Текст книги "Душераздирающее творение ошеломляющего гения"

Автор книги: Дэйв Эггерс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 33 страниц)

Машины сверкают на поворотах шоссе № 1, они прыгают с утесов, все из стекла и света. Каждая может нас убить. Все могут нас убить. Мне в голову прыгают картины: нас могут столкнуть с обрыва, и мы полетим прямо в океан. Но, блядь, мы с Тофом выкрутимся и здесь – благодаря находчивости, ловкости и самообладанию. Да, да. Если мы столкнемся с другой машиной на 60 милях в час на трассе № 1, мы вовремя выскочим. Да, для нас с Тофом и это не беда. Мы соображаем быстро, это давно известно, да-да. Судите сами: сразу после столкновения, когда наш красный «си-вик» по дуге взмоет к небесам, мы мгновенно составим план – впрочем, нет, план действий уже будет в наших головах, и будет он, этот план, разумеется, простым, до смешного простым: когда машина полетит вниз, мы одновременно распахнем дверцы, а машина будет снижаться, а мы, каждый со своей стороны, откроем дверцы, и потом мы потом мы потом мы на секунду встанем на раму, а машина будет снижаться, а мы схватимся за открытые дверцы или за крышу, и потом, в тот миг, когда машина будет всего футах в тридцати над водой, а до столкновения останутся считаные секунды, мы бросим друг на друга понимающий взгляд – Ты знаешь, что надо делать! – Вас понял! (в действительности мы не скажем этих слов, не понадобится) – и потом мы оба – разумеется, одновременно – оттолкнемся от машины, чтобы только очутиться на приличном расстоянии от нее в момент ее столкновения с водой, – и вот, когда «си-вик» пробьет стеклянную муть водной поверхности, мы сделаем то же самое, но в безукоризненном спортивном стиле: в середине полета изменим траекторию, сначала придадим нужное положение рукам – вытянем их и чуть-чуть сожмем кулаки, расположим тела перпендикулярно к воде и вытянем носки – великолепно! Мы уйдем под воду, опишем лугу и вернемся на поверхность, под солнце, встряхнем головами, так что брызги полетят с наших волос, и поплывем друг к другу, пока машина, пуская пузыри, будет стремительно погружаться в пучину.

Я: Ого! Пахло жареным!

ОН: Не то слово!

Я: Ты есть хочешь?

ОН: Дружище, ты читаешь мои мысли.

Тоф играет в «малой лиге», в команде, которую тренируют двое чернокожих, и они, эти чернокожие, стали Номером 1 и Номером № 2 среди всех знакомых Тофа. Члены его команды (да и тренеры тоже, само собой) носят красную форму и тренируются на поле в обсаженном соснами парке всего в двух кварталах выше нашего дома; вид оттуда еще более захватывающий. Я хожу на их тренировки с книгой, ведь наблюдать за тренировкой детей восьми – десяти лет должно быть скучно, – но оказывается как угодно, только не скучно. Невозможно оторваться. Я отслеживаю каждую деталь, смотрю, как они собираются к тренеру, когда он дает указания, слежу, как они гоняются за мячом, как идут к питьевому фонтанчику. Нет, разумеется, я смотрю не на всех, ни в коем случае, – я смотрю на Тофа, отслеживаю его по перемещениям новой, не по размеру большой войлочной бейсболки, наблюдаю, как он дожидается своей очереди, наблюдаю, как принимает отбитый мяч, разворачивается и перебрасывает мяч тренеру на вторую базу, я наблюдаю только за ним, даже если он просто ждет своей очереди, мне хочется увидеть, разговаривает ли он с другими детьми, идет ли вровень с ними; напряженно смотрю, принимают ли его в компанию, отслеживаю… хотя порой в поле моего зрения попадает кто-то из двух черных ребят, если они делают что-нибудь необычное: есть там две звезды, мальчик и девочка, высокие, подвижные и невероятно талантливые, всем остальным до них далеко; их преимущество настолько велико, что они могут позволить себе лень и расслабленность. Когда идет отработка движений, я дожидаюсь очереди Тофа; и вот наступает его черед принимать подачу или подавать со второй базы, и я готов умереть от напряжения.

Он же мог его взять.

Отлично, отлично, отлично!

Ох господи, ну давай же!

Я сижу, не открывая рта; для меня это единственный способ не поднимать шума. Ловит он хорошо – это у него и вправду получается великолепно, мы отрабатывали это упражнение с четырех лет, – но вот пода… ну почему этот парень не умеет подавать? Ему нужна бита полегче? Заткнись! Быстрая бита! Бита должна бить быстрее! Господи, бьет, как палкой жирной колбасы. Бей по мячу. Врежь по этому кокосу, парень!

Я никогда не был великим бейсболистом, хотя и делал вид, что разбираюсь в игре настолько, чтобы в старших классах и в колледже на летних каникулах подрабатывать тренером по тиболу^[46] и спортивным инструктором в летнем лагере. Когда Тоф подрос, он тоже ходил со мной – мы каждый день заявлялись вдвоем – и смущенно принимал славу младшего брата спортивного инструктора, он ведь всегда любил покрасоваться.

Наблюдаю я, и наблюдают мамаши. Я не знаю, как мне с ними общаться. Я – как они? Время от времени они пытаются вовлечь меня в разговор, но совершенно ясно, что они тоже не знают, как вести себя со мной. Если все они смеются над чьей-то шуткой, я смотрю в их сторону и тоже улыбаюсь. Они смеются – я хмыкаю, но сдержанно; не хочу, чтобы казалось, будто я жажду их общества, хватит и просигнализировать: «Я вас слышу. Я смеюсь с вами. Сейчас мы вместе». Но когда смех затихает, я снова остаюсь в стороне, снова делаюсь чем-то иным, и никто не может понять, чем именно. Им не хочется вкладывать время в брата, которого отправили за Тофом, потому что мама готовит ужин или застряла на работе или в пробке. Я для них – ВРИО. Может, двоюродный брат. Или юный бойфренд разведенки? Им все равно.

Ну и на хуй. Все равно я не хочу приятельствовать с этими тетками, так какая мне разница? Я не они. Они – устаревшие модели, а мы – новые.

Я наблюдаю, как Тоф общается с другими детьми. Изучаю, гадаю, подозреваю.

Почему дети веселятся?

Над чем они смеются? Над бейсболкой Тофа? Она ему великовата, да?

Да кто они такие, эти шпингалеты? Я эту мелкоту в клочья порву!

Хм.

Хм, так вот в чем было дело. Всего-то. Хе-хе. Хе.

После тренировки мы вместе идем вниз по улице, Марин-роуд – это чудовище спускается с горы под углом 45°. Идти по ней и не выглядеть идиотом – задача почти непосильная, но Тоф изобрел походку, которая помогает справиться: получается что-то вроде такой поступи с ленцой – ноги чрезмерно изогнуты, руки как бы плывут перед идущим, он как бы загребает воздух и отбрасывает его назад, – но в результате получается гораздо более нормальный вид, чем у тех, кто болтает руками и шлепает подошвами, как делают обычно все, кто идет по этой улице. На редкость зрелищная походка.

Когда мы вступаем на нашу улицу, Спрюс, и земля выравнивается, я спрашиваю его со всей деликатностью, на которую способен, о его подачах, либо их несостоятельности.

– Слушай, а чего ты так подаешь хреново?

– Не знаю.

– Может, тебе надо биту полегче?

– Думаешь?

– Да. Наверное, стоит достать новую биту.

– А сможем?

– Конечно; подыщем новую биту или что-нибудь в этом роде.

С этими словами я толкаю его в кусты.

Мы все еще едем. Мы едем к пляжу. Если мы едем и по радио не играют какой-нибудь поворотный рок-н-ролл – революционный рок-н-ролл, изобретенный и исполненный асами современной музыки, – мы играем в слова. Надо, чтоб было шумно, чтоб была музыка и игры. Тишины быть не должно. Мы играем в такую игру, где надо называть известных бейсболистов, причем имя следующего должно начинаться с той же буквы, что фамилия предыдущего.

– Джеки Робинсон, – говорю я.

– Рэнди Джонсон, – говорит он.

– Джонни Бенч, – говорю я.

– Кто?

– Джонни Бенч. Кэтчер «Рэдз»^[47].

– Ты уверен?

– В смысле?

– Я про такого никогда не слышал.

– Про Джонни Бенча?

– Ага.

– И что?

– А то, что ты его сам придумал.

Тоф коллекционирует бейсбольные открытки. Он может назвать стоимость любой своей открытки – а их тысячи, если учесть коллекцию, которая досталась ему в наследство от Билла. И все-таки он ни о чем ничего не знает. Я не выхожу из себя, хоть он и заслужил хорошего удара башкой об стекло. Слышали б вы, какой при этом получается звук. Просто изумительный, даже Тоф с этим согласен.

Джонни Бенча? Джонни, блядь, Бенча?

– Поверь мне, – говорю я. – Джонни Бенч.

По дороге мы останавливаемся у пляжа. Я делаю остановку, потому что раньше слыхал о существовании подобных пляжей, – а как раз здесь, в филейной части большого изгиба, в нескольких милях от Монтары, находится именно такой пляж, с табличкой, гласящей: «Нудистский пляж». И меня вдруг охватывает любопытство. Я торможу, выскакиваю из машины…

– Приехали? – спрашивает он.

– Кажется, – отвечаю я – потерянно, смущенно…

…почти бегом перехожу дорогу и устремляюсь к входу, я спешу, пока меня не догнали Тоф и сомнения. Правильно ли это? Мне кажется, что да. Это неправильно. Я знаю, что делаю, я разбираюсь в том, что правильно. А это – правильно? Это отлично. Просто отлично. Нудистский пляж? Отлично. Нудистский пляж. Нудистский пляж. Мы идем ко входу. Бородач, сидящий на табуретке с серым металлическим ящиком на коленях, требует по десять долларов с каждого, кто хочет войти.

– С него тоже десять долларов? – спрашиваю я, показывая на стоящего рядом восьмилетнего мальчика в фуфайке с надписью «Кал.» и бейсбольной шапочке с надписью «Кал.», надетой задом наперед.

– Да, – отвечает бородач.

Я бросаю взгляд за бородача, пытаюсь заглянуть вниз, под обрыв, зацепить взглядом пляж и понять, стоит ли он того. Двадцать долларов! За десять долларов хотелось бы, чтобы внизу были по-настоящему внушительные голые женщины, а не просто какие-то голые натурщицы. Ладно, все в порядке. Это познавательно. Это естественно. Мы в Калифорнии! Здесь все иначе! Никаких правил! Это – будущее!

Я почти решился. Подхожу ближе к бородачу, чтобы Тоф не мог меня слышать, и пытаюсь выкачать побольше информации.

– А что, детям туда тоже можно?

– Конечно.

– Но это как бы слегка… дико.

– Дико? Что тут дикого?

– Ну, для маленького ребенка. Не чересчур ли это?

– Что значит чересчур? Человеческое тело – чересчур? – Он произносит это так, словно хочет сказать, будто извращенец здесь я. Он – мистер Натурал, а я что-то вроде одёжного фашиста.

– Ладно, проехали, – говорю я. Дурацкий пляж, там, скорее всего, просто кучка голых мужиков – бородатых, костлявых и бледнокожих.

Мы перебегаем трассу, снова залезаем в красный «си-вик» и едем дальше. Мимо сёрферов, через эвкалиптовую рошу перед Хаф-мун-бэем – и птицы взмывают вверх, а потом возвращаются и кружатся над нами – они тоже созданы для нас! – потом мимо утесов перед Сисайдом, потом немного ровного пространства, потом еще несколько поворотов – и видите ли вы это небо, ебаный в рот? Я хочу сказать: вы, блядь, вообще бывали в Калифорнии?

Мы уезжали из Чикаго как в тумане. Распродали большую часть вещей в доме – те, что не хотели при переезде забирать с собой: к нам пришла деловитая маленькая женщина и сделала опись всего, что было, чтобы сообщить подходящим клиентам – наверняка у нее был список адресов преданных покупателей, энтузиастов владения имуществом недавно умерших – о том, что по адресу Уэйвленд, 924, распродажа, а мы самоустранились. Когда это закончилось, почти все было распродано; мы принялись перебирать то, что осталось: несколько игрушечных Хи-менов^[48] Тофа, несколько кофейных кружек, разрозненное столовое серебро. Мы упаковали то, что оставили себе (кстати, получилось довольно много, примерно шестьдесят коробок), и то, что не продалось, погрузили в грузовик, и теперь все это хранится в низком гараже нашего подснятого дома на Спрюс-стрит. Биллу досталась материна машина, и он ее продал; Бет продала папину и купила джип, а я сделал последние выплаты за «сивик», который мы с отцом незадолго до того купили вместе, чтобы я мог приезжать домой на выходные.

В Беркли мы живем с Бет, ее лучшей подругой Кэти – ома тоже сирота, ее родителей не стало, когда ей было лет двенадцать, – моей девушкой Кирстен, которая тоже хотела жить в Калифорнии и поэтому переехала с нами. На нас пятерых вместе взятых остался один-единственный живой родитель – мать Кирстен, поэтому первое время нас распирало от собственной самостоятельности: мы, сироты, должны с нуля воссоздавать домашний очаг, без готовых образцов. Идея казалась отличной – живем все вместе, в одном доме, как в общежитии! как в коммуне! вместе воспитываем детей, убираем, готовим еду! вместе обедаем, устраиваем вечеринки, веселимся! – дня три или четыре, а потом стало очевидно – по причинам, которые тоже вполне очевидны, – что идейка была так себе. Всех нас трясло от разнообразных забот, новых мест учебы и работы, и очень быстро мы стали ворчать, браниться и пререкаться о том, где чьи газеты, что пора бы уж знать: гранулированные средства для мытья посуды покупать нельзя, потому что господи как же можно не знать таких элементарных вещей! Кирстен, которой приходилось выплачивать студенческий заем, а сбережений не было, неистово пыталась найти работу, и при этом у нее не было машины. А мне она не позволяла платить свою долю ренты…

– Не беспокойся, я прекрасно могу платить сама.

– А я не позволю тебе платить.

– Снова мученика из себя корчишь!

…хотя я мог платить за нее, но она не искала легких путей, даже летом. Поэтому по утрам я отвозил ее к станции БАРТа^[49], попутно забрасывал Тофа в лагерь, и по дороге нас с Кирстен дергало и колбасило от напряжения, мы искали повода напасть, взорваться, выбросить эмоции: мы не знали, будем ли мы осенью жить вместе, найдем ли мы к осени работу, останемся ли мы к осени влюблены друг в друга. Сам дом обостряет наши проблемы: в нем возникают партии – Тоф и я, Кэти и Бет, Бет, Кирстен и Кэти – и начинаются стычки, от которых в доме охватывает клаустрофобия, несмотря на фантастический вид, и гаснет то веселье, которое мы с Тофом отчаянно пытаемся создать.

К примеру, вскоре мы обнаружили, что в доме, из-за того что пол деревянный, а мебели немного, есть два идеальных маршрута, чтобы кататься в носках с разбега. Лучший – от задней веранды до ступенек (рис. 1), который позволяет даже при очень скромном разбеге легко проехать целых тридцать футов до самых ступенек, ведущих на нижний этаж, причем первый пролет легко перепрыгнуть, а при условии, что тот, кто прокатился, готов на финише кувыркнуться через голову, при удачном завершении можно зафиксировать приземление в стиле Мэри-Лу Реттон^[50]: вскинуть руки и выгнуть спину. Ура! Америка!

Рис. 1

Впрочем, любимое наше развлечение – на радость соседям и случайным прохожим представлять, будто я избиваю Тофа ремнем. Вот как это делается: мы открываем дверь задней веранды и становимся в гостиной; я держу в руках сложенный вдвое ремень и резко дергаю за оба конца, так что получается щелчок, словно я со всей силы луплю Тофа по голым ногам. Когда ремень щелкает, Тоф визжит, как поросенок.

РЕМЕНЬ: Щелк!

ТОФ: (Визг!)

Я: Ну что, сынок, нравится?

ТОФ: Прости меня, прости! Я так больше никогда не буду!

Я: Не будешь? Да ты и ходить больше не будешь! РЕМЕНЬ: Щелк!

(Визг) и т. д.

Это очень весело. Мы с Тофом атакуем Калифорнию, нам надо взять от нее все, что можно, а то потом наступит осень и заморозит нас, поэтому, пока Бет и Кэти занимаются своими делами, а Кирстен бегает по собеседованиям, мы с Тофом отправляемся на Телеграф-авеню смотреть на чудиков. Мы бродим вокруг университетского городка в поисках Голого Парня, людей в радужных варенная, кришнаитов и Евреев за Иисуса^[51], а также обнаженных по пояс женщин, которые разгуливают, подзуживая окружающих ворчать и приманивая телевизионные камеры и полицейских, выписывающих им свои гнусные штрафы. Но ни одной обнаженной груди мы не увидели и ни разу не столкнулись с Голым Парнем; правда, один раз видели Голого Старика с седой бородой: он непринужденно болтал по телефону и имел на себе только резиновые шлепанцы. Мы обедаем в «Жирном ломте», иногда отправляемся к Берклийской гавани, и там, в скверике на дальнем конце мола, зеленом и холмистом, практически чуть ли не посреди Залива, достаем бейсбольные биты и перчатки, футбольный мяч и фрисби – все это всегда лежит у нас в машине – кидаем их друг другу и устраиваем возню. Есть еще мелкие поручения – нужно добывать продукты и скверные прически, а потом наступают тихие тягучие вечера, в доме нет телевизора, а потом – постель; мы читаем и беседуем, лежа на его маленькой кровати: «Странно, я их уже почти не помню», – как-то вечером сказал он, и его слова были обжигающими и неостановимыми, – а потом я просиживаю час над своими рисунками и Помнишь? Помнишь? Видишь, конечно, ты их помнишь, – а потом мы с Кирстен спим в комнате, из окон которой все-все видно, оттуда такой же обзор, что из гостиной и веранды наверху; Бет спит в соседней комнате, а Тоф спит – он засыпает идеально: две-три минуты, и уже отключился – в самодельном домике, который мы для него устроили, только занавеска и футон, выгородили между нашими спальнями.

Мы доезжаем до пляжа Монтара и паркуемся прямо над ним, рядом с фургоном, за которым светловолосый мужчина стягивает с себя резиновый костюм. Достаем свое барахло и идем вниз, от вершины утеса до его подножия по шаткой лестнице, а Тихий океан радостно приветствует нас.

Взгляните на нас: мы лежим параллельно, Тоф – в рубашке, потому что стесняется. Вот как мы беседуем:

– Тебе скучно?

– Ага, – говорит он.

– Почему?

– Потому что ты просто лежишь, и всё.

– А я устал.

– А мне скучно.

– Сходил бы вниз, построил замок из песка.

– Где?

– Внизу, у воды.

– Зачем?

– Развлечься.

– А сколько мне за это будет?

– В смысле – сколько тебе за это будет?

– Мама давала мне деньги.

– Чтобы ты построил замок из песка?

– Ага.

Я делаю паузу – переварить услышанное. Я соображаю туговато.

– Зачем?

– Затем.

– Зачем затем?

– Не знаю.

– И сколько она тебе давала?

– Доллар.

– Бред какой-то.

– Что бред?

– Платить, чтоб ты играл в песке. Даже не мечтай. Ты не будешь играть в песке, если я тебе не заплачу?

– Не знаю. Может, и буду.

Купаться нельзя: океан слишком холодный, сразу глубина, а подводные течения слишком сильные. Мы сидим и смотрим, как вода и пена бешено заполняют наши рвы и тоннели. Тоф не самый хороший пловец, а волны с силой бьют о берег, и на секунду у меня возникает видение… я вижу другого Тофа, который тонет в двадцати футах от берега. Его утащило в самое чрево, очередная волна набегает и накрывает его, и – это блядское подводное течение. Я несусь, прыгаю, плыву с сумасшедшей скоростью, чтобы вытащить его – все-таки я был в команде пловцов! я умею плавать и нырять, быстро и стремительно! – но я опоздал; вновь и вновь ухожу я под воду, но там все серое, вздымается и вихрится песок, вода мутная, а потом уже слишком поздно: его унесло на сотни футов отсюда… когда я всплываю глотнуть воздуха, я вижу его ручку, загорелую и тонкую; один последний взмах – и все… Кончено! Короче, нам вообще не стоит здесь купаться…

– Эй.

Вполне можно купаться и в бассейне…

– Эй.

– Что, что?

– А что случилось с твоими сосками? – спрашивает он.

– Ты о чем?

– Ну, они вроде как выпирают.

Я смотрю на него в упор:

– Тоф, пришло время кое-что тебе рассказать. Я хочу рассказать тебе о моих сосках. Я хочу рассказать тебе о моих сосках и – в более общем смысле – о мужских сосках в нашей семье. Потому что в один прекрасный день, сынок [иногда я выкидываю такую штуку, и он ее выкидывает: я называю его «сынок», а он меня «папа», и мы смешно болтаем, играя в папу и сына; конечно, мы валяем дурака, но все-таки от этих слов нас слегка подташнивает], в один прекрасный день мои соски станут твоими сосками. В один прекрасный день у тебя тоже появятся соски, неестественно торчащие на груди и твердеющие от малейшего повода, поэтому ты не сможешь носить ничего, кроме футболок из самого плотного хлопка.

– Фигня.

– Да, Тоф, – говорю я, задумчиво глядя на океан и прозревая будущее. – Ты унаследуешь эти соски, а еще ты унаследуешь тощее тело, из которого выпирают ребра, и ты ни в какую не сможешь набрать вес, пока тебе не исполнится двадцать с хвостиком, и половая зрелость наступит у тебя ненормально поздно, и уже совсем скоро твои прекрасные прямые светлые волосы, которые так тебе нравятся, что ты не хочешь стричься, и оттого похож на юного Ривера Феникса^[52], станут густыми, жесткими, темными, закудрявятся так яростно и крепко, что, проснувшись поутру, ты будешь выглядеть, словно трижды завивал их, а потом шесть часов гонял в автомобиле с открытым верхом. Ты будешь становиться все уродливей и уродливей, кожу твою покроют прыщи, такие стойкие, что поверх общей твоей прыщавости, от которой огрубеют твои щеки и подбородок, в конце концов превратятся в огромные красные пузыри – твой дерматолог будет называть их «кистами», – и раз в две недели они станут устраивать общие собрания в изгибах твоих носовых пазух, и будут они так велики и красны, что прохожие за двадцать ярдов будут ахать в ужасе, а дети показывать на тебя пальцами и плакать…

– Неправда.

– Правда.

– Фигня. Все будет по-другому, честно.

– Молись, чтобы было по-другому.

Дует ветер, но если просто лежать, прислушиваясь к шелесту песка, то тебе тепло, тепло, тепло. Тоф сидит и закапывает в песок мои ноги.

Надо сделать очень много всего. Пока я стараюсь не думать о том, что нам предстоит, о делах, которые обрушатся на нас с началом учебного года и станут реальностью, но одна мысль – Тофа надо сводить к врачу, надо сделать ему общий осмотр – прорывается в мое сознание, и тут же в голове, блядь, начинается наводнение… Мне надо составить резюме, нам надо искать новое жилье, когда срок нашего подсъема закончится, а как же Тоф будет добираться до школы, если мне надо будет рано ходить на работу? Станет ли Бет качать права, что она слишком занята, не убьем ли мы друг друга? Часто ли Билл будет приезжать из Лос-Анджелеса? Насколько я имею право/могу/буду нагружать Кирстен? И вообще будет ли она рядом? Станет ли она спокойнее, когда у нее появятся работа и машина? Надо ли мне подсветлить волосы? Делает ли свое дело отбеливающая зубная паста? Тофу нужна медицинская страховка. И мне нужна медицинская страховка. Может, я уже болен. Оно уже растет внутри. Что-нибудь, что угодно. Солитер. Или СПИД. Мне пора начинать, пора начинать немедленно, потому что до тридцати я не дотяну. Смерть моя будет нелепой, еще нелепее, чем у них. Когда-нибудь я упаду, как упала она, когда я ее нашел. Мне было шесть лет, это было в полночь, я обнаружил ее, когда она упала с лестницы и разбила себе голову на грифельно-черном полу. Я услышал ее стоны, пошел по коридору, по зеленому ковру, а когда дошел до лестницы, то увидел фигуру в ночной рубашке, скорчившуюся внизу. Я медленно спустился вниз в пижаме, босой, придерживаясь рукой за перила и понятия не имея, кто там, почти зная и в то же время не зная вовсе, но когда я оказался рядом, то услышал ее и узнал по голосу: «Я хотела посмотреть цветок». «Я хотела посмотреть цветок», – говорила она, и повторила это три или четыре раза: «Я хотела посмотреть цветок». Была кровь – черная на грифельно-черном полу, и ее волосы слиплись от крови, теперь уже красные, бурые, блестящие. Я разбудил отца, приехала «скорая помощь». Она вернулась домой с перевязанной головой, и несколько недель я не был уверен, что она – это она. Я хотел, чтобы это была она, верил, что это она, но все-таки оставалась вероятность, что она умерла, и теперь это кто-то другой. Я бы поверил чему угодно.

Лежать с голым торсом холодно. Я поднимаюсь, поднимается Тоф, он бежит, я кидаю вперед него фрисби так, что диск обгоняет его ярдов на двадцать как минимум, но поскольку фрисби брошен безупречно, он медленно скользит по воздуху, и Тоф успевает с опережением: обгоняет диск, останавливается, разворачивается и ловит его между ногами.

О как мы хороши. Ему всего восемь, но вместе мы смотримся эффектно. Мы играем на берегу, бегаем босиком, загребая и царапая холодный и влажный песок ступнями. На каждый бросок мы тратим по четыре шага, и когда мы бросаем, мир замирает и ахает. Бросаем так далеко, так точно, так абсурдно красиво. Мы – воплощенное совершенство, гармония, молодость, гибкость, индейская стремительность. На бегу я чувствую, как сокращаются мускулы, как тянутся хрящи, поднимаются и опадают грудные мышцы, циркулирует кровь, и каждый член работает, все функционирует безупречно – мое тело на пике своего развития, хоть я и слегка худощав; чуть-чуть не дотягиваю до положенного веса, несколько ребер все-таки проступают, и это, если вдуматься, может быть дико для Тофа, может показаться ему анемичностью, может его напугать, напомнить ему, как терял вес наш отец, как выглядели его ноги, когда он сидел в костюме за завтраком той осенью, когда уже махнул рукой на химиотерапию, но все же ходил на работу, его ноги во фланелевых брюках выглядели как палочки, тонкие палочки под серыми фланелевыми брюками, теперь висящими мешком. Надо подкачаться. Можно записаться в спортзал. Можно достать тренажер. На худой конец – просто купить гири, гантели. Надо. Придется. Надо продемонстрировать Тофу тело, взрывающееся жизненной силой, безупречное тело. Мне нужно быть воплощением здоровья и силы, я должен внушать уверенность и уничтожать сомнения. Я должен быть непобедим, должен быть машиной, совершенной, блядь, машиной. Я запишусь в спортзал. И буду бегать по утрам.

Мы бросаем фрисби далеко – никто никогда не видел, чтобы фрисби бросали так далеко. Сначала он взлетает так высоко, как никто никогда не забрасывал, так что посреди бледной синевы видны только полированная фара солнца и крохотный белый диск, а потом он летит вдаль – никто даже не подозревал, что фрисби может улететь в такую даль, – и в нашем распоряжении целые мили побережья от одного утеса до другого, а посередине – тысячи человек, которые могут его поймать. Но важна именно траектория, мы это понимаем; мы знаем, что дистанция зависит одновременно от скорости и угла полета, что нужно бросить эту штуковину со всей дури и все-таки направить ее по нужной траектории, вверх, прямой и стабильной, не слишком высоко, но и не слишком низко, ведь если послать его в правильном направлении, то инерция вращения чуть ли не вдвое увеличит дистанцию полета, причем вторая часть, на снижении, дает тебе фору – в том смысле, что тебе самому нужно обеспечить ему лишь половину пути, а инерция подарит ему вторую, и когда наконец поступательное движение диска будет становиться все медленнее и он плавно пойдет вниз, словно на парашюте, – тогда-то мы сделаем ход, подбежим под него быстрыми прыжками, царапая ступнями влажный песок, и когда он упадет, упадет он прямо к нам в руки, потому что мы уже там.

Мы выглядим как профессионалы, как команда, играющая вместе много лет. Пышногрудые женщины останавливаются и смотрят на нас. Граждане преклонного возраста сидят, качают головами и ахают. Верующие падают на колени. Мир никогда не видел ничего подобного.

III

Список врагов растет быстро, неудержимо. Всё это люди, которые вставляют нам палки в колеса или водят нас за нос: они или не знают, или плевать хотели на то, кто мы такие и что мы пережили. Похожий на белку мужичонка, который продал Тофу дешевый замок для велосипеда – велик был новый, мы купили его в прошлом году на его день рождения, перед самым отъездом из Чикаго, – эх, хотел бы я разобраться с этим типом: он уверял, что замок – лучший из всех, что у них есть, «не парьтесь, его нельзя сломать», – сказал он, но не прошло и недели, как велик угнали. И идиот в фургоне, который задом толкнул наш маленький «си-вик», когда мы оба сидели внутри, на светофоре посреди Беркли, и на секунду у меня в уме нарисовалось продолжение: фургон, похожий на чудовище, продолжает двигаться прямо на нас, проминает крышу машины, Тофа медленно расплющивает, я наблюдаю беспомощно… А еще что-то надо было сделать насчет (на самом деле – с ней) тощей злобной тетки в БАРТе, у которой волосы были подобраны так туго, что голова похожа на половинку луковицы, – тетка сидела напротив и, когда я сложил ноги Тофу на колени, посмотрела на нас поверх своей книжки с таким укором, словно я извращенец… Секретарша в школе, которая испепеляет меня взглядом, когда Тоф опаздывает в школу… Еще эта другая тетка, соседка через дорогу, облезлое создание с пухлым сыночком, – она перестает возиться в огороде и таращится на нас всякий раз, когда мы выходим из дома. И хозяева дома на холмах в Беркли, которые не возвращают нам залог, уверяя (утверждая), что мы нанесли ущерб буквально всему в доме. А хуже всех – агенты по недвижимости. Это просто невообразимые скоты.

– Где вы работаете?

– Я пока не работаю.

– Значит, вы учитесь?

– Нет.

– А это ваш… сын?

– Брат.

– Хм, понятно. Мы вам сообщим.

Мы не знаем, за что хвататься. В новой школе Тофа нет доставки на автобусе, так что с самого начала становится понятно: где бы мы ни поселились, мне придется самому отвозить и забирать его. В конце июля, только приступив к поиску жилья на осень, мы широко раскидывали сети – по крайней мере, в первое время имея в виду практически все районы Беркли, Олбэни и южного Окленда. Мы высчитали: если сложить мои доходы – в расчете на то, что в какой-то момент это понятие наполнится реальным содержанием – и социальную страховку Тофа – ему полагается ежемесячная сумма, эквивалентная той, что тратили бы на него родители, – получится, что мы можем платить за жилье тысячу долларов в месяц, – и пустились на поиски.

Нас потрясло, насколько унылы наши перспективы. Больше не будет ни холмов, ни видов – предыдущий под-съем был странной случайностью. Больше не будет ни гаража, ни стиральной машины, ни сушилки, ни посудомойки, ни мусородробилки, ни туалетов, ни ванной. В некоторых домах, что мы смотрели, не было даже дверей в спальнях. Я чувствовал себя ужасно, ощущал личную ответственность за все; начал осматривать дома без Тофа, чтобы не травмировать его психику. Качество жизни шло на спад. В Чикаго у нас был свой дом, и дом вполне приличный, с четырьмя спальнями, со двором, ручей тек неподалеку, огромные столетние деревья, холмик, кое-какие перелески. Потом был этот подсъем – золотой дом на холмах, весь из стекла и света, с видом на все – горы, океан и все имеющиеся мосты. А теперь, отчасти из-за того, что наше хозяйство, как и следовало ожидать, взорвалось изнутри (Кэти больше не хочет с нами жить; мне и Кирстен надо какое-то время побыть отдельно; а мы с Бет, как и положено взрослым брату и сестре, которые много пережили вместе, точно знали, что если мы по-прежнему будем находиться в одних и тех же четырех стенах, кого-нибудь в конце концов найдут окровавленным и расчлененным), все мы смирились с жилищными условиями попроще и поскромней. Бет будет жить одна, Кирстен – на пару с кем-то, кого она нашла по объявлению, а мы с Тофом попробуем найти квартиру с двумя спальнями, и чтобы она была расположена близко, но не слишком близко, к кому-нибудь из них или к обеим.