Текст книги "Я, Вергилий"
Автор книги: Дэвид Вишарт
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)
28
Киферида меня приятно удивила.
Вы извините мне, я уверен, моё предубеждение. Если видишь раздетую, почти голую девушку, которая танцует на руках, чтобы угодить толпе, явившейся смотреть мим, то естественно сделать определённое предположение о её характере и умственных способностях. Но в случае с Киферидой подобного рода предположения были бы совершенно необоснованны.
Не скажу, что она нужна была Галлу из-за своего ума – это было видно по тому, как его пальцы поглаживали бедро девушки, пока он знакомил нас. Но он, несомненно, был готов обращаться с ней как с равной по интеллекту, и это поразило меня.
– Киферида почти твоя соседка, Вергилий, – сказал он. – Она из Равенны[115]115
Равенна — основанный этрусками и умбрами город в Цизальпинской Галлии. Завоёван римлянами в III веке до н.э., а в 46 году до н.э. объявлен муниципием (т. е. городом, имевшим самоуправление).
[Закрыть].
– Ну, тогда мы вряд ли соседи, – улыбнулся я. – Но я бы никогда не подумал, что в этой области Италии может быть много греков.
Киферида засмеялась.
– Это всего лишь моё сценическое имя, – пояснила она. – На самом деле я обыкновенная Волюмния.
– Так уж и обыкновенная, – возразил я, и её лицо осветилось ослепительной улыбкой.
– Ты сказал, что твой друг не любит женщин, – обратилась она к Галлу. Тот смутился и покраснел, и она вновь повернулась ко мне: – Как тебе понравилось представление?
– О, Вергилий – серьёзный учёный, – пришёл в себя Галл. – Он не позволяет себе наслаждаться. Я считаю, что ты была великолепна.
– Да ладно тебе, – сказал я. – Я совсем не такой чопорный. Мне очень понравилось.
– Врёшь. Я наблюдал за тобой. Ты сидел так, словно у тебя кочерга в заду.
Киферида засмеялась, видя моё замешательство, и положила ладонь мне на руку.
– Неважно, – сказала она. – Не всем это по вкусу. Я сама не в восторге, но мне надо есть. Кстати, насчёт еды... – Она с улыбкой взглянула на Галла.
– Составишь нам компанию, Публий? – спросил Галл.
– Конечно составит, – ответила Киферида, прежде чем я успел извиниться за то, что мне уже пора. Левой рукой она подхватила мою правую, а правой обняла Галла за талию. – Даже серьёзные учёные должны есть. Куда пойдём?
– Я думал, может, зайдём в кабачок к Руфиону? Тут недалеко.
– Хорошо.
За винным погребком располагался маленький уединённый садик. Было видно, что Галла ждали – стол был уже накрыт и обед принесли так быстро, словно его заказали заранее. Я с интересом огляделся – для меня даже это было приключением. Как и большинство людей, которые могут себе это позволить, я предпочитал есть дома или у друзей. Питаться в трактирах, равно как и в постоялых дворах во время путешествия, было по меньшей мере рискованно, и лучше было этого избегать.
Однако этот кабачок оказался исключением. Еда была простой и свежей – никаких подозрительных соусов, забивающих вкус мяса, а холодная деревенская ветчина, сыр, салат и оливки – самые вкусные из всех, какие я когда-либо пробовал. Вино, конечно, тоже намного выше среднего.
– Руфион – вольноотпущенник моего отца, – объяснил мне Галл, когда я спросил его об этом. – Он знает, что ему будет, если он отравит сына и наследника своего бывшего господина. – И он подмигнул самому хозяину, суетившемуся с вином. На лице хозяина – он походил на испанца – расплылась широкая улыбка, и он закивал.
– Значит, тебе не понравился мим? – спросила Киферида.
– По мне, так это немножко... натуралистично, – ответил я.
Галл расхохотался.
– Натуралистично! – воскликнул он. – Да Цезарь у Лаберия получился чуть ли не евнухом.
– Но если считать Лаберия драматургом, то между ним и Аристофаном[116]116
Аристофан (ок. 445—386 до н.э.) – греческий поэт, выдающийся представитель древнегреческой комедии. Его произведения, полные юмора и сатиры, поднимали политические, социальные, педагогические и литературные проблемы своего времени. Его творчество в античные времена трактовалось противоречиво и неоднозначно.
[Закрыть] разница небольшая, – заметила Киферида.
Должен признаться, что я был изумлён. Мимические актрисы обычно не обнаруживают знания классической греческой драмы. И тем более не выражают свои мысли так чётко.
– Разве что в качестве, – сказал я.
– Ну естественно. – Она совсем по-птичьи сделала глоток вина. – Но по крайней мере, Лаберий служит той же главной цели.
– Какой же?
– Обратить внимание на безобразия. Вытащить их на свет, выставить на всеобщее обозрение. Поставить вопрос о правильности государственной политики. Всё это совершенно необходимо в здоровом обществе.
– Тебе не кажется, что ты немножко преувеличиваешь значение Лаберия?
Она посмотрела на меня в упор; я всегда тушуюсь, когда женщины так смотрят.
– Нет, не кажется. Неужели то, что мы делаем, не лучше – и не полезнее, – чем показывать скучные семейные комедии старика Менандра[117]117
Менандр (342/341—293/290 до н.э.) – древнегреческий комедиограф. Его пьесы представляют собой своего рода «мещанскую комедию» – поэт изображает обыденную жизнь афинян, размеренное течение которой внезапно прерывает какая-либо случайность или необычное происшествие. Политические события эпохи в его комедиях не отражены, но дана социальная жизнь с её конфликтами.
[Закрыть]? Разве это не важно, что греческий театр потерял свою остроту, когда Филипп Македонский[118]118
Филипп Македонский (382—336 до н.э.) – с 355 года до н.э. царь Македонии, положил основу македонскому господству в Греции и создал предпосылки для учреждения мировой державы своего сына Александра. Проводил политику захвата соседних государств (Фракии, Фессалии и др.), чем положил конец греческой системе малых государств. Против него как врага демократической независимости и свободы Греции выступал Демосфен (знаменитые «филиппики»). Убит во время подготовки к войне с персами.
[Закрыть] уничтожил города-государства? Или что Аристофан написал свои лучшие пьесы до того, как в Афинах не стало свободы слова?
Мне становилось всё интереснее.
– Значит, ты считаешь, что политика – неотъемлемая часть драмы?
– Конечно. Политика и мораль[119]119
Политика и мораль. Вспомни Софокла. — Софокл в своих пьесах высоко ставит нравственное начало своих героев. Глубоко любя свою родину, он воспевает Афины и их политическое устройство.
[Закрыть]. А что ещё? Вспомни Софокла. И это не только в драме. Возьми любое другое искусство, в особенности поэзию...
До этого момента Галл слушал нас с улыбкой. Теперь он поднял руку.
– Ну, будет вам, – решительно сказал он. – Сейчас неподходящее время для интеллектуальных споров. Заткнитесь вы оба и доедайте свой обед.
Киферида легонько оттолкнула его подбородок.
– Варвар, – заявила она. – Типичный галл, правда, Вергилий?
Я сам не заметил, как улыбнулся.
– Ты, наверно, и стихи тоже пишешь? – спросил я.
Киферида замотала головой, рот её был набит колбасой, ответила, проглотив.
– Слишком трудно. У меня полно хлопот и с чужими словами. Вот что мне на самом деле нравится, – она взяла кусочек латука, – так это играть в приличных пьесах, вместо того чтобы завлекать простаков и в девяти случаях из десяти заканчивать день на спине.
– Только в девяти? – сказал Галл. – Да разве кто-нибудь когда-нибудь слышал, чтобы в спектакле играла женщина? Я имею в виду, играла по-настоящему?
– А почему бы и нет? Думаешь, я сыграю Гекубу[120]120
Гекуба — в греческих сказаниях жена троянского царя Приама, мать Гектора, Париса, Кассандры и др. Пережила при разрушении Трои смерть всех близких и стала рабыней у Одиссея. В конце концов была превращена в собаку.
[Закрыть] хуже, чем мужчина?
– Ты умрёшь от скуки через месяц.
– Я уже и так изнемогаю. – Она усмехнулась. – Как ты, наверно, догадываешься.
Галл прыснул.
– Поосторожнее, – сказал он. – Вергилий опять краснеет.
– Насколько всё это правда? – быстро спросил я, чтобы скрыть своё смущение. – Я имею в виду Помпея и Сенат?
– Их союз? – Галл вынул косточку из оливки. – Пока что это поэтическая вольность, но от истины недалеко. Сенату нужно заполучить на свою сторону сильную личность, чтобы противостоять Цезарю, а Помпей жаждет почестей. Они покружатся, принюхиваясь друг к другу, словно собаки, но вряд ли это к чему-нибудь приведёт.
– А Цезарь?
– У него руки связаны галльским восстанием, но это не будет длиться вечно. Когда он его подавит – а он это сделает, – то захочет взять реванш, став консулом. Вот что будет, если дела примут интересный оборот.
– Для него это было бы заслуженно.
Галл налил себе ещё кубок вина.
– Попробуй-ка сказать это кому-нибудь из этих шишек в Сенате, – заметил он. – Да они скорее сделают консулом раба, лучше пусть он нарушит их сенатскую клановость, но только не Цезаря.
– Сенат не может помешать этому. Консула выбирают открытым голосованием.
– Им это не понадобится. Цезарь попал в безвыходное положение. Чтобы участвовать в выборах, он должен вернуться в Рим, да только он не может этого сделать из-за статуса правителя.
– Тогда он может участвовать заочно, – заметил я. – Прецеденты есть. Нужно только... – Я осёкся.
Галл кивнул.
– Вот именно, – сказал он. – Нужно только особое разрешение Сената. Понял, как это делается? Ублюдкам надо лишь подождать два года, пока истечёт срок его правления, и они поступят с ним, как с частным лицом.
– За два года Цезарь многое может сделать.
– Только если Помпей решит сотрудничать с ним и распространит свои интересы на внешние дела. Другое дело – если Помпей свяжется с Сенатом. Тогда дверь захлопнется у Цезаря перед носом. Во всяком случае, законных путей не останется.
– Ну, хорошо. А если предположить, что он не захочет распустить свои войска, когда выйдет его срок? Допустим, он решит остаться командующим?
– Тогда это уже открытый бунт, и он оказывается в изоляции. – Галл пожал плечами. – Видишь теперь, почему Сенату так нужен Помпей? Если он будет на их стороне, то Цезаря загонят в угол конституционным путём.
– А в военном отношении?
– Тоже. Может, он и имеет преимущество, но не такое большое, чтобы можно было рисковать. Если есть возможность избежать военного столкновения, то вряд ли он пойдёт на это.
– Вы, конечно, уже слышали последний bon mot [121]121
Острота, остроумное выражение (фр.).
[Закрыть] Цезаря? – вставила Киферида.
Галл улыбнулся ей.
– Нет, – ответил он. – Расскажи нам.
Киферида налила себе вина.
– Цезарь был в компании, – сдержанно улыбнулась она, – казалось, что он разоткровенничался, и тут кто-то спросил, какие у него планы. «Раз я кончил в Галлии, сказал он, то теперь собираюсь поплясать на членах Сената».
Галл присвистнул.
– Должен сказать, что это в его духе. – Он поднял свой кубок в безмолвном приветствии.
– Ты думаешь, он это серьёзно?
– Цезарь всегда серьёзен, когда шутит. Конечно, он сказал это всерьёз.
– Значит, жди беды?
– Если Сенат не опомнится, то да. И если Помпей не перестанет сидеть на двух стульях или же сделает неправильный выбор.
– Думаешь, дело дойдёт до драки?
– Не из-за Цезаря. Он не хочет войны и не может себе это позволить. Но если Сенат будет настолько глуп, чтобы загнать его в угол, всё изменится. И тогда они увидят, что у волка есть зубы.
Это было за два с половиной года до того, как в конце концов Цезарь обернулся волком. И когда это случилось, ему пришлось перегрызть Риму горло.
29
Если говорить о моей поэзии, то для меня это были насыщенные годы. Не то чтобы я писал много – по крайней мере, чего-то стоящего – несколько коротких стихотворений, несколько подлиннее, ничего памятного. Однако я усердно учился под руководством Эпидия, Парфения и Сирона и, с помощью Поллиона, потихонечку создавал круг друзей. Мои занятия риторикой постепенно, но неумолимо отошли на второй план: даже родители, получая письма как от меня, так и от Прокула, вынуждены были признать, что быть адвокатом – не моё призвание. Это очень разочаровало их.
После долгих месяцев мучительного напряжения Прокул почти пришёл в себя. Когда он вернулся в свой дом на Эсквилине, это был просто бормочущий мешок с костями – старик с изрытым худым лицом, настоящий дух, которым пугают детей. Он всё ещё нёс бремя двух смертей – оно согнуло ему спину и полностью выбелило волосы. Но время сделало этот груз не таким тяжёлым, он уже не так давил на плечи, как прежде. Прокул даже иногда стал говорить о них, о Корнелии и Валерии. Это было выше моих сил, и я восхищался его мужеством.
Зима, наступившая после описанных мною событий, принесла новое горе, хотя – стыдно сказать – и не такое острое. В письме матери мимоходом сообщалось, что её замучили перемежающиеся желудочные боли: она перепробовала всевозможные лекарства и даже не остановилась перед тем, чтобы поехать в Кремону проконсультироваться у врача-грека, но всё безрезультатно. Поскольку посыльный сам заболел в дороге, письмо, написанное в конце октября, пришло только перед Зимними празднествами. Через два дня я получил другое послание (не могу назвать его письмом), датированное тридцатым ноября, на этот раз от отца, в нём говорилось, что мать умерла.
Я совершенно не ожидал такого известия; положа руку на сердце, не могу сказать, что это меня глубоко задело. С тех пор как я поселился в Риме, я всего два раза ездил домой, и оба раза наши встречи были не то чтобы натянутые, но прохладные. Я отрастил бороду и надел траур, но в Кремону не поехал. На это были свои причины: мать давно уже похоронили, зима сделала дороги труднопроходимыми, и, кроме всего прочего, отец специально запретил мне приезжать. Рядом с ним был его истинный сын Гай, которому было уже десять лет, а чужих ему не надо.
Я ничего не рассказывал о Гае, только упомянул о его рождении. Не потому, что я имел что-то против него – совсем нет: он был славный парень, почти как Марк, чьё место он занял в сердцах родителей, перенёсших на него свою привязанность. Я не уверен, что разговаривал с ним больше чем два-три раза, – по-настоящему разговаривал, я не считаю шутливые беседы. Организм у него был намного слабее, чем у меня: хотя я и кашлял иногда кровью, но у него болезнь приняла более суровую форму и впоследствии убила его. Но несмотря на это, он был сыном своего отца, духом сильнее, чем телом, настоящий крестьянин, хорошо чувствующий землю. Если бы он дожил до зрелости, отец бы им гордился.
Незадолго до смерти матери отец продал имение и купил поместье побольше близ Мантуи. Частично он сделал это из чувства долга: поместье принадлежало одному из его многочисленных братьев, который внезапно умер за год до этого, оставив вдову с тремя дочерьми, и отец хотел быть уверенным, что девушкам будет обеспечено достойное приданое. Однако руководил им не один только альтруизм: это была прекрасная земля, и, даже заплатив порядочные деньги (которых женщины не получили бы, выставь они её на открытую продажу), отец считал, что совершил выгодную сделку.
События в Риме доказали правоту Галла. Цезарь подавил галльское восстание и сосредоточился на том, чтобы обеспечить себе консульство, которое Сенат решил ему не давать, тем самым лишая Цезаря будущего. Помпей становился всё более и более ревнив к военной славе своего коллеги, в то время как сам Цезарь терял иллюзии относительно усилий Помпея сделать что-либо на благо Рима. По мнению Сената, если между ними поглубже вбить клин, то их союз распадётся, как гнилое бревно. Поскольку срок, когда Цезарь будет вынужден сдать командование, приближался, а Помпей до сих пор палец о палец не ударил, чтобы помочь ему, Сенат осмелел. Его представители осторожно старались выведать у Помпея, как бы он отнёсся, если бы Цезарю не удалось преодолеть запрет появляться в Риме. Тот был уклончив, но многие подозревали, что он ждал Цезаря, чтобы заключить тайную сделку.
Если это верно, то он был разочарован. Такому крупному политику, как Цезарь, не нужны никакие сделки, во всяком случае с Помпеем. Незадолго до того, как должен был истечь срок, по которому он не имел права вступить в Рим, на его сторону перешёл один из его главных противников, народный трибун Курион[122]122
Курион, Гай Скрибоний (ок. 84—49 до н.э.) – римский сенатор. Сначала был другом Помпея, потом примкнул к Цезарю, во время гражданской войны подчинил ему Сицилию, победил помпеянцев во многих сражениях, пал в битве.
[Закрыть]. Цезарь имел возможность блокировать принятие законов, необходимых Сенату, чтобы уничтожить его. Сенат стонал, но ничего не мог поделать, пока не подойдёт к концу срок должности Куриона. Всё, что они могли, – это ждать, строить планы и надеяться.
Кризис наступил, когда стали известны результаты выборов магистратов на следующий год. Куриона, естественно, не допустили отслужить второй срок, но на его месте оказался Антоний, а Антоний был человеком Цезаря. Оказавшись перед угрозой тупика ещё на год, Сенат толкал к войне. Седьмого января на бурном заседании Палаты Антонию и его коллеге Кассию[123]123
Кассий, Гай Лонгин (? – 42 до н.э.). В 54 году до н.э. был претором, спас при Каррах от окончательного разгрома римские войска, которыми командовал погибший в сражении Красе. В 49 году до н.э. – народный трибун и командующий флотом Помпея, позднее легат Цезаря. Один из организаторов убийства Цезаря. После поражения около Филипп приказал рабу убить себя.
[Закрыть] – оба были сторонники Цезаря – посоветовали ради собственной безопасности покинуть Рим. Помпея, вынужденного наконец прекратить выжидательную политику, избрали диктатором и поручили ему командование сенатскими войсками.
Антонию и Кассию понадобилось три дня, чтобы добраться до Цезаря, стоявшего у границы Италии. Узнав о том, что происходит, он отдал приказ своим войскам перейти Рубикон – небольшую речку, отделяющую Италию от Галльских провинций, чем окончательно поставил себя вне закона.
Началась гражданская война.
КАМПАНИЯ
(январь 49 г. – сентябрь 40 г. до н.э.)
30
В Риме началась неразбериха.
Представьте улей, который кто-то опрокинул и разбил. Вокруг беспорядочно, бесцельно летают пчёлы: одни рассержены, рвутся в драку, но не найдя, с кем бы сцепиться, становятся ещё злее. Другие, чей мир внезапно перевернулся и стал совершенно чуждым, стараются заняться привычным, но теперь уже бесполезным делом, собирая разлитый мёд и ремонтируя раздавленные соты. Некоторые внезапно меняют своё отношение к собратьям, вероятно сводя старые счёты. Но большинство не делают ничего, потому что сделать ничего нельзя. Потерянные и сбитые с толку, они летают вокруг разрушенного улья, просто чтобы двигаться, – когда плодотворная деятельность невозможна, движение даёт ощущение, что они чего-то добиваются.
Не прошло и нескольких часов после того, как Сенат принял Чрезвычайный декрет, и Аппиева дорога, ведущая на юг в сторону Неаполя, была плотно запружена повозками. Большинство из тех, кто спасался бегством, были аристократы, которые стояли за войну, а теперь, добившись своего, решили, что войны им не надо. Везде были отряды Помпея, но его солдаты казались такими же нервными и несчастными, как и простые горожане: о военном искусстве Цезаря уже ходили легенды, и перспектива сразиться с ним была для рядовых солдат кошмаром.
И правильно они беспокоились. Прежде чем войска Сената осознали, что у них есть враг, с которым придётся воевать, Цезарь походным маршем двинулся на юг и занял этрусские перевалы, что расчистило ему путь к Риму через Апеннины. Посланная против него армия тут же сдалась, даже не пытаясь создать видимость сопротивления. Когда это известие достигло Рима, Сенат и высшие магистраты собрали свои манатки и бежали. Помпей, справедливо считая войну в Италии проигранной, погрузил в Бриндизи свои отряды на корабль и отплыл в Грецию.
Мне вспоминается разговор, который произошёл у меня несколько лет назад с одним солдатом, потерявшим руку в Герговии[124]124
Герговия – город в горах Галлии южнее современного Клермон-Феррана. В 52 году до н.э. этот город успешно оборонялся против Цезаря.
[Закрыть]. Он сражался со здоровенным галлом, вооружённым палашом, как вдруг поскользнулся в луже крови. И тут же почувствовал лёгкий удар по правой руке, посредине между локтем и запястьем. Он выпрямился, замахнулся мечом, чтобы ударить противника, – и обнаружил, что ни меча, ни руки, которая его держала, нет. Боли не было, сказал он (хотя, конечно, она потом пришла), только безмерное удивление, когда он взглянул вниз и увидел свою кисть, всё ещё сжимающую рукоять меча.
Вот так в последнее время чувствовали себя в Риме многие. Сенат и магистраты бежали, войск в городе нет, и можно ожидать бунтов, грабежей, повальных нарушений закона и порядка – словом, возврата к насилиям, имевшим место несколько лет назад; однако, как ни странно, безобразий было очень мало. Ошеломлённый народ просто выжидал. Это было невероятно.
И Поллион и Галл уехали раньше, чтобы присоединиться к Цезарю. Поллион всегда его поддерживал, я это знал, а отец Галла был его личным другом. Впрочем, мне приходилось встречать по ту сторону По даже тех, кто в глубине души не был сторонником Цезаря. Из остальных моих друзей одни двинулись на восток к Цезарю, другие – на юг к Помпею. Мало кто не тронулся с места. Прокул, правда, решил остаться, хотя и был до мозга костей приверженцем Сената и не скрывал этого, но я сомневаюсь, что он задумывался о том, что ему так или иначе грозит.
В середине февраля я покинул Рим и отправился в Кампанию по приглашению своего учителя Сирона, у которого была вилла на побережье недалеко от Неаполя. Парфений тоже был приглашён.
Наверное, мне надо бы кое-что добавить об этом приглашении, поскольку оно определило дальнейшее течение моей жизни. Я говорил вам, что Парфений и Сирон были эпикурейцами и что эпикурейцы воздерживаются от политики. Думаю, что даже и без их влияния в то время такая философия меня бы привлекла. Как я убедился, удовлетворение собственных прихотей (а что же такое политика, как не это?) ужасно и отвратительно. Именно из-за него были изнасилованы и убиты Валерия и её мать, развращён Филон, мой руководитель в деле Котты, оно подчинило римское правосудие военной силе Помпея. Поддаться ему – всё равно что попросить дар Мидаса[125]125
Мидас – в греческой мифологии царь Фригии. Он подпоил Силена и насильно задержал его, чтобы овладеть его знаниями. В награду за освобождение Силена Дионис выполнил желание царя: всё, к чему Мидас прикасался, превращалось в золото. В золото стали превращаться даже еда и питье; чтобы избавиться от волшебства, ему пришлось искупаться в источнике в Лидии. С тех пор источник стал золотоносным.
[Закрыть], который, стоит только получить его, крадёт жизнь у всего, до чего ни дотронешься, хотя бы даже всё превращалось в золото. Политика – это зло, и я не хотел принимать в ней участие, даже в качестве наблюдателя.
Сирон и Парфений разделяли мои чувства. Вилла в Кампании должна была стать нашим философским прибежищем, местом, где могли бы собраться люди, так же, как мы, желавшие удалиться от обезумевшего мира и запереться от него. Здесь они могли бы либо жить коммуной, либо, если под давлением обстоятельств всё-таки придётся жить в мире, использовать виллу для своего духовного возрождения. Она замечательно подходила для этого. Годы, что я провёл на вилле, исключая те, когда сюда вторгался внешний мир, были самыми счастливыми в моей жизни.
Это было общество, жившее размеренной жизнью, и это меня очень устраивало. Я всегда, по возможности, предпочитал твёрдый распорядок дня: только если ходить по одной и той же проторённой дорожке, мозг может ослабить вожжи и позволить телу блуждать своим путём. Я вставал с зарей или даже чуть пораньше, купался и очень умеренно ел. Затем, в зависимости от погоды и от того, над чем я работал, я часок гулял по берегу, размышляя, или сидел с книгой на террасе, выходящей на море. Если я писал стихотворение, то трудился над ним целый день: сперва это была сырая масса, но я постепенно придавал ей форму, вылизывая стихи, словно медведица своих медвежат. А если ничего не сочинял, то делил день между философией и поэзией – причём сначала занимался философией, как более серьёзным предметом.
По вечерам мы вели беседы. Это была самая лучшая пора.
Учился я гораздо больше, чем писал. У Сирона была отличная библиотека. Конечно, большинство книг в ней было по философии – эпикурейцы считают поэзию пустяком, – но Парфений перевёз сюда из Рима большую часть собственной библиотеки, которая замечательно восполнила недостаток. Иногда на виллу приезжали в гости друзья, разделявшие наши склонности, и заходили живущие по соседству единомышленники.
Хорошие книги, хорошие друзья – и досуг, чтобы наслаждаться всем этим. Разве удивительно, что я был счастлив в те годы?
Я не историк, разве только когда это необходимо. Поскольку события первых пяти лет затронули меня лишь в самом общем смысле, то краткого резюме будет достаточно. Если вы хотите получить полный отчёт, то почитайте Поллиона, который всё это время был одним из полководцев Цезаря.
Полтора года ушло у Цезаря на то, чтобы вынудить Помпея принять бой и разбить его главное войско при Фарсале[126]126
Фарсал – город в Фессалии, близ которого Цезарь в 48 году до н.э. одержал победу над Помпеем.
[Закрыть]. Двадцать тысяч полегло с обеих сторон.
Двадцать тысяч. Двадцать тысяч сердец остановились от прикосновения пальцев Мидаса, превратившего их живую плоть в орудие власти. Двадцать тысяч братоубийств, отмеченных «политической необходимостью».
Сам Помпей бежал в Египет только для того, чтобы, едва сойдя на берег, быть убитым. Его забальзамированную голову и кольцо с печаткой подарили Цезарю в знак искреннего расположения юный царь Птолемей и его сестра Клеопатра. Цезарю понадобилось полтора года, чтобы сломить сопротивление в Африке, в Тапсе[127]127
Тапс – город к югу от Карфагена (современный Тунис). Известен тем, что в 46 году до н.э. Цезарь нанёс здесь окончательное поражение Помпею.
[Закрыть], и ещё одиннадцать месяцев, чтобы завершить дело при Мунде в Южной Испании.
Испанская кампания вознесла двух заложников времени, и оба они впоследствии сыграли важную роль. Первым был сын Помпея Секст[128]128
Помпей, Секст (73—35 до н.э.) – младший сын Помпея Великого. Воевал в Испании и Африке против Цезаря, в 43 году до н.э. от Сената получил командование флотом. Владел Сицилией, имевшей чрезвычайно важное значение для снабжения Рима зерном, и возглавлял сильный флот. Представлял серьёзную опасность для сторонников второго триумвирата (Октавиан, Антоний, Лепид). Разбит в 36 году до н.э. при Милах (полуостров в районе северного побережья Сицилии).
[Закрыть], единственный из командиров, который вышел из сражения живым и ускользнул из расставленных Цезарем сетей. Второй – семнадцатилетний внучатый племянник Цезаря, настоявший, несмотря на болезнь, на том, чтобы последовать за ним. Не спасовав перед трудностями пути и не испугавшись даже возможности крушения, этот безукоризненный юноша показал себя в походе героем – стойкость, с которой он переносил опасности и лишения, оставила о нём наилучшее впечатление.
Да. Я говорю об Октавиане. Человеке, которого Вергилий обвинил в трусости и физической и моральной развращённости. Вы его не узнаете? Ну, потерпите немного.
Перед гражданской войной Цезарь оставил завещание, назвав Помпея своим главным наследником. Ясно, что он должен был его изменить, – но кого он мог поставить вместо Помпея? У него не было ни явного наследника, ни законного сына, который мог бы автоматически получить его тогу, если бы он в конце концов решил отойти от дел. А преданность, сила духа и мужество были качествами, которые Цезарь ценил превыше всего. Особенно в красивых юношах, бывших к тому же с ним в кровном родстве.
Как же Октавиан мог не продемонстрировать себя, если в недалёком будущем должно быть составлено новое завещание? Или вы думаете, что он был слишком молод, чтобы понимать, что делает или насколько высока ставка? Результат был предрешён. Имя Октавиана было первым названо вместо Помпея в новом завещании, и Рим получил престолонаследника, не зная ещё о существовании царя.
Кампания, которая привела к Мунде[129]129
Мунда – город в Испании. Известен победой Цезаря над сыновьями Помпея (17 марта 46 года до н.э.). Положение этого города в точности не установлено.
[Закрыть], была истинным началом принципата[130]130
Принципат — в римской истории образ правления, установленный Августом и продолжавшийся до 2-й половины III века. Возникновение принципата относится к 27 году до н.э., когда Октавиан закончил реорганизацию государства и водворил новый режим единоличной власти, прикрыв его республиканскими формами. С правовой точки зрения, принципат – это диархия (двоевластие), при которой носителями власти, с одной стороны, являлся народ и Сенат, а с другой – император. Принцепс, в теории, не самодержавный монарх, а просто магистрат, слуга народа. Его власть строго ограничена конституционными рамками. Он только первый (princeps) в ряду граждан и сенаторов, связанный, как и другие граждане, законами. В 28 году до н.э. Август, пересматривая список Сената, поставил своё имя на первое место.
[Закрыть] Августа. Поэтому я не говорю о походе Цезаря против помпеянцев.
Привет, Август.