Текст книги "Я, Вергилий"

Автор книги: Дэвид Вишарт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)

44

В конце сентября по приглашению Галла я вновь оказался в Риме. Его дом был на западном склоне Эсквилина. Раньше он принадлежал одной из жертв проскрипций – сенатору, имевшему эклектичные сексуальные наклонности и дополняющие их пристрастия в искусстве. Галл находил это сочетание забавным, но меня это приводило в сильнейшее смущение. Я только раз взглянул на мозаичный пол у себя в комнате, как тут же попросил чем-нибудь его прикрыть. Просто поменять комнату было бы бесполезно. Остальные были ещё хуже.

На следующий после приезда день я читал в саду во внутреннем дворике, как вдруг ко мне вышел Галл.

   – Надеюсь, ты взял с собой приличную тогу? – сказал он.

Я отложил книгу.

   – Естественно, – ответил я.

   – Тогда поднимайся и надевай её. Мы идём в гости.

Галл в таком расположении духа может довести до белого каления. Я вспомнил его таинственный поход в театр.

   – Это не пьеса, нет? – спросил я. – Или ты затеял пикник с Киферидой и одной из её подружек?

Киферида, если вы помните, была любовница Галла, их связь то обрывалась, то возобновлялась (сейчас как раз они опять сошлись). В прошлом она была также любовницей Антония и ах-какого-набожного Брута, что говорит о её широких взглядах и чувстве юмора. Мне она нравилась, но в небольших дозах. На этот раз она была бы слабым подспорьем в моих философских занятиях.

   – О, Киферида пришла бы с удовольствием, – засмеялся Галл. – Но сомневаюсь, что ей будут очень рады. А её друзьям и подавно. Но тебе-то там понравится.

   – Ты не собираешься сказать мне, куда мы идём?

   – Нет, конечно. – Галл ухмыльнулся. – Это сюрприз.

Я нахмурился. Знаю я его сюрпризы.

Он ждал, когда я спущусь.

   – Это не так уж далеко, но мы должны произвести впечатление, – сказал он. – Носилки у входа. – Он посмотрел на меня. – Вергилий, только не эти чёртовы домашние шлёпанцы! Мы же не пообедать выходим.

Вздохнув с облегчением, я отдал их рабу. Что бы там Галл ни задумал, похоже, это ненадолго.

Мы сели в носилки. Как Галл и обещал, путь был недолгим. На мгновение я с ужасом подумал, что мы направляемся в дом Прокула – теперь, конечно, уже чужую собственность, – но мы проехали мимо, вдоль древней Сервиевой стены[178]178
  Сервиева стена возведена из туфа в 1-й половине VI века до н.э. Была длиной 11 километров. Строительство стены приписывают предпоследнему римскому царю Сервию Туллию (578—534 до н.э.).


[Закрыть] в сторону Эсквилинских ворот. Мы остановились у большого дома, и рабы помогли нам сойти.

   – Где мы? – спросил я Галла, пока мы поднимались по ступенькам.

   – А где ты думаешь? – Он усмехнулся.

Я терялся в догадках.

   – Галл, мне бы хотелось это узнать сейчас, пожалуйста. К кому мы явились?

   – К Цильнию Меценату, – ответил он.

Как только мы поднялись на верхнюю ступеньку, двери отворились.

Нас провели в сад, и я решил, что напрасно беспокоился о тоге.

Меценат, советник Октавиана по культуре и дипломатии и один из самых могущественных людей в Риме, играл в ручной мяч с тремя рабами. Он был голый до пояса и весь потный, как свинья.

   – Галл! Я в восторге, что ты смог прийти, мой мальчик! – сказал он, когда мы закончили свои приветствия. – А это, должно быть, твой друг Вергилий, вот этот, с великолепными бицепсами.

Я бросил взгляд на Галла, чтобы узнать, как он это воспримет, но Галл смеялся.

   – Не отпугивай его, Меценат, – произнёс он. – Он здесь только потому, что я не сказал, куда мы идём.

Меценат надул губы. Он кинул мяч одному из рабов – красивому юноше-африканцу – и щёлкнул пальцами. Подбежали ещё два раба с толстыми шерстяными полотенцами и начали растирать его.

   – Очень лестно, – проговорил он. – Очень лестно. А я-то думал, что он мчался галопом вслед за тобой, высунув язык, просто не надеясь увидеть меня. Ну, ладно, – вздохнул он. – Довольно безобидная фантазия. Как бы то ни было, добро пожаловать, Публий Вергилий Марон.

Должен признаться, я не знал, как на всё это реагировать. Я, конечно, знал о репутации Мецената. Он был щёголь, эпикуреец, любитель красивых вещей и красивых людей. Прокулу он был бы противен – Прокул не тратил время на людей вроде Мецената. Но всё же он показался мне привлекательным. Несмотря на избалованную манеру, у него было мужественное лицо и проницательные, умные глаза, которые не смогли обмануть меня, даже пока он говорил Галлу всю эту ерунду. Больше того, для человека, который любит поесть, он был в замечательной форме. Я подумал о своём дядюшке Квинте (давно умершем от апоплексического удара) и сравнил его белое и рыхлое, как тесто, медузообразное тело с мускулистым торсом Мецената. Это не тот человек, от которого с радостью отделываешься. Во всех отношениях не тот.

Рабы закончили растирать его полотенцами. Третий раб (похоже, что у Мецената на каждое малейшее поручение был отдельный раб) принёс ему свежую тунику, которую тот и надел.

   – Пойдёмте в дом, – пригласил Меценат, взяв за руки меня и Галла, и провёл нас назад через крытую галерею. – Я жажду стихов.

В гостиной было мало мебели, но обставлена она была с безупречным вкусом. Я никогда не видел такой красивой мозаики на полу. К краю бассейна, расположенного в центре, припал бронзовый мальчик, держащий на ладони лягушку. Он был как живой – и мне казалось, что вот сейчас я увижу, как он дышит.

Меценат заметил мой интерес.

   – Я нашёл его в Афинах, – сказал он. – Хорош, не правда ли?

   – Потрясающе. Пракситель[179]179
  Пракситель – древнегреческий скульптор IV века до н.э. из Афин. Мастер изображения богов и людей, представитель поздней классики.


[Закрыть]? – Меценат, довольный, кивнул. – Кто сделал копию?

Хозяин вытаращил глаза.

   – Мой милый мальчик! – воскликнул он (насколько я мог судить, он был всего на год или два старше меня). – В этом доме нет копий!

Я покраснел и забормотал извинения. Галл прыснул. Если статуя подлинная – а я уверен, что так оно и есть, – то она должна стоить миллионы.

Вошёл раб (не из тех, что были в саду) и застыл в ожидании приказаний.

   – Вина, – бросил Меценат. – Кувшин сетийского[180]180
  Сетийское вино, — Сетия – город в Лации.


[Закрыть]. И принеси сюда какого-нибудь фруктового сока для Вергилия.

Признаюсь, я был удивлён и польщён. Меценат явно озаботился узнать обо мне больше, чем только как меня зовут. Фруктовый сок принесли в тяжёлом серебряном кубке, чудесно сделанном в коринфском стиле.

   – Галл говорит, что ты самый многообещающий из всех наших поэтов. – Галл поднял свой кубок, чтобы раб наполнил его. – Я не один месяц приставал к нему, чтобы он тебя привёл.

Я снова вспыхнул и отпил сока. Он был очень вкусный, с привкусом мёда.

   – Галл преувеличивает, – ответил я.

   – Глупости. – Галл лениво развалился на своём ложе. – Ты уже обошёл меня. А между тем ты ещё даже и не начинал.

   – Не скромничай так, Вергилий, дорогой, – сказал Меценат. – Скромность – это очень хорошо, но для посредственностей, а не для тебя. Я слышал, ты работаешь над собранием пасторалей. Мы можем надеяться, что ты что-нибудь нам прочтёшь, как ты думаешь?

   – Боюсь, что я не захватил их с собой, – ответил я. – В любом случае, готовы только две.

Из складок своей тоги Галл извлёк пергаментный свиток и бросил мне. Я развернул его, прочёл первые несколько слов и удивлённо посмотрел на Галла.

   – Ты прислал мне это несколько месяцев назад, – усмехнулся Галл. – Ну, начинай. Читай.

Я не мог отказаться, не обидев всерьёз нашего хозяина. Это было первое из серии стихотворений: томящийся от любви пастух рассказывает о ней испорченному юному подпаску. Меценат, закрыв глаза, с улыбкой слушал, как я, запинаясь, читал свою пастораль. Под конец я чуть не умер от смущения; стояла оглушающая тишина.

   – Прелестно, – наконец вымолвил Меценат, открыв глаза (я заметил, что они подчёркнуты египетской косметикой). – Чрезвычайно прелестно. Просто, но эта простота обманчива. Я понимаю, что имеет в виду Галл. Ты, конечно, взял за основу шестую «Идиллию» Феокрита?

Я кивнул. В горле так пересохло, словно там были опилки.

   – В оригинале главный герой – Полифем[181]181
  Полифем – в греческой мифологии один из циклопов, сын Посейдона. В «Одиссее» Гомера принял Одиссея во время его странствий и съел несколько его спутников. У позднейших поэтов, оставаясь безобразным великаном, Полифем становится комическим типом безнадёжного любовника. Предмет его страсти – морская нимфа Галатея. Полифем всячески старается скрыть своё безобразие, ухаживает за Галатеей, поёт ей любовные песни, а нимфа влюблена в прекрасного Акиса и презирает циклопа. Полифем в бешенстве умертвил Акиса, который превратился в источник. Этот сюжет изложен в «Идиллиях» Феокрита и «Метаморфозах» Овидия.


[Закрыть]. Могу я спросить, почему ты решил заменить его обыкновенным пастухом?

   – Полифем ассоциируется с чем-то свирепым, – ответил я. – В «Одиссее» он – чудовище. Он расшибает людям головы и ест свои жертвы сырыми. Полифем никогда не смог бы быть «прелестным».

   – Понятно, – кивнул Меценат. – Ты, конечно, совершенно прав. Он большой грубиян.

   – И опять же, – продолжал я, – Полифем – мифический персонаж. А я хотел, чтобы мои герои были реальными людьми. Идеализированными, но реальными.

   – И их заботы тоже должны быть настоящими?

   – И заботы тоже. – Я оседлал своего конька и перестал стесняться. – Как же читатель может отождествить себя с героем, пока не поймёт его?

   – В самом деле. – Меценат отхлебнул вина и небрежно спросил: – А ты вообще преследуешь в стихах какую-нибудь цель?

Я насупился. Краем глаза я увидел, как напрягся Галл.

   – Какая же тут может быть цель, – ответил я, – кроме как развлекать читателей?

   – Ну, может быть, сообщать им что-нибудь, – мягко сказал Меценат. – Даже воспитывать. Ведь в этом и состоит назначение поэзии.

Я почувствовал, что вдруг весь взмок, словно человек, боящийся высоты, который подошёл к краю отвесной скалы и заглянул в бездну у себя под ногами. Голова у него начинает кружиться, он боится, но вместе с тем ощущает непреодолимое желание прыгнуть, дать бездне поглотить себя. Галл, я заметил, исподтишка делал пальцами предупреждающие знаки, но Меценат не обращал на них никакого внимания. Он всё ещё ласково улыбался и выжидающе смотрел на меня.

   – Верно, – ответил я. – Но всё же, прежде чем взять на себя смелость поучать, поэт должен быть уверен в своём предмете.

   – А если он уверен, то будет ли считать своей обязанностью донести это до читателя, как ты думаешь?

Комната, улыбающееся лицо Мецената стали отчётливыми и нереальными. В голове загудело.

   – Мог бы, – услышал я свой голос. – Если у него есть уверенность. Только в том случае, если есть уверенность.

   – Значит, мы должны сделать всё, что от нас зависит, чтобы убедить тебя, Вергилий, дорогой. – Меценат говорил весёлым, подтрунивающим тоном, но глаза были серьёзны. Я посмотрел на Галла. Он твёрдо выдержал мой взгляд, потом сделал знак рабу наполнить свой кубок. Напряжение в комнате ослабло.

   – Ты, конечно, слышал новость. – Меценат повернулся к Галлу.

   – О неприятностях на юге? – Галл нахмурился, уткнувшись в своё вино. – Конечно. На Рыночной площади только об этом и говорят. Думаешь, это к чему-нибудь приведёт?

   – Надеюсь, что нет. Это недоразумение, только и всего. Никто не хочет войны, и меньше всех Цезарь. Я слышал, что много случаев братания в расположении войск.

   – Ты с этим как-то связан?

   – Как посредник – конечно, – улыбнулся Меценат. – В сущности, я завтра выезжаю в Бриндизи. Твой друг Поллион, – обратился он ко мне, – тоже будет там как представитель Антония. Я думаю, мы придём к какому-то решению. Довольно Италии воевать. Что ей сейчас необходимо – так это мир.

   – А Цезарь, – я был дипломатичен, – может ей его дать?

   – В сотрудничестве с Антонием. – Меценат тоже мог быть дипломатичным. – Плюс добрая воля всех стремящихся к миру людей. – Он внезапно замолчал, лицо его прояснилось. Оглядываясь назад, я понимаю, что это была прекрасная игра. – Мне пришла в голову блестящая мысль, мой дорогой. Почему бы тебе не поехать со мной в качестве моего гостя? В Бриндизи! По дороге мы сможем узнать друг друга получше, и Поллион там будет. – Видя, что я колеблюсь, он добавил: – Вергилий, я в самом деле смертельно обижусь, если ты откажешься! И я уверен, Галл не будет возражать, правда, Галл?

Галл поглядел на меня, в глазах его блестел огонёк.

   – О нет, – ответил он. – Я думаю, это замечательная идея.

На мгновение мне показалось, что время остановилось. Я чувствовал, что и Галл и Меценат смотрят на меня, в комнате стояла абсолютная тишина. Я заглянул за выступ скалы в разверзшуюся внизу бездну, глубоко вздохнул...

И прыгнул.

   – Почему бы и нет? – сказал я, сердце моё бешено стучало. – Хорошо. Если вы так хотите, то я, конечно, поеду.

Я знал, что у меня есть все шансы разбиться вдребезги; но я неожиданно почувствовал радостное возбуждение полёта.

ПОЭТ ЦЕЗАРЯ
(сентябрь 40 г. – сентябрь 19 г. до н.э.)

45

Если бы меня попросили отчертить границу и сказать: «Вот здесь я стал поэтом Октавиана», я бы выбрал ту поездку в Бриндизи.

Меценат убеждал меня, ведя дискуссии, но не о политике, а о поэзии. Я понял, что он не только досконально знал литературу, но и по-настоящему ценил её – а это не всегда одно и то же. Прежде всего, я очень удивился, обнаружив, что, когда мы с ним одни, он разговаривал совершенно нормально и серьёзно, не жеманясь. Поскольку я преодолел свою застенчивость, наши споры стали язвительными, мне это нравилось, но я не всегда в них оказывался на высоте, во всех смыслах. Только говоря о своих работах, он был далеко не серьёзен, и это также поражало меня: Меценат писал самую ужасающую чушь, но понимал это и умел посмеяться над собой. Он говорил, что это не имеет значения, и был прав.

Теперь мы лучше узнали друг друга – почти двадцать лет, до той последней гибельной встречи, которая произошла всего несколько месяцев назад, он был одним из моих лучших друзей, – но до сих пор я так и не понял, кем же Меценат был на самом деле: «болтливой сойкой» при Агриппе, моим острым критиком или мастером дипломатии и пропаганды при Октавиане. Подозреваю, что всеми тремя, и даже больше. Один сенатор как-то сказал про Юлия Цезаря, что тот был «всё для всех». Это, несомненно, справедливо и для Мецената, хотя и не в том смысле, который вкладывал сенатор, говоря о Цезаре. Что касается меня, то мне было достаточно того, что он мой друг, и ни к чему копать слишком глубоко. Во время той поездки он завоевал моё уважение (я и до сих пор его уважаю, хотя он в этом и не нуждается), и если они оба с Галлом верили, что Октавиан – единственная надежда Рима, то, несмотря на то, что я сохранил о нём собственное мнение, я тоже оказывал ему поддержку.

Здесь может возникнуть одно недоразумение, и мне, наверно, следует внести ясность. В своей пятой «Сатире» Гораций поведал о путешествии, которое он, Меценат и я проделали в Бриндизи. Мне очень жаль, но я должен сказать, что это чистый вымысел (ибо Гораций даёт изумительный образец скромной жизни), хотя «Сатира» написана с ведома и полного одобрения Мецената. Это был чудный ироничный вздор, очень похожий на мои стихи, посвящённые Галлу (я расскажу о них в своё время). Мы все очень смеялись, читая его. Мецената никогда бы не нашли мёртвым в гостинице (а именно в этом вся соль стихотворения), не говоря уже о том, что умер он из-за блох. Когда он путешествует, о его жилье договариваются заранее или с богатыми друзьями, или с видными местными сановниками, но всё равно он предпочитает брать своё бельё.

На самом деле наша поездка в Бриндизи была роскошной. Мы прибыли туда в последний день сентября, и там наши дорожки сразу разошлись, потому что я, естественно, в самих переговорах участия не принимал. Меценат устроил меня у своего знакомого, некоего Аппия Маркона – старого, полуслепого и совершенно глухого. Радушно встретив меня в своём доме и дав строгое наставление рабам позаботиться обо мне, он учтиво предоставил меня самому себе, что очень устраивало нас обоих. Поллиона я тоже почти не видел. Он был помощником Антония, поэтому на уме у него были дела поважнее, чем общение с друзьями. Я это понимал и наслаждался собственным обществом.

Несмотря на то что Бриндизи – главный порт на востоке, это довольно маленький городок. С этой мирной конференцией он трещал по швам, но – вот парадокс! – настроение было почти праздничное. Теперь я понимал, что подразумевал Меценат, говоря о братании: в винных погребках было полным-полно солдат и моряков и из Октавиановых и из Антониевых войск, но беспорядков почти не происходило. Офицеры тоже, казалось, не предпринимали попыток держать их подальше друг от друга. Было очевидно, что никто не хочет войны. С точки зрения солдат, в ней не было никакой выгоды: новая гражданская война не положит денег ни в чей карман. В любом случае войска были сыты сражениями по горло. В чём Италия нуждалась – так это в мире.

На следующий день после приезда я выбрался осмотреть город. Не могу как следует вспомнить, где я бродил, но закончил, как вы могли ожидать, в квартале книгопродавцев. Я разглядывал рукопись платоновских «Законов», как вдруг понял, что за мной наблюдает сутулый пожилой человек. Я поднял голову – он поклонился, приложив руку к сердцу и как-то странно, неуклюже присев.

   – Простите, что я так уставился на вас, – сказал он. – Я не мог не заметить вашего интереса к философским работам. Вы, случайно, сами не философ?

   – Изучаю философию, – ответил я. – На большее я не претендую.

   – Но вы, – старик показал на книгу, которую я держал в руках, – последователь Платона?

   – Эпикура, – поправил я.

Он нахмурил брови.

   – Я никогда не понимал, – проговорил он, – как можно отрицать существование души.

   – Некоторым утешительнее верить, что смерть – это конец.

Он покачал головой.

   – Вера – это одно, – осторожно произнёс он, – факты – совсем другое. Душа существует. Предпочитаем ли мы верить в неё или нет – не важно.

Уже несколько месяцев я не обсуждал философских вопросов – всё моё время отнимала поэзия и другие дела. Меня обдало горячей волной предвкушения интересного спора, и, положив книгу на место, я бросился в атаку.

В конце концов каждый остался при своём мнении. Мой новый друг представился. Его звали Матфей, и по происхождению он был александрийский еврей, обосновавшийся теперь в Бриндизи. Он пригласил меня в свой дом, находившийся неподалёку, выпить по чаше вина.

Я очень приятно провёл день с Матфеем и Сарой, его женой. Несмотря на то что Матфей изучал греческую философию, он больше интересовался еврейским Писанием. Я не могу восстановить в памяти всех подробностей нашей беседы, помню только, что мы спорили о еврейских пророчествах, касающихся Мессии (по-латыни «Помазанник»).

По еврейским верованиям, Мессия – это человек, посланный Богом освободить их племя от врагов, включая, конечно, и их самих. Они не знают, когда он придёт, но его приход будет означать начало новой эры процветания и справедливости. В век Мессии лев возляжет рядом с ягнёнком и войны на всей земле прекратятся навсегда.

Мы сидели на осеннем солнышке в саду Матфея, он читал мне Писание, и даже сквозь его корявый перевод я мог почувствовать ритм и жар языка. Кто бы он ни был, этот Исайя[182]182
  Исайя — еврейский пророк. Жил в Иерусалиме, занимался пророчествами в течение 60 лет с 758 года до н.э. По преданию, принял мученическую смерть – был распилен деревянной пилой. Под его именем известна книга, состоящая из 66 глав и представляющая собой богатый материал не только о еврейском, но и других народах. Содержание её составляют пророчества о судьбах народов. Особенную известность в христианской церкви он приобрёл своим пророчеством о Мессии. Исайя так точно и наглядно изобразил события земной жизни Христа, что получил название пятого евангелиста.


[Закрыть], он был великим поэтом, тем более великим, что был рупором их бога. Когда я распрощался с ним и ушёл, слова его остались со мной и звучат в ушах до сих пор.

На следующий день был подписан договор о мире. По этому случаю Октавиан и Антоний поделили мир между собой; Антонию достался восток, Октавиану – запад. Лепиду оставили во владение Африку, а решение об изгнании Агенобарба отменили. Кроме того, так как жена Антония Фульвия умерла в ссылке в Афинах, договор закрепили династическим браком между Антонием и сестрой Октавиана Октавией.

Говорят, что, когда весть докатилась до Рима, устроили такие празднества, каких ещё не было на памяти живущих. Бриндизи, конечно, в ту ночь безумствовал. Я никогда ничего подобного не видел, включая даже благодарственный молебен после битвы при Акции. Словно весь город превратился в одну огромную свадьбу, солдаты и горожане – все вместе. Не было ни насилий, ни грабежей, вряд ли даже кто-то сильно напился, что само по себе уже было чудо. Более того, было странное, растворившееся повсюду, даже в самом воздухе, ощущение – ощущение, что всё будет хорошо. Я не могу сказать об этом более понятно, как не могу объяснить необъяснимое. Просто так было. Если бы требовалось убедить меня в том, что мир – величайший дар, который могут дать нам боги, то, что бы ни случилось потом, та ночь была самым лучшим доказательством.

Я вернулся к себе рано, но не мог уснуть. Мне не было покоя, как будто по коже ползал миллион крошечных мушек. Я пытался читать, но либо буквы разбегались по странице, либо слова выскакивали из головы. Я много раз вставал, ходил по комнате и снова ложился, но всё время мой взгляд был прикован к окну. В конце концов я распахнул ставни и выглянул наружу, в город.

Это был волшебный вечер, ясный и весь усеянный алмазными звёздами. Я увидел, как внизу, подо мной, сверкают тысячи факелов и их огоньки, похожие на светлячков, переплетаясь, движутся по узким улицам; я услышал шорох голосов, словно волны перекатывали по берегу гальку. Не знаю, сколько времени я простоял так, в восторге впитывая в себя мир, и согласие, и чистое наслаждение этой ночью. Кажется, я молился, но не уверен в этом, тем более не знаю, какому богу. Во всяком случае, когда я отвернулся, по щекам моим текли слёзы.

Не могу вспомнить ни как я достал грифель[183]183
  Грифель – представлял собой остро отточенную палочку из кости, благородных металлов, слоновой кости, железа, которой чертили на восковых табличках.


[Закрыть] и восковые таблички, ни как писал стихотворение, которое стало моей четвёртой «Эклогой». Я никогда раньше не писал стихов, подобных этим, и никогда больше не смогу. Они пришли непрошенно, завершённые и совершенные, как искусно огранённый драгоценный камень. В них воплотилась и эта ночь, и мои воспоминания о свитке с еврейским Писанием, и ликование по поводу договора и брачного контракта, но это ещё не всё. Было что-то, что стояло у меня за спиной и, пока я писал, водило моей рукой, но до сегодняшнего дня я не могу сказать, кто или что это было. Я могу быть только благодарен.

Стихи славят рождение ребёнка, не обычного ребёнка, а того, кто вернёт Золотой век, времена Сатурна, когда нигде на земле не было ни войн, ни голода, ни страха, когда человек и природа были едины в своей идеальной гармонии и боги спокойно гуляли по благословенным полям. Они славят мир, и изобилие, и прекращение навсегда раздоров и кровопролитий и миллиона миллионов пролитых понапрасну горьких слёз человеческой истории:

Мальчик, в подарок тебе земля, невозделана вовсе,

Лучших первин принесёт, с плющом блуждающий баккар

Перемешав и цветы колокассий с аканфом весёлым.

Сами домой понесут молоком отягчённое вымя

Козы, и грозные львы стадам уже страшны не будут.

Будет сама колыбель услаждать тебя щедро цветами [184]184
  Вергилий Публий Марон. Буколики. Георгики. Энеида. – Москва. – Художественная литература. – 1971. – С. 40. (Пер. С. Шервинского).


[Закрыть] .

Как я сказал, не знаю, откуда пришли стихи. Не я писал их, они писались сами, и это единственное из моих стихотворений, где я не изменил ни единой строчки. Когда всё было закончено, я закрыл таблички, положил их рядом с кроватью и спокойно заснул.