Текст книги "Я, Вергилий"

Автор книги: Дэвид Вишарт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)

2

Мы покинули Мантую через год после смерти старика.

У него не было других наследников, моя мать была его единственной дочерью. Отец хотел продать гончарное дело и купить имение – маленькое такое, не больше шести акров. Мать возражала. Она ничего не имела против самой идеи покупки имения – заниматься сельским хозяйством более почтенно, чем торговать, – но приходила в ужас от мысли, что имел в виду отец. Если ей предстоит быть заживо похороненной в деревне, сказала она, тогда, по крайней мере, пусть это будет приличного размера поместье: у них были средства (магазин продали за большие деньги, да и вообще мой дед не был нищим), – это позволило бы ей общаться с дамами, равными ей по положению. Отцу это было смешно.

– Можешь восхищаться большими поместьями, если тебе нравится, – сказал он, – но никогда не покупай, пока не станешь богатой настолько, чтобы не пачкать собственных рук. Крупные хозяйства проглатывают деньги быстрее, чем собака пудинг.

Мать могла спорить, сколько угодно, но отец был непреклонен. К счастью, в результате она уступила. В конце концов, о деле должен позаботиться мужчина.

Отец выбирал несколько месяцев. В известном смысле для него это было время метаморфоз. В городе он всё время был как бы на втором плане: опрятный, скромный человек, который говорит только о расчётах и приказах, всегда со своими счётами и восковыми табличками. Теперь, когда он осматривал хозяйства, которые могли бы стать его собственностью, его характер, да и внешность тоже, начали меняться, как будто из горожанина, словно из куколки, вышел совершенно другой человек.

Но, конечно, это было обманчивое впечатление. Отец был сельским жителем по рождению: он вырос на ферме и только благодаря способностям к арифметике, которые помог развить его отец, он стал управляющим. К тому же он воспитывался в большой семье – у меня было пять дядей с отцовской стороны, – а земли не хватало, чтобы поделить на всех.

Поэтому «возвращение к земле» для моего отца стало возвращением к истокам и было естественным, как дыхание. Он знал язык земли, понимал её душу. Помню его во время осмотра одного из имений: он топал в своих зашнурованных крестьянских башмаках через поле, а за ним, чуть ли не бегом, мы с братом. Внезапно он остановился, подобрал горсть земли, сжал её, подкинул вверх и снова поймал.

   – Слишком жирная, – заметил он, показав нам плотный комок, лежавший на ладони. – Видите, она не рассыпалась и прилипает к пальцам, как смола. Такая почва очень хорошо держит влагу. Она тяжело вспахивается, зато даёт роскошный урожай.

Или, например, в другой раз.

   – Это хорошая земля, – объяснил он, растирая её между ладонями. – Не слишком лёгкая, не слишком тяжёлая. Несколько акров такой земли, и по пшенице я мог бы потягаться с лучшим сицилийским хозяйством[18]18
  ...по пшенице я мог бы потягаться с лучшим сицилийским хозяйством. — Основным производителем пшеницы в Римской державе была Сицилия (позднее – Египет, после его завоевания).


[Закрыть].

Пока мы, изрядно вывозившись в грязи, путешествовали по полям, мать сидела, поджав губы, на своём муле или закрывалась занавесками в носилках. Отец настоял, чтобы мы выбирали дом всей семьёй. Она отклоняла все попытки фермерских жён проявить гостеприимство – не грубо (мать всегда была учтива), но с мягкой настойчивостью, которая не оставляла им никаких сомнений в том, что они ей не ровня.

   – Никогда не забывайте, – сказала она нам с Марком, выбрав подходящий момент, – что ваш дедушка был членом городского магистрата[19]19
  Магистрат — название высшей государственной должности в Риме, а также занимавшего её лица. По власти магистраты делились на высшие (консулы, преторы, цензоры, диктатор) и низшие (эдилы, квесторы, плебейские трибуны и большое количество мелких судебных и полицейских должностей). Все эти должности исполнялись, как правило, безвозмездно. Магистраты выбирались народом. В состав Сената пожизненно входили бывшие магистраты, и таким образом в Сенате концентрировались политические силы и опыт Рима.


[Закрыть] и судил таких людей, как эти.

   – Он их сёк? – спросил Марк.

Мать уставилась на неотёсанного слугу, глазеющего на нас, и не отводила взгляда, пока он не отвернулся.

   – Можно было бы и почаще, – ответила она громко.

Если она ожидала, что и отец будет держать соответствующую дистанцию, то была разочарована. Он знал, как важны для сельского люда законы гостеприимства – не меньше, чем дело; если удавалось ускользнуть от матери, мы с Марком прицеплялись к нему, как семена подорожника, в надежде поживиться несколькими медовыми лепёшками или горстью изюма.

Не то чтобы оказанное гостеприимство было всегда бескорыстно. Обязательно находится крестьянин, который старается скрыть недостатки хозяйства, усердно угощая потенциального покупателя хорошим вином, выдавая его за своё, хотя это и не так. Я заметил, что отец всегда настаивал на том, чтобы осмотреть имение прежде, чем принять угощение, а сам не упускал возможности без спросу попробовать яблоко с дерева или сорвать несколько виноградин с лозы.

   – Помните, – говорил он нам, – плодам вы должны верить больше, чем хозяину. Если яблоко кислое или на вкус как зола, то, что бы он вам ни говорил, толку не будет.

Это было маленькое аккуратное поместьице, едва ли больше шести акров. Я понял, что мы купим его, ещё прежде, чем отец сказал об этом: я хорошо изучил его и знал некоторые приметы. Если имение оказывалось не тем, что было обещано, он был общителен, смотрел бегло, не делая замечаний. Чем больше хозяйство нравилось ему, тем меньше он был разговорчив, только задавал вопросы. Мать вынуждена была томиться от скуки в своих носилках, но уж потом её острый язык отыгрывался за всё.

Началось неудачно. На этот раз из-за осеннего холода мать мы с собой не взяли. Поначалу путешествие было приятным. Затем внезапно похолодало и пошёл мелкий дождь, хорошенько подгоняемый порывами южного ветра. Ещё задолго до того, как мы добрались до фермы, я и Марк раскапризничались, и в результате, когда прибыли на место и привязали мулов к терновому дереву, все были не в духе.

Мы миновали ворота и приближались к внутреннему двору – впереди отец с Марком, я плёлся сзади. Поравнявшись с самшитовой изгородью, тянувшейся вдоль дорожки, я вдруг увидел, как из-под неё что-то вылезло. Я присмотрелся и вскрикнул.

Это был маленький старикашка – не намного выше меня, весь коричневый, искривлённый и скрюченный, похожий на обрубок оливкового дерева. В руке он держал поднятый топор. Я часто видел таких и прежде: крестьяне вырезают их из пня или древесного ствола и ставят охранять свои владения от воров и хищных животных. Но чтобы они двигались – такое я видел впервые. Я с рёвом бросился к отцу.

Отец удивлённо оглянулся, обхватил меня.

   – Что это на тебя нашло, дурень ты этакий? – сказал он. – Вытри сопли и веди себя как следует. – Затем он повернулся к старику: – Простите моего сына, сударь. Не это ли поместье Руфидия?

   – Верно. – Маленькие тёмные глазки светились подозрением. – А вы кто такие и чего хотите?

Отец объяснил. Коротышка разогнулся, причём явственно послышался скрип, и его морщинистое лицо прорезал оскал, обнажив четыре зуба.

   – Лучше я сам покажу вам всё, – проговорил он, делая широкий жест рукой, в которой был зажат топор. – Хозяина нет дома, но он не стал бы возражать, я уверен.

Я всё ещё цеплялся сзади за отцовскую тунику, наполовину скрытый под его зимним плащом. Тёмные глаза обратились на меня, и я увидел, как в них вспыхнуло веселье.

   – Как тебя зовут, мальчик?

   – Публий, сударь, – ответил я. – Публий Вергилий.

   – У тебя острый взгляд, мой Публий. – Старик засмеялся – как будто ветка заскрипела на ветру. – Будь осторожен, как бы тебе не порезаться об него однажды.

И всё. Он вновь повернулся к отцу, и обход начался. Когда мы тронулись, солнце уже почти садилось. Отец задавал много вопросов и важно кивал, выслушав ответ.

Я говорил, будто заранее знал, что мы купим это поместье, благодаря тому, что хорошо изучил отца, но это только половина правды. У меня была и другая причина, чтобы догадаться об этом. По сей день я верю (и, если хотите, можете считать меня суеверным дураком), что это одно из местных божеств, охранявших здешний скот, и камни, и хлеба, узнало будущего владельца имения и вышло приветствовать нас.

3

Мы переехали в имение ранней весной.

Если я что и унесу с собой в могилу, так это память о том первом утре. Мы прибыли на место уже в темноте, мы с Марком закутанные от холода в плащи, полусонные и недовольные. Отец отнёс меня наверх и положил в постель в комнате, которую я разделил с братом. Я долго лежал без сна, прислушиваясь к незнакомым шорохам и скрипам, боясь заснуть или высунуть голову из-под одеяла, чтобы существа, обитающие в темноте, не набросились и не утащили меня.

На следующий день – тот волшебный первый день – погода поменялась. Мою спальню, которая накануне ночью была тёмной, холодной и полной страхов, теперь заливал золотой с зеленоватым отливом свет. Вместо привычного громыхания повозок и ослиного рёва мир заполняло птичье пение. Воздух был свеж, как только что испечённый хлеб.

Я быстро поднялся и надел тунику. Внизу, в кухне, мать вытирала разлитое масло.

   – А где Марк? – спросил я.

Она выпрямилась, тыльной стороной руки откинула волосы с глаз. Я заметил, что губы её вытянулись в жёсткую линию.

   – Твой отец повёз его в школу в город, – сказала она.

   – Нет ли немного каши?

   – Знаешь, Публий, у меня сейчас достаточно забот, чтобы ещё варить кашу специально для тебя. Не понимаю, почему твой отец не позаботился о том, чтобы к нашему приезду на кухне был раб. Я напоминала ему об этом, перед тем как мы...

Но не такой был день, чтобы выслушивать жалобы матери. Пока она не договорила, я взял со стола хлеба и горсть маслин и был таков.

В восточной части наших владений был луг. Он кончался зарослями ольхи у реки, притока По[20]20
  По — современное название главной реки Италии. Древнее название – Пад.


[Закрыть], которая тянулась по равнине, как стелющаяся лоза, вялая, местами растекающаяся глубокими прудами, окаймлёнными тростником. Я бежал всё быстрее и быстрее огромными скачками, растопырив навстречу ветру руки наподобие ястребиных крыльев, и чувствовал, что в любой момент могу взлететь, устремиться к солнцу и прорваться сквозь него в сияющее небо, где прогуливаются боги.

Вместо этого я промчался через папоротник на поляну и увидел нечто такое, что остановило меня, словно я наскочил на стену.

Передо мною был медведь. Он стоял ко мне спиной, его передние лапы нагружены ветками, которые он аккуратно клал через ручеёк, струившийся к реке по дну дренажного рва. Я подкрался поближе, чтобы понаблюдать; сердце колотилось, я уже был не ястреб, а домовая мышь.

Пролетело какое-то насекомое – воздух кишел ими, – и я увидел, что это была пчела.

Уложив последнюю ветку, медведь повернулся, его очертания плавно поменялись, и он превратился в человека. Я напрягся, приготовившись дать стрекача.

   – Эй, иди сюда! – крикнул человек-медведь. – Не бойся, мальчик. Я не сделаю тебе зла.

Он говорил со странным сильным акцентом, но всё же можно было разобрать слова.

   – Ты один из парнишек нового хозяина, – сказал он. – Который из них? Марк? Или Публий?

Звук моего имени подействовал на меня как заклинание. Я ждал, не в состоянии пошевельнуться.

   – Ханно. – Человек ткнул большим пальцем в свою бочкообразную грудь. – Ханно, пасечник.

Вот оно что. Это был один из наших рабов, а вовсе не оборотень!

Я испытал такое облегчение, что почти забыл свой страх.

   – Публий, – сказал я, поднимаясь из укрывавшего меня папоротника. – Я принял тебя за медведя.

Лицо человека скривилось в усмешке, и он заревел, как осенний гром. Вдруг он неуклюже двинулся вперёд.

Размахивая волосатыми руками, он сделал несколько шагов, потом тяжело сел на траву и засмеялся.

   – Принял меня за медведя! – наконец проговорил он. – Забавно.

   – Ведь это пчёлы, не правда ли? – Я почувствовал, что краснею от смущения. – А медведи любят мёд.

Он посерьёзнел и кивнул огромной головой.

   – Точно. Ты и впрямь мог так подумать.

   – А что ты делал с ветками?

   – А? – Он поднял глаза. – Да это для пчёл. Чтобы они не намочили крылья, когда будут пить.

   – Я думал, что пчёлы пьют из цветков.

   – Так оно и есть, так оно и есть. Но они любят и просто так попить водички, если она не стоячая. Пчёлы не выносят стоячей воды. Она воняет.

   – Значит, у пчёл есть носы?

Он опять засмеялся.

   – Конечно есть. У тебя есть нос и у меня. У всех он есть, если, конечно, его не оторвали. Почему же ему не быть у пчёл?

   – А как же у рыб? – спросил я.

   – А зачем рыбе нос? Ты когда-нибудь пробовал нюхать под водой?

Теперь пришла моя очередь рассмеяться.

   – Ещё захлебнёшься, – сказал я.

   – Вот именно. – Он зажал нос большим и указательным пальцами и начал судорожно глотать воздух ртом, выпучив глаза.

   – Так и рыба. Она ничего не нюхает.

Я уже больше не боялся, но всё же не желал покидать спасительного подлеска.

   – Твои пчёлы могут ужалить? – поинтересовался я.

   – Разве что тебе вздумается потрогать их.

   – А можно посмотреть, что там внутри ульев?

Вокруг нас, под покровом деревьев, везде стояли грубо сколоченные домики из коры и ивовых прутьев.

Он покачал головой.

   – Так не получится. Они этого не потерпят. Без дыма не обойтись.

   – Дыма?

   – Ну да. От него они становятся смирными и ленивыми. Когда достают мёд, делают то же самое. Я покажу тебе потом, если захочешь.

   – А почему не сейчас?

   – В это время года соты пустые. Пчёлы не летают в холодную погоду. Да к тому же цветов ещё нет. Пчёлы сидят по домам, прямо как мы. Они очень находчивые.

   – Находчивые?

Ханно уселся на бревно, сорвал травинку, задумался.

   – Знаешь, что они делают, когда ветер? Когда он бушует – нравится?

Я замотал головой и присел рядом с ним.

   – Ну вот, они подбирают малюсенькие кусочки камней, – он показал большим и указательным пальцами их величину, – вот такие, не больше. И летают с ними.

   – Зачем?

   – Чтобы не сдуло. Ну вот как лодка берёт балласт. И вот ещё что странно. Они не тра... У них не бывает детей.

   – Правда?

   – Правда. Ты знаешь, у них нет ни самцов, ни самок, как это бывает обычно. Они берут своих детишек из цветов и приносят домой во рту. Ты найдёшь их запечатанными прямо в соты, так же, как мёд.

Мои глаза, должно быть, стали как блюдца. Ханно усмехнулся и встал.

   – Ну, я так проболтаю с тобой всё утро, – сказал он, ероша мне волосы. – Твой отец спустит с меня шкуру и будет прав. Я должен ещё сделать новые ульи, да и других дел полно – весна.

   – Я могу помочь? – спросил я.

   – Может быть. Посмотрим, что скажет твой отец.

С этого дня я был очарован пчёлами. И это очарование длилось всё отрочество и позже.

Представьте себе пчелу.

Пчёлы построили себе идеальное общество. Каждый знает своё место и счастлив той ролью, которую играет: рабочего, строителя, солдата, кто-то присматривает за домом. У пчёл нет политических амбиций. Ими движет не своекорыстие, их страсти контролируются и направляются в интересах государства. Когда есть угроза государству, они дерутся до последнего, чтобы защитить его. Они фанатически преданны ему. Избрав царицу, будут стоять за неё до конца, и если она умирает или убита, то у них самих пропадает желание жить. Существенно, что они не имеют пола. Они избежали того, что Софокл верно назвал безумным и беспощадным господином.

Это, как бы сказал отец, положительная сторона дела. Но есть и другая, более тёмная.

Вы знаете, как египтяне из дельты Нила разводили пчёл?

Если крестьянин потерял свой рой в результате природного бедствия или болезни, он строит маленькую хижину с черепичной крышей и узкими, как прорези, окнами, открытыми наискось всем четырём ветрам. Затем берёт телёнка-двухлетка. Затыкает ему рот и ноздри соломой или ветошью, а затем со своими людьми дубинками забивает его насмерть. Делают они это аккуратно, так, чтобы превратить мясо в кашицу, но при этом не повредить шкуру. Они запирают труп в хижине на подстилке из кассии, чабреца и ломаных веток. Телёнок гниёт, и из его зловонной плоти ползут живые пчёлы.

Видите, даже идеальные государства рождаются из крови и жестокости. Задача поэта – напоминать об этом. Мы не можем уйти от своей природы простым усилием воли. Прошлое всегда с нами: оно, воняя, цепляется за нас, как назойливый нищий.

Пришло время рассказать вам о Марке.

4

Брат был на два года старше меня. Любимец семьи, он превзошёл меня во всём, кроме внешности (он взял от отца даже больше, чем я). У него было всё, чего лишён я: храбрость, предприимчивость, открытость, уверенность в себе: идеальный мальчик, гордость отца и баловень матери.

Я ненавидел его.

Должен сказать, что мы оба ненавидели друг друга, но я-то считал, что ненавижу его сильнее. Он не замечал меня, разве только как объект для издевательств.

Подождите. Тут я должен быть осторожен. Оправдывая себя, слишком легко очернить его, а это будет ложь. Если я хочу избавиться от призрака брата, то должен быть правдив, даже если правда причиняет боль. Марк не был жесток, во всяком случае, не больше, чем любой другой мальчишка. Если он и изводил меня, то это потому, что я провоцировал его своей трусостью. Я боялся всего: боли, темноты, высоты и пауков; лазить по деревьям и прыгать в реку; грубых игр и чужих мальчишек; нанести кому-нибудь малейшую обиду, всё равно – ребёнку или взрослому. Мой страх был настолько всеобъемлющ, что Марк не мог не поддаться искушению. Не то чтобы он был подлый; пожалуй, подлым был я. В Зимние празднества он всегда делился своими конфетами, в то время как я потихоньку съедал их сам. Играя с другими детьми, он обязательно брал с собой и меня и поддавался мне как мог. И не его вина, что я быстренько находил предлог и ускользал, чтобы поразмышлять в одиночестве. Что касается родителей, то он искал их общества и ему нравилось бывать с ними, я же избегал их, когда только представлялась такая возможность.

Если родители и любили Марка больше, то потому, что он заслужил это, а не потому, что украл их любовь у меня.

Правда даётся с трудом и причиняет боль, как глубокий порез бритвой. Правда – вот первопричина моего комплекса вины; поэтому он так силён.

Тот первый год пролетел быстро. Мать поняла, что отец оказался прав: поместье, может, и было маленькое, зато всё в нём было устроено наилучшим образом, а в отцовских руках оно расцвело, как распускающаяся роза. Погода и та стала нашей союзницей. Весна была прямо-таки осязаемо плодородной: казалось, воздух можно взять в руки и сжимать, как козье вымя, вытягивая пенистые струи молока. Земля шевелилась под ногами от шебуршения оживающих семян. Почки лопнули на ветках деревьев и покрыли их цветами, словно открытая равнина была морским побережьем, окутанным пенящимися волнами. Весна сменилась летом, а потом подошла и жатва. Украшенные венками из дубовых листьев, мы призывали богиню хлебов в свои амбары и пели гимн урожаю, древний, как само время. Мы собирали виноград и оливки, яблоки и зелёный инжир, мёд, рвущийся из сот, и складывали всё это в кувшины, и в корзины, и на чердаки, пока они не начинали ломиться от припасов. А когда дни стали короче и холоднее, цапли начали летать высоко и на болотах заквакали лягушки, мы заперли двери на засов и приготовились к зимним бурям.

Они налетели с юга с яростью атакующих орлов. Они трепали нас три дня. Ветер свистел и завывал, гуляя по черепичным крышам, дождь хлестал по земле и превратил поля в бурлящее море грязи. Мы оказались среди воды, как на корабле, нас швыряло вверх и вниз, из стороны в сторону, вздымало на гребень волны и кидало в пучину, мы погружались и выныривали вновь, палубу залило водой, снасти снесло: а когда силы у ветра иссякли и солнце пробилось сквозь редеющие облака, мы выползли из трюма и увидели, что мир стал другим.

   – Могло быть и хуже.

Это отец: как настоящий сельский житель, он преуменьшал размеры ущерба. Имение выглядело так, будто какой-то бог-великан топнул ногой и растёр его своей сандалией. Плетни были порушены или наполовину погребены в грязи. Везде валялись оторванные ветки, а от деревьев остались одни остовы с содранными листьями и прутьями. Лозы шпалерного винограда, увивавшие стену дома, поломались, лишившись подпорок, и только черепица крыши была цветным пятном среди его верхних ветвей.

   – Могло быть и хуже, – повторил отец, оглядевшись. – Урожай в доме, животные в безопасности в своих загонах. А с ремонтом мы до весны управимся.

   – А как же пчёлы? – спросил я.

   – Ульи укрыты от самого сильного ветра. И Ханно должен был укрепить их камнями.

   – Может, мне сходить проверить? – предложил Марк.

Отец с улыбкой обернулся к нему: это была особенная улыбка, которую он приберегал для Марка, не для меня, – тёплая, одобряющая. Отцовская.

   – Сходи, сынок, – ответил он. – Я хочу взглянуть на остальные лозы.

   – Пойдём. – Марк схватил меня за руку. – Это была твоя идея.

Мы бежали к реке, разбрызгивая лужи, которые покрывали почти весь луг, Марк, как всегда, впереди, я за ним, ёжась от соприкосновения голых ног, обутых лишь в сандалии, с холодной водой.

   – Подожди меня! – крикнул я, и Марк остановился и обернулся с усмешкой.

   – Пошли, эй ты, тихоход, – сказал он. – Река, наверно, разлилась. Мы можем сделать лодки и поплыть в Индию. Публий, да пошли же!

Пашня осталась позади. Вода из маленькой дренажной канавки перелилась через край и почти достигла ульев – почти, но не совсем. Ханно хорошо выбрал для них место – на вершине небольшого склона, под прикрытием деревьев. Сами ульи были надёжно защищены, как и говорил отец: каждый домик покрыт сплетённой из камыша рогожкой, привязанной верёвками, которые, в свою очередь, были придавлены к земле тяжёлыми камнями. Я прислушался, но внутри не было ни звука. Пчёлы спали, и им снилась весна.

   – Давай спустимся к реке, – предложил Марк.

Я и не думал, что она может быть такой широкой.

Мимо нас текла бурая, густая, как суп, вода. Мёртвые ветки тянулись из воды, словно клешни, или, кружась, стрелой проносились мимо. По берегам, да и в самой реке, было разбросано то, что она украла у человека, – ивовый плетень, останки разбитого ялика, труп утонувшей овцы. Река гипнотизировала меня, я стоял как околдованный; она играла мускулами, словно смуглое божество, и подзадоривала меня помериться силами.

Я почувствовал тошноту.

   – С этой стороны целый кусок берега снесло! – ликовал Марк. – Посмотри вон на то дерево!

Это был вяз. Пока он стоял прямо, то, наверно, был добрых восьмидесяти футов высотой. Река повалила его, выхватывая землю из-под корней, унося её и приходя за новой порцией до тех пор, пока дерево не накренилось вбок и не упало: теперь оно лежало во всю длину в воде, кроной на противоположном берегу.

   – Будто мост. – Марк пробрался поближе к дереву, подхватил прибитую к берегу корабельную снасть и стал размахивать ею, как саблей. – Я Гораций[21]21
  Гораций — один из трёх близнецов, которые, согласно легенде, сразились с тремя близнецами Куриациями, решая спор о том, Рим или Альба Лонга должен стать гегемоном в возникающем государстве. Горации победили, и таким образом спор был решён в пользу Рима.


[Закрыть], защищающий Свайный мост[22]22
  Свайный мост (Pons Sublicius) – деревянный мост через Тибр, построенный при Анне Марции, четвёртом из легендарных царей Рима.


[Закрыть]. – Он пролез среди торчащих корней, прошёл по гладкому стволу и повернулся лицом к армии этрусков. Под ним кипело и неистовствовало коричневое божество, хватая жадными пальцами его сандалии. – Подходи, Порсенна[23]23
  Порсенна — этрусский царь. Он осадил Рим после изгнания последнего римского царя Тарквиния Гордого и, возможно, взял его. По другой версии, он позволил склонить себя к миру благодаря примерам мужества римлян.


[Закрыть]! Подойди и отведай римского железа, если осмелишься!

Я не двигался.

   – Ну, иди же, Публий! – Марк положил свой меч. – Не порть удовольствие, здесь совершенно не опасно. – Он крутился на пятках, припадал к стволу, распевал: – Публий – девчонка! Публий – девчонка!

   – А вот и нет! – закричал я.

   – Гляди, он твёрдый как скала! – Марк подпрыгнул. Ствол не шелохнулся. – Тебе же не надо заходить далеко. Можешь оставаться у берега и держаться за корни.

   – Нет. Это слишком опасно.

   – Девчонка! Девчонка!

Я медленно двинулся вперёд. На мелководье плавала длинная прямая палка – шест, которым подпирают бобы, принесённый сюда с одной из ферм, что расположены выше по течению. Если я возьму его, подумал я, то мне совсем не придётся покидать берег.

Я вскарабкался на ствол, ухватился за корень и решительно выставил шест вперёд.

   – Вот так-то лучше. Теперь давай-ка немного поживее. Устроим настоящий бой на мечах. Подходи, ты, девчонка! Сражайся!

И он всю свою силу обрушил на шест. От сокрушительного удара моя рука онемела, меня развернуло так, что я чуть не выпустил и корень и шест. Я начал реветь.

Марк засмеялся.

   – И ты называешь себя воином! – насмехался он. – Мне не нужна больше ничья помощь, чтобы защищать мост от тебя, Порсенна! Девчонка, больше ты никто!

   – Прекрати!

   – Девчонка! Девчонка!

Я бросился на него. Сквозь слёзы я видел, как конец шеста уткнулся в середину его груди, видел, как его лицо стало сначала удивлённым, а потом испуганным, слышал всплеск, когда он плюхнулся в воду.

Я мог бы спасти его, даже тогда. Я мог бы протянуть ему шест, ведь он цеплялся за одну из свисающих веток вяза, пытаясь не дать утянуть себя торжествующим пальцам божества. Это было бы легко, так легко.

Но я не сделал этого.

Ну, говори, Вергилий. Говори.

Осторожно продвинувшись по стволу, я приставил острие шеста к его горлу, под разинутым в крике ртом, и толкнул.

Мы нашли его тело через неделю в пяти милях ниже по течению, но какое-то животное добралось до него первым, половины лица как не бывало.