Текст книги "Я, Вергилий"

Автор книги: Дэвид Вишарт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 19 страниц)

58

Над «Энеидой» я работал семь лет. С тех пор как я приступил к ней, Рим всё дальше и дальше скатывался к анархии. Если быть справедливым, то это не была всецело вина Октавиана. В какой-то мере меня бы больше устроило, если бы это было так, если бы он оказался недостойным тираном. Можете назвать это, если хотите, испорченностью человеческой натуры и (как я боюсь этого выражения!) проявлением божественной воли. Наверное, Гораций прав, и Золотой век – это миф или же дело далёкого будущего. Похоже, что боги играют с нами, протягивая руки лишь затем, чтобы отдёрнуть их, как только мы их коснёмся. Не знаю. Но за последние несколько лет были заговоры, гражданские волнения, мятежи, кровопролития, – всё то же самое, что и было до того, как Октавиан прибрал к рукам всю власть. Да ещё природные бедствия, что тоже говорит о том, что боги в конечном счёте не на его стороне: три года назад разлился Тибр, причинив огромные разрушения, а следом пришли голод и мор. На Октавиана начали оказывать давление, чтобы он, как Цезарь, стал единственным консулом и даже диктатором. До сих пор он противился этому, но сколько это может ещё продолжаться? И на сколько, в самом деле, хватит самого Октавиана? Со здоровьем у него очень плохо – и всегда было плохо. Насколько я знаю, по крайней мере дважды он был при смерти, и заменить его некому, кроме Агриппы, но для Рима это будет катастрофа. Если Октавиан скоро умрёт, а я думаю, что, наверно, так и будет, то всё опять погрузится во мрак и человеческая натура вновь заявит о себе.

Что толку будет тогда в моих стихах? И чего заслуживает их продажный автор? Позора? Или просто над ним будут смеяться?

Спокойно, Вергилий. Спокойно. Что сделано, то сделано. Заканчивай свою повесть, и пусть будущее рассудит. Ты в любом случае уже не будешь принимать в этом участия.

Я не раскрывал никому своих замыслов, не показывал никому свою разрастающуюся поэму. Октавиан поначалу был снисходителен, затем начал нажимать на меня, в конце концов стал настойчив, но мало чего смог добиться. Я никогда прямо не отказывал ему дать почитать рукопись – иначе бы у него сразу возникли всякие подозрения, – а сколько мог, тянул кота за хвост и либо читал сам, либо посылал ему только самые безобидные отрывки. С Меценатом было гораздо сложнее. Как покровитель – и, более того, друг – он имел право на мою откровенность, но я не мог до такой степени злоупотреблять его благожелательным отношением и не был уверен, что он меня поддержит. По счастью, он довольствовался тем, что я ему показывал, и больше меня не неволил. На руку мне сыграл и тот факт, что под конец они с Октавианом были уже не так близки, как раньше. Хотя размолвка у них произошла из-за политики и не имела ко мне никакого отношения, я – наверно, с моей стороны, это эгоистично – был этому рад. Пролив между Сциллой и Харибдой угрожающе сузился, и я больше не мог доверять себе как лоцману.

Крах наступил два месяца назад, в июле этого года. Отчасти его ускорила моя собственная глупость, отчасти – вмешательство моего секретаря Александра.

Я ни разу не упоминал об Александре, да и вообще не называл по имени ни одного из моих рабов – странно, рабы играют такую важную роль в нашей повседневной жизни, а мы едва ли считаем их за людей. Александра подарил мне мой друг Поллион, который после Акция возвратился в Рим и оставил политику, чтобы продолжить свои литературные занятия. Александр был у меня уже несколько лет, и я мог полностью положиться на него. Несмотря на то что Александр был рабом, он имел отличное образование (может быть, даже это было для него чересчур, ибо он был очень тщеславный юноша) и способности к поэзии.

Я был у себя на вилле, работал над последней книгой поэмы. Чувствуя, что начинается головная боль (в последние несколько лет я стал очень им подвержен), я решил сделать перерыв и прогуляться часок по берегу моря. По глупости я оставил рукопись открытой на конторке, а саму конторку – вместе с остальной частью поэмы, лежащей внутри, – незапертой. Вернувшись, я встретил у двери Александра. На лице его играла самодовольная улыбка, которой он одарял меня, когда думал, что сделал что-то умное.

   – О, вы вернулись, господин? – сказал он. – Цильний Меценат ждёт вас целую вечность. Вам лучше пройти прямо туда.

Я почувствовал, как холодный ветерок коснулся моей шеи.

   – Прямо куда? – спросил я.

Александр насупился: надо же быть таким глупцом, чтобы не понять его намёка.

   – В свой кабинет, конечно. Я провёл его туда, как только он приехал.

Не знаю, почему я не надавал пощёчин этому дураку. Но, увидев выражение моего лица, он попятился.

   – Я что-то сделал не так, господин? – проговорил он, притворно сокрушаясь. – Мне так неприятно.

   – Дурак, – прошипел я. – Проклятый дурак.

Я прошёл через вестибюль и распахнул дверь в кабинет.

Меценат сидел у моей конторки со свитком «Энеиды» в руках. Когда я вошёл, он хмуро взглянул на меня.

   – Я не ждал тебя раньше чем завтра, – сказал я.

   – Дороги хорошие. – Он положил свиток. Глаза наши встретились, и я понял, что моя тайна уже больше не тайна. – Публий, что ты наделал?

Я пожал плечами и попытался отшутиться:

   – Поделом тебе. Тот, кто читает чужие письма, никогда не слышит о себе ничего хорошего.

   – Это, – он показал на рукопись, – не письмо. Ты погубил нас всех, и себя в том числе.

Я сел и стиснул руки, чтобы унять дрожь. Сколько лет я страшился этого мига. И вот теперь, когда он настал, у меня появилось такое ощущение, что всё это нереально.

   – Я должен был это сделать, Гай. – Я, наверно, ещё никогда не называл его по имени и заметил, как что-то промелькнуло в его глазах. – Каким-то образом я должен был сказать правду. Иначе не получилось бы никакой поэмы.

Он покачал головой, но не в знак несогласия, а с недоумением, и промолчал.

   – Это был единственный путь, – сказал я. – По-другому правды не скажешь. – С таким же успехом я мог бы обращаться к винному пятну на его тоге. – Не думай, что люди не ищут её.

   – Август должен знать, – наконец проговорил он. – Я не могу это скрывать от него.

Я кивнул. В горле пересохло. Меценат встал. Он не смотрел на меня.

   – Неужели ты так сильно ненавидишь нас, Публий? – тихо спросил он. – И неужели ты так мало веришь в нашу правоту?

   – Я не ненавижу вас, – ответил я. – И хочу верить в то, что вы делаете, но не могу. Не до конца. Я помог вам, как сумел. Это всё, что в моих силах.

Он обернулся, словно собирался что-то сказать. Но потом передумал и двинулся к двери. На пороге он задержался.

   – Не хотел бы я оказаться в твоей шкуре, когда Август услышит об этом. Он не очень-то любит изменников.

Я не изменник! — хотелось закричать мне. Я просто поэт! Но слова застряли у меня в горле, да и всё равно он уже ушёл.

До конца дня я заперся в кабинете и написал несколько писем: одно – длинное – Горацию. Несколько покороче другим своим друзьям и, наконец, третье – самое трудное – Меценату. Затем я принялся приводить свои дела в порядок и думать, чем заняться в оставшееся мне короткое время.

59

Через три недели я отплыл в Грецию.

Своим друзьям я представил дело так, что собираюсь провести три года за границей, работая над окончательным вариантом поэмы. В какой-то мере это была правда. Я решил, что семь бед – один ответ. Если Октавиану не нравится «Энеида» в том виде, как она есть, тогда буду писать её для себя, чтобы я мог получить удовлетворение как поэт; избавлюсь от этой притворной благочестивости и сделаю упор на человеческой драме. Может быть, Октавиан позволит мне тихо дожить в безвестности, особенно после того, как я дал ему понять, что хочу держаться от политики подальше, распространив слух, что поскольку «Энеида» завершена, то я собираюсь посвятить жизнь философии. Однако Горацию я сказал всю правду. В конце концов, он – моя лучшая половина, он должен понять. На тот случай, если со мной что-нибудь случится, пока я буду за границей, я оставил распоряжение сжечь все копии «Энеиды», которые остались в Италии (а там есть несколько копий самых безвредных частей поэмы). Полную рукопись я, естественно, взял с собой.

И наконец, в своей последней воле я завещал то, что всегда считал домом Прокула на Эсквилине, и ещё половину своего поместья его сыну Луцию. В известной степени это была искупительная жертва – совершенно несоразмерная, но это всё, чем я мог отплатить человеку, на которого смотрел как на второго отца. Другая доля пошла Октавиану: он всегда был жаден до денег, и я подумал, что, может быть, он удовлетворится этим и оставит остальную часть наследства тому, кому она предназначена. Своим литературным душеприказчикам Варию[219]219
  Варий, Руф Луций – римский поэт, принадлежавший к кружку Мецената, друг Вергилия и Горация. После смерти Вергилия совместно с Плотием Туккой издал «Энеиду». Варий написал эпос «О смерти», панегирик Августу, и элегии. От его произведений остались небольшие фрагменты. Самое его значительное произведение – трагедия «Фиест», поставленная в 29 году до н.э.


[Закрыть] и Тукке (оба они люди Октавиана) я дал разрешение публиковать всё, что уже было мною издано, но не больше. Это, конечно, не помешает им выпустить «Энеиду» in toto[220]220
  Полностью, целиком (лат.).


[Закрыть] отдай им Октавиан приказ это сделать, но я надеялся, обстоятельства сложатся так, что это будет невозможно.

Боюсь, эта надежда такая же мёртвая, каким скоро буду я сам. У Октавиана поэма в безопасности, с чем я его и поздравляю.

Письмо Мецената, должно быть, пришло в Пергам незадолго до того, как я пустился в путь, содержание его было достаточно специфическим, чтобы привести Октавиана в Грецию на самой его быстроходной галере. Когда я высаживался в Пирее[221]221
  Пирей – порт Афин. Был центральным пунктом торговли Греции.


[Закрыть], он уже ждал меня на пристани. Это не был арест – при нём даже не оказалось его почётного караула, – но мы оба знали, что моя песенка спета.

   – Ну, Вергилий, – бодро сказал он, когда мы пожимали друг другу руки. – Ты не ожидал увидеть меня здесь, не правда ли?

   – Нет, Август. Какая приятная неожиданность.

Его свита заулыбалась, закивала, глядя, как мы разыгрываем свои роли. Тогда, продолжая фарс, Октавиан обнял меня за плечи и повёл к своему экипажу.

Я ожидал, что, когда мы останемся одни, он сбросит маску, – ничуть не бывало. Он даже не упомянул о письме Мецената. С его губ сорвался единственный упрёк – что я намеревался «лишить его своего общества».

   – Мне очень жаль, – сказал я. – Нам, великим поэтам, иногда нужно побыть в одиночестве. Чтобы поднять настроение и восстановить дух.

   – А ты не мог восстановить свой дух чуть поближе к дому? – воскликнул он. – Эй, ты, старый чёрт?

Я молчал. За занавешенными окнами экипажа портовые звуки сливались с криками улицы и громыханием телег.

   – Ну же, Вергилий! Ты что – язык проглотил? Какого чёрта тебя понесло в Грецию?

Я заметил, что за эти последние несколько лет речь Октавиана становилась всё грубее и грубее. Он иногда говорит так, словно передразнивает сабинского крестьянина, перебрасывающегося любезностями с соседом через стену свинарника. Наверно, думает, что так он становится привлекательнее, демократичнее. Лично мне эта манера кажется неестественной и чрезвычайно надоедливой.

   – Что – обязательно для этого должен быть какой-то повод? – спросил я.

Он нахмурил брови.

   – Нет, конечно, – ответил он. – Нет, конечно, свёкла ты этакая! Совсем не обязательно. Можешь отправляться куда хочешь.

   – Значит, я могу остаться здесь?

Он ещё сильнее сдвинул брови.

   – Возможно, в другой раз, Публий, – сказал он. – Ты нужен мне в Риме, и я бы оценил, если бы ты вернулся вместе со мной.

   – Прямо сейчас?

Он бросил взгляд на меня, потом опять в сторону – на задёрнутые занавески.

   – Вообще-то я не очень тороплюсь, – проговорил он. – Денёк-другой не сыграет особой роли.

Денёк-другой. Вместо того чтобы остаться здесь на три года, как я собирался.

   – В любом случае корабль ещё не готов, – продолжал он. – Капитан сказал, что отошла доска на обшивке. Ничего серьёзного, но лучше бы нам её закрепить. Слабо подразнить Нептуна, а?

Он обернулся и посмотрел мне прямоте лицо. И я понял.

Я понял, что он всё знал и говорит мне об этом.

В начале моей «Энеиды» Нептун усмиряет бурю, которая разбила корабли Энея, и выкидывает его на карфагенский берег: намёк для моих читателей (скрытый, конечно) на кораблекрушение, которое потерпел сам Октавиан перед Навлохом, и оскорбление, нанесённое им статуе бога во время Игр.

   – Нет, Август.

Он фыркнул:

   – Это опасное занятие, Вергилий. Дразнить богов. И ни к чему не приведёт. Совсем ни к чему.

   – Да, Август.

Вот и всё, что он сказал. Остаток пути мы проехали в молчании.

Не могу описать словами, что я чувствовал в течение следующих нескольких дней, находясь, по существу, под домашним арестом, хотя и считался гостем Октавиана в роскошном дворце афинского архонта[222]222
  Архонт – высшая государственная должность в Афинах после отмены царской власти. Ежегодно избирались 9 архонтов, которые облекались различными полномочиями. Например, на архонта-полемарха возлагалось командование войсками. Архонт-басилей исполнял религиозные функции. Во главе городских властей находился архонт-эпоним, по его имени назывался год. Вероятно, именно во дворце архонта-эпонима и содержался Вергилий.


[Закрыть], который тот предоставил в его распоряжение. Я был свободен в своих передвижениях – куда я мог сбежать? – и посетил несколько лекций в Академии, осмотрел местные достопримечательности, навестил своих старых друзей и тактично попрощался с ними. Всё было очень цивилизованно.

На пятый день я предпринял поездку в Мегару посмотреть на стены, которые афиняне возвели во время войны со Спартой. Был жаркий полдень, и я совершил ошибку, оставив дома свою шляпу. Я немного побродил по городу, но потом, почувствовав жажду, остановился у потока, вливающегося в море, чтобы попить. Вода была холодная как лёд, – наверно, источник брал начало глубоко под землёй – и отправилась прямиком ко мне в желудок. Уже на обратном пути я почувствовал, что заболеваю, а ранним вечером меня стало знобить. Октавиан, что для него совершенно нехарактерно, сразу же это заметил.

   – Что с тобой, Публий? С животиком неприятность, а?

   – Просто небольшая Простуда, Август, – ответил я, стуча зубами. – К утру я поправлюсь.

   – Пусть уж лучше Муса приглядит за тобой. – Он поманил к себе раба и послал его за врачом. – Он тебя быстренько подправит.

Муса был грек, один из проверенных слуг Октавиана. Несколькими годами раньше он своими холодными ваннами и компрессами спас Октавиану жизнь. Октавиан никогда не отправлялся в путь без него.

   – Со мной всё в порядке, Август, – сказал я. – Надо только ночью хорошенько поспать.

   – Глупости! – Октавиан улыбнулся, показав свои острые зубы. – Нам надо позаботиться о тебе, Вергилий. Да к тому же корабль готов, и завтра мы отплываем. Мы же не хотим, чтобы ты умер у нас на руках, не доплыв до Бриндизи, правда ведь?

Я содрогнулся; никакая это не простуда. Теперь я знал, что он приговорил меня к смерти.

60

И что же это тогда? Яд, который подсыпает мне Муса?

Наверное, белладонна – сонная одурь, цветок Прозерпины. Это она, я думаю, даёт желаемые симптомы. Когда он – Муса – придёт в следующий раз и принесёт мне моё «лекарство», я могу спросить его без обиняков. А может быть, стоит спросить у самого Октавиана. Теперь это уже не имеет значения, и мне будет интересно посмотреть на его реакцию. Если, конечно, он вообще как-нибудь на это прореагирует.

Спасибо ещё, что у меня достаточно ясная голова, чтобы писать. Октавиан либо не торопится (хотя он утверждает, что срочно нужен в Риме, мы напрасно тратим время в этом морском путешествии), либо он опасается, как бы причина моей смерти не стала слишком очевидной. Я подозреваю последнее.

Ну тогда почему, можете спросить вы, я не покончу с собой? Надуть Октавиана, лишив результатов его последнего притворства, – по крайней мере, насколько я в курсе, последнего, – зная, что он попадёт в затруднительное положение, когда приплывёт в Италию и высадит на берег не живого поэта, а хладный труп? Или ещё того лучше – броситься в море, чтобы он не мог предъявить вообще никакого поэта – ни живого, никакого другого? Это последнее, конечно, было бы поэтичной местью мне – местью моего брата Марка. О да, я видел его в эти последние несколько ночей – с траурной повязкой на голове, его наполовину обглоданное лицо, на которое падал свет ламп, освещавших мою каюту, было повёрнуто ко мне. Он-то, во всяком случае, порадовался бы смерти от воды, но я не доставлю ему такого удовольствия.

Истина в том, что меня всё это уже не интересует. Убить себя назло Октавиану – в лучшем случае, не большая победа, если не сказать глупая. Это всё равно что ребёнок, который не может добиться своего, отказывается обедать, несмотря на то, что сам же голодный. Что толку мне в мелких победах. В сравнении с книгой, которую вы сейчас держите в руках (если и в самом деле держите), такие победы бессмысленны.

Даже если бы я и хотел себя убить теперь, когда задача моя выполнена, то как бы я сумел это сделать? Одного усилия воли тут недостаточно, а других средств у меня нет. У меня нет кинжала, как у Прокула, или лезвия, как у Галла, чтобы перерезать себе вены, не говоря уже о змее, которая своим ядом сделала бы меня бессмертным, как египетскую царицу. Дверь каюты заперта, а если даже и нет, то я всё равно не успел бы дойти до банки, меня бы остановили. Эпикур считает, что человек, уставший от жизни, может уйти из неё, как зритель уходит с пьесы, переставшей его занимать; но Эпикур не имел в виду узника. Нет, пусть Смерть придёт, как придёт. По крайней мере, она явится в своём самом кротком обличье, как она пришла к Одиссею или к моему отцу. Кто может попросить о более спокойной смерти? Уж конечно не я: это больше, чем я заслуживаю.

Естественно, я попросил рукопись «Энеиды», чтобы сжечь её (она исчезла вместе с остальным моим багажом, когда моё судно поставили в док в Пирее). И естественно, мою просьбу проигнорировали. Не важно. Октавиан поймёт, что невозможно вырезать из поэмы куски, не испортив её, и он не осмелится это сделать. Он должен издать её и быть проклятым – или, если даже его и не проклянут, то по меньшей мере репутация его будет слегка подпорчена.

Единственный страх, который у меня ещё остался, потому что, как я уже сказал, смерти я не боюсь, – это то, что вы, мои читатели (если вы на самом деле существуете!), всё ещё ослеплены обаянием мифа об Августе. Если это так, то я потерпел неудачу, окончательно и навечно. В конце концов Октавиан может ввести Золотой век (и я молюсь, чтобы он это сделал!) или, наоборот, вернуться в тёмные, забрызганные кровью закоулки истории. Не знаю, как будет, но он великий человек, и он велик потому, что порочен, а не потому, что совершенен. Поймите это, и вы поймёте мою поэму.

И ещё одно, прежде чем я навеки положу свой грифель. Я слышу, как вы говорите: «Ах, бедный Вергилий! Наверно, он был не в себе, когда писал эту книгу. Он сам признался, что у него был жар.

Может быть, вся книга – это плод его бреда или даже сумасшествия. Конечно же, разве он мог так обмануть Августа? «Энеида», несомненно, – это именно то, что он и задумал: гимн торжеству мечты Августа». В ответ я могу лишь попросить вас заглянуть в конец последней книги: обратите внимание, каким образом был убит Турн и как я это описываю[223]223
  ...обратите внимание, каким образом был убит Турн... — В последней книге «Энеиды» Вергилий описывает борьбу Энея за основание нового царства. Когда Турн пошёл войной на троянцев, которых привёл в Лаций Эней, Тиберин, бог реки Тибр, посоветовал во сне Энею обратиться за помощью к царю Аркадии Эвандру. Эней так и поступил. Эвандр дал ему в подмогу 400 всадников под предводительством своего сына Палланта, который впоследствии пал от руки Турна. Мстя за своего убитого друга, Эней вызвал Турна на единоборство. Они сошлись. Метнув безуспешно друг в друга копья, яростно бросились друг на друга с мечами. Наконец меч Турна разлетелся на куски. Он бежал, делая круги по равнине и натыкаясь то на стены города, то на троянцев; Эней не мог его догнать. Сестра Турна вложила ему в руку другой меч, и бой возобновился. Но Зевс вселил страх в грудь Турна, и его прежней силы не стало. Копье Энея пробило ему щит и панцирь и вонзилось в бедро. Турн упал на колени и, простирая руки к сопернику, воскликнул: «Я заслужил это. Пощады не прошу. Но если тебя может тронуть горе моего старика отца, то сжалься над ним и возврати ему меня – живого или мёртвого. Я побеждён и сдаюсь тебе. Не простирай далее своего гнева!» Сердце Энея дрогнуло, и он пощадил было Турна, но вдруг увидел на плече побеждённого врага перевязь убитого им любимого друга Палланта. Злоба вновь овладела сердцем Энея, и он вонзил меч в грудь Турна.


[Закрыть]. Подражание Гомеру здесь, конечно, намеренное. Мой Эней (который на самом деле Октавиан), забыв о своём воспитании, убивает, будто порочный гомеровский герой, каким он всегда и был, но только он делает это как настоящий Октавиан – с благочестивыми, лживыми (обманывающими себя?) словами оправдания на устах: он сваливает ответственность за смерть Турна на некое смутное, отвлечённое понятие Долга. А теперь представьте себе во всех подробностях легенду о Данаидах[224]224
  Легенда о Данаидах, — Согласно легенде, у царя Бела были сыновья Египт и Данай. У Египта было 50 сыновей, а у Даная – столько же дочерей. Египт пошёл войной на брата, лишил его царства, а пятьдесят его сыновей возжелали обладать Данаидами (дочерьми Даная). Тогда Данай тайно оставил Египет, где царствовал до этого, и прибыл в Аргосу. Данай сказал царю этой страны Пеласгу, что его преследуют племянники, и попросил убежища. Данаиды объявили, что лишат себя жизни, если Пеласг не даст им защиты. Царь решил оказать помощь чужеземцам. Когда в Аргос пришли войска сыновей Египта, Пеласг сразился с ними, но был побеждён. Царём Аргоса был избран Данай. Чтобы сохранить за собой новое владение, Данай вынужден был принять мир, предложенный ему племянниками, и выдать за них дочерей. Но Данай решил хитростью избавиться от ненавистных притеснителей. Он велел дочерям ночью умертвить новобрачных супругов, и Данаиды охотно совершили кровавое дело, все, кроме одной – Гипермнестры. От неё и её мужа Линкея произошёл славный род героев, к которому принадлежал Геракл.


[Закрыть], которая, как я пишу, изображена на перевязи Палланта. Легенда в своём «александрийском» стиле как в зеркале отражает истинное «я» Октавиана (он – это Данай) и его отношения с Антонием – Египтом. Всё это есть там; всё, что я хотел сказать, – всё суммировано в этой миниатюре, причём совершенно недвусмысленно, если внимательно посмотреть пристрастным глазом. В конце концов, держа в руке кончик этой нити, пройдите ещё раз по всей книге, смотайте нить в клубок и посмотрите, куда она вас приведёт.

Спокойно, Вергилий. Спокойно. Комедия это или трагедия – твоя роль сыграна. Поклонись публике и покинь сцену.

Думаю, что теперь я засну.

ОБ АВТОРЕ

Дэвид Вишарт – филолог, специалист по античной истории и литературе. Жил в Кувейте, Греции и Саудовской Аравии, давал частные уроки английского языка. Теперь с семьёй живёт в городе Карнусти в Шотландии.