Текст книги "Дмитрий Донской. Битва за Святую Русь: трилогия"

Автор книги: Дмитрий Балашов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 100 страниц)

Вечером все трое пошли вместе. Грек наказал стряпухе достать береженый балык и корчагу пива, распорядил ужином. Слушал рассказы и разговоры братьев, кивал. Решившись, хоть и жаль было, высказал:

– Ну, раз так, даю тебе вольную, Василий. Иди в поход, а там и на родину воротишь! Рад, поди?

Васька был рад и не рад. До жути, до слез стало жалко расставаться с Греком. Только тем и успокоил себя, что узрит его не один еще раз. Он положил голову на стол и расплакался. Грек Феофан положил на кудрявую лихую голову свою тяжелую руку, взъерошил волосы, успокаивая. Сколь часто полонянники приукрашивают свое прошлое! По грехам, думал и про этого – привирает! Ан все оказалось правдою.

– Будешь нарочит муж, Василий, – приговаривал Грек, – боярин будешь! Когда-то придешь ко мне заказывать икону доброго письма!

Васька лишь молча, схватив обеими руками, жадно облобызал чуткую руку мастера: словами не сказывалось. И Грек понял, привлек его к себе, посидели молча, пока опомнившемуся Василию стало наконец неудобно: что он как малое дитя словно…

Потом сидели до глубокой ночи, пили пиво, сказывали каждый о своем, слушали Грека:

– Вы идете на войну, счастливые! Мыслите, все можно решить оружием! Меж тем оружие не решает ничего, только дух! Токмо тот огнь, что в человеке, божественный огонь подвигает на деяния!

– Пото у тя лики словно огнем сияют? – Только теперь начал Василий понимать, почто святые Феофана как бы охвачены огнем, пробивающимся изнутри, и, приученный мастером, вопросил, живописуя руками: „Пото? Огонь?“

И Феофан Грек улыбнулся, по-доброму кивая. Ученик, хотя и теряемый им, наконец-то понял, постиг главное.

– Узрел? – Грек глянул опять строго. – Помысли о сем! В каждом – свой огонь! Ко всякому деланию потребна страсть переже всего. Умным словом – энергия! То, о чем рек божественный Палама! Сие есть орудья божества, коими он творит мир! – Изограф даже палец вздел, указуя.

– Ето у святых, али? – уточнял Иван.

– У всех! – отверг изограф.

– Ремественник всякий, сотворяющий вещь добрую, пахарь, усердно тружающий в поле, гость, мореплаватель, воин, а паче всех – святой! Пото и пишут сияние, ибо сие – видимый огнь, свет Фаворский, исходящий нань!

Но Иван еще пытается оспорить:

– Без ратей-то как же? Единым духом тех же татар, к слову, не одолеть!

– Ив ратном деле тот токмо и победоносен, в коем – энергия божества! – не уступает, встряхивая гривой, Грек-изограф. – Рати бегут или одолевают, и не всегда числом или оружием, а Божьим попущением. Зри! Разогни и чти деяния римлян и греков! А потом франки, галлы, вандалы, коих была горсть, громят тех римлян… Почто? Дух! Умер дух, и плоть стала бессильна! Святые отцы сражались не оружием, но духовно и силою слова побеждали тьмы и тьмы!

– Почто ж теперь Византию теснят турки?

– Когда угасает энергия, то с нею кончается все: мудрость, сила, власть, и царства на ниче ся обратят… Как мы, как наш священный город… – произнес Грек тихо, потупя взор.

Но юные московиты не узрели смущения изографа, целиком захваченные новою для них мыслью:

– И, значит, мы, то есть Москва, и вообще?..

– Да, да! – подхватил Грек. – Увы! Мы стары, вы молоды, и у вас грядущее!

– Пото и ты, отче, здесь? – вопросил Василий учителя.

– Пото, сынок, – сказал сурово и скорбно Феофан, впервые так называя прежнего холопа своего…

Уже на первых петухах повалились спать, не чая в грядущем ни худа, ни лиха.

– Какой он умный у тебя, – шептал, укладываясь, Иван.

– Да! Прехитр мастерством и превелик разумом! – с гордостью отвечал Василий.

Назавтра Василий вступал в Нижегородский полк, и родичи долго мяли друг друга в объятиях, веря, что расстаются на несколько дней, что после победы вместе воротят домовь… Верилось! В юности все легко и безоблачна грядущая даль времени. И когда под пение дудок, под звон и звяк, выступали полки в поход, верилось в скорую встречу. И на третьем, четвертом ли привале, проплутав меж возов и раскинутых шатров, нашел Ванята спящего Васька, растормошил, час малый и посидели в обнимку у костра, не ведая, что это – напоследях и что до новой встречи им предстоит прожить едва ли не всю жизнь.

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

То, что было дальше, описано в летописи.

Постояв за городом и не дождавши вести про Араб-Шаха (Арапшу), великий князь повернул полки на Москву. И с ними вместе уходил Иван Федоров, так и не повидавши на росстанях двоюродного брата своего. А вся нижегородская сила, с сыном Дмитрия Константиныча, Иваном, ведомая князем Семеном Михайловичем, с приданными к ней ратями владимирской, переяславской, юрьевской, ярославской, „в силе тяжце“, отправились за Пьяну, стеречь татар. Вести доходили разноречивые, и наконец слухачи донесли, что Арапша далеко, на Волчьей Воде. Многие после удачного похода на Булгар восприняли дело так, что татары устрашились и в драку не полезут.

Князь Семен Михалыч, не родовитый и не сильный, „принятой“, растерялся, получив в руки столь многочисленную рать, не умея властно собрать всех в кулак, как это сделал Боброк, и потому вяло смотрел на то, как войско, получившее успокоительные известия, начинает, в полном смысле этого слова, разлагаться.

Доцветало пышное, с высокими, тающими в мареве облаками лето. Золотом наливались нивы, ныне безжалостно потоптанные конницей. В высоком разнотравье, в пестротканом, дурманно пахнущем ковре цветов домовито гудели пчелы. Разорившие несколько мордовско-татарских селений русичи теперь опивались даровым медом, пьяные наперегонки скакали по полю, шутейно боролись. Звенели цимбалы и гусли.

Тяжелые доспехи многие поскладывали на телеги, кольчатые брони были засунуты в переметные сумы, щиты и пучки копий громоздились на возах. Многие даже и сулиц не насадили на древки, рассчитывая найти толковое дерево в здешних лесах.

Ихний, Васькиного полка, боярин появился перед ратниками лишь раз, хмельной. Он качался в седле, спустив с плеч тяжелый вотол, в одной сияющей шелковой рубахе распояской, прокричал что-то веселое и поскакал прочь. В лугах охотились с ловчими соколами, отъевшаяся к осени боровая и озерная дичь была обильна и легко давалась в руки. В опор гонялись за дрофами, доставая больших птиц кто стрелою, кто копьем или даже арканом, похваляясь друг перед другом перенятым от татар навычаем.

Васька со все не отпускавшим его внутренним полуиспугом-полувосхищением наблюдал эту неведомую для него праздную жизнь русского воинства, постепенно втягиваясь и сам в ленивый побыт соратников. Лениво гоняли поить коней, лениво и кое-как расставляли шатры, подолгу валялись в высокой траве, следя птичьи стада в вышине и легко тающие в сине-голубом аэре облачные громады. Войско медленно передвигалось и наконец вовсе остановилось в лугах за Пьяной, разморенное летнею жарой и бездельем.

И все-таки это было русское войско! Рать! Сердце Василия переполнял восторг: он не холоп больше – воин! Это уже не его, кого-то иного гнали литвины, связанного, в толпе плачущих женок и угрюмых мужиков, это не его продавали в Кафе на рабьем рынке, многажды выкликая невеликую цену за худого подростка-русича, не он мерз, погибал с голоду, не его били ременною плетью…

Лежа навзничь в траве, покусывая травинку, он лениво, краем глаза, проследил, как воин гнал перед собою двух заплаканных мордвинок – опять, видно, чье-то село пограбили. Земля была не своя, чужая, и потому, где можно, ратные набирали полон. Василий потянулся сладко: так бы и заснуть сейчас, прямо в цветах, на лугу, слушая, как сухо шелестят и стрекочут в травах кузнечики, и во сне думать, как бы и он сам уложил рядом с собою мордвинку-полоняночку… Оклик старшого издалека, словно из мира иного, с трудом проник ему в слух. Васька встал, встряхнулся по-собачьи, приходя в себя. „Опять коней поить погонит, пес!“ – подумал беззлобно. Пошел на зов враскачку, так, как ходили бывалые воины, обыкшие боле сидеть в седле, чем ходить пешими. В седле Васька о сю пору держался плоховато, так только и было чем погордиться – перенятою походкою.

Так и оказалось – коней поить. Его как новика кажен раз не в черед посылают. Васька подумал еще: „Не оседлать ли коня?“ Но лень было, решил сесть охлюпкой, что и погубило его, ибо в седле, при стременах, он еще, возможно, и сумел бы уйти от погони…

Татары появились нежданно и как-то сразу со всех сторон. Это уж потом вызнал ось, что татары были из Мамаевой Орды и подвели их скрытно, тайными лесными тропами, князья мордовские, а уже тут, все обузнавши и выведав, разделили они свою ратную силу на пять полков и ударили со сторон, круша русский, не ждавший никоторого худа, стан. Потом вызналось! А пока – не вздевших броней, спешенных, растерянных русичей рубили и ловили арканами, с гиканьем шугали коней, не давац всадникам всесть в седла. Эх и погибло на тех поляцах русских разудалых голов! Эх и набрали полону татарские бахатуры, отомщая и за уничтоженного Сарайку, и за булгарский погром!

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Василий не вдруг и понял, что сотворилось и кто эти скачущие облавною цепью всадники. Первыми почуяли беду, сбившись в плотный табун и тонко взоржав, кони. А Васька смотрел завороженно, слышал и не понимал – почто?! – восстающий крик, какое-то мельтешение у дальних шатров, и лишь когда прямо на него вынесло распоясанного, в крови, с разрубленною до зубов щекою боярина, в одной рудо-желтой сияющей шелковой рубахе, а кровь так и хлестала брызгами из перерубленного лица, лишь когда узрел страшный оскал обнаженных, в кровавом месиве зубов и потерянный, безумный взгляд над ними, лишь тогда понял и закричал, взвыл в голос, цепенея от ужаса (ни копья, ни сабли с собою не было!), и рванул, и поскакал, и, опоминаясь, начал было заворачивать коней к своим, но уже все и вся бежало по полю, падали под натиском мечущейся конницы шатры, с ревом моталось и неслось безоружное человечье стадо, и со всех сторон, куда ни поверни, скакали татары, зловеще свистели стрелы, слышалось горловое татарское „А-а-а-а-а!“. И гомон, и звяк, и крики, вопли, проклятия гибнущих ни за что людей…

Он еще скакал по полю, петляя, словно заяц, растерявши коней, отчаянно цепляясь за гриву скакуна, плакал и кричал, понимая, что конец, что не уйти, что он вот-вот упадет с коня, и тогда, тогда… Какой-то татарин уже приметил безоружного русича и устремил за ним, собирая аркан в руку. И всего бы хватило Ваське доскакать до кустов и пасть там в чащобу иван-чая да змеем уползти в овраг, но дернулся конь, споткнулся, выровнялся уже, но Васька, не находя опоры ноге в отсутствующем стремени, начал сползать с покатой спины лошади и, не доскакав всего нескольких сажен, грянул с коня, аж в глазах замглило… Тут его и настиг и, оглушенного, повязал арканом татарин, после чего, чая иной добычи, тотчас и грубо погнал вперед перед собой, пару раз для восчувствия перекрестя плетью.

У дальних шатров еще рубились князь Семен Михалыч с горстью дружины, пытаясь спасти бегущую рать, крутился в толпе оступившей его татарвы, рубил направо и налево, пока, трижды проколотый копьем и разрубленный саблею, не грянул трупьем на землю…

Все бежало. Перемешанный вал конных и пеших вынесло к берегу Пьяны. И что тут сотворилось с ополоумевшими, а то и попросту пьяными людьми! Воистину: „за Пьяною пьяни“, как с горечью язвил летописец. Кучею вваливаясь в воду, топили друг друга в тесноте, ревели, задыхались, лезли, озверев, по головам. Дядька княжича Ивана, обороняя господина, насмерть схватился с каким-то дюжим, вполпьяна, мужиком, и тот смял старика прямо под копыта лошади. Княжич, отчаянно оглянув и бледнея ликом, рванул на выручку, но тут же был оттиснут и сбит валом бегущих и тонущих людей, и голос его, одинокий голос тонущего мальчика, погиб в реве сотен глоток ополоумевших, потерявших облик человеческий людей. Река, подтопленная горою шевелящихся полутрупов, замутнела и вышла из берегов. Иные, вытараща глаза, лезли по головам тонущих. А сверху в это безумное месиво сыпали и сыпали смертным дождем татарские сулицы и стрелы.

Так, даром, дуром, без боя, почитай, были потеряны суздальская и нижегородская рати, погибли ярославцы и юрьевцы, и многих, многих бежавших добивали потом по лесам мордовские вой!

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

Васька опомнился, когда его с толпою раздетых, обезоруженных ратников загнали, словно скот, в жердевый загон, не давши ни пить, ни есть, и вокруг начали ездить, скаля зубы и взмахивая плетями, татарские сторожи. Тут только осознал, что это плен, и впереди трудная дорога в степь, и опять на невольничий рынок, и родина, настигшая его, найденная, вновь отдалила, ушла, истаяла, и – увидит ли он ее еще когда-то? И тогда вот склонился он почти до земли и заплакал, вздрагивая, бугрясь предплечьями связанных рук, мотая раскосмаченной головою и дергая пересохшим, воспаленным ртом. Заплакал, желая лишь одного в этот позорный миг – умереть! Но и смерти не было ему дано безжалостным роком…

Русичи – кто проклинал, кто кидался к огороже, получая увесистый удар плетью, кто тупо сидел, глядя перед собою в землю, – ставшие чужими друг другу в этот миг позора, они не искали своих, не думали еще ни о побеге, ни о плене, они лишь опоминались еще, лишь понимать начинали, что из недавних празднующих победителей стали скотом, полоном, последнею рванью на земле…

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Татарские мурзы меж тем, оставя сторожу вокруг полона и награбленного добра (видно, кто-то умный вел их на Русь, не Бегич ли?), устремили изгоном к Нижнему Новгороду. Побоище за Пьяной произошло второго августа, в полдень, а пятого татары уже были под городом. Престарелый князь Дмитрий Константиныч узнал о беде, уже когда ничего нельзя было содеять, ни собрать новой рати, ни даже защитить город. Оставалось – бежать.

Старый князь, тесть великого князя московского, еще вчера гордый и величественный в достоинстве своем, был сломлен. Он сидел на лавке в опустошаемом тереме своем, из которого прислуга стремглав выносила к вымолам казну и рухлядь, сидел и плакал.

Погибло множество бояр, еще вчера могучих и грозных подручников, погиб сын, как теперь яснело, любимый. Ни Семен, ни Василий Кирдяпа не лежали так к сердцу старого князя, как этот, младший. Погибло все, обрушилась гордая слава победителя татар, к которой призывал епископ Дионисий. И где он сам, грозный владыка Нижегородской земли? Поди, тоже торочит коней или снаряжает лодьи, дабы кинуться в бег, ибо и ему татары не простят прошлой пакости, ни призывов с амвона, ни убиения Сарайки с дружиною… Погибло все, и то, что суетятся слуги и кмети, холопы, таскают укладки, тяжелые скрыни и кули, – все это уже ни к чему…

Так, плачущего, его подняли и повели, почти потащили под руки к вымолам. Князь не противился. Длинные сухие ноги его заплетались, едва шли. Он почти не узнал потишевшую, захлопотанную супружницу свою, только руки ее, заботливо отершие платом слезы с княжого лица… И тогда, и тут только увидел он, уже со струга, от воды, все разом: и город, краше коего не было на земле, высящий на кручах волжского берега, – город, обреченный огню и разору! – и мятущуюся по берегу, воющую толпу, и то, как дюжие молодцы баграми и шестами отпихивают от бортов перегруженных паузков отчаянный, цепляющийся за борта, тонущий народ.

– Нельзя! Потонем вси! Мать!..

Город бежал, все, что могло плыть, было переполнено и стремилось, выбрасывая весла, туда, вверх по Волге, к спасительному Городцу…

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Феофан Грек узнал о погроме и бегстве поздно, когда уже содеять не можно было ничего: ни добраться до монастыря, к Дионисию, ни нанять коней. Сложив в сумы самое ценное – краски, кисти, краскотерку свою, старинную и любимую, несколько книг да слитков новогородского серебра, он устремил к берегу и тут бы и погиб, пропал ли в ополоумевшей толпе черни, но, к великому счастью и для него, и для русского художества, признал изографа торговый гость-новогородец и над головами толпы начал кричать, подзывая. Скоро двое дюжих молодших пробились к изографу, подхватили тяжелые сумы и повлекли его сквозь рев и гам, сквозь протянутые женочьи руки, что молили, цепляя за одежду, доволокли до пристани и уже по последней, вздрагивающей под ногами доске, отбиваясь от осатаневших горожан, взволокли на палубу, где и сунули мастера куда-то меж кулей и бочек, горою наваленных в перегруженную лодью, так что, когда отваливали от вымола, кренящаяся посудина едва не зачерпнула смертную чашу волжской влаги, ибо волны шли мало не вровень с бортами, и гребцы опасливо и дружно налегали на весла, о едином моля: как бы не качнуть судна невзначай!

Феофан глядел на отдаляющий, воющий берег, и слезы подступали к глазам. От сердца отрывался кусок жизни, кусок судьбы, уходили брошенные друзья и знакомцы. И вновь, как когда-то, подступало к нему, что здесь, на Руси, все было крупнее, чем там, в умирающем Константинополе, и гроза, и ужас тоже были страшнее и больше и требовали большего напряжения сил. И он знал теперь, как и чем это выразить, и, плача, прощаясь с обреченным городом, ведал вторым, глубинным смыслом художника, как и что напишет он, когда вновь встанут перед ним внутренние стены храмов этой земли, упрямо встающей вновь и вновь из пепла пожаров и гибели поражений, упрямо возникающей заново и тянущейся вширь и ввысь, в небеса, к своему, непохожему на иных, русскому Богу.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

Споры западников и славянофилов, возникшие, по сути, где-то с конца ХVIII столетия, имели достаточно древнюю предысторию. Во всяком случае, „западничество“ – безусловное неприятие всяческого „Востока“ и настойчивое желание в политике Руси опираться всегда на помощь западного, католического мира – существовало уже в Киевской Руси. „Западниками“ были многие киевские князья, „западником“ оказался Михаил Черниговский, просивший на Лионском соборе помощи у папы римского против татар, за что и заплатил головою в ставке Батыя. И Даниле Романычу Галицкому не помог папа, как и королевское звание не помогло. Более того, и княжество Данилово, Галицко-Волынская Русь, очень вскоре и на долгие века оказалось захваченным, разодранным на части западными соседями: Венгрией, Литвою и Польшей, захваченным, разоренным, обращенным в предмостное укрепление Европы противу кочевников, утерявшим великую некогда культуру, зодчество, книжность, утерявшим свое высшее сословие, получив взамен венгерских да польских феодалов…

И все то была цена за неразумие прежних великих князей и Галицкого боярства, восхищенных и увлеченных городскою культурою Запада, не ведая того, что самим им не стать никогда этим самым „Западом“, разве – холопами на барском дворе, и что должно всякому быть самим собою и даже союзников искать себе в той среде и на том пути, по которому вела их историческая судьба, слагавшаяся за много веков до них в постоянных спорах, розмирьях и дружестве со степными народами…

Увы! То, что прояснело на Москве, далеко не казалось таким несомненным в далеком Киеве! А пламенный нижегородский проповедник, нынешний епископ Нижегородский, Городецкий и Суздальский Дионисий, когда-то явился как раз из Киева. Явился сюда, в дикое Залесье, полный воспоминаний о величии уничтоженной монголами державы, полный мечтою о расплате и новом взлете страны… И он ли не ратовал, не призывал, не торопил всячески Русь к борьбе с вековым врагом? Ибо для него Орда была врагом, и только. Летопись, исправленная по его приказу иноком Лаврентием, только-только – едва просохли чернила на статьях, описывающих бедственную участь разгромленной монголами страны, – только-только легла на аналой пред очами княжескими. Не по его ли призыву был уничтожен наглый посол ордынский, Сарай-ка? Не он ли стоял за всяким розмирьем с татарами и торопил, торопил, торопил… И сейчас, казалось уже, громом побед отметят свой путь восставшие к совокупной борьбе нижегородско-московские рати. Он благословлял это войско, выходившее в долгожданный поход, и вот теперь…

За стенами горницы творилось суматошное кишение иноков, послушников, челяди, собиравших иконы, книги, многоразличное монастырское и епископское добро, дабы, погрузив на лодьи, отплывать в Городец, а он сидел и думал, и временами скупая слеза, осребрив жесткий лик нижегородского владыки, сбегала по щеке и пряталась в седой, тоже пониклой и словно бы пожухлой бороде.

Почти без стука ввалились в дверь двое иноков, Фома и Никодим, посланных за изографом Феофаном. Монахи дышали тяжко, в глазах читались растерянность, виноватость и страх.

– Не нашли! – вымолвил старший, Фома, разведя руками.

– Ушел, должно! – почти обрадованно подхватил Никодим. – Прошали, бают: уплыл на новогородской лодье!

Монахи повесили головы, ожидая грозного епископского разноса, но Дионисий лишь молча указал рукой, и те, обрадованно, исчезли, прикрывши двери.

– Как же так, Господи! Как же так? – прошептал Дионисий, вперяя взор в тусклый лик Спаса киевского письма в углу разобранной и почти уже унесенной божницы. – Как же так, Господи, за что? За какие грехи?

Он не чаял грехов за собою, быть может только теперь догадывая о том, едином, который не отпускал его всю долгую и многотрудную жизнь – о грехе гордыни. Не было в нем, Дионисии, смирения, и всегда не хватало доброты. Ясно вдруг припомнились дикие глаза Сарайки, когда татарин с визгом натянул лук и выстрелил в него, Дионисия, и был тотчас разорван озверевшей толпой. И как он, Дионисий, стоял тогда с крестом в поднятой длани, осеняя жестокую резню. Неужели?..

Он поднял яростный взор. Слезы высохли. Волна горячего гнева прилила к ланитам. Нет! Виноват не он! Виноваты бояре, князь Семен, московиты, уведшие свои рати до боя, виновата непорядня и беспечность воевод! Ведь уже не раз и не два громили волжские города, били татар и новогородские ушкуйники, и московиты, и суздальские рати!

– Прав ты, Господи, что наказуешь нерадивых, их же грех ложится на праведных пред тобой! Прав ты, Господи, испытуя, да не склонит главы никоторый из верных твоих!

Он встал. Грудь ширилась, хотелось говорить, кричать, возглашать с амвона… Лучшая из его проповедей пропала в этот миг молчаливого крика пред иконой Спасителя, пламенные глаголы, коими можно бы было воскресить погибшую рать, умерли в нем, ибо в келью тотчас вбежали с криком: „Татары!“ – келарь с казначеем и два иподьякона, суетясь, подхватили последнее добро и, взявши Дионисия под руки, стремительно, почти бегом, поволокли его вон из кельи и дальше, к вымолу, где молчаливые угрюмые иноки, сцепив руки и не отвечая мольбам отчаянной толпы, удерживали сходни последнего епископского паузка и сквозь эту ревущую и плачущую толпу проволокли епископа до сходней, вознесли на корабль, сбросили, толкнули сходни, на которые уже лезли кучею, обрываясь в воду, увечные, калики, какие-то женки, вздымающие над головами детей, меж тем как над кручею берега уже запоказывались всадники в мохнатых шапках и гомон, чужой, вражеский, встал над воем обреченной толпы…

Дионисий стоял прямо и немо, бледнея и бледнея ликом, вздымая над головою крест, и, невзирая на редкие, посвистывающие в воздухе стрелы, благословлял последним напутствием идущую на смерть паству свою, меж тем как весла гнулись и трещали в руках иноков, а на отдаляющемся берегу уже сверкала сталь, рубили и резали, и озверелый визг избиваемых доносился сюда по ширящейся стремнине воды. И он видел это! И ненавидел врагов, Дикую степь, и вновь, как и всегда, как и прежде, отводил от себя вину за смертную чашу, испитую нижегородскими смердами, не вместившимися в корабли, перекладывая на татар, на Мамая вину своей гордыни ни нетерпения своего, ибо так же, как невозможно родить доношенное дитя прежде срока, невозможно прежде сроков поднять народ, еще не готовый к деянию.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Мамай глядел, как сотник, проскакавший, меняя коней, сотни поприщ пути, остро пахнущий конским и человечьим потом, ест вареное мясо, чавкает, выгрызая кость, обсасывает жир с грязных отверделых пальцев, ест с волчьей жадностью, изредка взглядывая на него, повелителя Золотой Орды; глядел и щурил рысьи глаза. Не выдержав, мелко и сыто засмеялся, покачивая головой, думая о том, что гонцу надо теперь подарить урусутскую полонянку („Русску девку“, – произнес он про себя на языке московитов) и хорошего скакового коня. Вести того стоили! Позорно разбита, уничтожена вся урусутская рать. Нижегородские полки, полки владимирские, иных князей… Убитых без числа, без числа полонянников. Взят, вырезан и сожжен Нижний. Вот наконец оно! Отместье за смерть Сарай-аки. Отместье за поход на Булгар. За грабежи речных разбойников. За все! И это сделал он, он, Мамай! Он не поверил Ивану Вельямину, он, втайне от московского тысяцкого, послал рать, и вот – победа! Победа почти без потерь. Теперь Русь будет поставлена на колени! Я увеличу дань! Я возьму серебро на коназе Дмитрии! С урусутским серебром я отобью Сарай, сокрушу Синюю Орду и дойду до Саурана!

От хмеля удачи у Мамая кружилась голова. Победа над Нижним представлялась ему победою над всею Русью. Забывалось уже – на миг, но забывалось, – что дань дает Дмитрий, Москва, вцепившаяся мертвой хваткой в великокняжеский ярлык, и что сокрушать надо прежде самого коназа Дмитрия…

Он еще раз оглядел сотника, потрогал грамоту, мятую, пропитанную потом и грязью.

– Девушка! Русски девушка! Хорошо? – весело спрашивал он сотника, отвалившего наконец от обильного ханского дастархана. – На, возьми! – протянул он гонцу чашу иноземного кипрского вина.

В Орде пили, невзирая на все религиозные запреты. Сотник опружил чашу единым духом, глаза его заблестели, стали маслеными, когда по знаку Мамая вывели и поставили у ковра тоненькую русую девчушку-рабыню в белой полотняной, вышитой по рукавам красною бумагою рубахе и тканой шерстяной запаске. Остро и беззащитно торчали врозь, приподымая рубаху, маленькие девичьи груди.

– Бери, твоя, – вымолвил Мамай, налюбовавшись смущением и страхом полонянки и жадным вожделением сотника. Взяв девушку за основание косы, Мамай бросил ее к ногам сотника: – На!

Тот готовно перехватил добычу, наматывая долгую девичью косу себе на кулак. В глазах прочлась неуверенность: то ли ему дарят, то ли дают на время и следует взять ее тут же, в шатре повелителя?

– Уводи, твоя теперь! Совсем уводи! – разрешил сомнения сотника Мамай и, глядя вслед гонцу, что уволакивал за собою упирающуюся добычу, вновь мелко и радостно засмеялся.

Он хлопнул в ладоши. Выбежавшему нукеру повелел призвать к нему Ивана.

– Вельямина? – переспросил, уточняя, нукер.

– Его! – кивнул головой Мамай.

В шатер уже начинали входить приближенные эмиры, радостная весть волнами растеклась по Большому Юрту: от кибитки к кибитке, от шатра к шатру. Входили, рассаживались, новыми, почтительными глазами взглядывая на повелителя, ставшего сейчас, за несколько минут, вдвое, ежели не втрое значимей и сильней.

Вечером приползут фряги, будут юлить и предлагать новый заем, дабы он, Мамай, уступил им сбор даней в завоеванной Руси… О, он теперь покажет этому сосунку, Дмитрию!

Там, далеко, по отцветающей степи брели урусутские полонянники, гнали скот, волочили добро, вели крепких мужиков, красивых урусутских женщин. Будет кого продавать на кафинском базаре, будет кого дарить своим эмирам и бекам, будет кому пасти стада, сбивать кумыс, делать сыр, мять кожи и шить сапоги. Будут рабы, а значит, воины с большей охотою пойдут в бой! Даже эти вот, купленные им соратники, сегодня, сейчас лебезят и заискивают перед ним! Да, он будет царем, как его и теперь называют уже урусуты, и он ни с кем, ни с одним из урусутских князей, не станет делить власть!

Мамай выпрямился. Ему принесли золотую подушку, набросили на плечи парчовый халат. Сейчас они будут есть, пить, говорить о победе. И ему станут подносить подарки, а он будет их всех дарить серебром, шубами, оружием и конями. Он сменит хана. Этот надоел. Пора (но это осталось где-то внутри, не время, не время даже и намекать на это), и все же пора самому становиться ханом! Ну что же, что он не Чингисид? Он гурген, зять покойного Бердибека, и значит… Это там, у джете, в Белой и Синей Орде, продолжают думать, что ханом может быть только Чингисид! Ханом будет он! Со временем. А пока – пир!

Он вторично хлопнул в ладоши. Позвать зурначей! Певиц и плясуний! В Орде радость! Победа! И совершил ее он, Мамай! А Иван пусть подождет, пусть явится еще раз. Не велик ты чином теперь, беглый урусут! Не велик будет скоро и твой князь Дмитрий перед величием повелителя Золотой Орды!

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Ивана Вельяминова Мамай принимал поздно вечером, вполпьяна. Сидел, развалясь на шитых шелками подушках, взглядом победителя озирая русского боярина.

Иван был сумрачен. О несчастном сражении и разгроме Нижнего Новгорода он уже знал. Дав Мамаю вдосталь почваниться, перемолчав, поднял от дастархана с остатками дневного пиршества, небрежно уложенными на новые блюда и кожаные тарели, тяжелые глаза, помедлив, сказал негромко, но твердо, с упрямым упреком:

– Ты помог Дмитрию!

Рысьи глаза Мамая медленно леденели, ноздри начинали бешено трепетать.

– Да, – повторил, по-прежнему негромко, Иван. – Ты помог Дмитрию! Теперь суздальские князья не выйдут из его воли никогда!

– Я ведаю, почто ты это говоришь! – взорвался Мамай, мешая русскую молвь с татарской. – Ведаю! Твой брат женат на дочери суздальского коназа! Да, да! Ты потому и не хотел, чтобы я громил Нижний! Потому и не хотел! Ты услужал тестю брата своего! Ты обманываешь меня, урус! Берегись! Я впервые не послушал тебя, и вот – удача! И фряги уже теперь дают мне серебро, да, да!

„Ты и прежде не слушал меня, Мамай, а нынче и вовсе готовишь свою и мою погибель, – думал про себя Иван, продолжая бестрепетно глядеть в яростные очи Мамая. – И фряги тебя погубят, не теперь, дак опосле!“ Но он молчал. С пьяным Мамаем спорить было опасно. Он молчал и хотел одного – уйти. Новые нежданные мысли, смутные сожаления роились у него в голове… Далека была Русь и закрыта для него на тридесять булатных замков, а время бежит, словно степной неутомимый иноходец, и ничего не удается содеять ему противу Дмитрия, сидючи тут, в Орде, вдали от жены и сыновей, вдали от родного тверского дома, подаренного ему князем Михайлой. „Там надобно сидеть!“ – укорил он себя. Но и там – зачем? Тверичей без Орды и Литвы не поднять на московского властителя, а с ними вместях – пойдут ли? После давешнего погрома своего?

Он заставил себя выслушать все, что вещал, брызгая слюною, Мамай. Заставил себя отведать яств и питий с ханского стола: объедков чужого пира. И уже когда степной закат свалил за окоем ковылей и угас, а Мамай, утишив сердце и отрезвев, вновь стал улыбчив и милостив, отпущенный наконец усталым повелителем, вышел из шатра в ночь к заждавшемуся голодному стремянному, сунул тому недогрызенную кость, и пока холоп торопливо доедал мясо, проверил намеренно медленно подпругу и седло, огладил жеребца по морде: „Ну, ну, не балуй!“ Осторожно, но крепко взял за храп, вдел в пасть коню кованые удила.