Текст книги "Душераздирающее творение ошеломляющего гения"

Автор книги: Дэйв Эггерс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 33 страниц)

– Эй, мне надо, чтобы ты мне помог, – говорю я, если мне надо, чтобы он помог мне с ужином.

– Да-да, – говорит он и идет помогать.

Иногда, готовя ужин, мы поем. Мы все время распеваем незатейливые слова – о том, как мы наливаем молоко или достаем соус для спагетти, но поем их мы по-оперному. Мы умеем петь еще и по-оперному. Просто фантастика.

Иногда за готовкой мы устраиваем поединки на мечах: берем деревянные ложки или палки, которые именно для таких случаев принесены в дом. Такова моя миссия, о которой не говорится вслух, природа ее иногда ясна, а иногда нет, – делать так, чтоб все ходило ходуном, чтоб парню было весело, чтоб он всегда был в радостном возбуждении. Какое-то время мы гонялись друг за другом по дому, набрав в рот воды и грозя плюнуть. Разумеется, поначалу ни у кого даже мысли не было плеваться этой водой друг на друга в доме, но как-то вечером я загнал его в угол кухни и поступил именно так. С тех пор события развивались стремительно. Я надел ему на физиономию половину канталупы. Размазал у него на груди горсть банановой мякоти и выплеснул в лицо стакан апельсинового сока. Полагаю, цель всех этих действий – в том, чтобы продемонстрировать, если у кого-то еще оставались сомнения: я, разумеется, готов брать на себя наследственные родительские обязательства, но ничуть не меньше я готов к эксперименту. Мы будем все время веселиться, превращать жизнь в удивительный, непрекращающийся телемарафон. Мой внутренний голос – взволнованный, радостный, – требует, чтобы я превращал жизнь в праздник и даже сумасбродство, чтобы все кругом бурлило. Бет вечно извлекает старые фотоальбомы, плачет, спрашивает Тофа, каково ему, и я убежден, что должен компенсировать все это постоянным движением. Я делаю из нашей жизни музыкальный клип, игровое шоу на «Никелодеоне» – с кучей монтажных склеек и сумасшедшими ракурсами, и чтоб веселее, веселее, веселее! Это кампания отвлечения внимания и исторического ревизионизма: за линию фронта сыплются листовки, там фейерверки, дурацкие танцы и фокусы. Что такое? Ты глянь-глянь! Откуда это?

На кухне, если меня охватывает вдохновение, я достаю семейный семнадцатидюймовый нож для индейки, расставляю ноги буквой «А», слегка приседаю и по-самурайски заношу нож над головой.

– Ий-а-а-а-а! – ору я.

– Не надо, – говорит Тоф, пятясь.

– Ий-а-а-а-а! – ору я, наступая на него, потому что пугать детей семнадцатидюймовым ножом очень весело. Всегда интереснее всего играть с каким-нибудь риском физической травмы или несчастного случая; например, когда он был совсем мелким, я бегал с ним на плечах и делал вид, что у меня закружилась голова, начинал кружиться и спотыкаться…

– Не смешно, – говорит он, отступая к общей комнате.

Я убираю нож, и он лязгает в ящике со столовыми приборами.

– Папа все время делал такие штуки, – говорю я. – Без предупреждения. Корчил страшную рожу, пучил глаза и делал вид, что хочет снести нам головы ножом.

– Звучит забавно, – говорит он.

– Это и было забавно, – говорю я. – Очень забавно, правда.

Иногда, пока мы готовим ужин, он рассказывает, что было в школе.

– Что было сегодня? – спрашиваю я.

– Сегодня Мэтью сказал, что ему бы хотелось, чтоб вы с Бет летели в самолете, а самолет бы упал, и вы оба погибли, как мама с папой.

– Но они погибли не в авиакатастрофе.

– Так я ему и сказал.

Иногда я звоню родителям его одноклассников.

– Да-да, именно так он и сказал, – говорю я. – Знаете, это не так-то просто, – говорю я. – Нет, с ним-то все в порядке, – продолжаю я вправлять мозги идиотам, которые не понимают простейших вещей и у которых растет испорченный мальчишка. – Просто я не понимаю, зачем Мэтью это сказал. А вы считаете нормальным, когда ваш сын хочет, чтобы мы с Бет погибли в авиакатастрофе?.. Нет, с Тофом все в порядке. За нас волноваться не надо. Мы в норме. Это за вас я волнуюсь… Вернее, это вам стоит поволноваться насчет юного Мэтью, – говорю я.

Несчастные люди. Ну что тут поделаешь?

За ужином, если начался баскетбольный сезон, мы смотрим по кабельному телевидению, как играют «Буллз». Если же нет, то мы, испытывая потребность в постоянном движении, играем в игры, бесконечно сменяющие друг друга, – кун-кен, трик-трак, «Счастливый случай», шахматы, – а тарелки стоят у игровой доски. Мы пробовали есть на кухне, но с тех пор как там появилась сетка для пинг-понга, это стало затруднительно.

– Отвяжи сетку, – говорю я.

– Зачем, – спрашивает он.

– Поужинать, – говорю я.

– He-а, ты отвяжи, – говорит он.

Поэтому обычно мы едим за кофейным столиком. Если кофейный столик находится в таком состоянии, что привести его в порядок уже невозможно, мы едим на полу в общей комнате. Если на полу в общей комнате уже полно тарелок с прошлого вечера, мы едим на моей кровати.

После ужина мы играем – для собственного увеселения и в назидание соседям. Помимо вышеописанной игры со щелкающим ремнем, есть еще игра, когда Тоф делает вид, что он мой сын, а я – что я его папа:

– Пап, можно покататься на машине? – спрашивает он, пока я сижу и читаю газету.

– Нет, сынок, нельзя, – отвечаю я, не отрываясь от газеты.

– Ну почему?

– Потому что я сказал.

– Ну па-а-а-а-ап!

– Я сказал: нет!

– Ненавижу тебя! Ненавижу, ненавижу, ненавижу, ненавижу!

Он убегает в свою комнату и бабахает дверью.

Через несколько секунд он открывает дверь.

– Ну как, нормально? – спрашивает он.

– Не то слово, – отвечаю я. – Просто блеск.

Сегодня пятница, а по пятницам он приходит из школы в полдень, поэтому я тоже по возможности прихожу домой рано. Мы у него в комнате.

– Ну и где они?

– Где-то здесь.

– А когда ты их в последний раз видел?

– Не помню. Давно. Неделю, наверное.

– Но ты уверен, что они все еще здесь?

– Да. Почти наверняка.

– Почему?

– Они съедают корм.

– Но ты их не видел?

– He-а, не видел.

– Говняные создания.

– Да уж.

– Может, вернуть?

– А можно?

– Надеюсь, да.

– Дурацкие игуаны.

Мы проходим два квартала, минуем задний двор мшистого домика гномов и оказываемся в парке с баскетбольной площадкой на одно кольцо.

– Стоп, а почему, когда ты так делаешь, ты бежишь туда?

– Куда я бегу?

– У тебя было открытое пространство для броска, а ты зачем-то туда побежал. Смотри. Я буду тобой Видишь?

– Что вижу?

– Я добежал туда – почти на восемь футов.

– И что?

– Так ты и сделал.

– Я так не делал.

– Сделал.

– Не делал.

– Сделал!

– Давай просто поиграем.

– Но ты же должен научиться…

– Да-да, уже научился.

– Придурок!

– Гондон!

Игра неизбежно заканчивается примерно так:

– Ну что такое?

– ……….

– Когда мы играем, ты слишком нервно реагируешь.

– ……….

– Ну хватит молчать. Скажи что-нибудь.

– ……….

– Я имею право объяснять тебе, как что делается.

– ……….

– Хватит строить из себя маленького угрюмого придурка.

– ……….

– Слушай, у тебя проблемы, да? Обязательно надо идти в десяти футах от меня? Ты выглядишь по-идиотски.

– ……….

– Так, отнеси-ка это. Я зайду в магазин.

– ……….

– ……….

– А дверь открыта? У меня нет ключей.

– Держи.

17.30

– Я пойду вздремну.

– И?

– Мне надо, чтобы ты меня разбудил через час.

– Во сколько?

– В шесть двадцать.

– Ладно.

– Мне правда очень надо, чтобы ты меня разбудил.

– Ладно.

– Если я просплю, будет очень скверно.

– Ладно.

19.40

– О господи!

– Что?

– Почему ты меня не разбудил?

– А сколько времени?

– Без двадцати восемь!

– Ох! – говорит он, в ужасе прикрывая рот рукой.

– Мы же опаздываем!

– Куда?

– Черт возьми! К тебе на день открытых дверей, идиот!

– Ой! – говорит он, снова прикрывая рот рукой.

У нас двадцать минут на сборы. Мы – пожарные, и где-то полыхает пожар. Я мчусь в одну сторону, он в другую. Тоф несется к себе комнату – переодеваться. Через несколько минут я стучусь к нему.

– Не заходи!

– Нам пора ехать.

– Подожди.

Я жду у двери, и дверь открывается. Он одет.

– Это еще что? В этом идти нельзя.

– А что?

– Нет, исключено.

– А что?

– Не спорь со мной. Просто переоденься, тупица. Дверь закрывается. Слышен грохот ящиков и топот. Дверь снова открывается.

– Ты издеваешься?

– А что?

– Так еще хуже, чем было.

– А что не так?

– Ты сам взгляни. На ней везде жирные пятна. И она тебе велика. И это спортивная фуфайка. Туда нельзя в фуфайке. А других ботинок у тебя нет?

– Нет. Кое-кто мне их не купил.

– Чего-чего я не сделал?

– Ничего.

– Нет, говори уж. Чего это я тебе не сделал?

– Ничего.

– Иди-ка ты!

– Сам иди.

– А ну переодеваться!

Дверь закрывается. Проходит минута. Дверь открывается.

– Это другое де… Стой, что за… Ты что, не можешь заправить рубашку? Тебя что, никто никогда не учил заправлять рубашку? Ты выглядишь как придурок.

– Почему?

– Тебе уже девять лет, а я должен ходить за тобой и заправлять тебе рубашку.

– Я и сам могу.

– Уже заправляю. На дорогу у нас пять минут. Господи, мы вечно опаздываем. Тебя вечно приходится ждать. Не шевелись. И где твой ремень? Господи, ну ты даешь!

19.40–19.50

– Дьявол. Мы вечно опаздываем. Черт, ну почему ты не можешь одеться сам? Приоткрой окно. Тут слишком жарко. Ну какого хрена ты не хочешь открывать окно, тут же все сейчас вскипит? И пуговицы у тебя перекосились. Посмотри на свои пуговицы. Посмотри на воротник, он торчит у тебя за ухом. Боже мой. Все. Теперь каждый день я буду одевать тебя сам. По крайней мере, застегивать пуговицы. Ох, у тебя же нет пуговиц. Ты растерял штук десять пуговиц, придурок.

– Сам придурок.

– Придурок.

– Придурок.

Мы пролетаем мимо Сан-Пабло, сначала по левой полосе, потом по правой полосе, мимо «жуков» и «вольво» с заискивающими надписями на бамперах.

– Я нормально оделся.

– Нормально? Ты считаешь, что это нормально? Открой окно еще чуть-чуть. Ты выглядел просто идиотски. Еще немножко. Ага, вот так. Просто не надо ходить в таком виде на день открытых дверей. Люди одеваются вот так. Просто для каждого случая есть свои правила, друг мой. Просто вот не надо мне этого, а? Неужели так трудно понять? Это же здравый смысл. Вот не надо мне, блин, этого, а? Хотя бы время от времени – помогай мне, малыш. Я устаю, я очень много работаю, я большую часть времени как труп, и не могу я одевать человека, которому девять лет и который прекрасно способен одеваться сам. Ну, то есть, господи боже мой, Тоф, хотя бы изредка – не надо вот этого мне, а? Можно мне передохнуть – хотя бы время от времени? Чуть-чуть передохнуть. И чтобы ты мне хоть немножко помогал, а? Господи…

– Ты только что проехал школу.

19.52

День открытых дверей еще не закончился: он до девяти, а не до восьми, как я думал, и мы оба одеты не просто прилично, а с перебором. Заходим. Тоф тут же вытаскивает рубашку из брюк.

На стенах развешаны проверенные сочинения о рабстве и тревожные автопортреты первоклассников.

Головы поворачиваются. Мы в первый раз на дне открытых дверей, и люди еще не поняли, что мы такое. Я удивлен – мне казалось, всех должны были предупредить о нашем появлении. Дети смотрят на Тофа и здороваются.

– Крис, привет!

Потом смотрят на меня и щурятся.

Они боятся. Они завидуют.

Мы жалки. Мы блистательны.

То ли от нас веет ничтожеством и убожеством, то ли энергией и новизной. Мы заходим, и в голове моей мельтешат варианты. Убожеством и ничтожеством? Или энергией и новизной? Убожеством/ничтожеством или энергией/новизной? Убожеством/ничтожеством? Энергией/новизной?

Мы не такие, как все. Мы трагичные, и мы живые.

Мы рассекаем толпу родителей и детей.

Жизнь обделила нас, но мы молоды и мужественны. Мы шествуем по коридорам и игровой площадке – рослые, мы просто лучимся. Мы сироты. Мы сироты и потому – знаменитости. Мы приехали сюда из-за границы по обмену, мы из другого мира, в котором еще бывают сироты. Из России? Из Румынии? Из необустроенного и экзотического мира. Мы яркие сверхновые звезды, порожденные стенающей черной дырой, новые солнца, которые изрыгнула тьма, бесконечная пустота, сворачивающая и пожирающая все вокруг, тьма, что поглотила бы всех, у кого нет той силы, которая есть у нас. Мы – диковины, интермедии, герои ток-шоу. Мы захватываем воображение. Потому-то Мэтью и хотел, чтобы мы с Бет погибли в авиакатастрофе. У него родители старые, плешивые, скучные, носят очки, они замшелые и блеклые, скукоженные, из них сыплется песок, их место в чулане, они умерли для мира… Как-то раз мы обедали у них – не так давно, приняли соседское приглашение, и было это еще перед тем, как Мэтью высказался насчет авиакатастрофы. И нас охватила смертельная скука в этом мертворожденном доме с дощатыми полами и голыми стенами – дочка даже играла нам на пианино, а папу распирало от гордости, – несчастный плешивый человек. У них не было телевизора, не было никаких игрушек, в этом гробу было нечем дышать…

А мы… мы выглядим великолепно! У нас есть стиль – он небрежный, ухарский, но все-таки интригующий и неповторимый. В нас есть новизна, а они свое уже отжили. Мы высшие существа, это же ясно, мы – королевы улья рядом с трутнями; все прочие, кто пришел на день открытых дверей, дряхлеют, их время миновало, от них веет тоской и безнадежностью. Они морщинисты и больше не завязывают легких связей, на которые из них всех способен только я. Для них такое в прошлом, отвратительна даже мысль, что они могут заниматься сексом. На пробежке вид у них будет идиотский. Если они попробуют тренировать футбольную команду, выставят на смех и себя, и сам спорт. Их поезд ушел. Это все ходячие трупы, особенно имбецил, который сейчас курит во дворе. А мы с Тофом – будущее, пугающе яркое будущее, будущее, пришедшее из Чикаго, – два парня, что явились издалека, их бросили и оставили умирать, они потерпели кораблекрушение, их все забыли, но все-таки, все-таки они здесь, они выплыли и стали еще отважней, они небриты и покрыты синяками, ну да, штаны их износились, а в желудках полным-полно соленой воды, но теперь они неостановимы и неумолимы, и готовы надрать дряблые задницы всей этой седовласой и сутулой родительской своре Беркли, что злобно таращится из-за очков с толстыми стеклами!

Неужели непонятно?

Мы проходим по классным комнатам. В классе Тофа развешаны детские работы по Африке. Работы Тофа на стене нет.

– А где твоя работа?

– Не знаю. По-моему, она не понравилась мисс Ричардсон.

– Хм-м.

Кто такая эта мисс Ричардсон? Должно быть, дремучая идиотка. Хочу, чтобы эту «мисс Ричардсон» немедленно привели и поставили передо мной!

Школа полна симпатичными, но чудаковатыми детьми, хрупкими, необычными. Именно такими мы с друзьями, учившиеся в бесплатных школах, представляли себе детей из частных школ – чуть-чуть слишком нежными; их индивидуальные чудачества не сглаживаются, а поощряются, в чем есть и плюсы, и минусы. Если эти детки воображают себя пиратами, их уговаривают ходить в школу в пиратских костюмах. Эти детки пишут компьютерные программы и коллекционируют военные журналы. Пухлые мальчики с большими головами и очень длинными волосами. Костлявые девочки в сандаликах и с цветочками в руках.

Через десять минут нам становится скучно. Основная цель моего визита не оправдалась.

Я хотел быть звездой.

Я думал, что меня ждет флирт. Я рассчитывал на симпатичных матерей-одиночек и флирт. У меня была цель – и я искренне считал эту цель вполне достижимой – познакомиться с привлекательной матерью-одиночкой, и чтобы Тоф подружился с ее сыном, и чтобы мы собирались все вместе, и тогда бы мы с матерью-одиночкой шли наверх тискаться, а дети тем временем играли бы во дворе. Я рассчитывал на многозначительные взгляды и осторожно озвученные предложения. Я полагал, что царство школ и родителей живет интригами и скрытыми пороками, что под покровом из благонамеренности, полных семей, родительских собраний и глубокомысленных вопросов о Гарриет Табман^[62], адресованных учителю истории, всё просто ходит ходуном.

Почти все они уродины. Я оцениваю взглядом людей, столпившихся во дворе. Родители интересны лишь как представители берклевского типа. Они носят мешковатые штаны, крашенные вручную – то есть в самом деле самопал – и не расчесывают волосы. Большинству уже за сорок. Все мужчины низкорослые и бородатые. Многие женщины годятся мне в матери – настолько и выглядят. Я обескуражен отсутствием перспектив. По возрасту я ближе большинству их детей. Есть, впрочем, одна мамаша, с маленькой головой и очень длинными прямыми черными волосами, жесткими и непослушными, как лошадиный хвост. Она похожа на свою дочь – тот же овал лица, те же темные грустные глаза. Мне приходилось видеть ее раньше, когда я отвозил Тофа в школу, и я пытался угадать, одинока ли она, – по крайней мере, отец никогда не показывался.

– Сейчас я начну за ней ухаживать, – говорю я.

– Не надо, пожалуйста. Пожалуйста, – говорит Тоф. Он всерьез думает, что я смогу.

– Тебе что, совсем не нравится дочка? Получилось бы классно – ходили бы на свидания вчетвером!

– Пожалуйста. Пожалуйста, не надо.

Конечно, я не стану. У меня не хватит духа. Но он этого не понимает. Мы проходим по коридору, где стенки оклеены строительным картоном и школьными сочинениями. Я знакомлюсь с мисс Ричардсон, классной руководительницей Тофа – это высокая, суровая черная женщина со злыми выпученными глазами. Знакомлюсь с учителем физики – вылитый Билл Клинтон^[63] и заикается. В классе Тофа есть девочка, которая в свои девять лет выше, чем ее родители, и весит больше, чем я. Я хочу, чтобы Тоф подружился с ней и сделал ее счастливой.

Женщина, стоящая рядом, смотрит на нас. Все на нас смотрят. Смотрят и ничего не понимают. Они размышляют, не учитель ли я; они не знают, куда меня поместить, а поскольку на лице у меня клочковатая растительность и на ногах – старые ботинки, им страшно, что я украду их детей и буду измываться над ними. Я явственно излучаю угрозу. У женщины, что на нас смотрит, длинные пепельные волосы и большие очки. Она в жаккардовой юбке до пола и сандалиях. Подается к нам, показывает пальцем на меня, а потом на Тофа и обратно, улыбается. Мы занимаем исходные позиции и читаем сценарий.

МАТЬ

Здравствуйте. Это ваш… сын?

БРАТ

Хм… нет.

МАТЬ

Брат?

БРАТ

Ага.

МАТЬ

(прищуривается, удостоверяясь)

Да, можно было бы сразу догадаться.

БРАТ

(понимая, что на самом деле это не так, потому что он взрослый и выглядит суровым, а его брат сияет) Ага, все так говорят.

МАТЬ

Нравится вам здесь?

БРАТ

Конечно. Конечно.

МАТЬ

Вы учитесь в Калифорнийском?

БРАТ

Нет-нет, я уже несколько лет назад отучился.

МАТЬ

Но живете вы где-то здесь?

БРАТ

Ну да, в нескольких милях к северу. Рядом с Олбэни.

МАТЬ

И вы живете со своими?

БРАТ

Нет, только мы вдвоем.

МАТЬ

А… где же ваши родители?

БРАТ

(размышляет, перебирает: «Не здесь»: «Не выдержали»: «Знаете, совершенно без понятия, если бы вы только знали, насколько я не в курсе. Вообще история совершенно идиотская. Вот представьте: где они сейчас – никакого понятия, ни малейшего; мы с вами тут разговариваем, а куда они подевались – просто ума не приложу. Очень странное ощущение, честное слово. Не хотите поговорить об этом? У вас есть несколько свободных часов в запасе?»):

Видите ли, они умерли несколько лет назад.

МАТЬ

(хватает БРАТА за руку)

Ох, простите пожалуйста.

БРАТ

Что вы, не надо извиняться.

(Ему хочется добавить – и иногда он добавляет: «Вы ведь тут ни при чем». Он любит эту реплику, особенно с таким продолжением: «А может, и при чем».)

МАТЬ

Значит, он живет с вами?

БРАТ

Ага.

МАТЬ

Ох господи. Да, это интересно.

БРАТ

(размышляя о состоянии их дома.

Вот что действительно интересно.)

Ну, нам вдвоем неплохо. А в каком классе ваш…

МАТЬ

Дочка. В четвертом. Аманда. Простите… Можно мне узнать, как они умерли?

БРАТ

(снова перебирает возможные варианты, чтобы развлечь себя и своего брата. Авиакатастрофа. Крушение поезда. Террористы. Волки. Он уже выдумывал раньше что-то подобное, и ему становилось веселее; становилось ли веселее его брату, остается невыясненным.)

Рак.

МАТЬ

И что… одновременно?

БРАТ

С промежутком примерно в пять недель.

МАТЬ

Господи.

БРАТ

(с усмешкой, не поддающейся объяснению)

Да, такая вот история.

МАТЬ

А когда это случилось?

БРАТ

Несколько зим назад.

(БРАТ размышляет, насколько ему нравится реплика «Несколько зим назад». Она появилась недавно. В ней есть драматизм и поэтическая неопределенность. Раньше вместо нее произносилось: «В прошлом году». Затем оформилась реплика «Полтора года назад». Позже, к большому облегчению БРАТА, она стала звучать так: «Несколько лет назад». «Несколько лет назад» – это уже безопасная дистанция. Кровь запеклась, раны зарубцевались, рубцы сошли. Раньше было иначе. Незадолго до того как уехать из Чикаго, БРАТЬЯ отправились в парикмахерскую постричь ТОФА; БРАТ уже не помнит, как эта тема возникла, он искренне надеялся, что она не возникнет, но когда она все-таки возникла, БРАТ ответил: «Пару недель назад». Парикмахерша застыла, потом вышла через старомодную салунную дверь в заднюю комнату и какое-то время пробыла там. Вернулась с красными глазами. БРАТ чувствовал себя ужасно. Он всегда чувствует себя ужасно, когда невинный светский вопрос, заданный ни о чем не подозревающим собеседником, влечет за собой причудливый ответ, который он обязан озвучить. Словно человек спросил о погоде, а ему в ответ рассказывают, что началась ядерная зима. Впрочем, свои преимущества здесь тоже есть. В данном случае БРАТЬЕВ постригли бесплатно.)

МАТЬ

(снова стискивает руку БРАТА)

Да. Вы молодец. Ах какой вы прекрасный брат!

БРАТ

(Улыбается. Думает: что бы это значило? Он часто слышит эту реплику. На футбольных матчах, школьных благотворительных мероприятиях, на пляже, когда собираются коллекционеры бейсбольных открыток, в зоомагазине. Иногда человек, который произносит ее, знает биографию БРАТЬЕВ, иногда не знает. БРАТ этой реплики не понимает; он не чувствует ее оттенков и не помнит, в какой момент она превратилась в клише, которым пользуется множество самых разных людей. «Ах какой вы прекрасный брат!» Прежде БРАТУ никогда не приходилось слышать этого афоризма, но теперь он раздается из самых разных уст, и всегда одинаково артикулируется, всегда одинаково интонируется, так что получается своего рода восходящая каденция:

К чему бы это? Он улыбается, а если ТОФ неподалеку, он бьет его кулаком по руке или пытается поставить подножку: взгляните, как мы подшучиваем друг над другом! весело и непринужденно! – а затем он произнесет реплику, которую произносит всегда после слов собеседника; смысл ее – в том, чтобы снять напряжение, чтоб исчезла неприятная драматичность, утяжеляющая диалог – и одновременно чтобы ответить собеседнику вопросом на вопрос, ведь ему зачастую хочется заставить вопрошающего думать о том, что он говорит. Вот что он произносит, мило пожав плечами или вздохнув:)

Ну а что мне еще остается?

(МАТЬ улыбается, снова стискивает запястье БРАТА, хлопает его по плечу. БРАТЬЯ смотрят на ПУБЛИКУ, подмигивают, и вдруг начинают неистовый фоссовский танцевальный номер^[64], при котором высоко выбрасывают ноги, несколько раз подкидывают и ловят друг друга, с разбегу проезжают через сцену на коленях, потом совершают еще несколько прыжков, несколько танцевальных па и, наконец, взлетают, пересекаясь в воздухе – это делается с помощью скрытых подкидных досок, – и эффектно приземляются на колено прямо у оркестровой ямы, протягивают руки к зрительному залу, улыбаясь и тяжело дыша. Публика встает и устраивает овацию. Занавес падает. Овация не утихает.)

КОНЕЦ

Публика топает и требует выйти на бис, но мы уже вы брались через заднюю дверь и скрылись, как и положено супергероям.

IV

Ну да, конечно, я мог бы выбраться из дома. Сегодня вечер пятницы, и я должен быть на той стороне Залива, я вообще должен бывать там каждый вечер среди молодежи – делать прическу, проливать пиво, пытаться заставить кого-нибудь потрогать мой пенис, смеяться с кем-нибудь и над кем-нибудь. Мы с Кирстен взяли паузу, мы делали так уже дважды и в обозримом будущем сделаем еще раз десять-двенадцать, а это означает, что мы (якобы) можем встречаться с кем-нибудь еще. В общем, я мог бы веселиться, празднуя наступившую свободу, в частности и свободу молодости в целом, наслаждаться всем, что может предоставить мне место и время…

Но нет.

Я буду здесь, дома. Мы с Тофом, как всегда, будем готовить ужин…

– Достань-ка молоко.

– Вот же оно.

– Ах да, спасибо.

…а потом играть в пинг-понг, а потом, пожалуй, отправимся в одно местечко на Солано и возьмем в прокате фильм, а по дороге домой зайдем в «7-Илевен» и купим несколько коробок-тюбиков мороженого. Ах, как веселиться мог бы я на празднике цветения молодых тел – своего и чужих, – съедать то, что съедается, и выпивать то, что выпивается, и тереться тем, что принадлежит мне, с тем, что принадлежит другим, и сплетничать о разных людях, махать руками, дергать подбородком вместо приветствия; или, устроившись на заднем сиденье чужой машины, носиться вверх-вниз по холмам Сан-Франциско, к югу от Маркет-стрит, смотреть на музыкантов, терзающих свои инструменты, затем – остановиться у «бодеги»^[65], припарковать машину, принести в бумажном пакете бутылки – и звякает стекло, и у всех яркие лица, сияющие отраженным светом уличных фонарей, – а потом, по тротуару в дом, а там – вечеринка, привет! привет! бутылки – в холодильник, для начала достаем одну, квартира отвратительная, а вид из окна отличный, если смотреть, сидя на ручке дивана, хотя туда садиться запретили, а туалет занят, и надо подождать, и ты, томясь в коридоре, бессмысленно разглядываешь вездесущую фотографию Ансела Адамса^[66] с видом Йосемита и болтаешь тем временем с коротко стриженной девушкой, разговор о зубах, почему – неизвестно, ведь движение мысли неясно; просишь ее показать, какие у нее пломбы, нет, кроме шуток, хочешь, покажу, какие у меня, ха-ха; затем – нет, сначала давай ты, а я пойду после тебя, а потом, выйдя из туалета, выясняешь, что она еще здесь, все еще в коридоре, ведь она ждала не просто, когда освободится туалет, она ждала тебя, и в конце концов мы вместе едем к ней домой, она живет в квартире одна, квартира большая, прибранная, идеально-железнодорожная такая, недавно покрашено, обставляла она ее вместе с мамой, – а потом заснуть с ней на широкой мягкой кровати, а потом завтракать в уголке, залитом солнечным светом, – потом, наверное, купить воскресную газету и пойти на пляж на пару часиков, а потом – домой когда бы ни, когда ни…

Блядь. У нас даже с ребенком посидеть некому.

Мы с Бет по-прежнему считаем, что Тофу рано оставаться с кем-нибудь, кроме членов семьи, ведь иначе он почувствует себя никому не нужным и одиноким, и это настолько травмирует его хрупкую психику, что он станет в экспериментальном порядке нюхать клей, а потом окажется в подростковой банде, как в «Береге реки», где много фланели^[67] и никаких угрызений совести, сам себе сделает татуху, выпьет кровь агнца и, наконец, чтобы пройти обряд посвящения, прирежет нас с Бет, пока мы спим. Поэтому, когда я раз в неделю куда-нибудь выбираюсь (этот день мы с Бет обговариваем заранее), Тоф собирает вещи, сваливает их в рюкзак, идет к Бет и ночует на ее футоне.

Правило «никаких нянек» – лишь одно из многих, очень многих правил, которые необходимо выполнять, если мы хотим, чтобы все не вышло из-под контроля. Вот, к примеру: Бет уже не позволяется брать с собой Тофа, если она общается с кем-нибудь из своих слабоумных и несносных подружек; Кэти – другое дело, она сама сирота и понимает, что к чему, но остальные просто ни черта не смыслят, и неважно, выпивают или нет, все равно они говорят о неподобающих вещах, рассказывают о выкрутасах своих парней, о том, как нализались в прошлый раз, и так далее – и все с этой своей показушной «калифорнийскостью», от которой глупостью заражаешься осмотически. Далее: если я или Бет с кем-нибудь встречаемся, то этого кого-нибудь нельзя тут же предъявлять Тофу, Тофа не берут с собой на халяву – на футбольные матчи, в зоопарки, на родео, – чтобы похвастаться им перед новыми бойфрендами. Нет, надо выждать какое-то время, чтобы знать наверняка: когда Тоф познакомится с кем-то, то этот кто-то точно будет тем, кого Тоф увидит еще раз, ведь иначе ему за несколько лет придется перезнакомиться с дюжиной, пятьюдесятью, сотнями человек, причем каждого ему будут преподносить как человека, которого надо запомнить, и в результате все они перемешаются у него в сознании, он окажется сбит с толку, вырастет без должного ощущения приличий, с дефицитом личностного самоощущения, утратит идентичность и чувство крепких семейных уз, станет слабым и взбалмошным и в итоге окажется легкой добычей сомнительных ашрамов, кибуцев и Иисуса. Теперь про меня: если мне предстоит что-то, напоминающее свидание, и если это что-то начинается рано и предполагает культурную программу, которая может понравиться Тофу, разумеется, Тоф идет со мной. Если героиня этого чего-то напоминающего свидание выражает хотя бы малейшее недовольство присутствием Тофа, она, без сомнения, человек дурной. Если ей кажется, будто я пришел на ужин с Тофом потому только, что она мне нравится не очень, и я использую Тофа как буфер, это значит, что она не врубается, эгоцентрична и тоже человек дурной. Если, придя к нам, она выражает скепсис относительно того состояния, в котором находится наше жилище – «О господи, тут же еда под диваном валяется!» или даже просто: «Ага, холостяцкое гнездышко!» – или, того хуже, подвергает сомнению педагогические решения, принятые при ней или в ее отсутствие, то сначала на нее выразительно смотрят в присутствии Тофа, потом, когда Тоф не слышит, ей читается нотация, а потом на целый месяц она становится девочкой для битья в наших с Бет беседах о том, что бывают же такие странные люди, которые еще ничего про жизнь не знают, а вот, представь себе, начинают о чем-то рассуждать; такие вот ангельские создания – питаются нектаром и понятия не имеют, что жизнь есть борьба, и ведь никогда бы не позволили себе перечить другим родителям, а со мной, то есть с нами, почему-то считают себя вправе это делать, ведь для нас это все в новинку, мы молодые, и он нам не сын, а брат. Далее: если она, звезда предстоящего свидания, ничего не спрашивает о покойных родителях, это значит, что она недалекая, черствая, легкомысленная, инфантильная и эгоистичная. Если же спрашивает, но считает, что причиной была автомобильная авария…

– А с чего ты взяла, что авария?

– Ну, я просто так, предположила.

– Ты просто… что?

…это решительно означает, что она человек дурной. Впрочем, если она задает слишком много вопросов, тоже не годится, потому что…

– Ты не хочешь поговорить об этом?

– Прямо сейчас? С тобой?

– Да. Я тебя прошу.

– В баре?

– Ты же не должен таскать это бремя один.

О господи.

– О господи!

…потому что это не ее дело, ей не выбраться отсюда живой. Если она хочет, чтобы и я тоже приложил усилие – приехал к ней в Стэнфорд, ведь не все же ей приезжать ко мне, – в этом случае ей напоминают, очень вежливо, очень-очень сдержанно, о глубокой, бездонной пропасти, которая разделяет ее жизнь и мою, о том, что ее жизнь – легкий фривольный ветерок, безлимитное кабельное телевидение, это «давай пойдем в кино» и «давай поужинаем в ресторане», это «сходим туда» и «сходим сюда», это кафешки и возможность пить что угодно когда угодно, это озеро Тахо, кемпинги и шоппинги, прыжки с парашютом и вообще любые развлечения в любое время, в то время как моя, по контрасту с ее, контрасту резкому, как лезвие клинка, и давай по возможности внятно это сформулируем (Терри, все должно быть предельно ясно), – это жизнь, где приходится делать, что должен, где надо ясно видеть цель, все время быть начеку, жить по-спартански, держать себя в узде, туго затягивать пояса и вкалывать не покладая рук; в том мире, где обитаю я, надо заштопывать юному поколению штаны на коленках, упаковывать завтраки юного поколения и помогать юному поколению с мучительными заданиями по Восточной Африке, я уж не говорю о тоскливых родительских собраниях и замысловато-тревожных письмах из Центра социального страхования – ВСТУПАЛ ЛИ КРИСТОФЕР ЭГГЕРС В БРАК В ТЕЧЕНИЕ ПОСЛЕДНЕГО ВРЕМЕНИ? ПОСТАВЬТЕ ОТМЕТКУ НАПРОТИВ «ДА» ИЛИ «НЕТ» И НЕЗАМЕДЛИТЕЛЬНО ПЕРЕШЛИТЕ ДАННУЮ ФОРМУ. В СЛУЧАЕ НЕИСПОЛНЕНИЯ ВЫПЛАТЫ БУДУТ ПРЕКРАЩЕНЫ, – и все мое существование почти целиком подчинено одной-единственной цели – служить щитом между Тофом и забвением, которое непременно его ожидает, если я не помогу ему добиться чего-то такого, что, весьма вероятно, станет величайшим достижением в человеческой истории. Если она не понимает этого – значит, она человек дурной. Если она говорит, что все понимает, но все-таки ей кажется, что я тоже мог бы приложить усилия, прикладывать немножко больше усилий, – это доказывает только то, что ничего на самом деле она не понимает и никогда не поймет, пока в один прекрасный день с ней не случится что-нибудь настолько ужасное, что даже и не выговорить, она будет молить бога, чтобы этого не случилось, но все-таки это случится, и вся ее жизнь затрещит по швам, и у нее не окажется права даже на малейшую ошибку, и из ее жизни исчезнут глупости, беспечное порхание, декаданс эффективного использования времени и прочие тили-тили, трали-вали… И как же все-таки трудно держать оборону и заниматься самооправданием, если прекрасно понимаешь, что вполне мог бы приложить усилия и встретиться с ней в Стэнфорде или хотя бы на полдороге к Стэнфорду и обязательно приложил бы эти усилия, если бы знал наверняка, что отношения того стоят, и если бы она не попросила, чтобы я ее отшлепал, когда мы во второй раз оказались наедине. Я замечаю, что в поисках родственной души обращаю особое внимание на тех, чья семейная история представляет собой набор хитросплетений, – на тех, чьи родители умерли, или при смерти, или, на худой конец, развелись, – я надеюсь, что они поймут то, что понимаю я, и поэтому не будут собачиться со мной по мелочам насчет того, кто кому что дает и кто что получает и каков при этом мой вклад. Теперь о Тофе: если мы с ней тискаемся на кушетке в бордовой гостиной, когда Тоф уже отправился спать, и она хочет остаться на ночь и не понимает, почему это исключено, не может сообразить, что нельзя, чтобы Тоф, проснувшись, увидел, что в кровати брата спит чужой человек, – значит, она слишком инфантильна, неразумна и не понимает всей важности того, чтобы обеспечить Тофу по возможности незамысловатое детство, и следовательно, мы с ней больше не увидимся. Если она не умеет общаться с Тофом, разговаривает с ним как со слабослышащей собачонкой или, того хуже, как с ребенком, то мы с ней больше не увидимся, а для нас с Бет она превратится в анекдот навсегда. С другой стороны: если она общается с Тофом как со взрослым – это хорошо; но если при этом она говорит что-нибудь неподобающее, не приличествующее слуху юного поколения, что-нибудь вроде: «Ни фига себе, сколько теперь в “Уолгрине” стоят презервативы!» – то она занимает место во втором составе. В заключение: если она даже соблюдает все вышеизложенные правила, но Тофу не нравится – по какой угодно причине, – он никогда об этом не скажет, но все станет ясно и так (он уходит к себе, когда она появляется; он не показывает ей своих ящериц и не хочет после кино зайти съесть чего-нибудь сладкого), – тогда она медленно отодвигается в туманную даль; разумеется, кроме тех случаев, когда она очень уж хорошенькая, потому что в этих случаях мне глубоко плевать, что там себе думает этот малолетний имбецил. Если она что-нибудь приносит Тофу, к примеру, набор новых шариков для пинг-понга, потому что неким образом догадалась, что они ему нужны, – значит, человек она недурной, а замечательный, и любовь к ней будет безграничной. Если она, придя к нам ужинать, съедает тако в нашей версии – без всей этой смешной дряни, которую туда обычно пихают, – значит, она святая, и мы всегда рады ее видеть. Если она осознает, что наш способ резать апельсины – не вдоль, а поперек, – единственный разумный и эстетически состоятельный, если она съедает отрезанный кусок целиком, а не просто высасывает сок, чтобы потом выплюнуть эту анемону мякоти, – значит, она само совершенство, и о ней будут говорить с восхищением: помнишь Сьюзен? Сьюзен нам нравилась – несколько месяцев, даже если теперь мы больше не встречаемся, ибо в остальном она была очень уж худощавой и нервозной.