Текст книги "Я, Вергилий"

Автор книги: Дэвид Вишарт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

31

Это произошло в конце лета, наверно, в сентябре или, может, в октябре, года через четыре после того, как я приехал в Неаполь. Я шёл берегом моря, пытаясь сочинять стихи. День был для этого времени года необычайно жарким и сухим, стихотворение отказывалось приобретать форму. Я знал, что лучше всего в таком случае – отступиться и подождать, пока стихи придут (или не придут) в своё время сами. Чувствуя, что перегрелся и слегка раздражён, я вернулся на виллу.

Войдя, я услышал голоса, доносившиеся из садика, расположенного во внутреннем дворе, – один принадлежал Сирону, а другого я не узнал. Если бы стихи получились, я бы отправился прямо к себе в комнату записать их. Но поскольку ничего не сочинялось, я искал, чем бы отвлечься. И пошёл на голоса.

Сирон стоял под грушевым деревом. В то время ему было около семидесяти, он был маленький, сгорбленный и белый, как прутик, с которого содрали кору. Можно было буквально пересчитать его кости – тонкие и хрупкие, словно птичьи. Он разговаривал с человеком намного моложе его самого, с тонким лицом и дерзким ртом – по виду аристократом, нарочито одетым с дорогой простотой.

   – А, Вергилий, – сказал Сирон. – Что-то ты рано вернулся.

   – Стихи сегодня со мной не в ладу, – ответил я.

   – Ты знаком с Юнием Брутом?

Глаза гостя свидетельствовали о том, что мягкость его лица обманчива. У него был тяжёлый, непреклонный взгляд фанатика. Своим пристальным взором он мог смутить даже солнце, если бы решил, что оно мешает ему следовать своим принципам.

   – Нет. – Мы пожали друг другу руки. – Рад познакомиться.

   – И я тоже. – Говорил он тихо, почти заискивающе. – Но прости меня, мы уже с тобой раньше встречались.

Я удивлённо вскинул брови.

   –  На суде над Милоном, – пояснил он. – Ты был с Корнелием Галлом.

Теперь я его вспомнил. Мы стояли рядом на ступеньках храма Конкордии. Должно быть, у него феноменальная память на лица. Насколько я помнил, мы тогда не обменялись ни единым словом, ни даже взглядом.

   – Что ты об этом думаешь? – спросил я. – О суде?

   – Пародия и преступление. Милон заслужил благодарность, а не ссылку.

Две короткие фразы, словно надпись на камне. Так и слышался стук деревянного молотка по резцу.

   – В результате он нашёл смерть, – ответил я. – От добра добра не ищут.

Брут уставился на меня. Я почувствовал себя неуютно, как будто своим возражением нарушил приличия. Когда разразилась война, Милон вернулся в Италию и сделал попытку поднять Юг против Цезаря. Ему размозжили голову из пращи под стенами Компсы[131]131
  Компса — город в Апеннинах.


[Закрыть].

   – Отдать жизнь в борьбе с тиранией – это прекрасно, а оберегать государство – наша величайшая обязанность, – изрёк Брут.

   – Совершенно верно. – Я в упор посмотрел на него. Краешком глаза я заметил, что Сирон глядит на него с неодобрением.

   – Милон думал, что противостоит тирану, – продолжал Брут. Совершенно неожиданно он показал зубы в неприятной улыбке. Глаза его оставались холодными и колючими, как зимняя стужа. – Конечно, он ошибался.

   – Конечно, – ответил я сухо. Преданность Брута Цезарю была хорошо известна. И причина её тоже.

   – Розы в этом году очень хороши, не правда ли? – заметил Сирон.

Брут бросил на него пронзительный взгляд.

   – Намекаешь, чтобы я избегал политики? – спросил он. – Она оскорбляет твои эпикурейские чувства, да, Сирон? Ну, хорошо, прости, но...

   – Я имею в виду только то, что розы в этом году красивые, – спокойно перебил его Сирон.

Брут сморщил губы, как будто откусил лимон, но перевёл разговор. Было такое ощущение, что беседуешь с тигром, который думает только о том, чтобы съесть тебя на ужин, и я не жалел, что он вскоре ушёл, сказав, что у него есть другие дела. Больше я его не видел.

В тот же день, попозже, я читал в своей комнате, как вдруг вошёл раб и сообщил, что приехал Поллион и ждёт меня внизу.

Я поспешил спуститься. Я знал, что он возвращался в Рим – он занимал одну из высших должностей магистрата этого года, – но не знал, что он собирался заехать в Неаполь. Поллион сидел на террасе, глядя на море. Он обернулся поздороваться со мной, и я увидел, как он постарел... вернее, ожесточился, так будет правильнее. Четыре года назад это был тонкокожий эстет. Теперь же всё в нём кричало, что он воин.

   – Ты хорошо выглядишь, Вергилий, – сказал он, когда мы пожали друг другу руки.

   – И ты. Не часто к нам приходят два таких важных гостя в один и тот же день.

Он встрепенулся.

   – Два? – спросил он.

   – Юний Брут. Вы с ним разминулись. Считай, что тебе повезло.

   – Брут? – Глаза Поллиона расширились. – Что он здесь делал?

   – Пререкался в основном. Спорил с Сироном о философии, как заправский стоик. У него дела в Неаполе.

   – Он что – в самом деле так сказал?

Тон, которым был задан этот вопрос, озадачил меня. Это было не просто любопытство, здесь чувствовалась настойчивость.

   – Нет, – ответил я. – Он сослался на то, что у него есть какое-то дело, которым надо заняться. Я только предположил, что это в городе. Может быть, я ошибся.

   – В Неаполе Цицерон, – сказал Поллион. – Остановился у друзей на несколько дней. Подумывает о том, чтобы купить ещё одну виллу.

   – Может, тогда дело Брута связано с Цицероном. Они ведь хорошо знают друг друга, не правда ли?

   – Да, – подтвердил Поллион. – Знают. Хотя я подозреваю, что даже Цицерону это знакомство переносить трудновато.

В этот момент вошёл раб с виром, и я так и не задал вопрос, который готов был сорваться с моих губ. Поллион выпил, глядя через окно на море, на запад.

   – Цезарь дал мне три легиона и Дальнюю Испанию[132]132
  Дальняя Испания — римская провинция с главным городом Кордубой (современная Кордова) на юге Испании.


[Закрыть], – сказал он. – Сын Помпея Секст до сих пор на свободе. У нас не будет мира, пока он жив.

   – Значит, он не берёт на себя командование? Цезарь, я имею в виду?

   – Хотелось бы мне, чтобы взял! – Поллион повернулся ко мне лицом. Голос был жёсткий. – По крайней мере, вне Рима он был бы в безопасности.

Это меня удивило.

   – Разве он до сих пор не в Испании? – спросил я.

Поллион поставил пустой кубок на стол и принялся мерить шагами комнату.

   – Нет, он вернулся. Говорят, что хочет взять вожжи в свои руки. По-моему, он прав, там многое нужно сделать, и Риму необходима твёрдая власть. Но он наживает себе новых врагов – справа, слева и в центре.

   – Что же тут нового! – Я налил себе немного вина и добавил воды.

   – Я сказал, новые враги, – нахмурился Поллион. – Со старыми он сможет справиться. Он их знает. А эти – его друзья или считаются его друзьями. И Цезарь не считает их врагами или даже хуже того – не заботится об этом.

   – Брут? – спросил я.

   – Брут один из них. Его брат Децим. Гай Требоний[133]133
  Гай Требоний – легат Цезаря в Галлии. Пал в 43 году до н.э. в Смирне в сражении с Долабеллой.


[Закрыть] и Гай Кассий. И ещё полдюжины других, и с каждым днём их становится всё больше. Все хорошие друзья, у которых есть причины быть благодарными Цезарю за его прошлые и теперешние добрые дела. – Поллион горько улыбнулся. – Кому нужны враги, а?

   – Но почему? – задал я простой вопрос.

   – О, тут есть много поводов. Для некоторых, самых... честных, как наш друг Брут, – он скривил рот, – это угрызения совести. Они думают, что Цезарь становится слишком автократичен.

   – Но ведь так оно и есть?

Поллион широко раскрыл глаза и уставился на меня так, как будто у меня вдруг выросла ещё одна голова.

   – Ну конечно, парень, так оно и есть. По-другому никак нельзя. Проведи-ка полдня в Риме, и ты это поймёшь. Если он хочет что-то сделать, то вынужден править единолично. Я же говорил, что городу нужна сильная рука. И в конце концов, он же диктатор.

   – Диктатор – это временная должность. Она действует только во время чрезвычайного положения в государстве.

Поллион хлопнул рукой по столу. Меня поразила сдерживаемая ярость, которую он вложил в удар, и я впервые осознал, в каком он сильном напряжении.

   – Не начинай, Вергилий, – рявкнул он. – Старая система прогнила, как кусок червивого мяса. Цезарь сейчас единственный, кто в состоянии не допустить государство до погибели, а если Цезаря не станет, то эти отличные парни с их знатными древними именами разрушат его через год. Цезарь должен взять всё под свой единоличный контроль и держать в руках.

   – Вы хотите, чтобы он был царём? – спросил я. – Хотите вернуть нас к временам Тарквиниев[134]134
  Тарквинии — царский род в Древнем Риме, давший двух римских царей – Тарквиния Древнего и Тарквиния Гордого. Тарквиний Древний (Луций Тарквиний) правил около 615—578 г. до н.э. При нём была построена Большая Клоака, заложен храм Юпитера Капитолийского. Смерть последовала от руки убийц, подосланных сыновьями прежнего царя Анка Марция, у которого он отнял власть. Сын Тарквиния Древнего по прозвищу Тарквиний Гордый царствовал с 534 до 509 г. до н.э. Это был жестокий и деспотичный царь. Он отменил предоставленные народу Сервием права, запрещал гражданам собираться на религиозные праздники, восстановил отдачу в рабство за неуплату долгов, облагал богатых плебеев произвольными налогами, ввёл систему доносов, окружил себя отрядом телохранителей, действовал помимо Сената и народа, казнил и изгонял всех неугодных, конфисковывал имущество осуждённых. Самовластие Тарквиния породило недовольство во всех слоях населения, перешедшее в открытое восстание. Узнав об этом, Тарквиний, осаждавший рутульскую крепость Ардею, пошёл с войском на Рим, но римляне не впустили его в город, а Народное Собрание объявило его лишённым царской власти и приговорило его с сыновьями к изгнанию.


[Закрыть]? Ты знаешь, что с ними случилось.

   – Да, и Брут тоже. Я думаю, что он видит себя в роли своего знаменитого предка[135]135
  ...видит себя в роли знаменитого предка. — Луций Юний Брут – легендарный основатель Римской республики, вёл борьбу против тирании Тарквиния Гордого. Когда сын Тарквиния Секст обесчестил жену царского родственника Луция Коллатина Лукрецию, муж Лукреции и его друг Юний Брут поклялись над телом покончившей с собой Лукреции отомстить за неё и замыслили убить Тарквиния и уничтожить царскую власть. Они подняли восстание, которое привело к изгнанию Тарквиния и концу царской власти в Риме.


[Закрыть]. Знаешь, что Цезарь про него говорит? «Если Брут чего хочет, то на полную катушку». Да избавят нас боги от лицемерных патриотов!

Я не на шутку встревожился. Я не испытывал любви к Цезарю, но он, по крайней мере, обеспечивал стабильность. Теперь казалось, что эта стабильность под серьёзной угрозой.

   – Но ведь Брут всегда поддерживал Цезаря, – сказал я. – Он один из его ближайших сподвижников, как будто он... ну... – Я запнулся.

   – Как будто он его родной сын, – закончил за меня Поллион. – Во всяком случае, ходят такие слухи. Но мы не говорим об отцеубийстве. Пока ещё. – Он прекратил расхаживать и налил себе ещё вина. – Пока. А что касается царского титула, то тут обе стороны не без греха. Цезарь тщеславен, любит блеск, это его слабое место. Его враги играют на этом, предлагая ему всевозможные экстравагантные почести, зная, что он их примет; они тешат его тщеславие в надежде, что это подстегнёт стойких приверженцев традиции, вроде Брута, сделать для них грязное дело. И помяни моё слово, они это сделают.

   – Но он не стремится к царствованию, я в этом уверен, – сказал я. – Он не сделает такой глупости.

Я знал, что это была бы невероятная глупость. Римляне прокляли царский титул с тех пор, как древний Брут сверг Тарквиния Гордого четыре с половиной века назад. Если Цезарь примет корону, то ему понадобятся все его войска, чтобы удержать её.

Поллион покачал головой.

   – Нет, конечно, – ответил он. – Но позволяет предлагать себе внешние атрибуты царской власти, вот что скверно. Это его слабая струна, я говорил тебе, и это убьёт его. – Он оборвал сам себя и выдавил улыбку. – Мне не следовало этого говорить. Сделай знак.

Я улыбнулся и сделал знак, чтобы предотвратить несчастье. Поллион глубоко вздохнул и сел.

   – Давай оставим это, – проговорил он. – Я не из-за политики сюда пришёл, это грязное дело. Как продвигаются стихи?

   – Медленно, – ответил я.

   – Есть сейчас что-нибудь заслуживающее внимания? Работаешь над чем-нибудь стоящим?

   – Да так. Несколько отрывков и коротких стихотворений. – Я подозревал, что он спросил не просто так, но не догадывался, что за этим может крыться. – Ничего особенного.

   – Хорошо. – Поллион сдвинул брови, сунул руку в складки своей тоги, вытащил оттуда книгу и протянул мне. – Полагаю, ты это читал?

Я прочёл название. «Идиллии» Феокрита.

   – Ну конечно, – ответил я. – Феокрит – один из моих любимых поэтов.

   – Кто-нибудь когда-нибудь перелагал его на латынь? Я имею в виду не перевод – адаптацию.

   – Во всяком случае, мне об этом неизвестно.

   – Не хочешь попробовать? – И, не получив ответа, прибавил: – Естественно, я договорюсь о публикации.

Я присел, голова пошла кругом. Несмотря на его бесцеремонную манеру, это было серьёзное предложение, равносильное заказу – первому у меня – от одного из наиболее уважаемых в Риме мужей. Это может сделать мне имя. Если справлюсь.

   – Не знаю, что сказать, – выдавил я наконец.

   – Скажи «да».

   – Но Феокрит... Не знаю, смогу ли я...

   – Сможешь. Последние стихи, которые ты мне прислал, доказывают это.

Мы с ним переписывались, конечно, когда он был за пределами Италии: от случая к случаю, по необходимости, но постоянно, насколько это было возможно. Я отсылал ему копии любых, даже самых ничтожных вещей, над которыми мне случалось работать, и его критические отзывы здорово мне помогали.

   – А почему бы тебе самому за это не взяться?

Он пожал плечами.

   – Времени нет, – ответил он. – И к тому же ты как поэт гораздо сильнее.

   – Ерунда.

   – Не совсем. Я уже создал лучшее, на что был способен. Я могу писать больше – и буду, когда появится свободное время, – но я никогда не напишу лучше. Ты – совсем другое дело, Вергилий. Ты, как бы долго ни писал, будешь всё время совершенствоваться. Ничего не поделаешь.

Я зарделся, но в голове уже начали роиться мысли. Не так-то много поэтов поддаются переделке, так же как лишь некоторые растения можно выкопать из их родной почвы и успешно пересадить куда-нибудь в другое место; но я всегда чувствовал, что Феокрит был одним из них. До некоторой степени он уже акклиматизирован, потому что первую половину жизни прожил в Сиракузах, и его поэзия проникнута духом сицилийской деревни. Его «Идиллии» – пасторальные виньетки, простенькие истории о пастухах и пастушках и их крестьянских заботах; но эта простота обманчива, ибо Феокрит – художник-мастер, и каждое стихотворение – это изысканная миниатюра, тщательно выполненная в мельчайших подробностях. Такая поэзия хорошо перенесёт пересадку из сицилийской сельской местности в италийскую – в Кампанию и даже в Кремону и Мантую...

   – Дай мне обдумать твоё предложение, – сказал я.

Поллион улыбнулся.

   – Ну что ж, – ответил он. – Я не прошу тебя завершить эту вещь за шесть месяцев, я знаю, как медленно ты работаешь. Не начинай, пока не будешь готов, и можешь заниматься этим сколько угодно.

   – Но на это могут уйти годы. Если вообще когда-нибудь доделаю.

   – Доделаешь. – Поллион забрал у меня из рук кубок и наполнил его до краёв. – Но как бы много времени ни было на это потрачено, я уверен, что подождать стоит. А теперь сядь и выпей вот это. Тебе нужно как следует подкрепиться, потому что я собираюсь надоедать тебе своими африканскими воспоминаниями.

Я рассмеялся и выпил.

Это было за два года до того, как я закончил первую из «Буколик», которая меня удовлетворила, а потом прошло ещё восемь лет, прежде чем они все были опубликованы. К тому времени мир опять изменился и вместе с ним и я, и мои стихи. «Буколики», конечно, сделали меня, но они в какой-то степени, как вы увидите, послужили и причиной моей гибели.

Поллион пробыл у нас два дня, а затем, в следующем феврале, ещё три или четыре перед отъездом в Испанию. Мы не обсуждали политическую ситуацию, но я видел, что он был очень обеспокоен.

   – Цезарь собирается вторгнуться в Персию, – сказал он. – Если бы он уехал из Рима, удалился на восток и угомонился, я бы вздохнул с облегчением. Он как ребёнок, который тыкает палкой в гнездо шершней, чтобы посмотреть, как летают насекомые.

   – Ты думаешь, его ужалят? – спросил я.

Поллион повернул ко мне осунувшееся лицо.

   – Я думаю, что они убьют его, – ответил он.

Через шесть недель из Рима пришли известия. Шершни всерьёз всполошились, и Цезарь мёртв.

32

Вы знаете историю об Эдипе?

Эдип был сыном Лая, царя Фив, и его жены Иокасты. У них долго не было детей. Лай идёт к оракулу Аполлона в Дельфы, чтобы попросить бога о помощи.

   – У меня нет наследника, – говорит он. – Скажи мне, Аполлон, что мне делать, чтобы иметь сына?

   – Считай, что тебе повезло, Лай, – отвечает Аполлон. – Твой сын убьёт своего отца и женится на матери.

Лай приходит в ужас. Он возвращается в Фивы и, не объявляя причин, отказывается от жены. Иокаста в ярости поит его допьяна и пробирается к нему в постель. Она беременеет и через девять месяцев рожает от него ребёнка.

Лай не убийца, но он знает, что не может оставить ребёнка в живых. Он забирает малыша от няни, прокалывает ему гвоздём ноги[136]136
  ...прокалывает ему гвоздём ноги... — «Эдип» по-гречески – «с опухшими ногами». Лай проколол сыну ноги и связал их, от этого они опухли.


[Закрыть] и бросает на погибель на горе Киферон. Эдипа находит пастух и привозит в Коринф, где он был воспитан царём Полибом и его женой Перибеей.

Эдип взрослеет, он думает, что Полиб и Перибея его настоящие родители. Из-за насмешек, что он не похож на них, он идёт в Дельфы, ища ответа у бога.

   – Отцеубийца! – вопит бог. – Ты вступишь в кровосмесительную связь со своей матерью! Ты оскверняешь землю, по которой ходишь, загрязняешь воздух, которым дышишь! Вон из моей святыни!

Испытывая омерзение, Эдип бежит из Дельф, но не в Коринф – ведь он горячо любит своих родителей, – а в Фивы. На пути ему попадается старик в колеснице, который грубо приказывает ему убраться с дороги. В гневе Эдип стаскивает старца на землю и убивает, не зная, что этот незнакомец – Лай, его отец.

Он пускается в путь дальше и встречает Сфинкса, чудовище с головой женщины, телом льва, змеиным хвостом и орлиными крыльями.

   – Дальше тебе не пройти, – говорит Сфинкс, – пока не отгадаешь мою загадку.

   – Спрашивай, – соглашается Эдип.

   – Какое существо ходит на четырёх ногах, и на двух, и на трёх, и чем оно слабее, тем больше у него ног?

   – Человек, – отвечает Эдип. – Младенцем он ползает на четвереньках, в расцвете лет ходит прямо и опирается на палку в старости.

Видя, что загадка отгадана правильно, Сфинкс бросается со скалы, на которой сидел, и вдребезги разбивается о камни внизу.

Эдип приходит в Фивы, и его радостно встречают как победителя Сфинкса. Фиванцы делают его своим царём, он женится на овдовевшей Иокасте, и у них рождаются дети.

Время идёт. Его преступление начинает смердеть. Город поражает чума[137]137
  Чума у древних эллинов считалась карой Аполлона, чаще всего за какое-нибудь религиозное упущение.


[Закрыть]. Всё кишит мухами. Люди умирают, и их непохороненными бросают прямо на улицах или кучами сжигают на кострах, от которых идёт жирный дым. Эдип посылает в Дельфы узнать, как можно умилостивить гнев богов.

   – Прогоните убийцу Лая, – отвечает бог.

Легко сказать, думает Эдип. Но кто же убийца Лая? Неизвестно, кто напал на старика и лишил его жизни, свидетелей не было. В поисках решения Эдип не знает покоя. Он ищет и молится, расспрашивает, копается в прошлом, словно крестьянин, который ворошит навозную кучу, переворачивая и переворачивая навоз, пока всё вокруг не провоняет. Иокаста догадывается об истине и умоляет его оставить всё как есть, но в своей гордыне он не может успокоиться, пока не получает однородное, гниющее, зловонное месиво и не оказывается стоящим голым посреди разорения, которое сам и произвёл. Его мать-жена вешается, и он, докопавшись наконец до правды и испытывая отвращение к самому себе, снимает с её груди брошь и выкалывает себе глаза.

Hurbis[138]138
  Спесь, высокомерие (греч.).


[Закрыть]. Мы понимаем это греческое слово как разъедающую, разрушающую язву спесивой гордыни и честолюбия. В своей гордыне Эдип осмелился вмешаться во всеобщий порядок, и это погубило его.

Так же как и Эдипа, Цезаря сгубило высокомерие. А чем же тогда были события Праздника Волков[139]139
  Праздник Волков — так называемые Луперкалии (lupus – волк) – праздник Очищения и плодородия в Древнем Риме, праздновавшийся 15 февраля в честь бога Фавна. Жрецы-луперки в шкурах закланных на алтаре козлов обегали вокруг Палатинского холма.


[Закрыть], как не результатом высокомерия Цезаря?

Мрачный из-за чёрных туч и града день. Жрецы Фавна[140]140
  Фавн – древнеиталийский бог плодородия, покровитель скотоводства и земледелия, соответствовал греческому Пану.


[Закрыть] со лбами, вымазанными собачьей кровью, покрытые шерстью, как козлы, с воплями бегут по улицам Рима и хлещут всех попадающихся на пути женщин плетьми из сыромятной кожи, чтобы те были плодовитыми. Один из них – Антоний – держит корону. Он подходит к помосту, где на золочёном троне, с застывшим лицом, неподвижно восседает Цезарь, облачённый в порфиру[141]141
  Порфира – длинная, обычно пурпурного цвета мантия, надеваемая монархами в особо торжественных случаях; один из символов власти монарха.


[Закрыть], в красных сандалиях, доходящих до икры; он наблюдает за ритуалом, словно древние цари Альбы[142]142
  Альба – древний город, считавшийся предтечей Рима. Был столицей и культурным центром Латинов. Согласно легенде, Альба была разрушена царём Туллом Гостилием.


[Закрыть]. Три раза жрец Антоний предлагает Цезарю корону, три раза Цезарь отстраняет её, а вокруг воет толпа, требуя принять корону, – и так до тех пор, пока жест отказа не становится просто притворством...

Спесь.

Через месяц его не стало.

Говорят, перед этим он получил достаточно предостережений. По Рыночной площади разгуливали призраки, совы являлись среди бела дня, а в храмах на ночь слетались вороны. В его статую ударила молния, уничтожив первую букву имени[143]143
  ...уничтожив первую букву имени... — В латинской транскрипции Цезарь – Caesar. Aesar – бог (этрусск.).


[Закрыть]. В ночь перед убийством его жене Кальпурнии привиделось это во сне, и она умоляла его не идти в Сенат. По пути на собрание некий Артемидор передал ему записку, в которой были изложены все детали заговора, вплоть до имён заговорщиков. Всё это он проигнорировал. Смерть не коснётся его, нет, не его, не Цезаря. Других – возможно. Но не Цезаря.

Спесь.

В него вонзили кинжал у подножия статуи Помпея, он упал, и они наносили удар за ударом, пока не убедились, что он мёртв. А когда он умер, его сын Брут поднял окровавленный кинжал высоко над головой отца и вскричал: «Цицерон!»

Уж чего Брут хотел, то хотел вовсю. Кого это задевало – не имело значения.

33

Мы были поражены смертью Цезаря, хотя у нас в Неаполе не принято было разговаривать о политике. Большинство из нашей общины одобряли мотивы убийц и даже их методы: в Греции тираноубийцы занимали почётное место. Я не одобрял их (хотя и не говорил об этом вслух) прежде всего потому, что встречался и беседовал с Брутом, и если остальные были на него похожи, то человек, которого они убили, был гораздо симпатичнее их самих; во-вторых, потому что, как и Поллион, я ставил порядок выше хаоса, но, насколько я понимал, с порядком придётся подождать. Как все фанатики, Брут и его друзья сосредоточились на том, чтобы снести систему, которой они противостояли, не думая ни о том, чем заменить её, ни о подлинной сущности власти. По-моему, это так же преступно, как сознательно установить несправедливый и деспотический режим – даже хуже, потому что, когда нет контроля, рушится сам общественный строй и зло начинает процветать на всех уровнях так же неизбежно, как на поверхность стоячего пруда поднимается пена.

В течение следующего месяца нам регулярно доставляли известия – по большей части потому, что они лили воду на нашу эпикурейскую мельницу: нечестность профессиональных политиков опровергала идеалы стоиков, так глупо веривших, что философия и политика совместимы. Речь Антония и чтение завещания Цезаря, по которому сады за рекой должны быть отданы народу, а триста серебряных слитков поделены между всеми совершеннолетними гражданами мужского пола, взбаламутили толпу против убийц, и им пришлось бежать из Рима. Для римской черни никакие разумные доводы не имеют значения, когда дело касается её кошелька. Любой бы мог сказать об этом Бруту, но он не стал бы слушать. Ему пришлось учиться на своих ошибках.

От августейшего римского Сената тоже не было проку. Многие из сенаторов были назначены Цезарем, а поскольку Антоний заявил, что раз они отменили законодательство Цезаря, то пользоваться привилегиями больше не будут, сенаторы поспешили изменить своим принципам и отказать в поддержке убийцам. Цицерон тоже притих. Кроме всего прочего, он был реалист и, должно быть, был крайне смущён показным плачем Брута над трупом Цезаря. Стоя в тени Цезаря, Антоний медленно, но верно прибирал власть к рукам, и республиканцам оставалось лишь беспомощно наблюдать за этим и в ярости скалить зубы.

Однако в начале мая до нас дошла весть об одном событии, которое должно было в корне изменить ситуацию, хотя ни мы, да и никто другой, не понимали этого. В Италии, в маленькой рыбацкой деревушке под названием Лупия, что недалеко от Бриндизи, высадился наследник Цезаря Октавиан.

Об Октавиане трудно говорить непредвзято. Вы, мой читатель, я знаю, представляете себе это так, словно наконец на сцену вышел ведущий актёр, и остальные тут же отступили, признавая его врождённое превосходство, или же, наоборот, попытались отодвинуть его в глубину сцены, но неизбежно потерпели поражение. Призрак Августа уже маячит у него за плечом, купая его в божественных лучах. Что бы Октавиан ни сделал, он всё равно прав, его конечная победа божественно предопределена, это лишь вопрос времени.

Освободитесь, если можете, от этого заблуждения. Постарайтесь увидеть его таким, какой он был, а не таким, каким должен был стать. Судите о нём, как если бы он был просто одной из многих скаковых лошадей. Взвесьте его шансы, учитывая, что он решил помериться силами с такими опытными скакунами, как Антоний, Кассий, Цицерон и остальные. Только так вы сможете оценить и его величие, и одновременно самые неприятные стороны его характера.

Ему девятнадцать лет, совсем ещё мальчик, узкогрудый, на журавлиных ножках, хрупкого сложения и болезненный. У него мало опыта в военном деле, никакой власти. Образование чисто теоретическое, хотя и самое лучшее, какое только можно купить за деньги (при этом правописание и орфография ужасающие). Несмотря на то что семья его отца была богатой и очень уважаемой, она не имела политического веса – провинциалы не попадают в ту тонкую, крепкую, как железо, сеть влиятельности, которая гарантирует мальчику, даже пока он ещё лежит в колыбели, достижение высокого положения в государстве. Противопоставьте этому три аргумента: его друзей – Агриппу и Мецената (я ещё дойду до них), его положение приёмного сына Цезаря и, наконец, последнее, но не менее важное – его целеустремлённую жестокость. Кое-кто занижал его шансы на успех. Сам Октавиан никогда в нём не сомневался, ни на минуту. Закованный в броню абсолютного эгоизма, он выискивал у своих противников одно за одним слабые места, повергал врагов и шагал по их обнажённым спинам.

Ближе к концу апреля Октавиан вступил в Рим. Народ и ветераны Цезаря приветствовали его как сына диктатора и мстителя. Обратите внимание, что он позаботился взять на себя эту роль открыто и посеял сомнения как в законности положения Антония в качестве преемника Цезаря, так и в его готовности отомстить за убитого друга: в последний месяц Антоний воздвигал хрупкий modus vivendi[144]144
  Образ жизни, условия существования. Здесь: способ мирного сосуществования (лат.).


[Закрыть] с тираноубийцами и Сенатом. Появление ореола вокруг солнца тоже каким-то образом было связано с его прибытием и истолковано как божественное одобрение его притязаний...

Поняли, как это срабатывает? Придраться не к чему. Ни угроз, ни требований, кроме разумных, никакого оспаривания статус-кво. Но тем не менее равновесие как-то нарушается в пользу Октавиана. Он становится лидером правых, любимцем народа, и свет, который падает на него, неизбежно отбрасывает тени.

Он словно борец, который без видимого напряжения перемещает своё тело так, чтобы его более тяжёлый противник расходовал свои силы. Равновесие нарушается, исчезает, и вот уже удивлённый соперник сбит с ног и грохается на землю.

Большинство борцов извлекают урок из первой же схватки и перестают недооценивать врага или доверять ему. Антоний урока не извлёк.

Недооценка и доверие стали гвоздями в крышке его гроба.