Текст книги "Дмитрий Донской. Битва за Святую Русь: трилогия"

Автор книги: Дмитрий Балашов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 100 страниц)

– Так, княже! – сказал, повторил, охрипнувши враз. И очи возвел, и вопросил с просквозившею последней робостью: – Должен благословити мя и сам владыко?

И князь охмурел ликом, и сурово и грубо стало рубленое крупноносое лицо, и, упрямо набычась, отверг, единым словом перечеркнув страхи печатника своего:

– Уговорю!

ГЛАВА ПЯТАЯ

Дмитрий был упрям, и знал это за собой, и бесился, когда ему об этом напоминали.

Добрый и хлебосольный, иногда почти бесхарактерный в обращении с боярами, что, кстати, очень помогло росту и укреплению московской боярской господы. Как-то умел Дмитрий и принимать, и награждать, и привечивать новых знатных послуживцев из смоленских, северских, литовских бояр и княжат. Но уж когда, как в споре с Иваном Вельяминовым, попадала ему, как говорится, шлея под хвост, было Дмитрия не свернуть, и даже сам себя окоротить он становил не в силах. А посему… Посему и не сумели остановить, сдержать его игумены московские, когда, в разгар победного звона, постриг он Митяя в монашеский сан и тут же назначил архимандритом своего, княжого Спасского монастыря.

Прибавим к тому, что и Митяй, оказавшись в рядах черного духовенства, нрава своего не изменил: пиров и дорогой рыбы на своем столе не поубавил, а начальственной властности в голосе новопостриженного старца Михаила даже и прибыло. И тут вот, еще не лично, не лоб в лоб, столкнулся Михаил-Митяй с игуменом Сергием.

Новый архимандрит не умел, не мог и не хотел принять аскетическую жизнь старцев общежительных монастырей, и Сергий, коим ему молча, но явно кололи глаза, стал Митяю что быку красная тряпка.

– Сотру! Постники! – рычал он, мало понимая и сам, как и о чем, но чуя в груди то жжение и истому, кои проистекают от долгого задавленного гнева. К тому же и племянник радонежского игумена, настоятель Симоновой обители, деятельный и спорый, то и дело оказывался на дороге и в противодействии Митяевым замыслам. Даже свои, спасские, иноки шептались по углам и пересуживали за спиною, и Митяй это кожей чуял, разожжением плоти, словно бы осыпанный мурашами проходил, стараясь не взирать, не глядеть… Мало утешали и те, во все века живущие и неистребимые, кто, клонясь перед всяческой силой, нынче лебезил перед ним, низя взоры и хитренько вздыхая о владычном восприемнике. Князев замысел ведом был всей Москве, но одобрялся немногими.

Спросим сейчас – почему? Коими государственными причинами, коим дальним замыслом порешил князь Дмитрий содеять митрополитом Митяя, именно его, а не кого иного из маститых игуменов или архимандритов, среди коих были куда более достойные высокого и ответственного места сего? И только одно им мешало, сговорясь, выбрать единого и противустать князю: взаимная рознь! Каждый хотел себя, а потому "пропускали" Митяя. Часто, слишком часто в политике государств бывает именно так!

Но все же почему? Чем не угодил князю его воспитатель, местоблюститель престола, защитник и устроитель власти Дмитриевой, Алексий, что надобно было именно противника Алексиевых замыслов волочить на влыдычный престол? Почто?! А ответ прост: князь об этом-то даже и не думал.

Понимающий понимает всегда в меру свою. Дмитрий Иваныч был глубоко верующим человеком, но вера его была где-то на уровне суеверия, веры в обряд, и все его действия определялись именно этим. Да еще – возросшим ощущением собственной значительности государственной, взращенным Алексием, но и от Алексия как раз и пытающейся теперь отъединиться.

Сложная богословская философия, труды исихастов, Ареопагита, писания риторов, схолии Метафраста и Декаполита, Пселл, Федор Метохит, Палама – все это было не для него. А вот красота службы церковной, жаркие костры свечей, золото и пурпур, рокочущие гласы мужского хора и мощный бас Митяя, оглашающий своды храма, да еще львиная грива волос, тяжко-вдохновенное во время службы чело печатника – это князь понимал! И за это ценил. И так он и представлял себе: служба, хор, толпы народные, и Митяй в алтабасной митре и саккосе, вздымающий тяжелый напрестольный крест во главе всех! Митяй в митрополичьем облачении! Красиво казалось! И мощно! И уже – где там Литва и Оль-герд? Свой, ведомый, домашний митрополит на престоле!

Когда-то послы Владимировы, умиляясь величию и красоте службы константинопольской, решили принять крещение от греков. И те причины да ненависть к литвину Ольгерду (все помнилось, как недоуменно стоял на заборолах осажденной Ольгердом Москвы, слушая посвист стрел и бессильно следя огни пожаров в Занеглименье) подвигнули князя Дмитрия к упрямому выбору им грядущего главы Русской Церкви.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Алексия – батьки Олексея своего – князь Дмитрий всегда слегка боялся. От непонимания. Боялся в нем именно того, что было выше простого разума. Да – Тверь! Да – Олег! Да – власть! Да – борьба с Ольгердом! Да – пиры с боярами, прием новых и новых знатных послуживцев, льготы купцам… Но когда начиналось запредельное, князь терялся, умолкал, сопел, и одного хотелось ему тогда: удрать, уйти, отбросить от себя непонятное поскорее. И волю Божью понимал он на том же уровне: Господь хочет или не хочет Господь. Когда у него полтора года спустя умер сын Семен, то так и почуял князь: Господь воспретил или уж взял к себе на небо молитвенником за грехи родительские.

Люди подобного складу грубы и напористы, но в столкновениях с большею силою или высшим себя, неподвластным уму, быстро теряются, робеют, даже и трусят. Все это проявилось у Дмитрия впоследствии, и на Куликовом поле тоже.

Взявшись уговорить Алексия, Дмитрий не тотчас начал свои осадные приступы, хоть взохотившийся Митяй и торопил его.

Пока пахали, сеяли, рати были в разгоне. Свалили покос, тут дошли вести о "набеге" Киприана на Новгород, присыле туда им своих грамот и ответе Новгородского архиепископа. Начались деятельные пересылы с Новгородом Великим, с коим недавно, стараньями того же Алексия, удалось заключить очень важный для обеих сторон союзный договор противу Литвы. И тут князю пришлось вновь передать бразды в старые руки своего митрополита.

Тринадцатого августа, через месяц после того, как Андроник бежал из башни Анема в Константинополе, Новгородский архиепископ прибыл в Москву. Начались торжественные службы, пиры, обмены дарами и послами. Старый митрополит словно бы проснулся ото сна, вседневно хлопотал, принимал, благословлял, служил – откуда брались силы! И только Леонтий ведал, быть может, что это, почитай, последняя вспышка старых сил, что владыка Русской земли уже при конце и спешит довершить начатое строение русской государственности и Церкви, дабы передать его непорушенным… кому? Для чего князь возвел Митяя в монахи и содеял архимандритом Святого Спаса, Алексий понимал, конечно.

И вот в разгар торжеств и пиров дошла до Москвы весть о событиях цареградских: что Андроник победил, что Константинополь взят и что двенадцатого августа, еще за день до приезда Новогородского владыки, свержен с престола и удален в монастырь Филофей Коккин.

Злая весть? Или добрая? Как поглядеть! И – кому глядеть? Невзирая на поставление Киприаново, на днешнюю полуизмену – или измену? – Коккин был давним другом Алексия, и этого старый владыка позабыть не мог.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Леонтий в этот раз, как и всегда при многолюдных собраниях у владыки, вошел в келью Алексия осторожно, опрятно склоняя голову. Дружба, в которую давно уже перешла их многолетняя служебная связь, не должна была быть ведомой никому иному, кроме разве Сергия Радонежского.

У Алексия сошлись архимандриты, игумены и маститые старцы многих монастырей. Сам владыка восседал в своем кресле, склонив голову и когтисто олапив сухими, почти птичьими пальцами резные подлокотники. Новгородский архиепископ, заметно расцветший за время шумных московских торжеств, обретший наново властную стать и бестрепетность взгляда, был тут же, занимая почетное место.

Леонтий положил на аналой принесенные грамоты, и владыка, коротко взглянув, только одно высказал: "После!" – что Леонтий понял сразу и как просьбу зайти после сановитого собрания, и – немедля покинуть покой, где прерванная беседа, словно оборванная на взъеме, висела в воздухе. Он прикрыл дверь, и тотчас донесся до него высокий гневный голос игумена Петровского монастыря и низкий, возражающий ему бас отца Аввакума.

Спорили долго. Наконец, ближе к вечеру, сановные иереи начали покидать владычный покой. Когда последний из них спустился по лестнице к ожидавшим внизу прислужникам, Леонтий стремительно прошел во владычную келью.

Двое служек прибирали со столов и подметали пол. Алексий сидел все в том же кресле, но сугорбясь, и, кивнув прислужникам выйти, поднял на Леонтия устало-смиренный взгляд.

– Он умрет, – сказал без выражения, как о решенном. И, помолчав, добавил: – Я сегодня хоронил друга своего!

Он как-то прояснел ликом, глядя в слюдяное оконце и в далекую даль за него.

– Ты вспоминаешь Царьград, Леонтий? – И, не дав ответить, проговорил: – Я нынче ходил по стогнам Царьград а! Видел Понт! Был во Влахернах, в Софии… И благодарю за эту милость Бога моего! Знаешь, из всех ведомых нам с тобою храмов София – храм вселенский! "Возведи окрест очи твои, Сионе, и виждь: се бо приидоша к себе от запада и востока чада твоя…" Это море света, льющегося нань, это кружево мра-моряно, эта царственность, не роскошь, а именно царственность золотых стен и дивного узорочья! И ты сам ся становишь прозрачен и высок. Страждущее "я" истекает, растворяясь в величии храма. И приходит, вступает не радость даже, но блаженство – последнего веденья, всего во всем и всего в себе, всяческого всячества, мира в единстве! Это действительно София, Мудрость горняго Логоса, Премудрость Божия! Это, ежели хочешь, свод небес над землею, сама Божественность, Господень покров над миром! Воистину, не ведаешь, на небе ты или на земле!

Я был там сегодня, Леонтий! Я входил под сень этих сводов, этих колоннад. Со стен звучало тихо и певуче древнее золото, словно тот свет, Фаворский свет… Разве могут не быть золотыми стены небесного Иерусалима, спустившегося на землю? Я стоял под сводом в середине храма… Помнишь? Уходит тяжесть членов, и телесные немощи изгибают, и летишь, летишь! А затем снова опускаешь взор долу, дивясь рядам узорных столбов и величавому алтарю, и снова летишь туда, в сияющее море света от вершин аэра.

Пусть эта роскошь и создана тяжким трудом, но должна же была сверкнуть в мире златая риза Софии! Я зрел ее ныне! В последний раз, Леонтий!

Мню, и схолий тех, что творились при Филофее, уже не будет в Константинополе. Знаешь, камень стоит века, но токмо живые одухотворяют мертвизну камня. Нужен дух! Плоть бренна, и я сегодня попрощался со священным городом!

Леонтий стоял не шевелясь, понимая, что ему лучше молчать.

– Они все, – обвел Алексий сухою дланью скамьи и кресла, – они все хотят, как и князь, писать жалобу новому патриарху. На Киприана! Просили меня участвовать в этом совокупном письме. Я отказал.

Леонтий подумал, взвесил, молча склонил голову. Он понял владыку и понял то, что и сам бы на его месте поступил не инако.

– Пускай просит князь, – тверже договорил Алексий. И, помолчав: – Не я!

– Дмитрий будет недоволен, владыко, – решился Леонтий подать голос в свой черед.

– Митя уже присылал, – как-то размягченно и устало отозвался Алексий. Он редко даже и при писце называл своего князя далеким детским именем, и понял Леонтий, что назвал ныне потому, что князь по-детски не понимает того, что должно понимать без слов, что выше споров и выше дел господарских и суетных. Сейчас это вот: далекое виноцветное море, давняя благодарность – не за дела! За прикосновение к великой культуре веков, во тьму языческой эллинской старины уходящую, вечную и трепетно мерцающую, как огонь лампады, передаваемой из рук в руки, как миро, частица коего переливается из котла в котел, начинаясь с того, невесть когда, и где, и кем сваренного впервые, и все не кончаясь рукотворно, ибо смертные руки бывших и минувших людей образовали для него бессмертную вечную связь.

Отроку, вьюноше, ликующей младости, готовой все сломать и пере-вершить наново, ей простительно не замечать, не брегать, многажды отряхая с ног прах столетий. Но не старости! Не мудрости, постигшей, что единая связь на земле, обращающая тленное в нетленное, – это память веков прошедших, закрепленная в постоянной и неустанной работе тех, кто помнит и передает иным поколениям опыт и знания пращуров.

Он умрет! Он – это Филофей Коккин. Но пусть не испытает при смерти своей той горечи, какую испытал зимою он, Алексий! А споры вокруг престола водителя Руси еще будут. Они лишь только начались и окончат когда – невесть!

Алексий сидел, отвалясь в кресле и полузакрыв глаза, с мягкой улыбкою прощения и прощания. Он хоронил друга. Не врага! И видел, смеживши вежды, соленый Понт, качающий генуэзские лодьи, зеленые холмы, осыпавшиеся мраморные виллы и древние башни далекого священного города…

А Дмитрий настоял-таки на своем. В Константинополь ушла совокупная жалоба на Киприана трех князей: самого Дмитрия Иваныча, его брата Владимира Андреича и тестя Дмитрия Костянтиныча Суздальского, в которой нового патриарха просили разобраться в незаконном поставлении настырного болгарина. Ушли грамоты "с жалобою на облако печали, покрывшее их очи вследствие поставления митрополита Киприана, с просьбою к божественному собору о сочувствии, сострадании и справедливой помощи против постигшего их незаслуженного оскорбления". Пря, охватившая тысячи поприщ пространств и десятилетия времени, началась.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

В конце октября, вскоре после проводов новогородского владыки, князь впервые пришел к Алексию со жданною просьбою.

Предупредить о своем приходе Дмитрий прислал боярина Никифора. Алексий, догадывая уже, о чем пойдет речь, ответил, что ждет. Вскоре на лестнице послышался топот многих не привычных к тихому хождению ног, и в горницу, пригибая головы, начали влезать Федор Свибло, Бренко, Онтипа, старший Редегин, и наконец-то появился сам князь.

Алексий, осенив воспитанника мановением длани и всех остальных общим наклонением головы, уселся и указал Дмитрию на резное кресло супротив своего. Князь сел, сперва неуверенно, на краешек, потом, покраснев и набычась, властно вдвинул мощный торс вплоть к высокой спинке, так что креслице жалобно пискнуло под ним. Поднял неуверенно-заносчивый взор на митрополита, осекся, слегка опустил чело. Молча, мановением длани, Алексий приказал присутствующим покинуть покой, и бояре, один по одному, помявшись, стали выходить в услужливо открытые келейником двери. Князь и митрополит остались одни.

Дмитрий, с мгновенной растерянностью, взглянул на дверь, вослед покинувшему его синклиту. И каждый раз, оставаясь с глазу на глаз с Алексием, чуял себя перед ним несносно-непутевым парнишкою! Обозлился и, вскинув бороду, начал говорить. Алексий слушал внимательно, не прерывая, но как бы изучая, как бы издали глядел на князя, и этот далекий, отстраненно-внимательный взгляд смущал Дмитрия больше всего. Только раз, шевельнувшись, Алексий изронил негромко:

– Я еще не умер, – но и тут же потупил взор.

Да, он и сам мучительно и давно думает о восприемнике. Но сожидал, не перебивая князя, давая тому выговориться. Наконец, когда Дмитрий замолк и задышал часто, словно бы после бега, Алексий, покивав неким тайным мыслям, поднял лобастое сухое чело, глянул пронзительно, воздохнул:

– Не ведаешь, княже, сколько долгих годов проходил я подвиг смирения в обители Божьей! Молол зерно на братию, отказывая себе в пище и питии… Страшна и разымчива вышняя власть! Долог должен быть путь того, кто устоит и не прельстится на злобу мирскую, не поддастся искусу раздражения, высокомерия и гордыни! Я и сам… Многое вершил не так и не по заповедям Христовым. Отец Михаил (ради князя не назвал печатника Митяем) новоук в монашестве! И сразу подъял сан архимандрита! Не ко благу сие! Пожди, княже! Помысли и ты, достоин ли сей, в днешней трудноте, прельстительной злобы вышней власти? Понеже и латынскую ересь, в коею склонился сам василевс цареградский, надлежит отринуть ему, и тебя самого должен будет порою останавливать и вразумлять глава Русской Церкви, указуя путь праведный князю своему. Сумеет ли? Не могу, сыне, дать на то благословения своего. Не могу, не проси! Не отвечай мне вовсе ничего ныне! – чуть торопливее добавил Алексий, видя, как князь, неволею, сжимает кулаки. – Не отвечай! Но помысли! И поверь: опыт мой не равен твоему! Многое ведомо мне такое, чего ты, князь, еще не возможешь постичь!.. Дуня как? – не давая Дмитрию воли, перевел Алексий речь на домашнее, и князь сдался на этот раз, покинул покой, дабы приступать к владыке снова и снова. Дмитрий был упрям. И оба знали это слишком хорошо.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Наступила зима. Филипьевым постом, отбив несколько "нахождений" государевых бояр и самого Дмитрия, Алексий сидел и невесело думал о том, что силы уходят, а истончившаяся, прозрачная плоть и та остраненная яснота в голове, которая ныне не покидала его уже никогда, неотвратимо свидетельствуют о приближении конца.

За мутным, расписанным травами желтоватым слюдяным окошком порхали белые мухи, все гуще и гуще валил снег, и он вновь думал о времени и о вечности, недоумевая и дивясь тому сгустку страсти и сил, которые тратит смертный человек в этом бренном и преходящем мире, отстаивая дорогие ему убеждения, споря с роком, собирая добро, меж тем как и он, и присные его, и собина, и убежденья, и власть – все уйдет в свой черед, обратясь в неясный шепот старинных хроник, и то для тех, кто дерзнет разогнуть желтые пергаменные листы и честь крупные буквы русского полуустава или витиеватую вязь греческой скорописи.

Мысль о Сергии, которую он гнал давеча, пришла и остановилась пред ним как неотвратимое видение истины, и он понял, уже не сопротивляясь тому, с кроткою тихою радостью, что – да! Только Сергий! И никто другой! И только избрание Сергия может удоволить князя!

В Радонежскую пустынь был послан скорый гонец, приглашая преподобного для беседы с владыкою. Дмитрия Иваныча Алексий на этот раз вызвал к себе сам.

Войдя, Дмитрий враз почуял новое в поведении своего духовного отца. Алексий сидел прямо, глядел твердо и торжественно. Недолго, токмо дабы приготовить князя к должному восприятию сказанного, побродив вокруг и около, Алексий высказал главное, предложив содеять восприемником своим, а далее и наследником престола радонежского игумена.

Дмитрий молчал. Он сидел перед владыкою оглушенный. Все перевернулось в нем, ибо и он не мог представить доднесь, но, представив, не находил возражений противу. И показалось: Митяй, боярская суета, упрямство, гнев, обиды – все отступило и уступило вдруг. Сергий! Несмелая, робкая улыбка тронула румяные княжеские уста.

– Дуня будет рада! – сказал невесть почто и густо зарозовел, поняв промашку свою.

Но Алексий даже и не расхмылил, не подал виду. Они сидели оба и молчали, и князь глядел куда-то себе под ноги, вниз, и вот наконец поднял голову, по-мальчишечьи робко глянул на старого отца своего, в приливе горячей сердечной волны почуял, что меж ними восстанавливается в сей миг давнее, от детства, немое и доброе согласие послушного сына духовного со своим духовным родителем.

– Я согласен! – сказал, весь пунцовый и добрый, и, встав с кресла, бросился в ноги Алексию.

– Встань, княже! – тихо и не вдруг попросил митрополит. – Я верил тебе и потому уже послал за Сергием.

Что могут сказать слова? Князь молчал, чуя, как тает и отваливает с души груз обиды и гнева. Алексий молчал, чуя, что в его монашескую келью снова неслышно вступила Доброта, столь редкий гость Алексия в эти последние годы.

А снег шел все гуще, и в келейном покое приметно темнело. Служка внес тонко нарезанную севрюжину, бруснику и темный монастырский квас, поставил серебряный поднос на столец. Алексий знаком предложил князю преломить хлеб и отведать рыбы. И как в детстве, и как очень давно, Дмитрий ел, крупно запивая квасом, брал неловко брусницу серебряной ложечкой, и в душе его были мир и покой. И о том, как и что скажет он в этот раз Митяю, Дмитрий подумал только уже за дверьми владычного покоя.

Черным был этот день для княжого печатника и архимандрита Спасского. Когда князь, с необычайно светлым лицом объявил ему волю Алексия, прибавивши торопливо: "Я согласил! Игумен Сергий муж праведный! Чудотворец! По его мысли – дак всякое дело легко!" – Митяй исказился ликом, рыкнул, не сдержав бешеного нрава своего:

– Они все! Всем им… Токмо дорваться к власти! – и скрипнул зубами, и застонал, и перемог себя, вздрагивая крупным телом, поник головою: – Прости, княже. Коли так… Воля твоя…

Но дома, в несносной келье монастырской, взбушевал Митяй так, как никогда не бушевал допрежь. Рвал ненавистную рясу с плеч, сломал дорогой посох рыбьего зуба, об пол швырнул панагию (и только тут оглянул воровато: не уведал бы келейник срамного поношения святыни!), бешено выл, стиснув зубы, катался по ложу своему. Именно тут, в этот день он возненавидел Сергия, возненавидел люто, пламенно, на всю остальную жизнь, поклявшись, ежели в том поможет судьба, расправиться до зела с ненавистным игуменом и всею его обителью тоже.

Черный был день, и черная была ночь. Ночью Митяй пил. Пил мед, брагу, темное греческое вино – и хмель не брал! Только буровело лицо да наливались кровью глаза. И утром, на литургии, у него дрожали руки. Не знал он, какой неожиданный подарок поднесет ему радонежский игумен, но и после того ненависти своей не перемог. И надежды покончить с Сергием тоже.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

На чисто выпаханный к зиме монастырский двор, уставленный круглыми высокими поленницами наколотых дров, падает пуховой зимний снег. Земля подмерзла, и снег уже не растает. Ели стоят в серебре, ждут зимы. Дали сиренево-серы, и тонкие дымы далеких деревень почти не дрожат в тающем мягком воздухе. Угасло золото берез, и багровая одежда осин, облетевши, померкла. Чуть краснеет тальник внизу, опушивший замерзающую речку, куда когда-то он, Сергий, еще до изведения источника, спускался с водоносами. Нынче ему исполнилось пятьдесят четыре года. Он и сейчас мог бы, кажется, каждодневно проделывать этот путь. Токмо на всю братию воды ему уже не наносить. Умножилась братия! И уже нет возмущенья строгим общежительным уставом. Кто покинул обитель, кто притерпелся, кто сердцем принял новый навычай, уравнивающий всех и объединяющий иноков в единое целое, зовомое монастырем, или обителью, и где каждый делает делание свое, и все молятся, выстаивая долгие, по полному уставу службы, а после прилагают труды к общим монастырским работам. Втянулись. Поняли, что можно и должно только так, именно так! И Сергий все реже строжит братию за неделание и леность. В обители пишут иконы, изографы есть добрые, переписывают книги, лечат. Окрестные мужики тоже поверили в монастырь. Со всякою труднотою – к старцам, а то и к самому игумену. Сергия взаболь – шутка, людей воскрешает! – считают в округе святым.

Он проходит двором. Еще раз, уже со ступеней, оглядывает мягко-лиловую, запорошенную снежною пеленою даль, ощущая тот тихий покой и молитвенную ясноту души, которые являются лучшею наградой инока за достойно прожитые годы.

Гонцу, что спешит по дороге, погоняя коня, придется еще долго ждать, пока Сергий отслужит литургию и причастит братию. Строгость в церковном уставе – первая добродетель, которую он когда-то, раз и навсегда, положил соблюдать в сердце своем.

Сегодня его не посещают озарения, не ходит огонь по алтарю и причастной чаше, но служится ясно и светло, и он доволен службою и собой. Неловко сказать: "доволен собой". Не то это слово! Не доволен, а – ясен в себе, спокоен, исполнивши долг дневи сего как должно. И кусочек просфоры, который он, намочивши в вине, кладет себе в рот, тоже необычайно сладок сегодня.

Окончив службу и отпустив братию, наказав иным, что следует ныне содеять, он наконец принимает гонца. За скромною трапезой выслушивает послание митрополита. Остро взглядывает в лицо посланца, но не спрашивает ничего. И, только отпустивши гонца, задумывается, суровея ликом.

Брат Стефан входит в келью, высокий, совсем седой. Оба довольны литургией и сейчас садятся рядом, и Сергию хорошо, ибо он чует, что в сердце Стефана уже нет прежней гордыни и воцаряет понемногу тихий покой. Гордыню сердца победить труднее всего! И иногда надо поломать всю свою жизнь, чтобы и тут одолеть лукавого.

– Владыко вызывает к себе! – говорит Сергий, и Стефан молча склоняет голову, неясно догадывая или нет о замыслах Алексия, но, верно, догадывает тоже, ибо слегка косит глазом на брата, словно бы изучая его, и Сергий, не то своим мыслям, не то Стефану отвечая, слегка, отрицая неспрошенное, покачивает головой. – Пойду в ночь, – говорит он вслух.

И Стефан вновь, молча, склоняет голову:

– Никого не возьмешь?

Сергий, тоже молча, поведя головою, отвечает: нет.

И братья молчат, и Стефан наконец встает и низко кланяет брату. И Сергий ему отвечает поклоном, присовокупляя:

– Скоро вернусь!

А снег все идет, и радонежский игумен начинает смазывать перед огнем широкие охотничьи лыжи медвежьим салом.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Снег идет, и Москва стоит сказочная, в рождественском венечном уборе. Снег на прапорах, снег на шатрах; на мохнатых опушках кровель нависли целые сугробы, снег на кровлях заборол городовой стены, шапки снега на куполах, все дерева стоят мохнато-белые, укутанные искристою серебряной парчой. Белы поля, белым-белы дороги, едва лишь наезженные, едва примятые первыми, первопутными розвальнями, еще не рыжие, как это бывает в исходе зимы, а тоже сине-белые, "сахарные", по-нынешнему сказать, но сахара еще нет, а тот кристаллический, желтый, привозимый с Востока, мало похож на снег… И по белой дороге, далеко видный, из сине-серебряной дали споро движется к Москве одинокий лыжник с небольшим мешком за плечами, в длинной монашеской сряде. Он идет ровным прогонистым шагом, надвинув на лоб до глаз свой суконный монашеский куколь. Усы и борода у него в инее, и глаза, разгоревшиеся на холоде, остро и весело смотрят, щурясь, вперед, сквозь редкую завесу порхающих в воздухе снежинок. Он привычно, не затрудняя движения, крестится на ходу, минуя придорожную часовенку, красиво, чуть пригибаясь, съезжает по накатанной дороге с пригорка, и только сблизи по крепким морщинам, по легкой седине в светлых рыжеватых волосах, премного потускневших с годами, по осторожным и точным движениям сухого, жилистого тела можно догадать, что путник зело не молод. Не молод, но еще в поре бодрой рабочей старости, отнюдь еще не слаб и не ветх деньми.

На подходе к Москве путника встречают. Он кивает, благословляет кого-то, но продолжает идти. Ему хочется, да и привычно так, заглянуть в Симонову обитель, перемолвить с друзьями, повидать племянника. Но его торопят, и Сергий решает все это содеять на обратном пути. В улицах, где густеет народ, перед ним падают на колени, а в сенях владычного дворца сразу несколько человек, клириков и служек, кидаются помочь ему снять лыжи, принять торбу странника, дорожный вотол из грубого сероваляного сукна и посох, употребляемый им в дороге вместо лыжной клюки.

В днешней встрече заметны особые почтение и поспешливость, не виданные им ранее, и Сергий, почти угадавший, почто созван Алексием, укрепляется в своих предчувствиях.

Ему предлагают отдохнуть, ведут в трапезную. Ему намекают, что и князь Дмитрий ждет благословения преподобного. Сергий кивает. Он собран, хотя слегка улыбается, и тогда его худощавое лицо становится похожим на лицо мудрого волка, и взгляд, загадочно-далекий, остраненный, настолько непереносен и всеведущ, что келейник, взглядывая, тотчас тупится и опускает чело, поминая разом все свои не токмо грехи, но и греховные помышления.

Леонтий встречает радонежского игумена на верхних сенях.

– Владыко ждет! – отвечает негромко на немой вопрос Сергия и тотчас, принявши благословение старца, пропускает его перед собою. Что это? Или общее восторженное почтение москвичей так завораживает всякого, но и Леонтию почти страшно сейчас находиться рядом со знакомым издавна игуменом, страшно ощущать незримые токи, исходящие от него, и он неволею вспоминает ту самую самаритянку, которая прикоснулась сзади к одежде Учителя Истины, забравши себе частицу его духовной силы.

И вот они вдвоем и одни. Оба стоят на коленях перед божницею и молятся. Алексий волнуется, Сергий сдержанно-спокоен. Алексий никак не может сосредоточить себя на святых словах, ибо от Сергия исходит нечто, словно бы отталкивающее его, он весь – словно круглый камень в потоке чужой воли, мимо которого, с пеной и брызгами, пролетает, бессильная сдвинуть его, стремительная вода человеческого желания.

Наконец встают. Алексий еще досказывает слова молитвы, гневая и приуготовляя себя к долгому спору. Он начинает не вдруг, глаголет витиевато, украсами, вдруг умолкает, просто и тихо, скорбно говорит об угасании сил, о том, что у князя – Митяй, что это страшно, ежели животное, плотяное, чревное начало возобладает в Русской Церкви. Тогда – всему конец! Сергий глядит светло, с верою, и образ Митяя сникает, гаснет пред этим бестрепетным мудрым взором, уходит куда-то вбок, Алексий наконец не выдерживает, говорит грубо и прямо, что волен назначить восприемника себе, что уже говорил с князем, что Сергию достоит принять новый крест на рамена своя и свершить новый подвиг во славу родимой земли и к вящему торжеству Церкви Божьей. Что он, Алексий, содеявает Сергия епископом, в знак чего просит его немедленно, тотчас принять золотой крест с парамандом и надеть на себя. Но Сергий с мягкою твердостью отводит властную руку Алексия.

– Аз недостоин сего! От юности своея не был я златоносцем! – говорит он.

Алексий волнуется, исчисляет достоинства Сергия, волю страны, хотение князя, смутные события в Константинополе, опасность от латинов, наскоки Киприана и Князев гнев противу Филофеева ставленника… Живописует опасность со стороны Литвы, грозную, едва отодвинутую, но и доднесь нависающую над страной. Наконец начинает, совсем не сдержавшись уже, упрекать Сергия в гордыне, требует смирения и послушания.

Сергий улыбается молча, едва заметно, натягивая сухую кожу щек. Он не был смиренен никогда! Хотя и смиряет себя вседневно. Быть может, в этой борьбе и состоит главный искус монашеской жизни?

– Владыко, – возражает он Алексию, – пойми! Сказано: "Царство Мое не от мира сего". Я инок. Ты баешь: Князева воля! Но князь Митрий не престанет быти князем московским никогда, игумен же Сергий престанет в ином облике быти тем, что он есть ныне и чем должен быть по велению Божию!