Текст книги "Душераздирающее творение ошеломляющего гения"

Автор книги: Дэйв Эггерс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 33 страниц)

И вот нам кажется, что все получается как надо, мы ведем себя естественно и невозмутимо, хорошо смотримся, обсуждаем жизненно важные для Джаддовой карьеры вопросы и значение его рисунков и для нас, и для него самого, но вокруг творится что-то очень неприятное: и оператор, и звукооператор – люди чуть постарше, такие бейсболки носят только задом наперед – чуть ли не качают головами, едва ли не закатывают глаза, ведь они-то, разумеется, видят нашу игру насквозь и понимают: мы хотим отметиться, доказать самим себе и всему миру, что мы существуем, нам, как и всем остальным, смертельно хочется, чтобы нашу жизнь засняли, ведь в глубине души мы считаем, что настоящим становится только то, что записано на пленку.

После того визита Джадд приходит к нам еще три-четыре раза, несколько месяцев спустя, когда сан-францисский «Реальный мир» уже ворвался в эфир, а мы с Муди уже появились во втором выпуске. Разумеется, нас показывали всего секунд восемь, но мы думали, что этих восьми секунд хватит, чтобы поднялись брови у толстолобого, зацикленного на знаменитостях и покупающего то, что рекламируется, офисного пролетариата, не говоря уж о том, чтобы произвести впечатление на школьников и студентов. Одно наше желание исполняется, другое – нет. Наше появление на экране почти никак не помогает выходу из финансового кризиса, но зато все наши нынешние и бывшие знакомые звонят или пишут, чтобы сообщить, что они нас видели. Как им удалось разглядеть за ту секунду, что мы мелькнули на экране, что это были мы, – понять невозможно. Мы получаем весточки от приятелей по младшим классам, о которых уже лет восемь ничего не слыхали, получаем весточки от старых школьных учителей – без сомнения, благодаря реплике, которая была сказана мною Джадду приятным, ровным тоном, и это была знаковая, незабываемая реплика. Вот она:

– Понимаешь, если ты, короче, будешь рисовать не то, к чему душа лежит, получится фигня.

В нашем маленьком сообществе появление на экране делает нас местными знаменитостями, особенно в глазах Шалини, которая погружена в дела журнала «Хам», – «нового голоса общины двадцатисчемтолетних прогрессивных американцев южноазиатского происхождения». Там печатаются статьи о неистребимости браков по расчету, уличных бандах, состоящих из американцев южноазиатского происхождения, а еще там есть колонка с медицинскими рекомендациями – ее ведет отец Шалини, врач. Мы с Муди занимаемся дизайном ее журнала, а взамен получаем доступ к ее лазерному принтеру и невероятный, завораживающе частый полуэротический массаж, который она делает нам во время работы. Друзья с верхнего этажа начинают обходить наш офис стороной, потому что каждый раз, зайдя к нам, они видят, как Шалини разминает нам плечи, а мы стонем, вскрикиваем и дергаемся – часто под аккомпанемент ее грубоватой пародии на речь индусов, которых она называет ФОБа-ми – «фантиками от бороны».

– Ой-ой, ты слишком напряженный! У тебя очень сведенный плечи! Надо тебе больше отдыхает, чаще расслабляется, ходить танцы повеселить с другой молодежь.

Она часто нас достает, что мы слишком много торчим на работе. Еще она считает, что нам надо больше заниматься спортом.

– Немного побольше физкультуры – и ты выглядел очень лучше!

Мы приглашаем ее на нашу следующую фотосъемку, чтобы исполнилось ее очевидное желание посмотреть на нас голых.

– Но мне-то не надо будет раздеваться?

– Вообще-то надо.

– Нет.

– «Нет» – в смысле ты не согласна? Или не веришь, что надо?

– Оба. Нет.

А вот Джадд говорит: да. Это наша вторая большая фотосессия-ню. На этот раз мы намерены показать всем, как выглядит настоящее человеческое тело, и этот проект, разумеется, – ответ на всеобщее недовольство тем, что масс-медиа и реклама искажают наше восприятие собственного тела, среднестатистический человек не может и не должен соответствовать завышенным требованиям, которые вбиты нам в головы, то и сё. Итак, вот чего мы хотим, а заодно проверим, получится или нет: собрать человек тридцать-сорок друзей и знакомых, причем в идеале – чтобы было тридцать-сорок всевозможных размеров и мастей, и чтобы они позировали обнаженными. А мы потом напечатаем эти фотографии в журнале, никак не приукрашивая, в простой рамке – просто одно богом данное тело за другим, чтобы все поняли, как редко настоящие люди бывают похожи на тех, кого мы видим в телевизоре, и что все тела, пусть даже некоторые и некрасивы, по крайней мере достойны внимания, ведь они настоящие…

Отлично. Итак. Нанимаем фотографа – сдержанного голландца с тихим голосом, по имени Рон Ван Донген, который проведет эту сессию, эту революционную фотосессию, почти бесплатно. Он хочет только одного – чтобы мы оплатили пленку и позволили оставить у себя негативы. Годится. Итак.

Движимые желанием продемонстрировать разнообразие и неповторимость, движимые желанием показать всем, что делать различия между тем и этим, устраивать дискриминацию по таким несущественным критериям, как рост, телосложение или цвет кожи, непристойно и архаично, движимые желанием показать это предельно выпукло, мы обзваниваем всех в поисках добровольцев:

А чернокожие друзья у тебя есть?

Серьезно? Сильно светлый?

Что, правда? А я думал, он индеец.

А у тебя нет друзей покрупнее?

Нет, мы ищем мужчин. Женщин у нас и так предостаточно.

Какого он роста?

Думаешь, согласится?

И еще: у тебя есть кто-нибудь с плоской грудью?

Такой вот плоской-плоской. Костлявой.

Где у него шрам? Его будет заметно?

Где-где у нее волосы?

В отличие от нашей первой ню-съемки, на сей раз набрать людей бесконечно легче, потому что, во-первых, у нас есть настоящий журнал и мы можем его показать, а во-вторых, теперь не надо будет бегать с болтающимися пенисами, а еще с самого начала мы идем на два компромисса: а) обещаем всем анонимность: выше шеи фотографии будут обрезаны; б) разрешаем всем надеть нижнее белье – если не верхнюю часть, то по крайней мере нижнюю. Мы делаем это ради них в той же мере, что и в интересах дела, осознав – с глубочайшим вздохом сожаления, – что если наши страницы буду наполнены совершенно голыми людьми, причем людьми, чьи тела несколько несовершенны, это вряд ли поможет продажам журнала. Да, таков еще один трагический компромисс (поймите: каждый из них был словно пятиполосное шоссе, проложенное по нашим сердцам), но уж теперь-то наше послание достучится до Америки, пусть и в кастрированном виде.

Джадд говорит, что приведет с собой приятеля, еще одного участника «Реального мира». Мы взволнованы. Если будут два члена команды, все это обязательно покажут по телевизору, и тут-то мы и совершим прорыв, так что, завидев вдалеке приближающуюся к переулку машину – «додж» цвета барвинка, типичную сан-францисскую машину, выцветшую на солнце старую коробку, – мы ощущаем, как все в мире встает на места, понимаем колоссальную общественную значимость своего дела, которое получит достойное освещение в масс-медиа, донесет до миллио…

Камер нет. Они подъезжают и…

За ними нет никакого фургона. Я встречаю их у машины, когда они паркуются в переулке за студией и со всей небрежностью, на которую способен, зыркаю глазами по переулку в поисках фургона. А фургона-то и нет. И камер нет. А мы думали, будут камеры.

Эй, – говорю я.

Эй, – говорит Джадд.

– Ну как. Ребят с камерами не предвидится?

– Нет, они сегодня с Рэйчел.

– Ясно. Ну и слава богу. А то мы представили, как эти камеры будут путаться под ногами, все портить…

– Правильно.

– …отвлекать внимание…

– Вот именно.

– …и прямо тебе в лицо, и всё записывать: что-нибудь скажешь, сделаешь, а они записывают.

– Вот-вот. Кстати. Это Пак.

– Добрый день.

– Добрый день.

Мы с Паком жмем друг другу руки. На нем длинные шорты и белая футболка. Он крепкий, бледный, и у него тревожный, нервный взгляд. Пока я держу его руку в своих руках, он начинает говорить. Быстро, не переводя дыхание, не мигая. А я, слушая Пака, сразу начинаю думать, не на спидах ли он, на каких-нибудь галлюциногенах. Я видал по телевизору фильмы, где люди под такими наркотиками. Был фильм с Дагом Маккеоном и Хелен Хант, где она, наглотавшись фенилциклидина, прыгает из окна школы, пролетает два этажа, встает, еще немного бегает, а потом умирает^[127]. Может, Пак на спидах? Может, именно так выглядят люди, если они на спидах? Он говорит, говорит и не может остановиться.

Он рассказывает про «Реальный мир» и про то, что он собирается пробиться наверх, и никто ему не помешает, что он еще и несет байкерскую идею понимаешь с этими машинами на дороге мотокроссы блядь ага дерьмо круто и на самый верх.

По-моему, это самый нестабильный человек из тех, кого я когда-нибудь встречал. У него повсюду царапины, в том числе и на лице. Может, у него дома кошки? Трудно сказать. Он не затыкается. Ездил в мотокроссах а там в команде есть симпатичные девчонки правда они кажется фригидные и ну да найму агента устрою тусу блин ну да чувак чувак чувак ну нормально я ее трахну отлично чувак. Чувак.

Это фееричный и чудовищный тип. Он магнетизирует и отталкивает. У него голодные глаза. Блин ну да ты бы это видел придурки маменькины сынки на скейте радикально бля. Он задирает рубашку, чтобы показать свои татуировки.

Все мы столпились в переулке в ожидании своей очереди к Ван Донгену. Приезжает Кирстен – она всегда была хорошим товарищем, – и Карла, и еще несколько наших волонтеров, друзей и друзей друзей. Мы обзвонили всех, кого знаем.

Мы заходим один за другим, закрываем за собой дверь и оказываемся наедине с Ван Донгеном в его студии. Он делает знак, дескать, надо зайти в букву U белых экранов, и жестом показывает, что надо снять с себя одежду, кто что собирался снимать. Мы слушаемся, дрожащими руками стягиваем с себя одежду, размышляя, что он думает о наших телах. Мы не знаем, куда девать руки. Держим их по швам, затем прикрываем причинные места, потом закладываем за спину. Что надо делать с руками, если фотоаппарату интересны другие части тела? Нас снимают, вспышки за спиной и перед лицом одновременно фыркают, и мы застываем в белом. И снова становится темно. Каждого он снимает примерно раз по пять – пару раз спереди, пару сзади, на большее не хватит пленки – и всё, мы опять отворяем тяжелую дверь студии и ныряем в океан света, что в сотни раз мощнее фотовспышек, в сияние полуденного Сан-Франциско.

Мы от души благодарны всем, кто согласился раздеться. Мы меньше думаем о тех, кто отказался, о множестве наших друзей, которые сказали «нет», мы полагаем, что тут проблема не столько в стыдливости, сколько в скупости, мелочности, каком-то личностном изъяне, недостатке куража. Мы восхищаемся теми, кто вообще позирует, а еще больше – теми, кто, подобно Муди, Марни и мне (и Паку), согласился позировать совершенно голыми, хотя маловероятно, что эти снимки пригодятся. Совершенно голыми! Сняться совершенно голым – это кое-что значит, мы так считаем. Если ты это сделал, значит, ты наш человек, значит, живешь полноценной жизнью, а мы это уважаем, значит, ты не можешь сказать «нет» – со всем этим как мы – да и вообще кто бы то ни было – можем сказать «нет»?

В переулке Пака уже трясет от нетерпения. Туса блин скорее тетки блин ага мотокросс «Экс 9-45 Джи-Ви» нажраться трахнуть. Пока мы говорим (точнее, он говорит), к нам подбегает собачонка, которая в буквальном смысле что-то вынюхивает, и вскоре обнаруживается, что на ней, хотя она выглядит вполне ухоженной, нет ошейника. Вскоре после знакомства с собакой Пак решает, что возьмет ее себе. Когда Пак заканчивает сниматься, они с Джаддом уезжают, и, несмотря на наши с Джаддом протесты, Пак забирает с собой эту собаку, явно жившую в одном из ближайших домов, чтобы привести ее в «Реальный мир» и сделать частью команды.

Вскоре после того я сам оказываюсь в этом доме – это мой единственный визит туда, – я играю с Джаддом в бильярд, снова встречаюсь с этой собакой, и еще вижу остальных участников: они слоняются из угла в угол и маются от безделья – правила игры поставили их в идиотское положение: им нельзя работать (из-за этого скучно) и далеко уезжать (не положено), и вот они не могут делать ничего осмысленного, ни ездить, им остается лишь болтаться между диваном, кухней и кроватью, вести разговоры и ждать, пока их кто-нибудь обидит или они сами обидят кого-нибудь.

Когда фотографии готовы, мы с Муди зависаем над ними на несколько часов без перерыва. Мы изучаем их, пытаясь понять, кто где. Но головы на фотографиях обрезаны, поэтому с ходу мы никого не можем опознать, в том числе и самих себя. К моему глубокому смущению, мы не можем отличить Кирстен от Карлы: они обе стройные и с хорошей кожей. Самое неприятное – требуется время, чтобы понять, где я, а где Пак: у нас одинаковые трусы, мы одного сложения и стоим в одинаковой позе. Единственное отличие – татуировки: у меня их нет, а у него есть: кролик, шмель и птица. А вообще-то мы в шоке от того, какие все разные, от того, как странно могут выглядеть наши сверстники, от того, как высоко носит лифчик эта пышногрудая женщина, какая волосатая спина у этого парня, какой странной формы плечо на одном снимке и какая плоская задница на другом – мы и представить себе не могли, что это выглядит так дико. Столько дефектов, столько неожиданных недостатков, столько ранних складок, и еще татуировки, цветочки и змейки, и в паху так много волос, что трусы топорщатся, так что одна женщина с очевидным, убедительным бюстом больше похожа на мужчину…

Эти люди…

Все эти люди – уроды.

А хуже всего – Тоф считает себя одним из нас. Он всегда проводил много времени с моими друзьями – еще совсем маленьким он общался с Флэггом, Муди, Марни и остальными, считал их своими друзьями, – но в последнее время эта аберрация достигла пугающих масштабов. Конечно, он нормально общается с одноклассниками, но при этом цепенеет при мысли, что с кем-то из ровесников можно подружиться. У него не укладывается в голове, какую чушь они несут. Совсем беда с девочками, но и мальчишки недалеко от них ушли. Он без стеснения участвует в тусовках, где собираются люди моего возраста, особенно если они пока чужие и готовы к салонным играм. Нет ничего необычного в том, чтобы на каких-нибудь шашлыках у Марии вдруг видеть, как Тоф стоит в центре группы из пятнадцати-двадцати человек, рассевшихся на двух диванах буквой V, и растолковывает им принципы и нюансы шарад, – я не учил его этой игре, но он прекрасно ее знает и готов организовать всех вокруг. Все воспринимают его присутствие как должное, а если в офисе…

Пол: Эй, Тоф!

Муди: Эй, малыш!

…кто-нибудь замечает, кто он такой, нам всем приходится отступить на секунду, всмотреться и понять, кто же он такой, по крайней мере – в первом приближении: а он – просто семиклассник. Разумеется, сам он с трудом понимает разницу. Недавно, когда мы с ним и Марни возвращались с моря, это стало очевидным. Мы с ней говорили про одного из наших новых волонтеров, которому двадцать два, а значит, он намного моложе, чем нам казалось…

– Правда? – спросил Тоф. – А я думал, он нашего возраста.

Тоф сидел сзади и просунулся вперед, крутя головой между мной и Марни.

– Ой. Господи, – сказала Марни и прыснула.

Тофу понадобилось еще несколько секунд, чтобы осознать, что он ляпнул.

– Тоф, тебе одиннадцать лет.

Он покраснел и откинулся на спинку. Марни продолжала хохотать.

Но хотя мне отчаянно хочется, чтобы он влился в свою возрастную группу, я боюсь, что, если он вольется в нее слишком хорошо, то окажется недосягаем для моих собственных нужд. А как жить, если рядом нет никакого Тофа, который всегда под рукой, здесь, в этой комнате, всегда готов сбегать по какому-нибудь поручению, готов к тому, чтобы его пихнули в стенку, надавали по почкам или везли, как сейчас, например, в Берклийскую гавань, чтобы там перекидываться разными штуками? Без Тофа нет жизни. Мы ездим к этой гавани, если нам хочется покидаться чем-нибудь на берегу, а на поездку к океану нет времени. То, что называется «Берклийская гавань», на самом деле – отвал, продолжение Юниверсити-авеню, вытягивающийся, как палец, прямо к Заливу. Если проехать мимо лодок на приколе, клубов и ресторанов, оказываешься в парке, вытянутом вдоль залива, огромном, где очень мало деревьев и очень много травы. Это рай для воздушных змеев, особенно – самая дальняя часть, та, что дальше всего выдается в Залив. Там всегда толпы – бывают и дети с родителями, но в основном полупрофессионалы, у кого-то – обычные змеи, у кого-то пилотируемые в виде истребителей «Ф-16 Томкэт», с пультами дистанционного управления, детально проработанные, с окнами и кабинами пилота, с искусно сделанными свободнонесущими крыльями и тридцатифутовыми хвостами, они мотаются взад и вперед, потом резко по диагонали летят вниз, почти касаются травы, а потом снова взмывают вверх, а их хозяева суровы, сосредоточены, прямо капитаны у штурвалов.

Их трейлеры и фургончики припаркованы рядом, на площадке в дальнем конце, который почти соприкасается с Заливом, и они сидят на раскладных стульях и обсуждают новые модели тросов, перспективы объединения всех любителей воздушных змеев или как сделать так, чтобы нам напакостить, как сделать так чтобы им, блядь, нагадить, чтобы они позлились; они – это мы, те, кто пытается чем-нибудь перебрасываться. Подъезжая к гаванн, мы молимся, чтобы их там не было, но всякий раз, и сейчас тоже, они тут как тут. Мы паркуемся, оставляем в машине обувь, достаем вещи, а у Тофа…

– Слушай, сними свою бейсболку.

– Чего-чего? – спрашивает он.

– Они у нас одинаковые. Сними свою.

– Сам снимай.

– Нет, ты сними. У меня волосы хуже выглядят.

– Ничего подобного.

– Хуже-хуже. У тебя они еще прямые. А мои сам знаешь, на что похожи, если я похожу в бейсболке.

– Ах какая жалость.

– Ладно, ладно.

– Спасибо.

– Придурок.

Мы хорошо экипированы: у нас масса штук, которыми можно бросаться. Сначала – футбольный мяч, но надолго его никогда не хватает, потому что у Тофа еще слишком маленькие руки, чтобы его схватить. Потом – бейсбольный мяч, он серьезно нужен нам для тренировки, ведь Тоф сейчас в команде получше, ребята в ней постарше, повыше и покрепче, и его уже начинают обходить, задвигать на второй план – его оставляют на внешнем поле, иногда на правом, и после стольких лет тренировок это унижение для нас обоих. Поэтому мы кидаем в небо мяч, пытаясь, хотя и не особенно старательно, не задеть змеи, и все-таки сбиваем их, пока они болтаются и пляшут над нашими головами, а тросы пролетают между нами.

Он пропускает мяч. Он пропускает мяч потому, что экспериментирует и отрабатывает фокусы.

– Эй, ты не в баскетбол играешь, чудило!

– Ты не в баскетбол играешь, чудило.

– Кончай меня передразнивать.

– Кончай меня передразнивать.

Сегодня он все повторяет за мной.

Мы снимаем перчатки и кидаем фрисби, ожидая, пока соберется восторженная толпа. Места здесь поменьше, чем на пляже или в парке на холмах, и скромные размеры площадки требуют известной аккуратности и столько силы, сколько мы обычно вкладываем в бросок, тут не надо, все равно не выйдут броски длинные, высокие и мощные, те, которыми мы известны и знамениты. Но мы все-таки их совершаем, мы посылаем фрисби между свисающими по диагонали тросами воздушных змеев, заставляем его огибать случайных прохожих и ловим каким-нибудь безумным способом – между ног (но не так, как делают фрисбиметатели-щеглы), за спиной (прыгнув и вполоборота слева направо), на палец, так что диск крутится – раз, другой, третий – мы укрощаем его, пока его вращение не прекращается. Мы великолепны. Этого нельзя отрицать.

Прямо перед нами – парочка: мужчина – черный, женщина – белая, они гуляют с дочерью лет четырех с кожей орехового цвета. Этот смешанный цвет намного красивее, чем у обоих родителей, и примечательно, насколько заметно, что она – результат смешения родительских пигментов. Коричневое и белое рождают светло-коричневое – цвета кожи смешиваются, как краски.

– Бросай, чувырло.

– Лови.

Фрисби, брошенный Тофом, отклоняется от курса, летит к этому семейству и едва не сносит голову малютке. Папа ловит фрисби и пытается подать его мне, но кидает неуклюже, как подкову. Бедолага.

Этот парк – прибежище неожиданных человеческих комбинаций. Еще больше, чем Беркли, он похож на лабораторию (в таком случае трава – фундамент) по экспериментальному скрещиванию людей, это мировая столица смешанных парочек. Не меньше половины всех парочек, будь то супруги, любовники, люди на первом свидании или просто те, кто вместе бегает по утрам, – смешанные: по большей части – черные и белые, но часто встречаются сочетания азиатов и белых (в том числе более экзотический вариант: мужчина-азиат и белая женщина), дуэты латиносов и белых, черных и азиатов, небольшие компании лесбиянок. Будто кастинг, подобранный для рекламы какого-нибудь банка.

Так совпало, что у нас с Тофом, любителей дежурных острот, рассчитанных на внутреннее употребление, сейчас в моде сомнительные шуточки, связанные с национальным вопросом. Точно неизвестно, когда это началось, хотя, конечно, автором был не тот, кто старше и ответственнее, – но происходит это примерно так:

Я: Твоя бейсболка пахнет мочой.

ОН: Ты так говоришь, потому что я черный.

За чем следует смех.

На эту модель можно наложить любой параметр: к примеру, гендерный: «Ты меня третируешь, потому что я голубой?» или религиозный: «Это все из-за того, что я иудей? Из-за этого, да?» Это безумно смешно, по крайней мере мне, ведь он едва ли понимает, что говорит. Ну а я достаточно осмотрителен, чтобы напоминать ему: это остроумие должно оставаться между нами, не покидать пределов дома, потому что в среде других пятиклассников, их родителей или, к примеру, мисс Ричардсон оно рискует потерять большую часть своей прелести.

Примерно через полчаса грандиозной игры во фрисби мы ложимся отдохнуть на траву в самой середине зоны запуска воздушных змеев и наблюдаем, как вокруг нас подпрыгивают и трепещут хвосты. Прямо перед нами мост Золотые Ворота, который кажется маленьким, легким и сделанным из пластмассы и фортепьянных струн. А город – вернее, Город, то есть Сан-Франциско, громоздится, серо-белый, слева от нас, а Залив – плоский, голубой, покрытый рябью, испещренный перышками парусов и моторными лодками, оставляющими за собой хвосты-кометы.

И мне приходит в голову идея: доплыть до Алкатраса. Это было бы нечто: поплыть не из Алкатраса, а к нему. На вид до него не так уж далеко. Может, полмили. По воде трудно определить расстояния. Но если вода будет спокойной, у меня получится. Брассом. А что, собственно, может помешать? Каждый раз, когда я вижу остров в озере или в заливе, я думаю: надо до него доплыть. Я ведь отличный пловец! Так я себе говорю. Если не запаникую и не выдохнусь раньше времени, все остальное – дело техники…

Да и Тоф доплывет. Это будет нечто: мы вдвоем плывем к Алкатрасу. Первый случай, когда два человека на досуге сплавали вдвоем к Алкатрасу. Мы втайне все запланируем, потом в нужный день принесем купальные костюмы, а потом просто прыгнем со скалы и поплывем. Правда, может быть, это незаконно. Тогда за нами поплывет Береговая охрана. Но все-таки это будет великолепно, и такие штуки всегда гораздо больше впечатляют, если в них участвует Тоф…

– Ой. Господи.

Тофу надоело отдыхать, и он стал собирать конические кусочки затвердевшей грязи, оставшиеся после аэратора почвы и, отойдя на три фута, швыряется в меня. Он тщательно целит прямо мне в живот, смотрит, как они отскакивают, и при каждом броске хихикает.

Поскольку он бросил в меня уже, наверное, двадцатью такими кусочками, а я по-прежнему не обращаю на него внимания, он начинает кидаться сосновыми шишечками. Впрочем, их у него всего пять, поэтому всякий раз, когда у него заканчиваются боеприпасы, он, не поднимаясь с колен, украдкой ползает вокруг меня и собирает их, продолжая хихикать. Потом отползает на исходную позицию, и все начинается сначала.

Я терплю три раунда, а потом решаю, что он должен понести заслуженное наказание. Когда он подползает в четвертый раз, я его хватаю. Потом сажусь на него верхом. Он вопит. Когда я его отпускаю, он хохочет – «Дурак!» – потому что притворялся, что плачет, а я мог бы и догадаться: ведь он вообще не плачет и никогда в жизни не плакал – но теперь я его отпустил, и он получил свободу действий и возможность проделывать – о господи! – свои приемчики. О эти его приемчики. Я их боюсь. Он пятится, берет дистанцию для разбега (хотя все еще стоит на коленях) и мчится ко мне, по дороге хлопая себя по локтю, а потом накидывается на меня. Этот приемчик – один из трех. Вот все три:

а) ПРИЕМ «ЛЕТЯЩИЙ ПРЕДМЕТ». Для проведения этого приема, самого распространенного из всех, он берет в руки какой-нибудь предмет – например, мяч, полотенце или подушку, – и, выгнувшись, рассчитанным движением швыряет в меня. А поскольку предполагается, что летящий предмет меня отвлечет, он несется на меня вслед за ним, выставив вперед плечо. Нетрудно догадаться, что цель приема – сначала вызвать у противника замешательство, а затем нанести решающий удар.

б) ПРИЕМ «ХЛОПОК ПО ЛОКТЮ». Этот прием, который он и проводит в данный момент, появился позже приема «летящий предмет», и в нем чуть меньше смысла. Техника проведения приема «хлопок по локтю» такова: он мчится на меня, выставив вперед правый локоть, оттопырив его, как человек, который набрасывается на кого-нибудь с ножом или хочет отогнать. И вот, когда он приближается ко мне, выставив правый локоть, он зачем-то хлопает по нему левой рукой. Зачем он это делает, не совсем ясно – разве что с целью отвлечь, как в случае с приемом «летящий предмет». Но, если прием «летящий предмет» хоть в какой-то степени достигает своей цели, то прием «хлопок по локтю» каждый раз обнаруживает свою несостоятельность, потому что он лишь привлекает внимание к выбранному виду оружия, т. е. его локтю.

в) ПРИЕМ «ХЛОПОК ПО ЛОДЫЖКЕ». Он, как нетрудно догадаться, очень похож на прием «хлопок по локтю», с тем исключением, что при проведении этого приема Тоф не хлопает себя по локтю, а мчится на меня, подпрыгивая на одной ноге, а вторую ногу придерживает рукой и хлопает себя по лодыжке. Дальнейших комментариев этот прием не требует.

И вот сейчас он ползет на коленях прямо на меня. Он выставил правый локоть, хлопает по нему левой ладонью и похож на озлобленного мазохиста с ампутированными конечностями. У меня не хватает энергии, чтобы маневрировать быстро и точно, поэтому он валится мне на спину. И вот мы катаемся по траве, а через несколько секунд он уже лежит на животе, а я прижимаю его к земле, свожу его ноги под прямым углом, так что лодыжка одной ноги оказывается под коленом другой, а потом я нажимаю на другую ногу, как на рукоятку щипцов для колки орехов, зажимаю ему лодыжку и причиняю страшную, чудовищную боль.

– Ну как? – с трудом выдавливает он, потому что под тяжестью моего тела ему, кажется, не набрать в легкие воздуха. – Получил., от… меня… как… следу…

– Что я получил? – Теперь я на нем как бы подпрыгиваю.

– Как еле…

– Что-что? Ерунду какую-то говоришь. Скажи по слогам.

– Кхаксле…

– По слогам!

На нас смотрят.

Я соскакиваю с него, как всегда, когда замечаю, что люди наблюдают за нашей борьбой: ведь теперь я стал старше, крупнее, на лице у меня творческая растительность, и мне не хочется, чтобы люди подумали то, что, наверняка подумал бы и я, если б увидел, как посреди парка взрослый мужик сидит верхом на маленьком мальчике и пыхтит.

Когда начинает темнеть, исчезают любители воздушных змеев и появляются любители бега трусцой, мы уходим.

Мы приходим домой, а там меня ждет сообщение от Мередит.

– Перезвони сразу, как придешь, – говорит она.

Я звоню.

– Джон, – говорит она. Она только что поговорила с Джоном. По ее словам, он заплетающимся языком сообщил, что собирается съесть таблетки, которые лежат рядом с ним на столике у дивана в его квартире в Окленде.

– Господи, – говорю я, закрывая дверь в спальню.

– Вот-вот.

– Почему он позвонил тебе?

– Сказал, что тебя не было дома.

– Думаешь, это серьезно?

– Не знаю. Может быть. Надо тебе туда съездить.

– Может, лучше позвонить?

– Нет, лучше съезди.

Я говорю Тофу, что он остается.

– Запри дверь.

Я в машине.

Я герой.

На самом деле Джон никогда этого не сделает.

Он просто добивается внимания.

А может, и сделает. Черт возьми, может, и сделает.

Пробки будут убийственные. Уже пять часов. Блядь, машин будет немеряно, блядь, блядь. По трассе? Нет, еще хуже. Я доезжаю до Сан-Пабло, еду на юг, по прямой – но только зачем же обязательно в пять? У меня есть радио, и его надо включить, потому что если едешь на большой скорости, а дорога петляет, надо включать радио. Радио работает. Так осмысленнее, что-то происходит. Надо открыть окно. Теперь, когда окно открыто, надо сделать радио погромче. Что-то происходит.

Никогда он этого не сделает. С какой стати он стал бы говорить Мередит про таблетки, если бы собирался всерьез? Ага!

Джон теперь ходит к другому терапевту, сидит на золоф-те и ведет себя все безумнее и безумнее. Мы с Мередит по очереди возимся с…

– Меня рвало все утро, – скажет он.

Его все время рвет, выворачивает наизнанку, он харкает кровью, желчью и кусками печени. Почему – никто не знает. Он звонит, говорит странным голосом, медленно, тщательно выговаривая слова.

– Ты где?

– Дома.

– У тебя кто-то есть?

– Нет.

– А почему тогда у тебя пьяный голос?

– Это от лекарств.

По Сан-Пабло. Не так уж и страшно, теперь только проехать мимо Юниверсити, мимо всех этих бутиков…

Да проезжай ты, придурок! Да-да, ты, двигай!

По Сан-Пабло – в Окленд, там все дома перекошенные, запертые, пустые, похожи на декорации, они плоские – и все время включено радио, и там поет Пэт Бенатар, о эта Пэт Бенатар…

Да проезжай ты на своем грузовике, тупой говнюк, двигай! Давай, вперед! Придурок на «жуке», двигай! Каз-зел!

Ну что же так медленно-то? Время уходит, ушло уже слишком много времени. Сейчас он уже мертвый, наверняка мертвый. Да нет, жив. Придуривается. Хочет, чтоб на него обратили внимание, сочувствия хочет. Бесхребетное…

А может, и сделает. Может, теперь все по-настоящему. Не могу поверить, что все это снова творится со мной. Теперь у меня будет мертвый друг. А я хочу себе мертвого друга? Его можно использовать множеством разных способов… Нет, не хочу себе мертвого друга. Или, пожалуй, хочу мертвого друга, но чтобы при этом друг не умирал.

Около дома я начинаю размышлять, как попаду внутрь… Позвонить? Нет, звонить нельзя. Он мне не откроет, это же понятно… Как же я не придумал, как попаду в дом? Блядь, придется лезть по пожарной лестнице, а потом, наверное, вышибать окно… Черт, можно ведь позвонить кому-нибудь другому, в первую попавшуюся квартиру… Да, но только они спросят, кто я такой – а что я им скажу? Совершенно незачем рассказывать кому-то, что там творится… А впрочем, почему бы и не рассказать? Конечно, надо рассказать про этого придурка с таблетками! Я не подписывался хранить его секреты… Блядь, блядь… но вот – ага, наконец-то! выходит женщина! очень кстати! отлично! Проскользну в первую дверь, перехвачу вторую как раз вовремя, а женщина вполне себе ничего, такой шкодливый эльф на вид, а пахнет, как… что же мне ее запах напомнил? О! Джессику Стрэхэн в шестом классе! да, Джессика, я же должен был тебе позвонить, надо будет не забыть… А женщина-эльф действительно миловидная, может, чуть старовата, но тем не менее…