Текст книги "Дмитрий Донской. Битва за Святую Русь: трилогия"

Автор книги: Дмитрий Балашов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 59 (всего у книги 100 страниц)

…И что бы стоило остаться в монастыре, махнуть рукой на все эти дрязги в секретах патриархии! Он вспомнил покойного Дионисия Суздальского и покрутил головой. Ему, приложившему руку к этой смерти, стало пакостно, и теперь, когда соверившееся совершилось, он, Киприан, не чуял к мертвому митрополиту никакого зла, до того, что готов был сочинить энкомий в его честь… Все-таки совершаемое чужими руками можно, при желании, и не приписывать себе! Вот это: рукописание, жития, переводы книг, вот этот его труд останется! Останет и перейдет в грядущие века! А судьба архиепископа Дионисия… Что ж! Мир праху сему! Он, Киприан, не желает ему, в загробной жизни, никоторого горя!

В окно донесся протяжный крик ослика и шум многих голосов. Верно, Папандопулос ввел своего осла во двор обители и сейчас торгуется с экономом… Как бы там ни было, но перевод "Лествицы" был окончен, и следовало просить патриарха и клир отпустить его в Литву: спасать тамошние церкви от уничтожения. Зимой католики начнут крестить литвинов, и надобно добиться, чтобы хотя православных оставили в покое!

В том, что еще не приехавшего Пимена снимут, а его поставят митрополитом на всю Русь, он почти не сомневался, почти… Ежели… Ежели генуэзцы все-таки не настоят на своем! Они теперь уже не хозяева в Вечном городе! И пока хозяевами являются не они, эта пакостная неопределенность все будет тлеть и тлеть, доколе… А что – доколе? Допустит ли его Дмитрий в Москву, даже и после утверждения его кандидатуры патриаршим синклитом? И вся эта грызня и тягостное разномыслие творятся перед лицом уверенных в себе и настырных латинских легатов! Как жаль, что уже нет Филофея Коккина! И этот император, готовый на унию с Римом, готовый на что угодно, лишь бы ему не мешали охотиться за очередною юбкой! Все было плохо тут, в Вечном городе, плохо было и в Вильне, и в Киеве… Православная церковь крепка была только на Москве, но как раз туда его и не пускали!

Надо добиваться, чтобы его отправили в Литву. Обязательно встретиться с княжичем Василием, наследником московского престола, а там… А там все в руце Господней, долженствующей, в конце концов, благословить его, Киприана, на Русскую митрополию!

Нет! Не сможет он остаться рядовым иноком, да даже и настоятелем монастыря… После всего, что было, после этой многолетней изматывающей борьбы за вышнюю власть в Русской церкви! И уступить, как уступили некогда поляки, как уступать начинают кроаты, как уступила нынче Литва (и будут, будут преследовать ненавистных для них схизматиков в великом княжестве Литовском! Будут рушить православные храмы, закрывать монастыри, как это уже происходит в Червонной Руси!). Уступить им, принять католическое крещение, как втайне предлагалось ему, стать, ежели повезет, даже и кардиналом римского папы, он не может. Православие слишком у него в крови, в душе. Он не нужен там, там ему попросту нечего станет делать! Не нужны его переводы греческих книг на славянский язык, понеже богослужение у них идет на латыни, не нужны знания, – его знания! – не нужен исихазм, объявленный наваждением и обманом духа в западной римской церкви… В той самой, что за деньги продает отпущение грехов, замещая уже не святого Петра, Господа самого! За плату! Воистину, с Содомом и Гоморрою сравнились они нечестием своим!

Мстительное чувство как поднялось, так и угасло. Осталось одно: не мешать! Не надобен. "А надобен тем, кои не приемлют мя!" – с горечью прошептал Киприан, совсем закрывая очи, и, мысленными очами, узрел ледоход на великой русской реке: серо-синий лед, с шорохом и гулом ныряющий в синих волнах, рубленые городни с кострами бревенчатых башен над рекою и издали видный над синею водою на зеленом берегу алый крашенинный сарафан горожанки, что с полными ведрами на гнутом коромысле подымается в гору от воды… И красный, радостный колокольный звон, плывущий над водою…

Недавно, глянув в полированное зеркало, увидел Киприан, что уже весь поседел. Посеклись волосы, начала обнажаться, как осина осенью, макушка головы, каштановая некогда борода стала серой… Нет, не должен он ждать здесь Пименова приезда! Чувствует, чует, что не должен! Надо уезжать в Литву! Надобно доказать, что ты по-прежнему надобен, что без тебя неможно обойтись на православной церковной ниве! Иначе вся его жизнь перечеркнута, прожита попусту. Киприан открыл глаза. Осел давно умолк, но все так же слышался за окном оживленный крикливый разговор. Папандопулос все еще продолжал торговаться с прижимистым экономом.

Киприан встал. Взял посох. Надо было снова идти к главному нотарию, потом в секрет хартофилакта, уговаривать синклитиков, льстить патриарху, единовременно угрожая полным отпадением Литвы в латинство… Выходя со двора, он уже совсем оправился, твердо пристукивал посохом, распрямились плечи, и, словом, это был хотя и последний, но тот, прежний, деятельный и властный митрополит русской части Литвы Киприан, которого привыкли видеть и которого, в пору свою, слушались и уважали князья. Подымаясь в гору, он опять узрел – и опять огорчился до зела – несносную башню Христа на той стороне Золотого Рога, в Галате. Подумалось: стали бы русичи терпеть таковое поношение у себя под Москвой? Ой ли! Давно бы уже и взяли Галату приступом, и разметали ихние твердыни… А греки терпят! И что, почитай, вся торговля в Галату перешла, терпят тоже. "Умирающему неможно помочь!" – сурово заключил он про себя, властно ударяя посохом по плитам городской улицы и бегло осеняя крестным знамением кланяющихся ему горожан. Нет, не будет он ждать, когда его, как козла, повлекут на заклание! И он еще станет митрополитом всея Руси!

В секретах патриархии Киприан узнал о приезде из Москвы игумена Федора Симоновского и обрадовался тому неложно, хотя этот приезд и осложнял многое, начиная от задуманного бегства в Литву. С Федором следовало встретиться, не стряпая, чтобы, по крайней мере, выяснить нынешние намерения великого князя Дмитрия.

Вечером они сидели в Киприановой келье Студитского монастыря. Федор ел, а Киприан, лишь отламывая, время от времени, кусочки хлеба от пшеничной лепешки, сказывал константинопольские новины.

– …Недавно даже наш келарь обмолвился, – с горечью говорил Киприан, – что Бог един и напрасно-де наши иерархи воюют с католиками! Надобно признать унию, как сделал император, и тогда-де фряги помогут грекам противу турок…

– Не помогут! – сурово возразил Федор, прожевывая хлеб с тушеной капустою и обтряхивая крошки с бороды.

– Да, не помогут! – отозвался Киприан. – Но поди объясни это людям, которые стали считать, что все в руце Господней и что жизнь идет по заранее начертанной стезе, ведомой Всевышнему, и потому, мол, не надобно прилагать никаких усилий даже к одолению на враги. Произойдет лишь то, что предуказано свыше.

– Похоже, нынешние греки, стойно латинам, приняли Ветхий Завет вместо Христова учения, как и многие еретицы в землях католических! – твердо припечатал Федор, отодвигая от себя опустошенное глиняное блюдо. – Из кого будет состоять синклит? – вопросил он почти без перехода, не давая Киприану вновь побродить вокруг да около. Киприан понял, что беседа приблизила к самому главному, и внутренне поежился.

– Дакиан вельми стар… – начал он перечислять. – Обязательно будут епископы и митрополиты из ближних городов: Гераклеи, Мистры, Салоник, будет и Никейский митрополит… Его мерность хочет создать вид того, что решение синклита свободно от чьих-то влияний… – В голосе Киприана прорвалась невольная горечь. – Слава Господу, меня, кажется, отпускают в Литву, укреплять тамошних православных в днешнем обстоянии…

Пимена могут поддержать многие (Киприан начал перечислять), в том случае, конечно, ежели…

Федор нетерпеливо кивнул головой. Вслух говорить о подкупах и взятках в секретах патриархии, как и о недостойном поведении василевса, не стоило. Пимен, разумеется, приедет со средствами! "Вот куда, а не на восстановление храмов и художество иконное пойдет русское серебро! – в тихом бешенстве подумал про себя Федор. – И эти пакости Пименовы – симония и подкупы – также, скажут, предначертаны Господом". Гнев подвигнул его задать тот вопрос, коего он прежде не мыслил было касаться или намеривал скользом задеть в самом конце беседы:

– Как умер Дионисий?

Наступило молчание. Дневной жар, раскаливший камни двора, теперь, к вечеру, отдававшие свое тепло, начал наполнять прохладную днем келью духотой. Лоб Киприана блестел, покрываясь потом то ли от жары, то ли от труд ноты Федорова вопрошания.

– Я ничего не мог содеять… – тихо ответил наконец Киприан. Опять наступило молчание. Федор не спрашивал, ждал. – Я знаю, что виноват! – с усилием высказал Киприан, подымая чело. Федор смотрел на него без улыбки, угрюмо. Думал. – Суздальский архиепископ был вельми стар! – осторожно добавил Киприан, пуская первую пробную парфянскую стрелу в покойного соперника. Федор глянул еще угрюмее. Помолчал, высказал:

– Так или иначе, остаешься ты!

Это был и приговор, и прощение. Киприан сделал лучшее, что мог, – промолчал.

– Как Сергий? – спросил Киприан, переводя беседу в более безопасное для себя русло ("как дядя?" – не выговорилось).

– Ветшает плотью, но духом тверд. Давеча заключил вечный мир с Олегом Рязанским!

Последнее Федор произнес с прорвавшейся безотчетной гордостью, и уязвленный Киприан подумал о том, что он ведь тоже помогал Дмитрию заключать очередной мир с Олегом, кончившийся, однако, очередною войной. Неужели Сергий добился большего? Однако напоминать о своих прежних заслугах Киприан не стал. Понял – не стоит. Вместо того начал рассказывать, как они с Сергием бежали от Тохтамышевых татар, как скрылись в лесах, шли болотами, как Сергий у походного костра вел ученые богословские беседы. Федор слушал, не прерывая. Дядя никогда не рассказывал о том времени, и многое ему было внове. Слушал, думая о том, что Киприан все-таки добился своего и сейчас, снимая сан с Пимена, потребуется утвердить на митрополичьем престоле этого вот многоречивого иерарха, и как посмотрит еще великий князь, так и не сказавший своего слова о наследнике власти Пименовой, тем паче что, зачиная это дело, все они думали обрести именно Дионисия на престоле верховного главы Русской церкви… И все-таки Пимена требовалось снять! И уговорить великого князя Дмитрия на Киприанов приезд?

Киприан теперь расспрашивал о том, что творится на Москве, о Маковецкой обители, об Иване Петровском, о стригольниках (о Пимене они избегали говорить). Федор рассеянно и немногословно отвечал, все думая о своем.

– Скоро ли окончит тягостное разделение Русской митрополии? – вновь требовательно вопросил он. – Константинопольская патриархия до сих пор была против особой митрополии для Литвы! Или что-то переменилось нынче?

Это был трудный вопрос. Да, патриарх Нил и синклит по-прежнему считают, что митрополия должна быть единой, но…

– Фряги?! – грубо и прямо вопросил Федор. – Ведь на крещении поганой Литвы дело не остановит, учнут перекрещивать православную Русь!

– Пото и еду туда! – возразил Киприан.

Смеркалось. В келье, от нагретого за день камня, стало совсем душно. Оба, не сговариваясь, устремили во двор, ну а там уж сами ноги понесли к морю.

Ворота приморской стены были уже закрыты, но осталась отворенной никем не охраняемая калитка, каменный лаз, в которую выходили рыбаки, собиравшиеся на ночной лов. Мраморное море, древняя Пропонтида, невидимое во тьме, пахнуло на них запахом гниющих водорослей и свежестью. Тихо всплескивая, отблескивала вода. Дремали полувытащенные на песок лодки. Ройны с завязанными парусами смутно висели в черной пустоте южной ночи, как пылью осыпанные звездами.

Всходила луна, над морем совершенно багровая, и даже по воде от нее пролегла темно-пурпурная дорожка, точно пролитая кровь. Подымаясь, луна желтела, блекла, заливая все вокруг призрачным, неживым зеленым светом. Казалось, что город умер давным-давно. И эти башни, и стены, облитые луной, – остатки некогда бывшей здесь, но давно исчезнувшей жизни. Так что когда появился старый рыбак с веслами на плече, оба даже вздрогнули. Рыбак, тяжело ступая, подошел к лодке и начал с усилием спихивать ее в воду. Федор не выдержал, принялся помогать. Рыбак что-то спросил по гречески, Федор ответил. Киприан смотрел на него издали, дивясь этому всегдашнему хотению русичей влезать во всякую делаемую на их глазах работу, причем и у бояр, и у смердов – одинаково.

Наконец лодку спихнули. Она тотчас закачалась на волнах. Рыбак, поблагодарив, начал ставить парус, а Федор, несколько задыхаясь и обтирая руки, запачканные смолой, воротился к Киприану.

– Как же можно полагать, что жизнь идет сама по себе! – начал он горячо, еще на подходе. – Разве неясно, что ни города, ни башен, ни Софии, и даже этой вот лодьи не было бы без усилий рук человеческих? Без воли Константина Равноапостольного? Без упорного труда мастеров, что веками возводили дворцы и храмы? Как можно, воздвигнув такое множество рукотворных чудес, утверждать, что жизнь движется помимо нашей воли? Быть может, мы молоды и неискушенны в философии и в риторском искусстве, но нам этого не понять! Мыслю, что Господь, наделив человека свободою воли, потребовал от него непрестанного деяния! Я только так понимаю Господень завет: "в поте лица своего добывать хлеб свой!" Или вот, в притче о талантах, там прямо сказано, что скрывший талант свой – отступник веры Христовой! И тот, кто больше других прилагает усилий, работая Ему, тот и угоднее Господу!

– Вы молоды! – с легкою завистью протянул Киприан. – А что ты речешь о разделении церковном?

– А что реку? Были люди едины, дак и возгордились и стали строить башню до неба! А уж как Господь разделил языки, дак не нам его волю менять! Вот и весь сказ! И что бы там ни баяли католики теперь, то все от дьявола! В коей вере ты рожден, в той же и помереть должен! Иначе у тя ни веры, ни родины не станет!

Федор заговорил горячо, видно, еще не успокоился после лодочных усилий, и Киприан сдержал возражения, хотя и очень хотелось ему поддразнить русского игумена каверзными вопросами: что, мол, он думает, в таком случае, о том времени, когда церковь Христова была единой, и о принятии христианства Владимиром? Киприану самому хотелось разобраться теперь во всем этом многообразии мнений и вер.

Меж тем рыбак вышел на сушу и приблизился к ним, выбирая якорь из песка.

– Скажи! – вопросил его Киприан. – Стал бы ты, ежели прикажут тебе, католиком?

Рыбак поглядел недоуменно, покачал головой.

– Верят не по приказу… – неохотно пробормотал он, – у католиков вера своя, у нас, греков, своя, мешать не след… – Сказал и пошел к лодке с тяжелым якорем на плече, волоча по песку толстое просмоленное ужище, по бедности заменявшее ему якорную цепь.

– Простые-то люди и не думают вовсе о том! – подхватил Федор. – А головы за веру, ежели надо, кладут!

И Киприан умолк, вновь, с горем, вспомнив, как он бежал из Москвы. Быть может, останься он, города бы и не сдали?

– Сдали бы, сдали все равно! – произнес он почти вслух, забыв на миг, что рядом стоит Симоновский игумен.

– Про Москву, што ль? – догадал Федор, но не спросил более ничего, пощадив Киприана.

Они постояли еще, лодка уже отошла, и луна поднялась выше, осеребривши колеблемую равнину вод, и, не сговариваясь, повернули к дому.

– Дак, по-твоему, не прилагающий к делу церкви усилий своих грешит тем перед Господом? – вопросил Киприан, когда они уже протиснулись в узкий каменный лаз в городской стене.

– Истинно так! – отозвался Федор. – Ежеден, кажен час и миг каждый надобно заставлять себя к деланию! Вера без дел мертва есть! А и просто рещи, по жизни, кто грешит более других? Лодырь да на кого работают, а он без дела сидит! И похотение разжигается тем, и гордыня, и сребролюбие…

Тут уж был камень и в огород василевса Иоанна V, но оба опять перемолчали, не назвав сановного имени. Ругать императора, будучи у него в гостях, было ни к чему.

– Человек не имеет права жить только для себя самого! – убежденно заключил Федор. – О таковых и сказано: "О, если бы ты был холоден или горяч! Но ты тепл еси, и потому извергну тебя из уст своих!" Посему – каждый должен!

– Каждый людин делает дело свое, – еще раз попытался возразить Киприан. – Жизнью руководят избранные, просвещенные светом истинного знания, а также надстоящие над толпою, охлосом, игемоны и стратилаты, их же волею творится сущее в мире!

– А мужики, погибшие на Дону, избранные? – почти грубо прервал его Федор. – А ведь могли побежать, да попросту и не прийти могли на ратное поле! Нет, именно каждый людин держит ответ пред Господом, и токмо от соборного деяния всех творится сама жизнь!

– Остановишь здесь? – вопросил Киприан. – Я уже говорил с настоятелем, дабы предоставить тебе и спутникам твоим келейный покой, а после моего отъезда займешь и эту келью.

– На том благодарствую, нам ить боле и негде стать! – кратко отмолвил Федор.

Киприан уехал в Литву в мае, добившись соборного о том решения. Прибыл наконец и Пимен, долженствующий быть низложенным, И тут-то и началось самое главное действо, поначалу совершенно сбившее с толку Федора Симоновского.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Пимен остановился в Манганском монастыре, невдали от Софии. С Федором они ежеден встречались в секретах патриархии и затрудненно раскланивались. Федор каждый раз, взглядывая на притиснутое, хищно-подлое лицо Пимена, – здесь, в столице православия, утратившее образ надменного величия, сущего в нем на Руси, где Пимена окружала и поддерживала святость самого сана, – чуял непреодолимую гадливость, какую чуешь, едва не наступив на выползающую из-под ног гадюку. И все же приходило и разговаривать, и величать владыкою… Хочешь – не хочешь, а пребывание на чужбине сближает всех!

Пимен был подлец свой, отечественный, а греки, коим он раздавал сейчас московское серебро, были подлецы чужие и потому казались порою Федору все на одно лицо: велеречивые и ласково-увертливые, в отличие от напористо-грубых и по-своему прямых латинян. Хорошо зная историю, читавши и Малалу, и Пселла, и Хониата, и Константина Багрянородного, и десятки иных историков, философов, богословов, Федор изумлялся порой: куда делась всегдашняя греческая спесь, заставлявшая их, в прежние века, считать всех прочих варварами, а Русь называть дикой Скифией? Как быстро сменилась она угодничеством и трусостью! Неужели и с русичами это когда-нибудь сможет произойти? Впрочем, последнюю мысль, как явно нелепую, Федор отбрасывал от себя.

Дело, однако, хоть и с обычною византийскою медленностью и проволочками, двигалось, и уже яснело кое-что, неясное допрежь. И вот тут-то Федор и начал поневоле задумываться все более.

Киприан уехал, и делиться своими сомнениями ему стало не с кем. А неясности начинались вот отчего.

Как-то слишком легко, подозрительно легко, невзирая на все приносы и подкупы, соглашались греки снять с митрополии Пимена! Похоже было, что это давным-давно решено в секретах, и только от него, Федора, почему-то скрывают уже готовое решение. Вечерами он сидел без сна, отославши спутников своих, воскрешал мысленным взором эти гладкие, худые и полные, старые и молодые, но одинаково непроницаемые лица и думал. Почему патриарх Нил, его мерность, сегодня на приеме поглядел на него с чуть заметным видимым сокрушением? Что они все скрывают от меня? Зачем хартофилакт столь въедливо и много являл ему прежние соборные решения, не то оправдываясь, не то пытаясь ему нечто внушить? Ну да! Тогда собирались снять сан с обоих, с Пимена и Киприана, но ведь ради Дионисия, которого теперь уже нет?!

Почто нотарий расспрашивал намедни княжого боярина Трофима Шохова о здоровье Дмитрия Иваныча, добиваясь ответа: не болен ли великий князь? Или Пимен чего наговорил? И что за красная мантия мелькнула перед ним в глубине перехода в патриарший палаты сегодня утром? Мелькнула и исчезла на каменной лестнице, словно бы убоявшись встречи с ним, с Федором… Католики в палатах главы православной церкви… Зачем?

Настоятель монастыря ничего не знал, не ведал и разводил руками. Слишком ничего не знал, слишком усиленно разводил руками. А истина меж тем была где-то совсем рядом, и являлась исключительно простой, и ведома была многим, ежели не всем!

Федор лежал, отбросивши грубое домотканое, пахнущее шерстью одеяло, и думал. Скоро иноки пойдут к полунощнице, он же все не может заснуть. Чего он страшит? Дела идут превосходно! Скоро соберется синклит, с Пимена снимут сан… Федор решительно спускает ноги с постели, накидывает однорядку, сует ноги в легкие кожаные греческие калиги, выходит на двор. Будильник на башне ворот глухо ударяет в бронзовую доску, отмечая час пополуночи, кашляя, бредет в свою каморку. Чуть помедлив, Федор, сквозь калитку, откинувши щеколду, протискивается на улицу.

Кто-то окликает его чуть слышно. Облитый лунным светом, к нему скользит, словно призрак, закутанный в хламиду с капюшоном монах. Проходя мимо, шепотом называет маленький монастырь близь Влахерн и, уже удаляясь, добавляет: "Завтра ночью!".

Федор дергается было догнать инока, но что-то подсказывает ему, что этого делать нельзя. Он медленно подходит к калитке в городовой стене, через которую они с Киприаном выходили на берег. В темном каменном проходе оглядывает: не идут ли за ним? Медлит, но все спокойно. Федор, уже усмехаясь собственным подозрениям, выходит на пахнущий водорослями и морем простор. Усыпанная звездами твердь умиротворенно баюкает сонные рыбачьи челны. Рыбаки станут собираться здесь, – он уже изучил их обычаи, – только после полунощницы, теперь же вокруг были одиночество и тишина, залитые мертвенным лунным светом. Вот что-то шевельнулось в отдалении. Кошка? Бродячий пес? Или согбенная монашеская фигура? Он медленно пошел вдоль берега, боковым взором изучая глубину черных теней за носами лодок. Да, конечно, и не кошка, и не пес! Человек явно прятался от него, и Федор не почел нужным показывать, что его видит. Ясно одно: ежели это не ночной тать и не один из тех отчаянных мореходов, что доставляют товар с турецкого берега, минуя греческих береговых сбиров, то за ним следили. Да и станет ли грек с неклейменым товаром бояться одинокого русского инока? И потом, ежели он возит товар, то где его барка, где товарищи? А ежели тать… Федор, почуяв холодные мурашки, беспокойно оглянул: не крадется ли за ним прячущийся незнакомец? Придержал шаги, поворотил назад. Фигура, облитая луной, тотчас шмыгнула в тень лодки. Федор медленно, сдерживая шаги, дошел до калитки. Опасливо заглянул под каменный свод – а что, ежели другой прячется там и они похотят его обокрасть и прирезать? Хотя многое ли можно взять у инока!

В каменном проходе было пусто. Он ступил внутрь, нагнувши голову, и еще постоял, внимательно глядя на берег. Скрывающийся за лодьями тать, инок ли, не показывался. Федор решительно выбрался внутрь, оглянул вновь – никого не было и тут. "Померещилось!" – подумал и, успокоенный, зашагал к себе в монастырь. Калитка оказалась запертой, и ему долго пришлось стучать у ворот, прежде чем кашляющий воротный сторож, с ворчанием, отворил ему и впустил внутрь, бормоча что-то о непутем шастающих семо и овамо русичах…

Уже укладываясь спать (к полунощнице, как намерил было давеча, Федор идти раздумал) и уже потрунивши над давешними страхами, Федор вдруг ясно понял, и яснота на время прогнала даже сон, что в завтрашнюю ночь ему далеко не просто станет выбраться из монастыря так, чтобы за ним не стали следить и чтобы неведомый соглядатай не пошел следом. Об этом думалось ему весь достаточно-таки хлопотливый и напряженный следующий день. Федор прикидывал так и эдак, а решение пришло нежданно и, как часто бывает, совсем с другой стороны.

По возвращении из патриархии Федор обнаружил у себя в келье дорожного боярина, Добрыню Тормасова, который тотчас начал ругаться на непутевого слугу, Пешу Петуха, что которую ночь гуляет на стороне, найдя себе какую-то бабу в городе. Лазит через ограду, позоря обитель, а днем клюет носом и, словом, совсем отбился от рук.

– Пристрожить? – коротко вопросил Федор. – Ладно, пошли ко мне!

Боярин обрадованно встал, перебросив ношу ответственности на плечи игумена, а Федор, все думая о своем, рассеянно принялся за трапезу.

Пеша Петух встал на пороге кельи с убитым видом.

– Никак, жениться надумал? – строго вопросил его Федор. – Проходи! Садись!

Пеша с опаскою сел на краешек скамьи. Красные пятна на щеках, бегающие глаза, руки, вцепившиеся в край скамьи… Федору, вообще суровому к плотским слабостям, вдруг стало жалко парня, а за жалостью пришла иная, ослепившая его мысль.

– Где живет-то твоя зазноба?

– В Макеллах, – вымолвил Петух. Мгновение назад решивший запираться изо всех сил, он почуял некую перемену в голосе игумена и решил не врать.

– Женку позоришь, меня!

– Вдова она! – тихо возразил Пеша. – Соскучала… – И, весь залившись алою краской, добавил, опуская голову: – Руки мне целует…

– Все-таки отдохни! – твердо сказал Федор. – Все одно с собою не увезешь. А дитя сотворишь ежели? И уедешь на Русь! О том помысли! И ей потом без тебя… – Он докончил, думая о своем. – Вот что! – высказал решительно и враз. – Нынешней ночью оставлю тя у себя в келье. Не сблодишь?

Петух глядел, не понимая.

– На вот! Оденешь мою сряду! Да коли выйдешь за нуждой, рожи-то не кажи, не узнали штоб! А мне давай твою одежу… Переоболокайся дак!

Петух начал что-то понимать. Безропотно надел монашескую хламиду, прикинул, как закрыть лицо видлогою.

Федор меж тем деловито переодевался в мирское платье Петуха. Прикинул, что они одного роста. Смерив ногу, сменялся и сапогами. Натянул глубже на уши Пешин колпак.

– Отче игумен! – позвал Пеша негромко, когда он уже собрался уходить. – Отче! Тамо, за хлебней, у их камни выпавши, дан удобно перелезть, я завсегда тамо… А еще сказать-то боялся допрежь, отец игумен, следят за тобою! Дак ты моим путем… Не в ворота штоб!

Федор посмотрел на слугу с удивлением: понимает! Ране бы и не помыслил такое.

– Мы, отче, все за тя Господа молим! – тихо договорил слуга. – А женку ту, Огафью, не бросить мне, жалость такая берет, как подумаю, что не увижу боле, – в море бы утопил си!

– Ладно, о том после, – полуразрешил Федор, почуяв в голосе Петуха нешуточную мольбу. – А за совет спасибо! Добрыне сам скажу, что ты у меня!

Федор, опустив голову и сугорбив плечи, подошел к кельям, где разместилась вся его невеликая дружина, и, к счастью, первым делом нос к носу столкнулся в дверях с боярином. Было уже темно, и Добрыня не вдруг узнал своего игумена.

– Молчи! – сурово потребовал Федор. – Петух там, а я удираю не зазри!

Боярин понял до слов, понятливо кивнул головою:

– И ране бы так, батюшка, сам чаю, блодят греки! Може, и уведашь чего! Провожатого не послать?

– Увидят! – возразил Федор. – Помни, я почиваю у себя в келье! Иным не скажи…

Южная темнота опускалась на город головокружительно. Царапаясь за камни стены, Федор уже мало что различал, а когда кривыми улицами выбрался к Влахернам, тьма стояла египетская. У ворот монастыря его тихо окликнули. Молодой инок долго всматривался в лицо Федора, с сомнением взглядывая на его мирское платье, потом кивнул, повелев идти за собой.

Небольшой монастырский сад подходил к самой воде, и когда они устроились в маленькой каменной хоромине на краю сада и Федор выглянул в сводчатое окно, то прямо перед собою узрел вымол, освещаемый воткнутым в бочку с песком смолистым факелом.

Ждали долго. Наконец к вымолу причалила лодья, из которой на берег сошли трое фрягов, причем один из них – в монашеском платье, что видно было даже и под плащом. С берега к ним подошли двое монахов, и один, откинувши накидку, поздоровался с монахом-фрязином. Неровно горевший факел вспыхнул, и Федор едва не вскрикнул вслух, узнав и лицо патриаршего нотария. Приезжие и встречающие гурьбой пошли в гору, а спутник Федора, живо ухвативши за рукав, повлек его по-за деревьями сада к монастырским кельям. Когда они вошли в сводчатый низкий покой и в свете глиняного византийского светильника Федор узрел двух старцев, один из коих был знакомым ему писцом у нотария, он уже не удивил ничему. Молодой инок, по знаку старого, тотчас покинул покой. В келью протиснулся еще один монах, незнакомый Федору.

– Разглядел? – вопросил его один из незнакомых ему старцев.

– Да! – отмолвил Федор, начиная постепенно понимать, зачем его позвали сюда.

– Пимена вашего снимут по прежнему соборному решению! – сурово домолвил старец. – Но снимут и Киприана, как было решено допрежь! А митрополитом на Русь изберут иного…

– Кого? – Федор почувствовал, как у него становит сухо во рту. Над столом, в трепетном свете светильника, бросающего огромные тени от склоненных голов на неровные камни стены, нависла тишина.

– Того, о ком ныне пекутся фряги! – медленно выговорил прежний старец. – И вся задержка в патриархии доселе была не с тем, чтобы собрать уже собранный синклит, а чтобы найти того, кто наверняка согласит принять унию с Римом!

– Теперь, похоже, нашли! – подхватил второй старец.

– Великий князь не допустит того! – в смятении чувств высказал Федор первое, что пришло ему в голову.

– Великий князь Дмитрий вельми болен! – возразил монах. – А сын еговый нынче в Кракове, под латинскою прелестью. Невемы, стоек ли он и теперь в вере православной?

– Но Киприан в Литве!

– Его мерность патриарх Нил, – вмешался третий, доныне молчавший монах, – согласил заменить Киприана, дабы не нарушать согласия с Галатой и Римом. Его лишат сана по возвращении. Фряги каждую ночь затем и ездят сюда!

– Но Венеция… – начал было Федор.

– Республика Святого Марка воевала с высочайшей республикой Святого Георгия, но ни те, ни другие не воюют с папским престолом! – ответил инок.

– Мы слыхали, что ты тверд в вере, и порешили предупредить тебя!

– Чтобы ты сам узрел, своими очами! – подтвердил первый. – Рассуди и размысли! – домолвил он, оканчивая разговор. – Мы сказали и содеяли все, что могли, дело теперь за тобою, игумен!

Иноки поднялись враз. Встал и Федор, понявший, что ни расспрашивать, кто они такие, ни длить разговора не должно. Достаточно и того, что он узнал знакомого писца, с которым никогда не баял по-дружески и даже мало замечал этого тихого и незаметного, старательного работника. Теперь же поглядел на него с невольным уважением, и тот, проходя мимо, бросил на Федора быстрый внимательный взгляд, на который Федор ответил незаметным кивком, означавшим невысказанное: безусловно, не выдам!

Молодой инок вновь повел его мимо монастырских строений на улицу. Поколебавшись, не обидеть бы, Федор вынул из калиты и подал иноку золотой иперпер. Тот принял дар, не обинуясь, и только молча склонил голову.