти в самый канун Светлого дня его вызвали во дворец, к князю Василию. Подымаясь по ступеням, восходя переходами до нарочитых княжеских теремов, Иван замечал, сколь многое тут успели поиначить со дня смерти Данилы Феофаныча. И занавесы явились фряжской работы, и расписные шафы, и веницейское, с витою колонкою посередине, окно в верхних сенях, толпа рынд у дверей, где раньше стояли всего два ратника, и простор новых палат, недавно занятых князем Василием, явно не пожелавшим тесниться в горенке своего покойного родителя, – все являло вкус юной хозяйки княжеского дома, воспитанной на подражаниях рыцарской роскоши латинского Запада.

Иван хмурил брови, не понимая еще, плохо то или хорошо и как ему отнестись к переменам в княжеском обиходе. Он намеренно сурово перекрестился на иконы старых киевских и суздальских писем, что казались чужими и чуждыми среди латынских поновлений дворца, и приготовился к нудной долготе "аудиенции" – слово-то одно чего стоит!

Впрочем, Василий Дмитрии принял его быстро, нарушив заведенный Соней чин и ряд, вышел откуда-то сбоку, мановением руки раздвинув толпу ожидавших княжого приема бояр, и увел в прежний батюшков тесный покой, где и дышалось легче, и говорилось свободнее.

– На вас, спутников бегства нашего из Орды… – несколько выспренне начал он.

"Так и есть, дома Пасху справить не придет!" – подумал Иван, догадывая, что воспоследует новый посыл куда-нито. Впрочем, вспомнив неложные рыданья Василия над гробом Данилы Феофаныча, он несколько помягчел и, чуть-чуть улыбнувшись одними глазами, вопросил:

– Срочная служба надобна?

– Грамоту тайную в Торжок, передашь торговому гостю тамошнему…

– Максиму! – подсказал Федоров, отцовым разбойным оком глянув в очи великому князю. – Передаться надумали, што ли, Москве?

Василий принял взгляд кметя прямо и ясно. Научился уже глядеть пристойно княжескому званию своему. Отмолвил:

– Пока не ведаю!

Верно, с этим послужильцем бежали вместях из Орды, сидели в Кракове… Это не проходит. Да и забывать не след, верные слуги завсегда нужны!

– Боюсь, чернь не сблодила б чего!

Иван кивнул, боле не переспрашивая. Подумал, сведя брови, переспросил:

– До Пасхи?! (За полтора дня? Холодные мурашки поползли по коже, когда представил рыхлый снег, неверный лед на Волге и дикую скачку сменяемых на подставах коней.) До Пасхи, поди, не успеть! – высказал.

– Надо успеть! – возразил князь. – Пото и послал за тобой! Княжья служба…

– Вестимо! – оборвал Иван, отметая разговор о награде.

– Кметей выбери сам, много-то не надобно…

– Двоих нать! – возразил Иван, прикидывая, что надо брать Кривого и Кошку, эти выдержат!

Василий, осуровев ликом, вручил ему запечатанную грамоту, перстень с княжою печатью (по нему на всех подставах и ямах не в очередь дадут коней) и кожаный кошель с серебром.

Взошла Соня, Софья, располневшая, похорошевшая. Русским побытом поднесла Ивану чару стоялого меда на серебряном веницейском подносе. Иван принял чару, осушил, поклонился. Софья, слегка зардевшись, коснулась губами его склоненного чела. ("Могла бы и в губы поцеловать!" – подумал.) Оба, князь и воин, встали. Василий коснулся подвешенного серебряного блюда. Вбежал придверник. Иван Федоров тут же наказал ему, кого вызвать, и пошел, простясь с князем, готовить коней. Солнце уже низило, наполняя золотом разноцветные стекла дворцовых окошек, скакать приходило в ночь.

– Успеет? – вопросила Софья, когда за Иваном закрылась дверь.

Василий передернул плечами. Его всегда задевало, когда Соня сомневалась в ком-то из русичей. Отмолвил:

– Должон успеть! – Внутреннее чувство подсказывало ему, что затея с Торжком, пожалуй, слишком дерзка и посланный кметь вполне может потерять там голову, но упрямство одолело: не выстали на борони, дак и на-поди!

Мало кто поворачивал голову, провожая троицу княжеских кметей, что в опор, разбрызгивая мокрый тяжелый снег, вылетели из ворот Кремника. К скорым гонцам на Москве попривыкли. Иван скакал, не умеряя прыти коня (на ближайшей подставе дадут свежего!). Только грай сердитых ворон летел следом, замирая в отдаленьи. Так же скакали его отец, и дед, и прадед – княжья служба! Да, по совести сказать, и самому нравилась безудержная лихость посольской гоньбы!

Кмети скакали за ним как пришитые. На переправе у Пахры конь слегка зашиб ногу, споткнувшись. Иван чудом удержался в седле. Но скоро показалась подстава, и коня удалось тут же сменить. Трепетная весенняя ночь с наползающим холодом, с гудом подстывающей дороги, с редким брехом сонных псов из пролетающих мимо деревень наползала со сторон, сжимала в своих объятиях, звала к ночлегу.

На подставах, обжигаясь, глотали горячий сбитень, дожевывая кусок холодного мяса, уже неслись снова в ночь. Тверь показалась на рассвете. Ночная сторожа долго не брала в толк: кто и куда? Через Волгу были настелены жерди, скрепленные утолоченным, заледенелым снегом. Оглядываясь в бледном свете наступающего дня, Иван видел, как ожесточели лица его спутников, запали щеки, серою тенью обвело глаза.

– Выдюжим! – хрипло крикнул ему Кривой, оскалом зубов изобразивши улыбку.

Сзади, радостными звонами колоколов, гудела пасхальная Тверь, и Иван, сцепляя зубы и хмурясь, прикидывал, что в Торжок они попадут в лучшем случае уже после пасхального разговления. На миг, только на миг, подумалось о куличах, пироге, печеной кабанятине… Сердце подсказывало, что скачут они не к добру и еще – что обязательно опоздают.

Влажная весенняя ночь. Сахарный хруст подмерзшего снега. Синь. Тревога. И, уже издали, заполошный, совсем не праздничный набатный звон торжокских колоколен.

Иван Федоров подскакал к воротам, занятым московскою сторожей. Конь храпел, качаясь, роняя розовую пену с удил. Сторожевые кмети, глянув на перстень с печатью, со скрипом отворили створы ворот.

– Сами не ведаем! А вроде торжичане вечем стали! Из Нова Города слы, дак потому…

У знакомых высоких резных ворот метнулась в сторону косматая фигура. Кинув коня на кметей, Иван рукоятью плети бил в створы ворот. Наконец робкий голос изнутри вопросил:

– Хто крещеный?

– Гонец великого князя Василия!

Калитка приотворилась ровно на столько, чтобы Ивану боком пролезть внутрь. По темному двору металась челядь. Вдруг возник режущий уши, заполошный женский визг и тут же сник, верно, бабе зажали рот. Максим выбежал, на себя непохожий, без шапки, в косматой дорожной шубе. Комкая свиток грамоты, частил:

– Ничего содеять не можно! Вечем стали! Идут разбивать, бегу!

Гулкие удары снаружи в створы ворот и яростный рев многих глоток досказали остальное.

– Конь у меня… – начал Иван.

– А! – безнадежно выдохнул Максим.

По воротам, верно, били бревном, вышибая створы.

– Ничего не успеть! – осипло молвил торговый гость. – Передай князю…

В этот миг створы пали и воющая толпа завалила двор. Ивана отшвырнули посторонь, разбив ему лицо. Стоя на коленях, он видел какую-то кучу перед собою, там рвали, подлинно рвали на части торгового гостя Максима, и один, уже нечеловеческий, вопль его возвестил, что с ним покончено. Иван полз по какому-то наитию туда, в середину побоища, отбрасывая чьи-то руки и сапоги, и наконец увидел то, что ему было надобно: смятую, в крови, так и не развернутую княжескую грамоту. Пал на нее грудью, ухватив, и тот час услышал над собою:

– И ентот московлянин? Волоки в поварню, там разберемси!

В поварне, связанные, уже сидели двое еговых кметей. Из чрева хлебной печи мрачно пыхало огнем, и Иван, рванувшись и сбив с ног крайнего мужика, глубоко зашвырнул княжескую грамоту в горящую печь. И привстал, загораживая спиною, – не выхватили бы! И получил несколько увесистых оплеух и удар под дых.

– Цьто кинул, кинул цьто?! – орал ему, тряся за ворот, какой-то мужик.

– Дорожную грамоту княжью! – отвечал Иван, сплевывая кровь. – По которой коней получали! Спроси, вона мои молодцы, подтвердят! А за то, что руку поднял на княжого посла, мало не будет!

– Тут-то ты зачем? – возразил мужик.

– Да вы же и приволокли! – выкрикнул Иван. – Пошто иначе мне бы тута быти?!

Мужик смачно врезал Ивану еще раз по скуле (свиток, корчась, догорал в глубине, теперь уже ничего не прочтут!), помедлил мгновенье.

– Концять, цьто ле? – деловито осведомились у него над ухом, и у Ивана невольные холодные мураши поползли по всему телу.

– А! – непонятно возразил старшой и махнул долонью. – Максима мы вецем концяли, яко переветника, а ентих… Вони больше! Выкинь!

Тут же, ощупав карманы и обрав кошель, его с кметями подтащили к порогу и прямо-таки выкинули в снег.

Избитые, пешие, кое-как добрались они до своих, до давешней сторожи, и, чего-то съев и чего-то выпив, разыскавши каких-то коней, поскакали назад.

Иван плохо помнил обратную дорогу. Где-то спали, зарывшись в сено, где-то меняли коней… Наверно, хорош был вид у Федорова, ежели княжеского рынду, глянувшего ему в лицо, шатнуло посторонь.

Куда-то вели. Плескали в лицо водою. С заплывшими глазами, с разбитыми губами, непохожий сам на себя, предстал он наконец перед князем Василием.

– Вина моя! – сказал. – На глазах убили! Ничего содеять было нельзя!

– Грамота где?!

По напряженному взору великого князя понял, что, попади грамота в руки торжичан, и ему, Ивану, несдобровать бы было.

– Сожёг! – отмолвил. Князь продолжал глядеть оцепеневшим, блистающим взором. – В хлебную печь кинул! По счастью, в поварню заволокли! – пояснил Иван, не ставши рассказывать уже, как искал ее на дворе, в гуще тел, на кровавом снегу, только теперь изумившись тому, что нашел-таки!

У Василия как отпустило: опали плечи, помягчел взор.

– Точно сгорела?

– Сам зрел!

– Ну иди! – разрешил князь. – Тебе сейчас не до похода, чую. Отоопись, в бане выпарься. А ратных в Торжок посылаю тотчас! Надобно проучить! – высказал он с угрозою.

И по стемневшему взору молодого князя понял Иван, что торжичанам пощады не будет.

Так началась растянувшаяся почти на год новая война с Новгородом.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Московская рать вступила в Торжок без боя. Новгородцы опять не дали помочи своему пригороду, а без того, понимали торжичане слишком хорошо, противу Москвы им было не выстать. Да и угар первых дней прошел, убийство Максима оттолкнуло нарочитую чадь от черни, поползли толки, слухи, начался разброд, и московитам, вступившим через занятые своею сторожей ворота, стало только занять костры городовой стены и начать суд и расправу. По взаимным оговорам – предатели нашлись тотчас – воеводы похватали семьдесят человек заводчиков и в оковах отослали на Москву. В начале мая на Болоте им рубили руки, ноги и головы. Князь смотрел на казнь, каменея ликом. Софью не пустил. Была на сносях и от вида крови, от криков истязуемых могла повредить дитяти. (Молодые супруги ждали мальчика, хотя родилась дочь, названная Анной.)

Полки были двинуты занять новгородские пригороды, несносно расположенные невдали от самой Москвы. Волок-Дамский, Бежецкий Верх и Торжок князь забирал себе. Иная рать была послана в далекую Вологду. Новгородские воеводы не выстали противу войск великого князя, но в ответ взяли на щит Устюжну и Кличен и теперь зорили волости великого княжения. Воеводами у них были литовский князь Роман и лишенный москвичами удела белозерский князь Костянтин. Война велась умело и обходилась Москве достаточно дорого.

Мало стало одной беды. Иная рать, из Заволочья, с двинскими воеводами, Кононом, Иваном и Анфалом, взяла на щит Устюг, вечную препону новгородским ушкуйникам на путях в Пермскую землю и за Камень, откуда шло в Новгород знаменитое закамское серебро. Ныне неведомо – рудники ли то были, заглохшие столетья спустя, или запасы серебряной сасанидской посуды и монет, собранных в святилищах вогулов за века и века, еще со времен легендарной великой Перми, без останка исчезнувшего, бывшего здесь некогда большого и богатого государства? Уже в наши дни одно сасанидское царское серебряное блюдо нашли в крестьянском дворе, где из него кормили кур. И предания о "золотой бабе", идоле местных зауральских племен, будто бы отлитой из чистого золота, которую искали еще и в нашем столетии, – эти предания шли отсюда же, и, может, первыми их и разнесли по свету новгородские "охочие молодцы". Да и серебряное устюжское дело не с того ли пермского серебра повелось?

…Высокий урывистый берег реки. Полноводная Двина и серые рубленые городни да верха колоколен и шатровых храмов над ними. (Застроившись каменными храмами, Устюг все-таки мало изменился за протекшие столетия.)

Анфал первым соскочил на берег, отстранив старшего брата. Сощурясь, оглядывал стрельницы городовых прясел. Кое-где, редко, посверкивало железо. Анфал пошел в гору, тяжело поводя плечами, облитыми нозогородской броней. Молодцы, подгребая, дружно, горохом, высыпали на берег. Иные тут же доставали луки, натягивали тетивы, весело перекликались. Силы навалило, что черна ворона. Анфал не верил даже, что устюжане дадут отпор. Думалось, разом придет по лесам ловить убеглых жителей с их скотиной… Глупцы! Но с заборол пролетели две-три стрелы. Молодцы подняли крик, дружнее, ощетинясь железом, карабкались на берег.

Жарко! Взойдя на гору, Анфал приподнял перо шелома, стер рукавицей невольный пот с чела. Приказывать было не надобно, все делалось само собою. Уже тащили откуда-то толстое, двенадцативершковое бревно, вышибать ворота, уже густо били из луков по заборолам. Конон с дружиною пошел в обход стены, ловить тех, кто еще не сбежал в лес. С речной стороны в это время уже с криком, цепляясь крючьями, лезли на стены.

Анфал, морщась, поднял рогатину, отклонивши голову, ушел от метко пущенной стрелы. Ворота трещали, дружно орали ратные, наконец, подняв облако пыли, сбитые створы рухнули, и толпа ратников, теснясь, ринула внутрь. Анфал, приздынув рогатину, устремил туда же. Широкое лезвие, мертво и страшно блестя на солнце, реяло и дергалось перед ним, в такт шагам. Кто-то из устюжан, сорвавшись с крутой лестницы, ринул встречу, и Анфал, играючи, гордясь силой, почти разрезал кметя пополам, окровавив начищенное железо, и тотчас отбросил умирающего посторонь. По верху, по стене, бежали, спасаясь. Кто-то еще вновь целил в него из лука, признав воеводу. Пришлось пригнуться, и стрела с тугим звоном прошла надо лбом, вонзившись в сухое дерево костра.

Бой, не начавшись, погас. Немногие защитники бежали, а двиняне с заволочанами с ревом и матом заполняли улицы. Грабили все подряд. В городском соборе, отпихнувши попа, забрали церковную утварь, обдирали серебряные оклады с икон.

Уже поздним вечером, – солнце низило, почти не закатываясь за окоем, и по всему небу стояла радужная широкая полоса, точно длился и длился нескончаемый зоревой закат. Рать отдыхала, выставив сторожу, – воеводы сошлись в наместничьей избе, жрали варево из убоины, с реготом поминали смешное. Город был почти пуст, и Конон, облизывая ложку, первый сказал деловито:

– Будем стоять, пока всех не выловим! Добро зарыли, скот отгони ли в лес, ждут, что мы отселе на низ пойдем, ан они и вылезут!

– Московской рати никоторой поблизку нету! – поддержал Иван. Анфал, поглядывая на старшего брата, вопросил:

– Добро в Новый Город отправлять?

Воеводы промолчали в ответ. В поход пошли зипунов ради, новогородчи пущай сами для ся зажиток добывают! Анфал и сам так полагал. Двиняне давно недовольничали новгородскими поборами. Починки росли, прибылой народ множил и множил, и забедно казало уже ходить у Нова Города в вечных данниках.

– Нам бы Устюг и вовсе под себя забрать! – мечтательно протянул Анфал, щурясь.

Конон поглядел скоса, пожевал губами.

– Низовски князи не дадут! – отмолвил. И перемолчал. Все трое подумали об одном и том же: не откачнуть ли к Москве? Дабы не давать обилия в жадные руки новгородских вятших. А Москва далеко, воли ихней не нарушит, поди! Да и беглецы низовские, что заселяли и заселяли Двину, тянули к тамошним князьям, своим, привычным… Воля и власть опять сталкивались тут, свиваясь в неразрешимый клубок противоречивых желаний и помыслов. Мужающие пригороды Господина Нова Города тянули врозь, и, чтобы объединить их, требовалась, как некогда в Древнем Риме, единая высшая воля императора или кесаря. Сами не сознавая того, все они, жаждая свободы, расчищали дорогу московскому самодержавию. И двинский воевода Анфал, немало в дальнейшем попортивший крови новгородцам, так же был далек от пресловутого "равенства для всех", как и бояре Господина Великого Нова Города, как и современные защитники "демократии", торопливо набивающие карманы за чужой счет, готовые не то что Родину, и всю родню-то попродать ради лихой наживы, тотчас переправляемой за рубеж, куда подальше от милых соотечественников и соучастников по грабежу.