Текст книги "Дмитрий Донской. Битва за Святую Русь: трилогия"

Автор книги: Дмитрий Балашов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 100 страниц)

– Князь? – вопросил воин. Дмитрий кивнул головой. – Не забудь, княже, Мартос меня зовут, из дружины брянского князя я! – прокричал воин. – Стой здесь, приведу коня!

Но Дмитрий не стал ждать. Почти не понимая, что делает, пошел снова туда, на север, к далеким дубам, где были Боброк и брат Владимир, где можно было спастись, откуда, Бог даст, ускачет он к себе, на Москву.

На него снова ринули. И вновь, мокрый, кровавый и страшный, в клокастой бороде, в избитых доспехах, подымал он меч, гвоздил и гвоздил, задыхаясь, хрипя, и, как ратник Иван звал матерь, так князь Дмитрий звал Дуню, жену, и детское было, смешное: пасть ей в подол лицом и плакать и каяти, что не вышло из него героя, что не может, не в силах он, и что потеряна рать, и скоро сам Мамай придет на Москву…

Он падал, вставал, снова шел, рука, сведенная судорогою, застыла на рукояти меча – не отлепить! Неживую, подымал все же и снова рубил невесть по чему, и вновь кто-то спасал его и куда-то вели, узнавая, и уже в полусне, в истоме смертной увидел, как положили его ничью на землю и его же мечом, вывороченным из скрюченных пальцев, срубили несколько зелено-желтых золотых березок и обрушили сверху на него. И больше князь ничего не помнил, не слышал, не зрел, ни короткого смертного боя его спасителей с татарами, ни падения мертвых тел и всхрапнувшего коня, что едва не упал, спотыкнувшись о могутное тело князя, ни того, как отхлынул бой, ни далекого пенья рожков русской рати – Дмитрий был в глубоком обмороке.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Ягайло все так же лежал, утопивши лицо в кошмы, когда в шатер посунулся старший воевода.

– Я же просил! – вскинулся было Ягайло.

– Гонец от Мамая! – отмолвил тот. – Кажут, подается Москва. Перемолви с има, княже!

Он вскочил, отчаянно и обреченно вскинул подбородок. Долго застегивал сверх атласного летника парадный пояс с византийскими капторгами, пальцы не слушались. Уже надевая шапку с долгим, свисающим набок верхом, подумал: ускакать, смыться? Но посол ждал у шатра. Не ползти же змеей вон, поднявши заднюю полу!

Вышел. Заботно жмурясь от солнца, скользящим боковым рысьим взглядом проверил: много ли ратных в оружии близ него? Кмети держали копья в руках. Нахрабрясь, взглянул на татарина, смуглого, в черной негустой бороде, широкого в плечах. И татарин, уже понявший, что рать Ягайлы не тронулась с места, мрачно поглядел на него, невесело показавши белые крепкие зубы, усмехнул:

– Что ж ты, князь? Торопись! Не то и к зипунам не успеешь! Левое крыло московитов разбито, передовой полк вырублен весь! Знамени уже нет! Коназ Дмитрий убит! Нажми на правое крыло, там твои братья и вороги твои, Ольгердовичи! Сокруши их, и будем делить полон! А там – пойдешь на Москву! Наберешь серебра и рухляди! Рабынь! Красивых урусутских девок! – Татарин усмехался зло, глядя Ягайле в глаза. – Не будь трусом, князь! У тебя сильная рать!

Толмач переводил, не щадя Ягайлы. Услышавши слово "трус", Ягайло побледнел от гнева:

– Думай, что говоришь, смерд! – отмолвил с тихой угрозой.

– Моя не смерд! – тотчас перевел толмач. – Моя оглан, Чингисид, моя может стать ханом! Так она говорит! – требовательно добавил толмач, оборачивая лицо к великому литовскому князю.

– Не будем ссориться, князь! – примирительно вымолвил татарин, завидя, как меняется лик Ягайлы. – Мамай и ты – союзники, и оба – враги Москвы! Мамай просит тебя поднять войска! Он почти победил! Хочешь ли ты оставить своих воинов без добычи?

– Хорошо, – отмолвил Ягайло после долгого молчания. – Я выступлю! Прикажи свертывать шатры! – повелел он громко. И по тому, как готовно помчались вестоноши, понял, что войско, истомясь, рвется в бой. – Скачи к Мамаю! – сказал. – Повести, что мы выступаем. Скоро!

И пока татарин, намеренно медля, садился на коня, а кмети яро убирали шатры, торочили поводных и седлали боевых коней, Ягайло все стоял, выпрямившись и глядя сурово. И пока отъезжали татары, продолжал глядеть им вслед и, уже только когда те скрылись за дальним лесным островом, поворотил гневное лицо к воеводам:

– Проверить подковы у всех коней! Ежели надобно – перековать! Проверить сряду! Ратники должны быть готовы к бою! И послать вестоношей, пусть вызнают, где теперь князь Олег. Без того выступать нельзя!

И когда поскакали с приказами, уменьшившейся дружине ближней высказал возможно строже:

– Ежели Дмитрий убит, московиты долго не простоят. Но тем паче мы не должны спешить и бросать полки в бой очертя голову!

Строго сказал. И кажется, проняло. А когда уже и эти отъехали и остался токмо свой воевода со Скиргайлой, им двоим высказал:

– Пока не побегут мои братья и не отступит Олег, мы будем ждать!

– Станем побеждать, не ратясь? – уточнил, кривясь, воевода.

А брат промолчал. Решил, видно, не токмо не спорить, но и не думать вовсе, делая то, что повелит ему старший брат. И это было лучше всего! Одному Скиргайле и высказал с глазу на глаз:

– Гонцы будут ко мне – не пропускать! И боярам всем: до моего приказа стоять на месте!

Нетерпеливым мановением руки отогнавши холопов, что намерили уже снимать княжеский шатер, и отогнув завесу входа, он полез внутрь, сполоборота повелев:

– И ко мне – никого! Пусть ждут!

В шатре он уселся на груду кошм, подобравши ноги под себя. Положил рядом саблю, утвердил перед собою крест. "Я молюсь!" – высказал сам себе вполгласа и замер, хищно оскалив зубы, готовый вскочить, кричать, драться, ежели его силой поволокут из шатра…

Еще и сейчас, ежели бы он поднял и повел полки, все могло бы поворотить иначе и в битве на Дону, и в истории.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Боброк соскочил с коня, по щиколотку утонув в сухих дубовых листьях. Доволен ли он? Сражение это – последнее и самое великое в его жизни – припишут князю Дмитрию. В крайнем случае, Владимиру Андреичу, что сейчас, сидя на переминающемся в нетерпении игреневом жеребце, весело балагурит с кметями. Из серпуховского князя со временем вырастет добрый воевода. Он понимает кметей, и те верят ему. Прибавить терпения, опыта и лет… Но еще не теперь! Андрей Ольгердович? Андрей умеет воевать под чужим началом. Полоцкому князю не везет и будет не везти всю жизнь. Он никогда не отберет престол у Ягайлы! А жаль… С этим подонком, коему Ольгерд, умирая, передал свой престол, не можно иметь дела. Добро хоть то, что нынче, обманывая татар и выжидая, он, неволею, поможет Москве. Микула Васильич? Из Вельяминовых, по всем рассказам, самым дельным был не он, а Иван, казненный Дмитрием… Нет, на Москве, кроме него, Боброка, нету дельных воевод!

Он стоял в сухих дубовых листьях, жевал сорванную травинку и думал. Думалось невеселое. Он и сейчас не верил Дмитрию: а ну как упрямо настоит на своем, двинет полки не туда, куда надобно, перепутает все на свете и потеряет рать? Он обернул лицо, поглядел строго, сказал:

– Ежели передовой полк побежит, пусть мне немедленно доложат о том!

– Вестонопш расставлены! – возразил, подчеркивая слова и тем показуя тайную обиду, младший воевода.

Боброк слегка склонил взлысую сухую голову. Подумал еще. Подумав, перемолчал.

– За Упу, встречу Литве, послано! – подсказал молодший воевода.

– Ежели Ягайло все-таки двинет полки, немедля повестишь о том князю Олегу! – выговорил Боброк. Тот, без лишних слов понимая своего князя, молча кивнул. С Олегом Рязанским Боброк сговаривал сам, через послов. Ответ был уклончив, и все-таки была у Боброка надежда, что, ежели Литва выступит, князь Олег придет им на помочь.

Он отдал еще несколько мелких приказаний, только чтобы не молчать и убедиться еще раз в готовности войска. Издали доносило шумы сражения. Передовой полк должен был погибнуть, не сходя с места, а им тут приходило ждать, обрекая Вельяминова с белозерскими князьями на разгром. Но только так, только так можно было выиграть бой! Не отбиться в очередной раз, а именно разгромить Мамая.

Он вздохнул полной грудью. Пахло вялым листом, дубовою корой, грибною сырью. А ему казалось, что пахнет кровью и чадною горечью пожаров. Он все стоял, выпрямившись, хотя холоп приготовил ему место под дубом и даже холодную утку с нарезанным ломтями хлебом, серебряною чарою и флягою кваса разложил на льняном вышитом рушнике. Боброк повел взглядом и легким наклонением головы одобрил холопа, но с места не двинулся, хотя вестоношам велел повестить, чтобы кормили кметей.

Владимир Андреич, подъехавши, соскочил с коня. Косолапя, широко улыбаясь, пошел к Боброку.

– Еще не время! – сказал Боброк, предвосхищая вопрос.

– Фряги в напуск пошли! – прокричал с дерева сторожевой. – В латах вси!

Владимир Андреич, закусив губу, ждал, что решит Боброк. Волынский князь поднял голову, глянул в глаза князю серпуховскому с незримой усмешкой, произнес:

– Самое лучшее теперь, раз уж слез с лошади, Андреич, разделить со мной трапезу!

У двадцатисемилетнего серпуховского володетеля обиженно задергались губы. Но под настойчивым, осуждующим взглядом Боброка он таки подчинился. Сел по-татарски на попону, принял вторую серебряную чару, поданную слугою. Вопросил:

– Мед?

Отмотнул головою Боброк:

– Квас! В походах хмельного вовсе не пью! – Сам твердыми пальцами разломил холодную дичь, большую часть подал серпуховскому князю, указал глазами на хлеб, молча протянул слуге, ставшему тут за кравчего, свою чару. Владимир Андреич крепко жевал, молодыми зубами разрывая жестковатое мясо, двигались щеки, двигалась светлая борода. Как-то прижмурясь и словно выдавливая слезу из глаз, произнес:

– Гибнут тамо!

Боброк перемолчал, обтирая пальцы краем рушника, отмолвил:

– Пока все, какие есть у Мамая, силы не войдут в дело и пока ветер не повернет в татарскую сторону, нам наступать нельзя.

– А выйдут? – недоверчиво вопросил Владимир Андреич, по-сорочьи, одним глазом, глянувши на Боброка.

– Выходят. У меня до самой Красивой Мечи и далее расставлены слухачи. Выходят, князь! Надобно токмо терпение.

– А ветра не станет?..

Боброк медленно расправлял долгие сухие ноги, встал, поднял горсть прошлогодних дубовых листьев, кинул вверх:

– Гляди! Так? А теперь, князь, глянь на облака! И сороки как кружат! Ветер переменит вот-вот! – Он снова сел, стараясь не показывать молодому воеводе собственного своего нетерпения. Владимир Андреич, по чину своему на Москве, мог и сам, не слушая Боброка, поднять рать, и люди пойдут, нетерпением горят все, и что тогда?

– Наши тамо… – неопределенно и сожалительно повторил Владимир Андреич. – Микула Василии и Федор Романыч Белозерский с сыном… Их жалко! – К счастью для исхода сражения, Владимир не мог представить себе, что туда же устремил и сам великий князь.

– Жалко всех! – строго отверг Боброк, повторивши слова древнего хронографа: "Не на жен есьмы пришли, но на мужей! А брани без мертвых не бывает!"

– Так-то оно так… Эх! – Владимир Андреич забрал бороду горстью, голову в плечи втянул. – Чую, князь, что ты прав, а душа болит. Изболелась вся! И руки так и зудят по оружию!

– Верю. Жди. Проездись, глянь, поснидали кмети али нет? Будут прошать, отвечай: "Скоро!"

Князь Владимир соколом взлетел в седло, с шорохом осыпая прошлогодний прах, помчал вдоль дубравы.

Боброк вытянул ноги, прислонил стан к дереву, полузакрыл глаза. Холоп, дождавши кивка господина, свернул и спрятал в торока рушник, прибрал остатки трапезы. Отворотясь приличия ради, догрыз кость и доел недоеденный хлеб. Подскакивали послухи, говорили негромко, каждый свое. Боброк кивал, все так же безразлично полузакрыв глаза. Лишь когда донесли, что и личная гвардия Мамая, полк богатуров, чьи родословные древа сплошь восходили к монгольским и меркитским предкам, готовится выйти в дело, глаза у него вспыхнули, как у снежного барса, почуявшего добычу.

– Ступай! – сказал. – Погоди! – добавил и, выудив из калиты, подал кметю золотой корабленик.

Владимир Андреич, обскакавши стан, снова подъехал к дубу, под которым сидел, не шевелясь, Боброк.

– Кмети ропщут! А левое крыло наше бежит! – прокричал он. – И большой полк уже подается!

Они уперлись глаза в глаза друг другу, и Владимир не выдержал первый, опустил взгляд. Угрозы поднять и повести рать как-то не вымолви-лось.

– Коня не запали! – сказал Боброк негромко. – Дай хоть перед боем отдохнуть жеребцу. На этом поскачешь?

– Да, на этом! – растерянно отмолвил Владимир и, соскочив наземь, сунул повод стремянному: – Поводи!

Серпуховский князь был почти в отчаянье, он не понимал Боброка и все более и более гневал на него: когда же, когда? А может быть, Митя прав и Боброк хочет нашего поражения? Нелепая, глупая, злая – от горячности молодых лет – явилась у него в голове эта мысль. Глянул обрезанно: закричать? Восстать? Но был нем Боброк, продолжавший подпирать собою дерево. Хладен и нем. И только по стиснутым на колене побелевшим пальцам можно было догадать, чего это ему стоило. Оба молчали. Сквозь кусты с шорохом продрался очередной вестоноша. Наклонясь, повестил что-то.

– Вышли? – переспросил Боброк.

– На Буйце уже! Овраги обходят!

Резко, так что веером полетел прах и сухой дубовый лист, Боброк встал. Не глядя на Владимира Андреича, негнущимися шагами пошел вперед, к опушке, туда, где на врытом шесте укреплена была верткая оперенная стрела. Владимир, мало понимая, спешил следом. Оба задрали головы. Стрела, бешено дергаясь в разные стороны, все же чаще всего указывала оперением в сторону битвы. Боброк послюнил палец, поднял вверх, словно бы указуя небесным силам, и, когда захолодело с той, противоположной стороны, уверясь окончательно, что пора, торжественно и грозно оборотил взор, блистающий, металлический, уже не человеческий, а словно бы взор архангела, созывающего небесные рати. Владимира Андреича отшатнуло аж, все дурные мысли вылетели из головы, понял: вот оно!

– Труби сбор, – спокойно, не повышая голоса, произнес Боброк разом подскочившему молодшему воеводе и прибавил так же негромко, но с властною сдержанною силой: – Коня!

Князю Андрею Ольгердовичу не понадобилось даже гонца от Боброка. Увидав массы движущейся на рысях конницы под русскими стягами, он радостно поднял воеводскую булаву и отдал приказ. Задудели трубы, запели рога, ударили в литавры и цимбалы. Громада конницы правого крыла, три часа отбивавшая ордынские приступы, вся разом пришла в движение и с дробным, рокочущим гудом десятков тысяч копыт покатила вперед.

Лава – это когда конные воины скачут не строем и не густою толпой, а – россыпью, в нескольких саженях друг от друга, и каждый из них имеет поэтому свободу маневра: бросить копье или аркан, рубиться саблей, поднять коня на дыбы, отпрыгнуть в сторону, уходя от копейного острия… И это может каждый воин, на всю глубину скачущей конницы, а не только передовые ряды. То есть каждый прорвавшийся внутрь лавы противник обретает вокруг себя готовых к бою воинов и неотвратимо гибнет под их саблями. С конною лавою справиться может разве что пулемет. Потому-то этот строй, измысленный степняками и талантливо использованный Боброком в Куликовской битве, и продержался позднее, во всех кавалерийских сшибках нашей казачьей конницы вплоть до начала века XX, вплоть до Гражданской войны…

Многотысячная громада конницы, брошенная Боброком в этот заключительный напуск, по фронту занимала не менее двух, а то и трех верст. И на три версты – скачущий вал вооруженных кметей, на три версты – лес клинков над оскаленными мордами коней, на три версты – слитный зык: "Хурррра!" Страшен был этот строй скачущих русичей, смывающий, как половодьем, все преграды на своем пути.

Татарские воеводы не враз заметили излившийся из дубрав русский засадный полк и слишком поздно оценили его размеры. Сдержанная ярость многих часов ожидания теперь передавалась коням, что рвали удила, норовя перейти с рыси в скок. Ближе, ближе! Вот уже ордынцы пытаются поворотить строй. Где-то на фланге генуэзская пехота смыкает ряды, а донской и личный Мамаев полки, с тем же низким рокочущим гудом, двинули было встречу. Поздно! Ветер! Ветер в лицо! Дождь русских стрел, летящих по ветру, расстраивает ряды, бесятся татарские кони, стиснутые со всех сторон воины не могут как следует размахнуть копьем… Дождь стрел, дождь стрел, дождь стрел! Падают Мамаевы богатуры, встают на дыбы лошади, воины, пронзенные стрелами, сползают с седел. Ответ не дружен, ибо татарские тулы уже пусты, и ветер, ветер им в лицо, а русская конная лава все ближе и ближе. Сверкают брони. Точно лес колеблемых ветром колосьев – сабли над головами скачущих, вздетые для удара. Крик: "Уррра!" Древний монгольский крик, перенятый русичами. И – безмолвие. Если издали слушать, самому не ввязываться в бой. Безмолвие сечи: ибо рубят мечи, клевцы проламывают головы, с лезвий сабель безмолвно брызжет алая кровь, но зубы сжаты до смертной истомы, когда только застонет коротко умирающий, скрюченными пальцами хватая рыжую от крови траву. Безмолвие… Кони, обезумев, сшибают друг друга, и снопами свежего урожая валятся под копыта коней мертвые тела. Но крика, далеко несущегося над бранным полем, как и гуда топочущих копыт, – нет. Дай, Боже, робкому слышать издали это безмолвие рубки, не ввязываясь в сечу самому! Когда надобно озвереть, чтобы выжить, а выжив, вернуть в себя божеский образ и лик.

Быть может, на какое-то мгновение только сумели генуэзские латники и арбалетчики сдержать яростный вал катящей на них конницы. Несколько всадников с лошадьми полетели стремглав, взвился конь, пронзенный железною стрелой в горло, и с хрустом, проламывая клевцами круглые латинские шеломы, обняла, приняла и смыла генуэзский строй скачущая русская конница. Иные, несравненно большие силы столкнулись, когда отборные татарские полки, недавно вступившие в бой и еще в гордом чаянье победы, вынеслись противу засадного полка, но и они стояли недолго, даже и не стояли, падали – дождь стрел, за которым дождь сулиц и после того сабельный просверк смерти.

Смыло, как половодьем смывает оставленные в низине стога, отборные ряды богатуров, и теперь уже татары в панике, полностью потеряв строй, бежали по всему полю, падали, сдавались, ползли, массами, топя друг друга, кидались в Непрядву, а русичи, те, что, притворись мертвыми, лежали между трупов, теперь, под серебряные звуки труб, с оружием вставали с земли.

И как ломается бой! Те, кто еще полчаса назад чаяли себя победителями, теперь метались по полю, ища выхода, испуганным стадом прорывали ряды русичей, стремясь уйти в степь и уже не думая о битве. Их было много, все еще много больше, чем московлян, но они бежали, и конница гнала их, тупя лезвия сабель и устилая землю трупами, гнала до Красивой Мечи и далее, и только начавшийся грабеж татарского стана позволил разбитым, и то лишь тем, кто имел хороших коней, оторвавшись от погони, уйти в Дикое поле…

Мамай, не ожидавший поражения, бросил шатер, бросил пестрые ширазские ковры и невольниц и тоже скакал, дико скалясь, истекая бессильем и гневом. Уйти, набрать новое войско, собрать всех, кто может сидеть на коне, и вернуться опять. И отомстить!

Он уже потерял все: войско, славу, успех, даже самую жизнь, но все еще не знал, не догадывал об этом.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Боброк шагом ехал по истоптанному полю, впервые ужасаясь дорогой цене нынешней победы. Трупы там и сям громоздились кучами, друг на друге. От передового полка не осталось никого, от полков левого крыла едва половина, и та разбежалась и разбрелась по полю и по кустам обережья. Только теперь он узнал о поступке Дмитрия. Принесли убитого Бренка, принесли замаранное кровью и землею червленое знамя. Ратники, разбирая трупы передового полка, добыли тела белозерских князей и Микулы Васильича. Опускался вечер. Князя Дмитрия все не могли найти. Погибли из великих бояр: Лев Морозов, Семен Михалыч, Михайло Акинфов, Тимофей Волуй, Семен Мелик и Андрей Серкиз. Боброка уже окружили, уже ждали его приказаний. Владимир Андреич, супясь, рассылал и рассылал вестонош: искать великого князя Дмитрия. Уже гнали захваченные стада, уже там и сям загорались костры, стонали и просили пить раненые. Ввечеру скорый гонец донес весть, что Литва, прослышав о поражении Мамая, снялась и стремительно ушла назад, к Одоеву. Подъезжали новогородские воеводы. Их кованый полк, сторожась литвы, поспешно уходил домой. Потом уже дошла весть, что конная литва пограбила возвращавшиеся через Стародуб новогородские обозы, да и в Рязанской земле тех, кто поехал опричь войска, кое-кого пограбили. Это все, однако, прояснело потом. Где князь?

Нашелся брянский ратник, что спасал Дмитрия ополден от четверых татаринов. Москвич Степан Новосилец видел Дмитрия спешенного, "бредуща едва", но за ним самим гнались трое татар, и ни помочь, ни даже остановиться он не мог. Нашли тело Федора Романыча и горько обрадовали было: князь был и ликом, и статью очень похож на Дмитрия, но тут же и поняли, что обознались. И уже в ночь, привлеченные обещанною Владимиром Андреичем наградою, двое простых кметей, Федька Зов и Федор Холопов, наехали-таки князя, лежащего под срубленным деревом и едва дышащего. Когда его наконец освободили от избитых во многих местах и промятых тяжелых доспехов (на князе, сверх кольчуги, был еще колонтарь с литым тяжелым нагрудником), Дмитрий глубоко вздохнул и вопросил, не размыкая очей:

– Кто тут? И что глаголет?

Владимир Андреич, подскакавший как раз и соскочивший с коня, поднял Дмитрия за плечи.

– Я брат твой, – сказал.

Ран на теле великого князя не было, только синяки и ушибы, да от вдавленного в тело железа затруднило дыхание в груди. Омытый водою и напоенный, Дмитрий скоро пришел в себя. Он сидел, икая, вытаращив глаза, большой, толстый и жалкий, с мокрым от слез и воды лицом, с налипшими спутанными волосами; сидя в волглой рубахе – за чистою сорочкой для князя только что поскакал холоп – и озирая столпившихся вокруг бояр и ратников, все не мог понять, что это не разгром, не конец, что Мамай бежит и они победили.

Боброк подъехал, соскочил с седла, строго потребовал:

– Вина! – Сам обтер походным убрусом, смоченным в вине, лицо и ожерелок князю, шепнул: – Поддержись, смотрят на тя!

Князя подняли. Он стоял на дрожащих ногах и, пока вытирали, пока переодевали в чистые порты и рубаху, в новую ферязь, все не понимал ничего, а посаженный на коня, едва не упал. И, только уж едучи по стану, уразумел, что, верно, победа и он победитель, а не побежденный, как мнил и думал доднесь. Князя уложили в шатре, напоили горячим. Теперь, когда самое страшное осталось назади – Дмитрий жив, и не будет роковой при за престол, – следовало озаботить себя судьбою раненых, навести разрушенные утром мосты через Дон и похоронить трупы.

Вызвездило. Ветер утих. Ночь была задумчива и спокойна. Вот здесь, кажется, здесь они о Дмитрием, что сейчас лежит и стонет в шатре, слушали ночной голос тогда еще не потревоженной степи. На Непрядве тревожно кричали лебеди. Выли волки. Волки подвывали и сейчас, пробегали кустами, подбираясь к трупам. Боброк опустил взгляд вниз. Конь всхрапнул, поматывая мордой и отступая. Крест-накрест, как свалились друг на друга, лежали убитые тут русские воины. Какой-то светловолосый отрок, инок с крестом, верно, шел, поднявши крест, вместе с полками, да так и умер, сжимая святыню в руке, а у него на ногах, размахнувши тяжелую длань и устремив отверстые глаза в небо, свалился, точно в хмельном подпитии, ерник и драчун, один из первых кулачных бойцов на Москве, не веровавший, по собственному признанию, ни в Бога, ни в черта, в порванной на груди кольчуге, в рубахе красной, потемнелой от засохшей крови. Боброк, кажется, даже и узнал мертвого, видел мельком в кулачном бою на Москве-реке. Теперь они лежали рядом, один и другой, добрыми друзьями, дети одного народа, спасшие днесь, на поле бранном, свое грядущее бытие.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

В ином месте нам уже приходило сказать, что судьба была вечно несправедлива к Рязанской земле. Но несправедливее всего оказались и судьба и молва к Олегу Рязанскому, на шесть столетий ославленному пособником и союзником Мамая. Клеймо, не снятое и доднесь.

Каждому, кто приходит в исторический музей или даже просто берет в руки книгу, учебник истории, где приведена схема движения московских ратей к Куликову полю, не может не броситься в глаза интересная подробность: Олег с ратью – ежели допустить, что он был союзник Мамая, – стоял на путях движения московского войска, чуть в стороне, и москвичи шли, оборачиваясь к нему тылом. То есть Олег при желании мог и перенять обозы Дмитрия, и запереть все его войско, отрезав его от Оки и от Москвы. Странное, скажем прямо, отношение было у воевод московских к своему заклятому ворогу!

Сейчас добыты новые материалы, стало известно, что были тайные переговоры, что Олег был союзником Москвы в этот момент, есть исследование, восстанавливающее исчезнувшее рязанское летописание, выяснено, что слух о "предательстве" Олега – его союзе с Мамаем – был пущен уже в 1380-х годах, в пору очередного резкого розмирья с Рязанью, виновником коего был опять же великий князь Дмитрий, а уже затем этот вымысел вошел в летописные своды, стал переписываться от века к веку и обрел, в результате многократного повторения, силу правды… Все это выяснено, но экскурсоводы и сейчас повторяют слова о "предательстве" одного из героических и трагичных деятелей русской истории.

Да! Олег не пришел и, скажем, даже и не мог прийти на помощь к своему недругу. Хотя и приходил не раз! Вспомним рязанскую помочь во время Ольгердова нахождения! Литва была все-таки главным ворогом Рязани, и с Литвою боролся Олег всю жизнь. Удачно и не очень: по-разному! И теперь супротив него, готовясь присоединиться к Мамаю, тоже стояли литовские рати князя Ягайлы. И Ягайло знал, что Олег ему враг. Так что не только затем, чтобы перехитрить Мамая, свалив на того трудноту сражения, а себе оставив преследование разбитого московита, простоял Ягайло не шевелясь в сорока верстах от поля битвы. Они с Олегом уравновешивали друг друга, оба так и не вступив в бой.

Иной, не Олег, мог бы и погордиться значительностью своего неучастия в Куликовской битве, неучастия, остановившего Литву и позволившего Дмитрию победить Мамая. Иной! Не Олег.

О том, что творится на Дону, ему доносили непрерывно. Князя Дмитрия он тихо презирал, но в эту ночь, в эту ночь кануна Успения Богоматери, он завидовал московиту. Никогда в жизни, будучи гениальным полководцем, не удавалось ему собрать такую великую рать. Ежели бы он мог! Хоть когда-нибудь мог! Разве он повел бы полки вот так, кучею? О, он бы прежде измотал Мамая, растер его силу по засечной черте, отбил обозы, отогнал стада, порушил согласие беков ордынских. Он же знает их всех, ведает, кому и сколько надобно дать, чтобы не вмешивались в битву! Он бы и фрягов завел в болото и поглядел, как они будут выдирать долгие ноги в чулках из грязи под дождем смертоносных стрел!

И уже после, потом, всеми силами!.. Но никогда, ни прежде, ни теперь, ни потом, не будет у него под началом подобной рати… Как знать, не поворотило бы все по-иному, помоги он тогда Михайле Тверскому? Победила бы Тверь… Ну а что Тверь? Им, тверичам, тоже блазнит загородиться от Дикого поля рязанскою силою!

В огромном, куда более Московского, Рязанском княжестве все было зыбко, валко, текуче. Единственный монастырь, где велось летописание, где хранились книги и грамоты прежних лет, поместить приходило за Оку, на Солотчу, в спокойное лесное левобережье. На всей прочей пространной Рязанской земле не было такого места, где, временем, не ходил бы враг: не татары, так литва, не литва, так московиты… И не было у рязанских володетелей замысла того – объединить всю Владимирскую Русь, свое бы оборонить только! Да и не сидел никогда на столе владимирском никто из рязанских князей! В прошлом была слава Рязани! Потому и проиграла она в споре с Москвой.

Длится ночь. Дмитрий сейчас переходит Дон. Олег стоит не шевелясь, словно сюда, к нему, может донести стоны и шум сражения. Взглядывает вверх, на облака (светает!), видит призрачных воинов розовеющей зари, устремляющих свой облачный бег туда, к Дону.

Боярин Кирей подходит с опасом к явно гневному князю своему.

– Ты что? – вопрошает Олег.

– Робяты ропщут! Даве Добрыня Кирьяныч с ратью без твово наказу ко князю Митрию ушел… Дак потому… Удальцы наши в сумненье, вишь! Татары Москву разобьют и нас не помилуют!

Олег оборачивает огненный, гневный взор:

– Скажи кметям, что татары сюда не дойдут! Что, коли Мамай разобьет Дмитрия, я сам остановлю его на засечной черте! Что, пока мы стоим тут, Ягайло не посмеет двинуть полки! И только потому, что мы – здесь! И только потому татары не зорят Рязанскую волость! Были бы мы там, они послали комонных сюда, в зажитье! Понял? Внял? Иди! – Он отворачивается. За ним стан, за ним испытанные воины, и они хотят драться. Но их мало! И никогда ему, Олегу, не собрать такой ратной силы, какую повел этот щенок Дмитрий умирать на Дону!

Светает. Сейчас, наверно, там начинается бой. Розовые облачные богатыри текут прерывистой чередою туда, в чужую ордынскую сторону… Что сделает Дмитрий, победивши Мамая? Обрушит свои полки на него? Снова, как после Скорншцева, захватит Рязань? И все-таки он, Олег, не ударит ему в спину. Никогда! Почему? Он срывает сосновую шишку, шелушит ее твердыми пальцами… Никогда… Понимает ли это Дмитрий? Верно, все-таки понимает, раз повел незаботно полки к Дону, заручившись не грамотою даже, а высказанным устно и переданным через третьих лиц полусогласием. Да, но понимает ли Дмитрий сейчас, когда он освободился от постоянной опеки и помощи владыки Алексия, что значит само слово святое: Русская земля?!

Известие о разгроме Мамая и разом о бегстве Ягайлы было получено к вечеру. Олег молча, смуро выслушал то и это, кивнул, велел готовить коней на утро для себя и дружины – встречать Дмитрия после победы он не хотел вовсе. Нимало не сомневаясь, предвидел и на сей раз очередную шкоду московского соседа. И совсем не удивил тому, когда победитель Мамая посажал в оставленной им Рязани своих наместников, которых, впрочем, Олег вскоре согнал без особого труда. Содеяв все и все наказав, почуяв мгновенную смертную усталь, забрался в шатер, велев не тревожить себя больше, рухнул в кошмы и уснул безрадостным сном стороннего гостя на чужом богатом пиру. Не ему слушать торжественные радостные колокольные звоны, не ему встречать возвращающуюся с победой премного поредевшую рать. И скажет кто когда, что в совершившемся нынче на Дону одолении на враги есть и его сторонняя доля?

ГЛАВА СОРОКОВАЯ

Рожденный в степи рожден конным наездником. У древних скифов случалась болезнь от долгой езды верхом, у татар такой болезни не было никогда.