Текст книги "Я, Вергилий"

Автор книги: Дэвид Вишарт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

10

Вы, вероятно, заметили, что я до сих пор, за исключением одного-двух случаев, не упоминал о своих друзьях или даже знакомых. Как сказал бы писатель, даже образы родителей не получили развития.

Это не случайно. Я не говорил ни слова о друзьях, потому что у меня их не было. Да и едва ли я имел знакомых и даже (Боже, помоги мне!) родителей.

В Милане всё пошло по-другому.

Он был из Бергамо, сын местного сановника, и звали его Марк. Марк Ацилий Симплекс.

Ну разве это имя! Нам чертовски не хватает имён, я уже, должно быть, встречал десятки, если не сотни Марков. Но Марк Симплекс – совсем другое дело. Он был как раз тем, кем мог бы стать мой брат, будь он жив: мой умерший брат не только воплотился в нём, но и полностью развил свои возможности.

Может быть, на этот раз именно чувство вины заставило меня преодолеть свою застенчивость. Не забывайте, что теперь я стал старше. Я уже был в состоянии окинуть прошлое более хладнокровным взглядом и рассудить брата и себя, прежнего, без детского пристрастия. Наверно, я просто хотел загладить вину и быть прощённым.

Платон утверждает, что вначале люди были созданы двойными. У них было четыре глаза, два носа, два рта, четыре ноги и четыре руки. Затем боги разделили их пополам, как вы разрезаете яблоко, и обе половинки каждого существа зажили самостоятельно.

И с тех пор они стараются отыскать друг друга.

Может, так и было.

Марк учился вместе со мной у Латрона. Он был на год старше меня и уже стал приличным оратором. Если я продвигался, с трудом одолевая основы, то ему всё давалось легко и он делал успехи в труднейших риторических экзерсисах – требующих особенного мастерства в защите и нападении или сложных правовых спорах.

В тот важнейший во всех отношениях день я следил за тем, как он произносит как раз такую речь. Предположим, говорилось в задании, что по закону соблазнённая женщина имеет право либо обязать соблазнителя жениться на ней, либо приговорить его к смерти. Мужчина за одну ночь соблазняет двух женщин. Одна из них требует для него смерти, другая хочет, чтобы он на ней женился. Необходимо обосновать то или иное требование.

Марк предпочёл настоять на смертном приговоре. Но построил аргументацию не как адвокат женщины, а как защитник соблазнителя.

Когда он закончил, и я, и весь класс надорвали животики от смеха. Даже Латрон, который восседал на помосте, нахмурившись как туча, не удержался и пару раз улыбнулся. В конце он похлопал Марка по спине и проговорил: «Отличные доводы, мой мальчик, но малость, ну... отличаются от общепринятых».

Когда занятия закончились, я подошёл к Марку, чтобы поздравить его.

Он усмехнулся.

   – Я не был уверен, что выпутаюсь, – сказал он. – Старого крикуна чуть кондрашка не хватила. Но всё-таки обошлось.

   – Обошлось, потому что это была блестящая речь, к тому же блестяще произнесённая.

Он засмеялся.

   – Да, ты так думаешь? В таком случае давай сменим задание: «Так как же приходят стихи?»

Марк был одним из немногих, кто знал о моём увлечении. У меня уже была небольшая коллекция виршей (не могу назвать их стихами) в «александрийском» стиле. Я не стану здесь воспроизводить ни одной из них; да к тому же я их давным-давно изорвал. Правда – это одно, самобичевание – совсем другое.

   – Болезненно, – ответил я.

   – Угости-ка меня стаканчиком, и я позволю тебе, так и быть, почитать мне что-нибудь. Однажды мне удалось таким образом здорово облегчить боль.

Типичная шуточка Марка, но за ней крылось серьёзное предложение. Марк не только сочинял замечательные речи, но и был одним из лучших начинающих поэтов, каких я когда-либо знал. Он мог бы стать вторым Цицероном или... Вергилием.

Мог бы стать. Но спустя шесть лет он лежал на полях Фарсала[44]44
  Фарсал – город в центре Фессалии, здесь в 48 году до н.э. Цезарь одержал победу над Помпеем.


[Закрыть] с выпущенными кишками вместе с двадцатью тысячами таких же, как он, которые могли бы кем-то стать. Ему было тогда двадцать три года.

Ненавижу войну.

Мы завернули в одну из таверн в стороне от Рыночной площади[45]45
  Рыночная площадь – в античных городах была не только местом, где совершалась торговля, но и центром общественной жизни. В Риме она представляла собой ансамбль общественных зданий, ораторских трибун, храмов. По-латыни рыночная площадь – форум.


[Закрыть] и спросили кувшин самого лучшего вина. Пока Марк пил, я читал ему одно из своих стихотворений – помню, оно было о какой-то козе, – он порвал его в клочки. И правильно сделал.

   – Не забывай, Публий, – сказал он, когда покончил и с вином и с критикой, – всё должно быть единым целым – чувство и размер, звучание и форма, язык и аллюзии. Не трать впустую ни единого слова, ни единого звука. Держи свои стихи на голодном пайке, они должны быть стройные и утончённые, как... как... – Он поднял голову, окинул взглядом улицу. Вдруг глаза его широко раскрылись. – Юпитер Наилучший Величайший[46]46
  Юпитер Наилучший Величайший (Juppiter Optimus Maximus) – так в римском государственном культе официально именовался верховный бог Рима. Его храм стоял на Капитолии.


[Закрыть]! – прошептал он. – Посмотри вон на тех девок!

Я проследил за его взглядом. На противоположном тротуаре две женщины рассматривали безделушки уличного торговца – или, скорее всего, просто притворялись, что делают это: в том, как они держали головы, была какая-то нарочитость, к тому же быстрые взгляды, которые они бросали в нашу сторону, не оставляли сомнений в их намерениях.

Да и по их нарядам можно было безошибочно судить о том, чем они промышляют. Это были проститутки. То, что мы зовём «волчицы»[47]47
  Волчицами в Риме называли проституток за то, что их тело было общедоступно. Тит Ливий приводит мнение некоторых историков, которые считали, что волчицей, вскормившей Ромула и Рема, была в действительности жена нашедшего младенцев пастуха – Ларенция, которую называли так за её фривольное поведение.


[Закрыть].

   – Ты как – не прочь, Публий? – Марк всё ещё не спускал глаз с девиц. Та, что повыше, глядела прямо на него и улыбалась.

В моём животе затрепыхались бабочки.

   – Нет, уж лучше я пойду домой, – сказал я. – Дядя Квинт и тётя Гемелла будут меня ждать.

   – Глупости, ещё рано, – возразил Марк. Затем посмотрел на меня, на моё лицо, и ухмыльнулся. – Только не говори, что у тебя это впервые.

Я залился румянцем и ничего не ответил, а он продолжал:

   – Приап[48]48
  Приап – греко-римский бог плодородия (садов, полей и очага). Изображался с огромным напряжённым фаллосом.


[Закрыть]! Это и впрямь твой первый раз! Тогда всё понятно. Не беспокойся, я угощаю.

И, прежде чем я успел остановить его, Марк позвал девиц.

Почему я не сбежал – не знаю. Лучше бы я это сделал.

Рассмотрев их вблизи, я понял, что они старше, чем я думал. Не намного старше нас, но с уверенностью можно сказать, что им было чуть за двадцать. Ту, что повыше, – с большой грудью, – звали Флора. Говорила в основном она. Вторая была Лициска.

   – Так значит, вы студенты? – Флора села на скамейку рядом с Марком, прижавшись к нему бедром. Правой рукой Марк рассеянно похлопывал по нему и одновременно делал знаки официанту принести ещё вина.

   – Верно, – ответил он. – Изучаем прекрасное и горим желанием поучиться под вашим нежным попечительством поклоняться вашему алтарю.

Его рука соскользнула под стол, между её ног.

Флора захихикала и сдвинула бедра, поймав его в ловушку.

   – А он ничего, – сказала она Лициске, а затем обратилась к Марку: – Ты, что ли, поэт?

Марк кивнул на меня.

   – Вот он поэт, – объяснил он. – А я простой рифмоплёт.

Лициска прильнула ко мне, её пальцы пробежались по моим волосам.

   – Как тебя зовут, любовь моя? – спросила она. – У тебя прекрасные глаза. Я в восторге от них.

Её собственные глаза были словно осколки гранита, обведённые чёрным, веки тронуты зелёным малахитом. Эти глаза пронзили меня. Я вздрогнул и отодвинулся на край.

   – Ну давай же, красавчик! – Она прижалась ко мне ещё крепче. – Не стесняйся. Прочти нам стишок. У меня никогда ещё не было настоящего поэта.

Официант принёс вина и ещё две чаши. Он подмигнул Марку, расставляя их на столе, и отошёл. Флора налила всем.

   – Да ладно, Публий, прочти ей что-нибудь, – сказал Марк. Он переместил правую руку на Флорины плечи и кончиками пальцев нежно поглаживал её грудь, которую платье выставляло напоказ. Да продолжай же, говорили мне его глаза, не сваливай на меня всю работу.

Я вспыхнул и промямлил что-то вроде того, что у меня нет ничего подходящего для ушей юных дам.

Флора фыркнула.

   – Вы только послушайте, что он говорит! – воскликнула она. – Для «юных дам», каково, а?

   – А мне кажется, очень мило. – Губы Лициски оказались у самого моего уха, и её острые зубки покусывали мочку. – По крайней мере, он не хапуга, как некоторые. Не обращай внимания, любимый, не хочешь – не надо.

Я привстал.

   – Марк, мне очень жаль, но я действительно должен идти.

Лициска потянула меня обратно на скамейку. С быстротой нападающего краба она вцепилась в меня железной хваткой.

   – Может, с нами будет всё-таки лучше? – сказала Флора. – Здесь недалеко, за углом. – Она неожиданно по-деловому обратилась к Марку: – Серебряная монета. С каждого.

Марк присвистнул.

   – Ну ты и загнула, а?

   – Мы того стоим. Лучше тебе свои денежки не пристроить.

   – Ну пошли. – Марк встал, не снимая руки с её плеча, достал кошелёк, чтобы расплатиться за вино.

   – Деньги вперёд, – потребовала Флора.

Марк с усмешкой протянул ей деньги и бросил несколько монет на стол.

Мы вышли.

11

Они отвели нас в многоквартирный дом[49]49
  Многоквартирные дома в несколько этажей появились в Риме в конце III века до н.э. Их стали называть инсулами, т.е. «островами». С I в. до н.э. инсулы имели бетонные стены с кирпичной облицовкой, которую не штукатурили, т. к. о красоте домов не заботились. Первый этаж, как правило, отводился под лавки, а над ними находились антресоли, где могли жить хозяева лавок; квартиры располагались выше. Инсулы имели от трёх до шести этажей. Бедняки нередко нанимали одну квартиру сообща. Не во всех квартирах имелись кухни, не было водопровода и санузлов, отсутствовало отопление, а окна обыкновенно закрывались деревянными ставнями с прорезями для света. Закон обязывал каждого жителя инсулы хранить в своей квартире запас воды на случай пожара. Из-за скученности и тесноты улиц Рим неоднократно горел. Была создана специальная пожарная служба. Если дом не удавалось потушить, его разрушали, чтобы огонь не перекинулся на соседние здания. Большинство инсул строились наспех и плохо, т.к. это были доходные дома, владельцы которых заботились только о деньгах (квартирная плата в Риме была очень высока). Часто домовладелец сдавал весь дом одному арендатору, а тот уже сдавал по квартирам жильцам.


[Закрыть] недалеко от бойни. По пути мы обогнали четырёх рабов, тянувших быка, который стоял как вкопанный посреди дороги. Глаза животного выкатились из орбит и побелели, с морды свисали слюни и клочья пены, он ревел от унижения и ужаса. Я знал, что быки чуют кровь и могут предвидеть смертельный удар. Так же, как и я.

Мы поднялись на второй этаж по двум лестничным маршам, вонявшим человеческими испражнениями. Странно, что сама комната при этом была чистая, правда, в ней совершенно не было мебели, если не считать кроватей, стоявших вдоль боковых стен. Пространство между ними было разгорожено занавеской, но она упала и валялась на полу неряшливой грудой.

Раздеваться обе женщины начали сразу же, как только закрылась дверь. Они абсолютно не обращали на нас внимания, руки работали быстро, ни единого лишнего движения. Натренировались. Я стоял в глубине комнаты, прижавшись спиной к стене, и трясся как в лихорадке. Рёв быка за окном стал ещё отчаяннее. Затем раздался глухой удар молотка, и мычание прекратилось.

Марк стянул с себя тунику и исподнее. Его плоть была уже в крайнем возбуждении. Он подмигнул мне и лёг на ближайшую кровать. Флора, совершенно голая, взгромоздилась на него. Её рука скользнула вниз и направила его пенис внутрь себя.

– Ну же, любовь моя. – Лициска тоже стояла передо мной обнажённая и – бесстрастная. Грудь у неё была поменьше, чем у Флоры, но высокая, с яркими сосками. Я заметил у неё неровный шрам как раз над лобком, бледно-серебристый на фоне смуглой кожи. – Чего же ты ждёшь? Раздевайся.

Флора начала легонько постанывать. Я быстро оглянулся. Марк взял в рот левую грудь Флоры и сосал её. Кожаный матрас на кровати заскрипел. Я почувствовал, как струйка пота побежала у меня по лбу.

Лициска зашипела с досады. Не успел я опомниться, как она залезла мне под тунику и стянула штаны. Я не заметил, как мы очутились в постели, я наверху, Лициска внизу, обвив меня ногами. Она схватила рукой мой пенис и стиснула его.

Я чуть не подскочил.

Лициска принялась извиваться. Я чувствовал, как её жёсткие, словно проволока, лобковые волосы трутся о мою ногу.

– Давай, любовь моя, – шептала она. – Первый раз, да? Не важно, дай я тебе помогу. Позволь Лициске помочь тебе. Вот, так лучше. Ещё лу-у-учше, ты только расслабься, Лициска всё сделает сама, вот умница...

Это был кошмар. Мне стало так худо, что чуть не вырвало, точно её рука – это какое-то ползающее по мне животное, холодное и липкое, какая-то жаба или огромный жирный слизняк, который трётся своей шкурой о мою ногу, покрывая слизью, оскверняя меня...

Соседняя кровать заскрипела громче, ритмичнее. Я невольно посмотрел туда. Марк сменил положение. Теперь он был сверху, но губами по-прежнему присосался к Флориной груди, словно пиявка. Его ягодицы качали между её бёдер, как насос. Ноги девицы обвили его талию, высоко задрав колени и скрестив лодыжки, она извивалась угрём. Стоны сменились тяжёлым пыхтением. Я успел заметить, что она, вывернув голову, покусывала его в ложбинку на шее, как раз там, где она сходится с плечом. Голова Марка поднялась и запрокинулась назад. Он вскрикнул – каким-то странным, всхлипывающим криком, словно раненое животное, – и вытянулся.

В этот миг я почувствовал, как весь напрягся в руках Лициски.

   – Уже лучше, любимый, – сказала она. – Я знала, что у тебя получится. Теперь я просто...

   – Нет!

Я рванулся, тяжело плюхнулся на пол и пополз к двери. Я ощутил, что в горле поднялась желчь, меня вырвало; глаза ел пот, я встал, надел штаны, снова стошнило; одной рукой я ухватился за дверной косяк. Слышал у себя за спиной ругань Лициски, которая шипела, как дикая кошка; «Ублюдок! Мерзкий ублюдок! Убирайся отсюда! И ты считаешь себя мужчиной?! Ублюдок!»

Я рывком открыл дверь, шатаясь и чуть не падая, преодолел два лестничных пролёта и оказался на улице; сквозь слёзы проступали лица – издевающиеся, смеющиеся, пялящие глаза, безобразные лица.

Я вспомнил Эвполия. Свои ощущения, когда я застал его с юнцом в бане. И тогда на память мне пришли слова Тита, которые он бросил мне вслед в пустом классе: «Он педик! Специалист по задницам! Понял?»

Я ткнулся головой в грубую каменную стену и зарыдал.

12

Я никогда не говорил Марку, почему я тогда сбежал, да он и не спрашивал, он был слишком хорошо воспитан, чтобы настаивать на объяснении, зная мою скрытность. Думаю, что он списал всё на нервы, и подобная ситуация больше ни разу не возникала. Я бы не допустил, потому что больше не верил в себя.

Одного этого опыта оказалось достаточно, но, как бы он ни был неприятен, оглядываясь в прошлое, я убедился, что он бесценен. Я не только удостоверился в том, что не люблю женщин, но и понял, что если бы подчинился своей природе, то кончил бы тем, что стал презирать себя и был бы презираем другими. Куда лучше подавить побуждение или, если это невозможно, научиться контролировать его. Что я и сделал, и если я не смог стать счастливым, то, по крайней мере, сохраняю чувство собственного достоинства и самоуважение.

Я никогда не жалел о принятом решении. И хотя обет безбрачия, который я сам на себя наложил, был нелёгким бременем, он в значительной мере уберёг меня от страданий.

Спустя несколько лет, когда я жил близ Неаполя, местные жители (греки, конечно) дали мне прозвище Parthenias – Девственник. Частично это был намёк на одного из моих учителей, Парфения[50]50
  Парфений – греческий поэт из Никеи. В 73 году до н.э. попал в Рим в качестве военнопленного, как вольноотпущенник жил сначала в Риме, потом – в Неаполе. Своей поэзией оказал огромное влияние на римскую элегию.


[Закрыть], но прозвище имеет и куда более глубокий смысл. Во-первых, это игра слов – перевод на греческий имени Виргиний[51]51
  Virginitas – девственность, невинность (лат.).


[Закрыть], которое лишь чуть-чуть отличается от моего. Во-вторых (во всяком случае, мне приятно так думать), это прозвище отражает моё общественное persona[52]52
  Лицо (лат.).


[Закрыть], которое мне с таким трудом пришлось создавать. Я воспринял его как комплимент – и до сих пор так считаю, хотя оно уже больше не отражает истины (я не говорю о сексуальной стороне). Вместе с тем имя доказывает удивительную проницательность наших греческих учителей и совершенную невозможность состязаться с ними в утончённости языка. Мы, италики, можем стремиться подражать им, но никогда нам не превзойти их.

Я пробыл в Милане четыре года, пока мать не прислала письмо, в котором сообщала, что они с отцом решили послать меня в Рим.

РИМ
(53—49 гг. до н.э.)

13

Представьте себе обычную табуретку, какую можно найти на любой фермерской кухне, – на трёх ножках, расшатанную, чиненную-перечиненную, кое-где источенную древесным жучком. Эта табуретка, сделанная некогда хорошим мастером, честно отслужила своё, но она знавала и лучшие времена. Не слишком красивая, но всё же полезная вещь.

Так и Рим, вернее – Римское государство.

Осмотрите первую ножку табуретки. На первый взгляд кажется, что она из хорошего твёрдого дуба – как следует отёсанная, высушенная, местами немножко шершавая, но, в сущности, крепкая. Приглядитесь получше: дерево всё прогнило, потрескалось. Решительный человек мог бы взять её, отодрать от сиденья и сломать о колено, как сухую хворостину.

Это Помпей.

Вторая ножка гладкая и отлично отполированная, это не обыкновенное дерево, а ценный кедр. Поднесите её к носу. Понюхайте. Она пахнет дорогими маслами и мазями и воскрешает в памяти индийские и арабские суда. Вы понимаете, что эта ножка явно не на месте, возможно, её взяли от кресла какого-то восточного царя или от обеденного стола толстого банкира. Она лишь терпит это грубое окружение из-за роли, которую играет, а вовсе не потому, что и сама такая же.

Это Красс[53]53
  Красс, прозванный Богатым, будучи сторонником Суллы, в период сулланских проскрипций составил огромное состояние, которым умело пользовался в политических целях. В первом триумвирате, заключённом в 60 году до н.э., богатство Красса сочеталось с властью Помпея и мудростью Цезаря.


[Закрыть].

Третья ножка похожа на первую, только получше отполирована, блестит побольше и кажется какой-то ненастоящей. Поднимите табуретку, рассмотрите как следует древесину, из которой сделана третья ножка. Отколупните ногтем краску с её поверхности. Это совсем не дерево, а железо. Железный кол, вогнанный в структуру Римского государства.

Это Цезарь.

Поставьте табуретку на место. Стоит – не так чтобы очень прямо (ножки-то все разной длины), но этого вполне достаточно, чтобы ею можно было пользоваться. А теперь опять поднимите. Ухватитесь покрепче и оторвите любую ножку.

Это были Карры[54]54
  Карры – город в Месопотамии. В 53 году до н.э. у Карр парфяне разгромили войско Красса. Сам Красе был убит в сражении.


[Закрыть].

Вести дошли до нас в начале лета. Горя желанием показать, что он не хуже Помпея и Цезаря в военных делах, Красе вторгся в Персию с тридцатью шестью тысячами войска. В мае персы сразились с ним при Каррах и разбили его армию. Шестнадцать тысяч римлян и италиков были убиты, десять тысяч взяты в плен, потеряны семь священных Орлов[55]55
  Священные Орлы. — Около 100 года до н.э. Марий сделал орла с расправленными крыльями военным знаком, для несения которого в римских легионах выделялись специальные воины – аквилиферы (лат. Aquila – орёл). Во времена Республики орёл изготавливался из серебра, во времена Империи – из золота. Военные знаки у римлян были священными, их утрата считалась позором.


[Закрыть] вместе с легионами, в чьих воинов они вселились. Красе погиб позднее, его убили во время мирных переговоров с полководцем персов, отрубили ему голову и руки и послали в подарок персидскому царю.

Это было самое тяжёлое военное поражение Рима со времён Канн[56]56
  Канны — небольшой италийский город в Апулии вблизи побережья Адриатического моря. Возле Канн Ганнибал в 216 году до н.э. одержал знаменитую победу над численно превосходящими силами римлян с помощью искусного тактического манёвра – флангового охвата войск противника.


[Закрыть].

Как теперь табуретка будет стоять?

14

Первое, что я увидел, войдя в Рим, был труп.

Он валялся, раскинув руки, на краю тротуара всего в пятидесяти ярдах от Фламиниевых ворот[57]57
  Фламиниевы ворота – вход в Рим с севера по Фламиниевой дороге, построенной в 220 году до н.э. Г. Фламинием между Римом и Ариминием.


[Закрыть], и это было не мужское тело, а женское. Её изнасиловали и перерезали горло.

Задним числом я понимаю, что это был мне знак. Боги могут играть с вами злые шутки, но в одном, по крайней мере, они милосердны: они мало кому даруют способность предсказывать будущее. Для меня она была просто трупом, но этого было достаточно.

Рабов, везущих мой небольшой багаж, я оставил позади. С рассвета до заката в стенах города не разрешалось пользоваться повозками и экипажами[58]58
  ...не разрешалось пользоваться повозками и экипажами, — В Риме были очень узкие улицы (от 3 до 7 метров в ширину), и Юлий Цезарь официально запретил езду на лошадях с восхода солнца и до заката. По Риму можно было передвигаться только пешком, знатных и состоятельных людей рабы носили в носилках.


[Закрыть], но у ворот было всегда полно бездельников, готовых проводить вас. Единственный сопровождающий, которого я взял с собой, с подозрением покосился на труп женщины и на всякий случай сделал знак против дурного глаза. В то же время мой новый проводник, не обратив на него ни малейшего внимания, переступил через раскинутые конечности, словно это были ветки, загородившие дорогу.

   – Всё в порядке, господин, – ответил он, когда я спросил его о трупе. – Ещё пока рано. Её уберут через часок.

   – А кто она?

Это был дурацкий вопрос, и он отреагировал на него соответственно: сперва вытаращил на меня глаза, а затем аккуратно сплюнул в сточную канаву.

   – Какая-то сука, которая попалась во время беспорядков, – наконец-то сказал он. – Это не порядочная женщина. Приличные женщины не выходят по ночам. Да не морочьте себе этим голову, за ней присмотрят. Так вы говорите, что направляетесь на Эсквилин[59]59
  Эсквилин – один из семи холмов в Риме. Первоначально там находилось кладбище. Позднее на Эсквилине стали селиться богатые римляне. Так, на восточном склоне разместились сады Мецената.


[Закрыть], так, что ли, сударь?

   – Что за беспорядки? – Я был так ошеломлён, что мозги не ворочались.

Провожатый остановился и уставился на меня.

   – Вы что, нездешний, сударь? – спросил он. – То есть настоящий, так сказать, чужестранец? Да это продолжается не один год, с перерывами. – Он снова сплюнул и тронулся дальше. – Но по большей части, конечно, бунтуют. Всё из-за этих ублюдков в Сенате, думают задницей, почти все, простите за выражение. Норовят сократить ту маленькую помощь, которую выдают хлебом, да ещё заставить нас как следует заплатить за привилегию подыхать от голода. Мы бесправны, но мы свободные граждане, такие же, как и они. А Клодий[60]60
  Клодий, Публий Пульхр (ок. 92—52 до н.э.). – В 59 году до н.э. аристократ Клодий, ставший народным трибуном и стремившийся добиться изгнания своего основного противника Цицерона, примкнул к плебеям и принял простонародную форму своего родового имени «Клодий» вместо патрицианской «Клавдий». Плебеи Рима провозгласили его своим вождём и организатором. Ему удалось провести законопроекты об ограничении полномочий Сената, а также указ о раздаче хлеба городскому плебсу. Клодий встал во главе вооружённых отрядов, терроризировавших Рим.
  Во время преторских выборов 52 года до н.э. был убит сторонниками Милона.


[Закрыть], вот это парень, он на самом деле порядочный человек. Он хоть и шишка, но не смог вынести их вони и вместо этого перешёл на нашу сторону. Держит их в узде. – Он ощерился, как старый башмак, лицо его сморщилось. – Ну а если и распорют несколько животов или разобьют одну-другую башку, ну что ж, это жизнь, разве не так? – Он мотнул головой вперёд. – Подходим к Рыночной площади, сударь. Видели её раньше?

   – Нет, я первый раз в Риме.

Он приосанился и раздул ноздри, почуяв запах хороших чаевых.

   – Первый раз, а? – сказал он. – Могу показать вам окрестности, с моим удовольствием, сударь. Слева-от-вас-здание-Сената-далее-Народное-Собрание-это-ораторская-трибуна-справа-так-называемый...

   – Спасибо, – быстро вставил я. – Спасибо, но я скоро посмотрю всё сам.

Он хмыкнул, поковырял в левой ноздре, вынул палец и обследовал результат.

   – Я просто хотел помочь, сударь. Здесь нам налево. По Священной дороге. Смотрите не запачкайте ноги – тут целая лужа лошадиной мочи.

В Риме стоит зловоние.

Он воняет жирным илом Тибра, покрытым толстым слоем гниющих отбросов, и человеческим калом, принесённым сюда Большой Клоакой. Он воняет навозом, и уличным мусором, и мочой, которая портит стены, испещряя их, словно граффити[61]61
  Граффити – нацарапанные или вырезанные надписи на стенах, сосудах и черепках, которые содержат информацию о повседневной и частной жизни, о хозяйстве и политике. В большом количестве граффити обнаружены, в частности, в Помпеях.


[Закрыть]. Он воняет полумиллионом потных тел, столпившихся на небольшом пространстве, зажатых в ветхие перенаселённые дома, которые вспыхивают, как факелы, от первой же искры или обрушиваются, словно гнилое дерево, когда человеческий груз станет для них слишком тяжёл. Зловоние висит над Римом, точно ядовитые испарения.

Рим – подходящая оправа для римлян. Я ненавижу его.

Я поселился в семье Квинта Валерия Прокула, здесь не воняло. Прокул не был моим родственником, хотя я стал считать его своим вторым (или первым?) отцом. Он был другом семьи моей матери, гостившим у них иногда, – у Магиев, как я уже говорил, были хорошие связи, несмотря на профессию деда. Уютный дом Прокула стоял на склоне Эсквилина, недалеко от того места, где потом раскинулись сады Мецената...

Да, теперь я владею этим домом, хотя у Прокула был сын, который мог бы наследовать ему. Боги иногда играют с нами скверные шутки, особенно боги в человеческом обличье. Я расскажу вам о том, как этот дом стал моей собственностью, но позже, всему своё место.

Прокул был банкир, средних лет, солидный, респектабельный, известный на Рыночной площади одновременно своим практическим умом и честностью – замечательное сочетание для тех времён, да, думаю, и для любых других. Он был высокий, видный, со стального цвета волосами и прямым взглядом ледяных глаз, говорил спокойно и точно, держался с достоинством. На одних респектабельность сидит неловко, как плащ с чужого плеча, других туго спелёнывает, как саван. Прокул носил её просто и элегантно, как собственную тогу.

Жену его звали Корнелия – она принадлежала не к самому роду Корнелиев, но, во всяком случае, к одной из его патрицианских ветвей: её отец имел сенаторское звание. Но что ещё важнее, она была одной из наиболее образованных, просвещённых женщин, которых я когда-либо имел честь знать; и это тоже было редким сочетанием качеств. У них с Прокулом было двое детей: чудесный мальчик полутора лет – Луций и пятнадцатилетняя девочка...

Кажется, с рассказа о прошлом я переключился на панегирик. Ну и пусть. Если уж произносить хвалебную речь, то о ком, как не о Валерии Прокуле.

Возьмите горсть искрящегося снега с рифейских вершин[62]62
  Рифей – древнее название Урала.


[Закрыть] – это её кожа. Вообразите себе иссиня-чёрный блеск воронова крыла – это её волосы; нежнейший лепесток розы – её щека, резвые Плеяды[63]63
  Плеяды – в греческой мифологии семь дочерей Атланта и Плейоны. Их долго преследовал Орион, и Зевс вознёс их в виде созвездия на небо (Pleias – созвездие из семи звёзд).


[Закрыть] – её глаза...

Я знаю. Знаю. Всё это жалкая сдельщина. Вздор, которого можно ожидать от наёмного писаки, что продаёт свои рифмы по монетке за строку каким-нибудь неучам, возжелавшим поразить воображение подружки или дружка. Но никак не от меня. Не от Вергилия. Хотя поэзия – это вся моя жизнь, я никогда не был в состоянии облечь в слова то, что чувствовал к Валерии.

Я любил её. Я, который никогда не был близок с женщиной, кто был не способен на физическую любовь к женщине, я любил её.

Дайте мне одно мгновение. Прошу вас, будьте милосердны, дайте мне одно лишь мгновение. Один миг на воспоминание.