Текст книги "Душераздирающее творение ошеломляющего гения"

Автор книги: Дэйв Эггерс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 33 страниц)

Я-то мечтал о студии. Много лет я представлял себе свое первое после колледжа съемное жилье: огромное необжитое пространство с высокими потолками и облезлой краской, оголившейся кладкой, водопроводными трубами и батареями, – огромное пространство, все открытое, чтобы я мог там рисовать – создавать и хранить колоссальные полотна, – разбрасывать вещи, а может, повесил бы баскетбольное кольцо или устроил маленький хоккейный каток. Жилье должно быть у Залива, и чтобы рядом был парк, и БАРТ, продуктовые магазины и так далее. Я позвонил по нескольким объявлениям в Окленде.

– А что там за район, – поинтересовался я.

– По правде сказать, райончик еще тот. Но на этом участке запираются ворота.

– Ворота? А парк там есть?

– Парк?

– Ну да, со мной восьмилетний ребенок. Там есть поблизости парк?

– Я вас умоляю. Давайте говорить серьезно.

Даже когда мы соглашались на одноэтажный дом с двумя спальнями на равнине, люди были к нам недобры, неприветливы. Я ждал от всех распростертых объятий, ждал благодарности за то, что мы, трагические посланники Господа, спустились с облаков и согласились пожить в их глупых домишках. Реакция же, с которой мы сталкивались, пугающе напоминала безразличие.

В самом начале у нас был вариант: дом с двумя спальнями и двориком, в северном Беркли; мы позвонили; по голосу показалось, что собеседник нам рад, да и человек незлой. Но потом, теплым ясным днем, мы к нему приехали. Вылезли из нашей красной машинки и направились к нему, а он стоял на крыльце, и виду него был обалделый.

– Это и есть ваш брат?

– Ага.

– О-о, – протянул он с некоторым усилием, как будто «о» было яйцом, которое он с силой выпихивал изо рта. – Господи, я-то решил, что вы постарше. Парни, вам сколько лет вообще?

– Мне двадцать два. Ему – девять.

– А в объявлении было сказано, что у него есть доход. Ну и как это понимать?

Я рассказал про социальную страховку. Рассказал про наследство. Я старался говорить весело и специально напирал на то, что да, мы понимаем, ситуация несколько необычная, но все-таки не то чтобы из ряда вон выхо…

Он покачал головой, скрестив на груди руки. Мы по-прежнему стояли на дорожке. В дом нас не пригласили.

– Вот что, друзья, я не хочу зря тратить ваше время. Если честно, я ищу супружескую пару, и желательно – постарше.

Ветер принес нам запах белых цветов, такие повсюду растут на кустах. Рододендроны, да?

– Улавливаете ход мысли? – спросил он.

* * *

В БАРТе, направляясь на матч «Эйз»^[53], мы с Тофом сидели рядом и читали, а напротив ехала молодая женщина, латиноамериканка чуть постарше меня, и с ней дочка чуть помладше Тофа. Эта женщина, маленькая, в белой рубашке, играла с волосами дочери, а та пила сок из пакета. Они могли быть и сестрами – с разницей в возрасте больше, чем у меня с Тофом, – или все-таки это ее мать? Если ей двадцать пять, а девочке семь… вполне укладывается. Выглядели они очень милыми. Никаких колец у женщины не было. Интересно, могли бы все мы поселиться вместе? Она бы все поняла. Она бы уже знала, как это бывает. Мы могли бы вести совместное хозяйство. Получилось бы отлично: все обязанности распределены, никаких проблем с присмотром за детьми. Тоф с девочкой подружились бы и, может быть, в конце концов поженились… И мы с этой женщиной тоже бы могли быть вместе. Впрочем, судя по ее виду, мужчина у нее есть. Правда? Уверенный взгляд. Спокойствие. Не просто мужчина – еще и хороший человек. Наверное, здоровяк к тому же. Мужик, который зарабатывает на жизнь тем, что таскает тяжести. Или мог бы, если б захотел. Она принялась накручивать локоны девочки на палец – одно движение, другое, черный локон натягивается… Но ведь совсем необязательно, чтобы у нас что-то было романтично. У нас может быть просто счастливый дом. Ее мужчина – предположим, Фил, – отнесется к этому с пониманием, он будет в курсе. Но жить с нами не станет. Это было бы чересчур. И на ночь оставаться не будет. Никаких хождений в нижнем белье, никаких совместных ванн-душей. Впрочем, может быть, у нее и нет никого. Фил уехал. Фила призвали в армию. У него перуанское гражданство, и его призвали в армию, а мы тебе от всей души сочувствуем, но жизнь – это жизнь, извини, Фил. Вот. А как мы обставим дом? Это не так-то просто. Впрочем, я буду со всем соглашаться. Да, соглашаться. Ради того, чтобы жить в счастливом светлом доме, чтобы они с Тофом валялись на животах на ковре в своей комнате и вместе читали книжку, – да я соглашусь с чем угодно.

В середине августа я, уже отчаявшись, смотрел саманный домик в нескольких кварталах от новой квартиры Бет. Хозяйка, крупная черная женщина средних лет, немного напоминала ту женщину с Библией, которая в последние дни была рядом с моей матерью. Дом идеальный. Вернее, никаким идеальным он не был, но все же намного менее неидеальный, чем все остальные. Сын хозяйки – она тоже была матерью-одиночкой – недавно поступил в колледж, и она собиралась переезжать в Нью-Мексико. Размеры дома нас почти устраивали, со стороны улицы он был уютно прикрыт густой зеленью. Там имелся задний дворик, терраса, сарай, даже застекленная веранда – не было посудомоечной и стиральной машины, но теперь, всего за несколько недель до начала учебного года, это было не так уж важно, и когда хозяйка заговорила о деньгах, я выложил главный козырь.

– Беспокоит меня, что вы нигде не работаете, – сказала она.

– Знаете, – выпалил я, – мы можем платить. У нас есть деньги. Хотите, мы заплатим вам за год вперед?

Ее глаза расширились.

Итак, мы выписали чек. К тому моменту полностью испарилось ощущение бережливости. Мы выросли в доме, где пояса всегда были туго затянуты, где просить у отца $ 5 значило тяжелейший вздох в ответ и требование представить детализированный план погашения задолженности. С матерью все было еще хуже: мы даже никогда не закупались в Лэйк-Форесте, где все было слишком дорого; вместо этого мы отправлялись за десять, двадцать, тридцать миль, в «Маршаллз» или «Ти-Джей Макс» на распродажи и закупали массово. Раз в год все залезали в «пинто» и ехали куда-то в западную часть Чикаго, в магазин «Синофски», где по $ 4–5 дюжинами покупали чуть бракованные рубашки для регби – на них были прорехи там и тут, лишние пуговицы, воротнички, испорченные отбеливателем, где розовое полиняло на белое. Мы росли с диким ощущением когнитивного диссонанса: мы знали, что живем в приличном городе – наши двоюродные братья-сестры, жившие восточнее, часто нам на это указывали, – но если так, то почему же мать так громко возмущалась, что ей не хватает на основные продукты питания? «На что я завтра куплю молока?» – кричала она отцу из кухни. Отец, который порой по году сидел без работы, казалось, не разделял ее опасений: казалось, он уже все придумал. А мы были готовы к внезапной нужде и ждали ее, когда нас посреди ночи вытурят из дома и отправят в многоквартирный дом у шоссе на окраине города. И мы превратимся в тех детей.

Ничего подобного, разумеется, не произошло, и сейчас, хоть мы вовсе не богаты и реальных доходов у нас было немного, мы с Бет отшвырнули прочь муки совести, связанные с тратой денег. Если речь шла о выборе между дороговизной и удобством, тут и выбирать не нужно. Если мать проехала бы сорок лишних миль, чтобы купить помидоры вдвое дешевле, то я заплатил бы за них хоть $ 10, но только чтобы вообще не садиться в машину. Это был вопрос экономии сил. Усталость опустошает мой бумажник, еще быстрее – бумажник Бет, и тоньше становится чековая книжка, привязанная к счету Тофа. Хватит приносить себя в жертву, решили мы с Бет, – по крайней мере, без нужды, когда речь идет о деньгах, которые – по крайней мере, пока – у нас все-таки есть. Даже решения о крупных расходах, которые надо было согласовывать с Биллом, принимались без особого сопротивления.

Примерно месяц мы обходились без стиральной машины и сушилки. Каждые выходные мы с Тофом паковали белье для стирки в четыре больших мусорных пакета – по два на каждого, его пакеты поменьше, – закидывали их за плечи и по-крестьянски брели к прачечной, за угол и чуть дальше по улице. Поскольку тащить зараз по два тяжелых битком набитых пакета было невозможно, пройдя полквартала, Тоф один ронял. Дешевый полиэтилен рвался, его рубашки и футболки с эмблемами «Чикаго Буллз» рассыпались по тротуару, Тоф мчался домой за другим пакетом. Несколько секунд спустя он возвращался с велосипедом…

– Что ты делаешь?

– Постой. Попробую кое-что.

…считая, что он сможет удержать пакеты с бельем на сиденье и раме, но из этой затеи, естественно, ни хрена не получалось, и мы застревали на тротуаре, снова собирая вещи, а одежда запутывалась в велосипедной цепи, валялась на соседской лужайке, в ней селились муравьи… и все это за двадцать минут и в пятидесяти футах от нашего дома. Мы выбивались из сил, приходили в ярость, вынашивали проекты стирать в раковине или в душе. На следующий день мы позвонили Биллу; энергично подавили его вялое сопротивление и наконец купили стиральную машину с сушилкой.

Они были подержанными, стоили вместе 400 долларов, издавали страшный шум и не гармонировали друг с другом (одна бежевая, вторая белая), но все-таки, боже мой, какие это великолепные устройства.

Наш теперешний дом почти вдвое меньше предыдущего, но в нем много света, в нем есть пространство, есть воздух. Полы деревянные, и поскольку первую комнату мы сделали кухней, в доме высвободилось достаточно места – если у кого-нибудь возникнет такое желание, – чтобы пробежать от одного конца дома до другого и ни разу не удариться ни об дверь, ни об стену. Более того: если на вас носки, то гипотетически можно разбежаться из глубины дома через кухню, а попав на твердое дерево гостиной, прыгнуть и заскользить до самого конца, до передней двери; если повезет – на полной скорости (рис. 2).

Мы чувствуем себя временными жильцами, смотрителями дома, отпускниками, поэтому не прилагаем особых усилий, чтобы подружиться с местными. Наши ближайшие соседи – немолодая лесбийская пара, пожилая китайская пара, супруги сорока с небольшим (муж – черный, жена – белая), а рядом – Дэниэл и Буна, они ходят в сандалиях и фенечках и не женаты – похоже, просто друзья; оба работают в какой-то социальной службе. Еще в нашем квартале обитают матери-одиночки, разведенные, вдовы, вдовцы, одинокие женщины, живущие с одинокими мужчинами, одинокие женщины, живущие с одинокими женщинами, а в нескольких кварталах от нас есть даже Барри Гиффорд^[54]. Только здесь мы не выделяемся из окружения. Только здесь мы может выглядеть относительно заурядными.

Весь дом мы перекрасили заново. С этой работой мы с Тофом, вооружившись валиками и пропуская углы и лепнину, справились за неделю – комнаты стали вольными, размытыми, похожими на творения Ротко^[55]. Общую комнату мы сделали светло-голубой, а гостиной подарили цвет темного бургундского вина. Моя комната стала цвета лососины, а кухня – желтоватого оттенка; комната Тофа оставалась белой, пока как-то вечером, накануне его десятилетия и в разгар борьбы с ночными кошмарами, я не нарисовал на стенке для украшения и защиты двух огромных супергероев – Росомаху и Кейбла^[56]: один спускается сверху, второй стоит над кроватью. Пока это происходило, Тоф спал; краска капала на одеяло и на вылезшую из-под одеяла левую ногу.

Так мы сделали это место своим, но теперь в нем царит бардак.

Мы начинаем прения.

– Ты урод, – говорю я.

– Сам урод, – говорит он.

– Нет, ты урод.

– Ну уж нет. Это ты урод.

– Урод – ты. Самый уродский урод.

– Что-что?

– Я говорю: ты…

– Ерунда какая-то.

Мы валяемся на диване, совершаем визуальный анализ. Спорим, кто что должен убирать. Обсуждается и другой, более важный вопрос: кто должен был с самого начала навести в комнате порядок, пока беспорядка не накопилось так много. А ведь было время, напоминаю я Тофу, когда он получал карманные деньги только при условии выполнения необходимого минимума домашних дел.

– Как это – карманные деньги? – спрашивает он. – Ты вообще никогда не давал мне карманных денег.

Я пересматриваю свою стратегию.

Кофейный столик стал у нас в доме чистилищем, перевалочным пунктом для всего, что недоедено, обветшало или разбилось. Он покрыт газетами, книгами, двумя пластиковыми тарелками, полудюжиной грязных столовых приборов, распечатанным пакетом «Рисовых хрустиков», пенопластовой коробочкой с жареной картошкой – накануне вечером кто-то из нас решил, будто «они слишком толстые и чвакают», и картошка осталась несъеденной. Есть там и упаковка соленых крендельков, вскрытая тем единственным обитателем этого дома, который не в состоянии открыть пакет по-человечески, поэтому кухонным ножом протыкает дырки посередине. В комнате как минимум четыре баскетбольных мяча, восемь мячей для лакросса, скейтборд, два рюкзака и один чемодан, который все еще наполовину не разобран и четыре месяца не трогался с места. На полу возле дивана живут три стакана: в них когда-то было молоко, а теперь – его окаменевшие останки. Общая комната и состояние перманентного разгрома, в котором она пребывает, – вот проблема, вынесенная на повестку дня.

Я только что выступил с Докладом о Положении в Общей Комнате; он отличается масштабностью видения, проблемной глубиной и стратегической перспективностью, он может служить источником вдохновения для всех и каждого, и вопрос передан на рассмотрение комитета. И хотя комитет обсуждает вопрос с разных точек зрения, принимает во внимание как аспекты происхождения разнообразных элементов текущего бедлама, так и вопрос о наиболее оптимальной кандидатуре исполнителя предписаний комитета, ситуация в смысле решения складывается патовая.

– Тут же в основном твое барахло, – говорит Тоф.

Это правда.

– Возражение не по существу, – парирую я.

Еще в начале переговоров я, старший член комитета, выдвинул план, согласно которому младший член комитета, Тоф, по причине своей юности нуждающийся в накоплении жизненного опыта и, без сомнения, изнемогающий от желания предъявить сверстникам свои лучшие качества, обязуется не только убрать гостиную прямо сейчас, но и проделывать эту работу на регулярной основе, гипотетически – дважды в неделю, получая в качестве вознаграждения не только не облагающиеся налогами карманные деньги в размере $ 2 в неделю, но и гарантию того, что, в случае надлежащего и своевременного исполнения работ, он не будет во время сна избит до бесчувствия старшим членом комитета. Однако младший член комитета не согласился с этим проектом, проявив высокомерие, безмозглость и непонимание основ двухпартийной системы. Он решительно отверг этот план.

– Дудки, – вот как он выразился.

Как бы то ни было, проявив добрую волю и готовность к компромиссу, старший член комитета немедленно сформулировал альтернативный план, согласно которому Тоф, по причине своей невероятной молодости нуждающийся в тренировке и освоении разнообразных видов деятельности, будет убирать в доме на регулярной основе всего один раз в неделю и получать в качестве вознаграждения не облагающиеся налогами карманные деньги в размере уже не $ 2, а $ 3 ($ 3!) в неделю, а сверх того – гарантию, что он не будет закопан по шею на заднем дворе, где сможет лишь беспомощно стонать, пока голодные псы будут терзать его нежную плоть с головы. Но и теперь, лишний раз проявив тупость и узость кругозора, Тоф отказался от этого предложения, теперь уже без всяких комментариев (он просто закатил глаза); и именно его нежелание рассматривать любые конструктивные проекты и вызвало к жизни непростой обмен мнениями, подробно процитированный выше и продолжающийся по сию пору:

– Знаешь, какой ты урод? – спрашиваю я Тофа.

– Нет, не знаю. Какой? – отвечает он, изображая смертельную скуку.

– Уродский, – говорю я.

– Ага, теперь знаю.

Мы в тупике: цель у партий общая, а выработать единую стратегию для ее достижения нам не под силу.

– Знаешь, кто нам нужен? – спрашивает Тоф.

– Кто? – интересуюсь я.

– Домработница-робот.

В общем-то, его вины тут нет. Хотя он относительно аккуратен – его воспитывали в школе Монтессори, среди прилежных детишек с их деревянными домиками из мясницких колод, – я медленно, однако неотвратимо переучиваю его жить по-моему, в бедламе, и успехи оказываются несколько угрожающими. У нас завелись муравьи. Завелись они из-за того, что мы еще не усвоили разницу между пищевыми и непищевыми отходами. Мы оставляем еду на столе. Мы оставляем еду на тарелках в раковине, и когда я наконец решаюсь вымыть посуду, приходится сначала смыть всех муравьев, крохотных и черных, с тарелок и приборов. Потом мы опрыскиваем муравьиную колонну (она тянется от раковины, огибает угол, продолжается по стене и уходит под половицы) «Рейдом», который мы, разумеется, прячем от гостей: это вам все-таки Беркли.

Некоторые события нас стимулируют. Одиннадцатилетний друг Тофа Люк как-то раз зашел к нам и сказал:

– Господи, как же вы живете-то?

Примерно неделю после этого мы старательно убирали, распределяли обязанности, закупали еду. Но вскоре вдохновение испарилось, и мы опять вернулись к прежнему состоянию – когда все разваливается да так и остается. Если мы бросаем какой-нибудь предмет в мусорное ведро и промахиваемся (обычно это остатки фруктовых предметов), он остается на месте приземления, пока через пару недель Бет или Кирстен не поднимет его и не выбросит, при этом разыграв целое представление, демонстрирующее, как она шокирована. Они за нас беспокоятся. Я сам за нас беспокоюсь. Я боюсь, что в любую минуту кто-нибудь – полиция, сотрудники детской социальной службы, инспекция по здравоохранению – вломится в дом, и тогда меня арестуют или, может, просто поизмываются надо мной, по-насмехаются, обзовут нехорошими словами, а Тофа заберут, увезут туда, где в доме убирают, где вещи стирают качественно и в срок, где родители или лица, их заменяющие, умеют готовить и делают это регулярно и где никто не гоняется друг за другом по дому и не дерется палками, принесенными с заднего двора.

Беготня по дому и сражения разнообразными предметами – вот единственное занятие, которое нравится нам обоим, поэтому любая другая деятельность претерпевает заметный ущерб. Каждый день мы пробиваемся вслепую и все время встаем в тупик перед тем, что нам стоило бы знать: как прочищать унитаз, как варить кукурузу, каков номер социальной страховки Тофа, какова точная дата рождения нашего отца. В итоге, если в один прекрасный день Тоф оказывается в школе, я – на работе и при этом к ужину прихожу домой, если мы готовим ужин и съедаем его до девяти вечера, а Тоф укладывается спать до одиннадцати и под глазами у него нет синих кругов, знаков изможденности, – почему-то они красуются там все эти месяцы, и мы не можем взять в толк почему, – мы торжествуем, словно совершили виртуозный трюк, – например, выпрыгнули из горящего универсала или заставили исчезнуть Статую Свободы^[57].

К середине осени у нас составляется что-то вроде распорядка дня. Утром, вскоре после того как я отправляюсь спать, Тоф просыпается – скажем, в три, четыре или полпятого утра, так что у него есть десять минут, чтобы при мять душ, десять минут, чтобы одеться, полчаса, чтобы приготовить и съесть завтрак, а также доделать домашние задания, и как минимум три с половиной часа, чтобы посмотреть мультфильмы. В 8.45 он будит меня. В 8.50 он снова будит меня. В 8.55 он будит меня еще раз, и я, оря на него за то, что он опаздывает, отвожу его в школу. Я паркую нашу красную машинку на той стороне улицы, которая, как сообщили мне четыре вывески и одно персональное уведомление, не предназначена для посадки и высадки детей. Потом я вытаскиваю из его рюкзака листок бумаги и сочиняю объяснительную:

Уважаемая мисс Ричардсон!

Прошу извинить, что сегодня утром Крис опоздал. Я мог бы выдумать что-нибудь, например неотложное дело или плохое самочувствие, но самом деле мы просто проспали. Такая вот фигня.

С наилучшими пожеланиями,

Брат Криса

Мы вечно опаздываем, вечно делаем все наполовину. Все школьные бумаги мне надо отправлять дважды, и я заполняю их, когда все сроки уже прошли. Счета оплачиваются как минимум с девяностодневной задержкой. Тофа всегда впихивают в спортивные команды с опозданием, и всегда – в порядке исключения – я никогда толком не понимаю, то ли наша неприспособленность к жизни проистекает из наших биографических обстоятельств, то ли просто из моей неорганизованности, хотя вслух я, разумеется, грешу на первое. Природа наших родственных отношений, по крайней мере в том, что касается условий и обязательств, невероятно подвижна. Тоф должен делать что-то для меня, потому что я его родитель. По этой же причине я должен делать что-то для него. Разумеется, если от меня требуется сделать такое, чего я делать не хочу, я не буду этого делать, потому что на самом деле я не его родитель. Если дело застопорилось, мы оба пожимаем плечами, ведь, говоря строго, никто из нас не несет за него ответственности, мы просто два парня – может, братья, хотя и не очень похожи друг на друга, и посему вопрос обязанностей еще более неоднозначен. Если же кого-то надо сделать во всем виноватым, Тоф позволяет показывать пальцем на себя; а если он начинает протестовать, мне достаточно бросить на него выразительный взгляд, который означает: «Мы с тобой тут партнеры, маленький дебил, а вчера я вымотался, у меня был конъюнктивит, но тебе понадобились карты для “Магии”^[58], они оказались позарез нужны тебе к завтрашнему дню, потому что накануне за обедом все хвастались своими картами, – и тогда я, опасаясь, что тебя не будут любить одноклассники и ты станешь изгоем, потому что ты почти сирота и у тебя смешные уши, живешь ты в съемном жилище и рискуешь, повзрослев, стать фанатиком оружия и военной формы или, хуже того, как-нибудь я обнаружу, что ты читаешь под одеялом “Куриный бульон для младенческой души”^[59] и оплакиваешь свою грустную долю, – только поэтому я тогда оделся, пошел в единственный магазин комиксов, который открыт до восьми, и мы заполучили две упаковки этих карт, и в одной из них оказалась голограмма, так что ты сделался предметом общей зависти, твоя жизнь вернулась в прежнюю колею, опять стала легкой и приятной, к тебе вернулась относительная звездность и блаженная безмятежность бытия», – и он прекращает сопротивляться.

Припарковавшись перед школой, я пытаюсь сделать так, чтобы он меня обнял. Я обхватываю его за плечи, притягиваю к себе и произношу текст, который в последнее время почему-то повторяю очень часто:

– Твоя бейсболка воняет мочой.

– Ничего подобного, – говорит он.

На самом деле воняет.

– А ты понюхай.

– Не собираюсь я ее нюхать.

– Ты бы ее постирал.

– Она не воняет.

– Воняет.

– С чего бы ей вонять мочой?

– Может, ты на нее помочился?

– Заткнись.

– Так нельзя говорить. Я предупреждал, чтобы ты так не говорил.

– Ну извини.

– Может, ты просто слишком сильно потеешь?

– И что?

– Ты потеешь, и из-за этого она воняет мочой.

– Пока.

– Что?

– Пока. Я и так опоздал.

– Ладно. Пока.

Он выходит. Чтобы попасть в школу, ему приходится стучать, и когда дверь открывается, секретарша, как обычно, пытается испепелить меня ненавидящим взглядом, но я, как обычно, не смотрю в ее сторону. Нет-нет, я ее не вижу. Тоф исчезает внутри.

Отправляясь на очередную временную работу, которая досталась мне на этот день или на эту неделю, обычно где-нибудь в (дальне-)восточной части знойного Залива, я предаюсь безнадежным мечтам о домашнем образовании. Все это время меня мучит, что вот он там, в школе, и его учат бог знает чему, а я не имею к этому никакого отношения. Я подсчитываю: школьные учителя каждый день видят его столько же времени, сколько и я, или даже больше, и я убежден, что в этой ситуации есть что-то принципиально неправильное, меня охватывает зависть к школе, к учителям, к родителям, которые приходят туда помогать…

Уже несколько недель я работаю в геологосъемочной конторе: линия за линией перерисовываю топографические карты с помощью древней графической программы для «макинтоша». Работа монотонная, но спокойная и медитативная, совершенно не требует интеллектуального напряжения, и, кажется, никакая тревога не может омрачить безмятежную жизнь безупречного оклендского офиса с его питьевыми колонками, автоматами с содовой и мягкими коврами спокойных тонов. Во время работы бывают перерывы и обед; если захочешь, можно принести с собой плейер с наушниками, можно сделать пятнадцатиминутный перерыв, погулять, почитать… Просто сказка. Временный работник не должен притворяться, что его хоть как-то волнуют дела компании, а компания не делает вид, что у нее есть хоть какие-то обязательства перед временным работником. Наконец, на том этапе, когда эта работа, как это свойственно почти любой работе, начинает надоедать, когда временный работник научился всему, чему мог, и выдоил приобретенные навыки за $ 18 в час ради производства сомнительных ценностей, когда оставаться на ней становится смерти подобно и будет означать свинское неуважение к своему времени – чаще всего, дня через три-четыре, – тогда, в самый раз, срок договора заканчивается. Идеально.

Приезжает Бет в темных очках и забирает Тофа из школы на новеньком «джипе»; вторую половину дня он проводит в ее скромном жилище, где они валяются рядом на футоне и занимаются учебой, пока я не возвращаюсь домой. Тогда мы с Бет устраиваем сражение из-за чего-нибудь жизненно важного и вечного («Ты же сказал – в шесть часов» / «Я сказал – в шесть тридцать» / «Нет, ты сказал – в шесть» / «Зачем бы я стал говорить – в шесть?»), а по окончании битвы она нас покидает, и мы приступаем к ужину.

Мы не затевали бы домашних ужинов, если бы не чувство долга. Хоть мы с Тофом и были воспитаны матерью с промежутком в 13 лет, ни он, ни я не проявляли особого интереса к еде и тем более – к готовке; наши нёба остались на уровне пяти-шестилетнего возраста, мы застряли на этапе фруктовых рулетов и примитивных гамбургеров. Вслух мы мечтаем о том, чтоб была такая пилюля – просто маленькая пилюля, которая удовлетворяла бы наши ежедневные потребности в еде, – но все-таки я считаю, что готовить каждый день очень важно, хотя не имею никакого представления, почему же это так важно – готовить каждый день. В итоге мы готовим примерно четыре раза в неделю; для нас это расписание поистине героическое. Ниже приводится ассортимент, внутри которого мы делаем выбор; почти все блюда воспроизводят те, что наша мать, предоставляя более разнообразное и здоровое питание для сестры, брата и отца, готовила для нас, когда мы – в разное время – были младшими в семье:

1. Гвардеец пол соусом

(Мелко порезанное филе говядины жарится в соевом соусе «киккоман» до потемнения, подается с тортильей и естся руками, для чего тортилья разрывается на небольшие лоскутки, в каждый из которых заворачивается один, два или три, но никак не больше трех кусочков говядины. Подается с картофелем, приготовленным во французской манере, а также апельсинами и яблоками, которые разрезаются единственным осмысленным способом – сначала поперек пополам, затем вдоль, примерно на десять частей – и подаются на стол отдельно, на блюде.)

2. Цыпленок пол соусом

(Мелко порезанные куриные грудки жарятся в соевом соусе «киккоман»,
пока не станут пикантными, почти хрустящими, подаются с тортильей и
едятся руками – тем же способом, что описан выше. Сопровождается картофелем, подаваемым во французской манере; пользуясь случаем, замечу; лишь торговая марка «Хрустики!» производителя «Оре-Ида» – единственная разновидность картофельной заморозки, которая после жарки действительно становится хрустящей. Также сервируется с нарезанными апельсинами и яблоками, подаваемыми отдельно.)

3. Хрусткий цыпленок

(Готовится благодаря содействию ресторана для автомобилистов «Жареные цыплята Чёрча» на углу Сан-Пабло и Гилман. Предпочтительно белое мясо с сухариками и картофельным пюре, к которому дома прибавляется салат из «айсберга» и одного порезанного огурца. Ничем не заправляется.)

4. Осыпающаяся стена

(Берется гамбургер средней прожаренности с беконом и соусом барбекю. Покупается в одном местечке на Солано; следует предупредить, что там кладут слишком много соуса барбекю, хотя всем должно быть известно: это оказывает практически мгновенное действие на булку – она становится похожей на толокно и несъедобной; за считаные минуты гамбургер разваливается – это происходит так быстро, что даже если клиенты, взяв гамбургер в руки, тут же стараются спасти булку («Вытаскивай! Скорее! Вытащи булку из соуса! Теперь отскребай! Отскребай!»), все равно уже слишком поздно, поэтому дома накапливается запас сменных булок для гамбургеров; их потом как следует поджаривают на огне, чтобы максимально нейтрализовать разрушительное воздействие соуса. Подается с картофелем французской разновидности и фруктами по описанной выше схеме.)

5. Мексикано-итальянская война

(Тако; молотая говядина жарится в соусе для спагетти «прего» (традиционно), подается в тортилье, но без фасоли, салсы, помидоров, сыра, гуакамо-ле и этой густой белой дряни, как бы она ни называлась, которая порой попадается в низших, менее чистых инкарнациях описанного блюда. К нему подаются: рогалики «Пиллсбери» и салат «айсберг». Ничем не заправляется.)

6. [Для этого блюла мы, если честно, названия так и не придумали, а если бы придумали, стали бы мы от этого круче в ваших глазах или нет? думаю, что нет.]

(Пицца, подаваемая с пепперони. Покупается в «Тумстоуне», «Жирном ломте», «Пицца-Хате» или «Домино», если цена такая, что устоять невозможно. Подается с готовым салатом из зелени.)

7. Старик, и море

(Жареные мороженые «венерки» производства «Миссис Пол»; один пакет ($ 3.49 – недешево, кстати), подается с «Хрустиками!», рогаликами и порезанными апельсинами и яблоками. Иногда – с канталупой.)

8. Гэвин Маклеод и Чаро^[60]

(Ему – жареный сыр, подаваемый с одним ломтем сыра «Америкэн Крафт» между двумя ломтями еврейского ржаного хлеба со злаками, жарится на высокой сковороде и разрезается по диагонали. Другому ему: один ломоть сыра «Америкэн Крафт», завернутый в тортилью, готовится в сотейнике. Подается с нарезанной белой мускатной дыней.)

(ПРИМЕЧАНИЕ: Не предусмотрено никаких приправ, кроме орегано, который бережливо вытряхивается на два блюда: 1) пиццу с пепперони; 2) ржаной еврейский хлеб, который скручивается вокруг орегано, как Тафнел на сцене^[61]. Не предусмотрено никаких овощей, кроме моркови, сельдерея, огурцов, зеленой фасоли и салата «айсберг», которые подаются сырыми и только сырыми. Не предусмотрена пища, которая плавает в собственных испражнениях. Макаронных изделий тоже не предусмотрено; в особенности это касается сборной отрыжки, которую обычно называют «лазанья». И вообще – все блюда, которые состоят больше чем из двух-трех ингредиентов, смешанных без разбору, а также все сэндвичи, за исключением сэндвичей с салями, не жуются, а решительно отклоняются. Все блюда подаются с молоком однопроцентной жирности в высоком стакане, а на пол у стола ставится кувшин с молоком для споспешествования доливу. Никаких иных напитков не предусмотрено. Блюд, не упомянутых в данном меню, не предусмотрено. Все претензии отклоняются мгновенно и жестко.)