Текст книги "Шанхай. Книга 2. Пробуждение дракона"

Автор книги: Дэвид Ротенберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 36 страниц)

Глава двенадцатая
СКАЗИТЕЛЬ

Той ночью, когда Убийца и члены его Гильдии освободили Максимилиана, Сказитель возвращался из своего театра на Бэйцзин Лу через район, который живущие в Шанхае китайцы называли Ничейной землей. Вечернее представление обернулось форменным провалом. После кричащей боли голого человека, которую наблюдал все эти дни Сказитель, все сделанное им в театре, включая и новую оперу, стало выглядеть каким-то мелким и никчемным. Он прекрасно знал, что последний его спектакль не является шедевром, но сегодня, глядя на сцену, вместо того чтобы испытывать душевный подъем, он морщился и кривился. Умствование заменяло мысли, и, что было хуже всего, его актеры не играли, а лицедействовали, не жили, а кривлялись. Он не мог дождаться окончания спектакля и ощутил необъяснимую радость, вывешивая на дверях театра объявление, в котором говорилось, что на ближайшие три недели представления отменяются.

– Как мы можем развлекать публику, когда рядом с нами мучается, умирая от голода, обнаженный человек? – спросил он у ошарашенной труппы.

Когда Сказитель выходил из театра, его не покидало гнетущее чувство. Он ощущал запах перемен, знал, что все вокруг пришло в движение, и не сомневался в том, что голый человек каким-то образом связан со всем этим.

Сказитель завернул за угол и был остановлен японским патрулем. Он предъявил документы и разрешение находиться на улице после наступления комендантского часа. Начальник патруля неторопливо прочитал бумаги, после чего приказал ему немедленно отправляться домой.

Сказитель кивнул, стараясь, чтобы это не выглядело поклоном, и двинулся дальше. Он прошел через небольшой сквер с бронзовой скульптурой играющего мальчика фань куэй. Табличку с указанием того, кто это был, свинтили давным-давно, поэтому ребенок фань куэй играл в атмосфере полной анонимности.

Он снова завернул за угол, потом – за другой и был удивлен, услышав из темноты голоса японцев, приказывающие ему остановиться.

– Кули, стой! Ни с места!

Сказитель остановился и стал ждать. Из переулка, где располагался знаменитый шанхайский бордель, вышли трое расхристанных японских солдат. Они приближались осторожно. Так днем пешеходы переходят заполненные велосипедами улицы Шанхая.

– Кули! – снова крикнул один, когда они вышли из тени и оказались на свету.

Мысль о том, что он наткнулся на очередной патруль, испарилась в едком свете уличных фонарей, когда он увидел, кто к нему направляется. Это были трое пьяных японских солдат, без сомнения призванных на военную службу из деревни. Обычное пушечное мясо японской императорской армии. Мысль о том, что судьба такого сложного города, как Шанхай, оказалась в руках подобной деревенщины, не на шутку напугала его.

– Предъяви документы, паршивый кули! – пролаял один из них. От него разило дешевой выпивкой и блевотиной.

Сначала Сказитель возмутился и хотел ответить, что патруль только что проверял у него документы, но тут же передумал. Какой смысл затевать перепалку с пьяной деревенщиной? Но прежде чем он успел достать бумаги из внутреннего кармана, второй японец толкнул его, повалив наземь, и начал что-то орать. Они окружили его и носками ботинок принялись швырять в него грязь. Другой японец плюнул на него, а третий стал расстегивать ширинку. Сказитель вовремя откатился в сторону, и струя мочи попала на ботинки одного из солдат. Тот возмущенно завопил, а двое других зашлись от смеха, будто ничего смешнее они отродясь не видели. Солдат, все еще держа в руке свой пенис, повернулся туда, где должен был лежать Сказитель, но тот уже стоял на ногах. Японец зарычал от ярости, а Сказитель, больше не контролируя себя, стал в бешенстве выкрикивать на причудливой смеси китайского и японского:

– Вы что, не умеете ничего другого, кроме как мочиться на людей? Это безобразие! Я никогда не видел ничего более отвратительного!

Слова Сказителя еще пуще взбесили японцев, и они уже собирались ответить ему, но тут, словно ниоткуда, раздался глубокий женский голос:

– Это так вы вели бы себя в присутствии великой ширайбаяши? Даже не пытайтесь оглянуться. Таким, как вы, не дозволено смотреть на меня и подобных мне. Если бы мы находились в Киото, я приказала бы вас высечь. А теперь пошли вон!

Солдаты низко поклонились и боком, по-крабьи уползли в темный переулок.

Дождавшись, когда они скроются, Сказитель повернулся к своей спасительнице и с изумлением узнал в ней молодую, но уже ставшую знаменитой Цзян.

– Я у вас в долгу, – поклонившись, проговорил он.

– А я – у вас, за ваше искусство.

– Что вы им сказали? Что-то про гейш, Киото и их поведение?

– Мои познания в японском языке весьма скудны. Я успела выучить эту чепуху после того, как они появились у излучины реки.

– Благодарю вас еще раз, – сказал он и повернулся, собираясь уйти.

– Подождите.

Цзян взмахнула рукой, и четверо носильщиков подбежали к ним, неся ее паланкин. Женщина гостеприимно отдернула занавеску, и Сказитель, не заставив себя упрашивать, проворно влез внутрь. Цзян забралась следом за ним и задернула шторку.

– Никогда раньше не путешествовал в паланкине, – сообщил он. – Если не считать сцены.

– Я стала пользоваться им только после прихода японцев. Они боятся останавливать паланкин, опасаясь, что внутри может оказаться дама какого-нибудь их генерала.

– Умно! – с одобрительным кивком похвалил Сказитель.

– В такое время, чтобы выжить, просто необходимо действовать с умом. Куда вы направляетесь?

– Домой.

Он назвал ей адрес, и женщина сообщила его одному из своих слуг. Носильщики подняли паланкин и потрусили вперед.

Приоткрыв занавеску, Сказитель взглянул на одного из мужчин, обратив внимание на его могучую мускулатуру.

– Но это же не кули! – удивленно сказал он, повернувшись к Цзян.

– Конечно нет, – откликнулась Цзян. – Путешествовать с кули сейчас слишком опасно. – Это тонги из клана «Праведной руки», и им хорошо платят за то, что они меня охраняют.

Сказитель отвернулся.

– Вы не одобряете?

– У меня нет определенного мнения на этот счет.

Цзян посмотрела на находящееся в тени красивое лицо мужчины, сидевшего рядом с ней.

– Вы играете женщин.

– А вы видели мои пьесы?

– Ну разумеется! Артисты и куртизанки – ближайшие родственники. Вы трогаете за душу одновременно многих, я – только одного.

Он кивнул.

– Но все же почему вы изображаете женщин?

– Таков мой дар. Каждый из нас должен следовать тому, что дано ему свыше.

С этим Цзян согласилась целиком и полностью. Она раздвинула шторки, и на лицо Сказителя упали полосы света от уличных фонарей. По мере того как паланкин двигался, они то пропадали, то вновь появлялись.

– Вы все еще в гриме.

– Из-за комендантского часа у меня не было времени снять его.

– Грим помогает вам лучше понять нас?

– Кого это «нас»?

– Нас, женщин.

По лицу Сказителя пробежала новая полоса света, и он улыбнулся:

– Вы выведываете у меня секреты моего искусства?

От внимания Цзян не укрылось, что он употребил слово «искусство», а не «ремесло». Ее всегда удивляло, что артисты называют свою работу ремеслом, а вот музыканты – никогда.

– Да, – произнесла она, – я пытаюсь выведать у вас секреты вашего искусства.

Глаза мужчины закрылись, тело слегка подвинулось вправо – так, что их бедра соприкоснулись, его губы стали тяжелыми, а ноги повернулись вовнутрь. Он протянул руки к лицу Цзян, и, когда его пальцы прикоснулись к ее губам, у женщины возникла полная уверенность в том, что ее трогает старая опытная куртизанка. Она провела кончиком языка по его пальцам и откинулась назад.

– Впечатляюще, – проговорила она. – Очень впечатляюще.

Через двадцать минут паланкин остановился. Сказитель отдернул занавеску и выбрался наружу.

– Спасибо вам за доброту, и, повторяю, я ваш должник.

К его удивлению, лицо Цзян было суровым и непроницаемым.

– Помните об этом, Сказитель. Вы мой должник.

Он поклонился и исчез в темном переулке.

Цзян усмехнулась и покачала головой. Конечно же, он не назвал ей свой настоящий адрес.

«Ты осторожен, – подумала она, – и это хорошо. Нынче мы все должны проявлять осторожность».

Сказитель миновал храм городских богов-покровителей и подумал: «Интересно, кто из богов несет ответственность за японскую оккупацию и за все, что происходит в городе на протяжении последних месяцев?»

По улице Тяньцзинь Лу прогрохотала японская бронемашина. Сказитель подождал, пока она проедет. Улицы Шанхая были неестественно пусты. Городские жители, схоронившись за закрытыми ставнями, тоже ждали. Ждали, гадая, что будет дальше.

Сказитель перешел через дорогу и вошел на территорию Французской концессии. Там не будет ни японских солдат, ни броневиков. Оливковые деревья наполняли ночной воздух обманчивым сладким спокойствием.

Он миновал несколько особняков, укрывшихся за высокими стенами. Некоторые из обитающих здесь богачей жертвовали деньги на его театральные постановки. Развлекая торговцев фань куэй, он иногда даже устраивал сольные выступления – прямо в их домах. Фань куэй удивленно таращились на его женский грим, и он не знал, как для них играть. Но китайцы – в основном это были торговцы Хонг – реагировали иначе. Они кричали «Хоа!», громко восхищались, одобрительно похлопывая его по спине, а потом давали денег на новую оперу. Раньше он считал некоторых из них своими друзьями, но теперь перестал им доверять. Среди них оказалось много таких, которые пошли на открытое сотрудничество с японцами. В Шанхае было не сложно найти людей, желавших свести счеты со своими недругами, и они были готовы, чтобы это сделали за них японцы.

Выйдя с территории Французской концессии, Сказитель оказался в Старом городе и прошел мимо садов Юйюань, недоступных теперь для китайцев. Он увидел японского солдата, который лапал китайскую девушку, и пожалел, что у него не хватает смелости вмешаться.

Десятью минутами позже Сказитель вошел во двор своего шикумена и был радостно встречен старой амой. Укоризненно цокая языком, она помогла ему снять остатки театрального грима. Он позволил ей немного поворчать, а потом легонько оттолкнул.

– Хорошо бы чаю.

– Может, разбудить…

– Нет, нет, жену будить не надо. Принеси чай в кабинет.

Чай был чуть теплым и слабым, но Сказитель не стал жаловаться. Воспоминания о голом человеке заставили его вновь задуматься о дочери. Мысли о ней преследовали его весь день. Он сел и стал вспоминать их последнюю встречу. Восемь месяцев назад, когда японская армия начала окружение Пекина, его дочь Цзяо Мин вступила в Сопротивление. Для нее это стало вполне естественной эволюцией от активистки Коммунистической партии в Шанхайском инженерно-техническом университете. За последний год, еще до того как японцы двинулись на Шанхай, она проводила больше времени на подпольных партийных собраниях, чем в аудиториях университета. Там она повстречалась со своим любовником Чэнем. Их роман был тайным и бурным – любовь на заре войны. Они оба посвятили свои юные жизни борьбе за правое дело. Более того, она сказала отцу, что Чэнь рассматривает вторжение японских захватчиков как некую возможность, чуть ли не дар, ниспосланный свыше, который приведет к тому, что народный гнев достигнет точки кипения. После чего китайцы смогут нанести контрудар и отвоевать то, что по праву принадлежит им. А начать молодые люди решили с Нанкина.

* * *

– Ехать в Нанкин? Сейчас? Ты сошла с ума! Ведь там вот-вот начнется настоящая война!

– Война скоро начнется повсюду, отец. Наши жизни нам больше не принадлежат.

Внезапно девушка пошатнулась и была вынуждена опереться об отцовский стол.

– Ты больна? – Он испуганно вскочил на ноги.

– Нет, наверное, это от голода.

– Тогда сядь и поешь.

– У тебя дом ломится от еды, а другие голодают. – Девушка сделала шаг назад. – Это несправедливо, отец.

«Опять эта коммунистическая чепуха!» – подумал он, но сказал другое:

– Возьми из дома еды, сколько потребуется, и накорми друзей.

– У меня нет времени. Мне нужно идти.

– Останься. – Он распахнул объятия. – Пожалуйста, останься!

– И что мне здесь делать? – Она окинула его взглядом, в котором читалась не столько злость, сколько жалость. – Стать глупой актрисой вроде тебя или писать идиотские театральные постановки? Что полезного делаешь ты, отец?

– Наверное, что-нибудь да делаю, – подавив усмешку, сказал он.

– Почему ты так считаешь?

– Потому что природа сурова и не знает жалости. Все ненужное со временем отмирает, а актеры существуют издавна. Из всех искусств дольше них существует только музыка. Природа не стерла нас с лица земли, значит, мы служим какой-то важной цели.

– Единственная важная цель сейчас – служить своей стране и освободить крестьян.

– А не воевать с японцами, Цзяо Мин?

– Это одно и то же, отец. Одно и то же. Человек твоего положения должен понимать это.

Вот и все. Больше он не мог придумать ничего, чтобы остановить ее, не дать ей уехать.

– Возможно, ты права, – сказал он, и на его глаза навернулись слезы. – Я не знаю, что еще сказать.

Дочь удивила отца, положив ладонь на его щеку.

– Я немолодой человек, – пожаловался он.

– А я уже давно не ребенок, отец. Я понимаю: своими операми ты по-своему борешься за Китай, а я буду бороться по-своему. Почему ты так смотришь на меня?

– Откуда у тебя это ожерелье?

– Ты сам подарил его мне на мой пятнадцатый день рождения.

– Да, действительно. А я и забыл. – Пересилив себя, он улыбнулся и вспомнил, как восхитилась Цзяо Мин, увидев этот подарок. Тогда он сказал ей: «Мне жаль, но в нем не хватает нескольких частей». «Ну и пусть, – ответила она. – Зато оставшееся еще ценнее».

Ему очень понравились эти слова. Как раз то, что нужно настоящему Сказителю: крохотный кусочек, который придает смысл и вес всему прочему.

Так же было и сейчас. Она стояла перед ним в этом ожерелье. Ожерелье было незатейливым, но делало ее простой и понятной. Сказитель знал: понять другого человека до конца невозможно, даже если ты любишь его. Но ожерелье было той путеводной нитью, с помощью которой он мог если не написать портрет, то хотя бы набросать приблизительный эскиз дочери.

– Что, отец?

– Я думал про ожерелье. Ты знаешь историю, которую оно рассказывает? – На каждом из стеклянных шариков было свое изображение.

– Я полагаю, отец, это еще одна из твоих сказок.

– Не моих, а народа черноволосых, – поправил он дочь.

– Как скажешь, отец. Как скажешь.

Он снова покивал, но на сей раз медленнее.

– Сейчас я повернусь к тебе спиной, Цзяо Мин. Так мне легче будет перенести твой уход.

– Ты не благословишь меня, отец?

Сказителю показалось, что он путешествует во времени. Он вдруг оказался на вершине высокой горы и смотрел, как, проклиная лютый мороз, раздевается старый император.

– В обмен на твой поцелуй – все, что угодно.

Когда дочь прижалась губами к отцовскому лбу, ее ожерелье прикоснулось к его плечу.

А потом он повернулся к ней спиной и она ушла.

Глава тринадцатая
ТРОЕ ИЗБРАННЫХ ПРИНИМАЮТ РЕШЕНИЕ

Их встреча началась с того, что молодой Резчик громко откашлялся. Дочери Май Бао, ставшей теперь Цзян, стоило больших трудов пробиться через многочисленные патрули, наводнившие улицы после наступления комендантского часа, поэтому, выехав за два часа до назначенного срока, она появилась лишь за несколько минут до начала встречи. Убийца приехал прямиком из убежища, где он и члены его Гильдии прятали Максимилиана. Комендантский час и патрули были ему нипочем. Конфуцианец, как обычно, прибыл раньше всех и был на удивление молчалив.

– Нам необходимо принять важные решения, – заговорил Резчик. – Ты наладил связь со своими собратьями-конфуцианцами?

– Да. С мадам Сун я говорил лично и, кроме того, отправил послания двум высокопоставленным конфуцианцам, приближенным дочерей Чарльза Суна. Они ожидают моих приказаний.

– Наших приказаний, – со смертоносной прямотой поправил Убийца.

– Да, разумеется, наших приказаний, – неохотно согласился Конфуцианец.

Цзян вспомнила предостережение матери относительно этого человека.

– Каковы будут наши дальнейшие действия? – спросил Резчик.

– Человек с Книгой – это Мао Цзэдун. С этим все согласны?

Ни Цзян, ни Убийце не хотелось верить в то, что Мао и впрямь является Человеком с Книгой, но он, безусловно, подходил по всем меркам.

– Хорошо, – продолжил Конфуцианец, истолковав молчание как знак согласия. – В таком случае давайте определим, каким образом мы сможем использовать мое влияние на дочерей Суна, чтобы поддержать Мао.

– Первым делом мы должны положить конец его войне с Гоминьданом, – заявил Резчик.

– Это войска Чан Кайши нападают на коммунистов, а не наоборот, – проговорил Конфуцианец.

– Согласен, – откликнулся Резчик. – Так как же нам остановить Чан Кайши?

Повисло долгое молчание, но в голове у каждого вертелся один и тот же очевидный ответ: найти общего врага, против которого они могли бы вести совместную борьбу. Однако тут существовали некоторые препятствия, озвучил которые Конфуцианец.

– Японцы годами оккупировали Китай, но это не мешало Гоминьдану и коммунистам воевать друг с другом. – Ощутив на себе взгляд Цзян, он повернулся к ней: – Пора и тебе высказаться, юная дева. Ты пока не произнесла ни слова. Твоя мать никогда не стеснялась выражать свое мнение, теперь – твой черед.

Цзян хотелось плакать. Ей виделся только один выход: устроить катастрофу столь ужасную, что двум враждующим сторонам волей-неволей пришлось бы объединиться. Но время для этого пока не настало. Они еще слишком мало знали, чтобы принимать подобное решение. Она не представляла, какую роль может сыграть в этом Коммунистическая партия Китая или любой из мужчин, стоявших сейчас рядом с ней в потайной пещере Муравейника. Пусть даже Мао действительно является Человеком с Книгой, но он, судя по всему, набирает все большую силу и без их помощи. Силы Гоминьдана, которых японцы выдавили из Шанхая, ушли на запад, коммунисты находились на севере, а между ними лежал Нанкин, и та из сторон, в руках которой он окажется, получит контроль над всем Китаем.

Именно Нанкин японцы избрали очередной целью, но что мог сделать Договор Бивня, чтобы повлиять на исход неизбежной битвы?

В дрожащем свете факелов Цзян грациозно шагнула вперед и набрала воздуху в легкие. Это будут первые слова, произнесенные ею на встрече Договора Бивня, и Цзян не сомневалась, что они вступят в противоречие с исторической традицией. Она пошевелила пальцами, словно извлекая мысли из воздуха – точно так же, как ее мать извлекала чарующие звуки из эрху.

– Японцы – не такие, как тайпины или маньчжуры. Чэсу Хой предупредил нас о том, что на землю сошло само зло. – Она помолчала и подняла руку, не позволив Конфуцианцу перебить себя. – Я ему верю. Нам пора оседлать хвост дракона.

Эта древняя фраза всплыла из глубины истории народа черноволосых. Когда ты сталкивался с превосходящими силами противника, которым не мог противостоять, тебе оставалось лишь одно: прокатиться на хвосте дракона.

– То есть ты предлагаешь нам ничего не предпринимать? – удивился Конфуцианец.

– Вовсе нет, – ответила Цзян. – Я предлагаю проехаться на драконе, чтобы выяснить, куда он летит. Даже самый сильный дракон временами засыпает, и, когда это случится, мы используем все свои возможности, чтобы убить его.

Резчик и Убийца кивнули в знак согласия, а на лице Конфуцианца на мгновение промелькнуло выражение, которое могло означать только одно: ярость.

Глава четырнадцатая
ПУТЬ В НАНКИН

После того как, миновав Чжэньцзян, джонка оказалась в южной оконечности Великого канала, на палубу поднялся капитан. Внешность этого человека поразила Цзяо Мин. Одна его глазница пустовала, а закрывающая ее кожа была прозрачной, и ее пронизывали пульсирующие кровяные сосуды. В голову девушки пришла странная мысль: «Если сунуть палец в эту глазницу, можно потрогать его мозги». Она тут же отбросила эту глупость, несомненно порожденную бушевавшими в ее теле гормонами, которые кормили новую жизнь, вызревавшую внутри нее.

Она даже не заметила, как покачнулась, но сзади тут же возник Чэнь и вовремя подхватил ее под локти. Оправившись, она одернула платье на уже округлившемся животе.

– Со мной все в порядке, – смущенно сказала она.

– Вот и хорошо, – обрадовался Чэнь. – Новый капитан – один из нас. Он не желает тебе зла.

– Если вам надо туда, где не желают зла, то вы плывете не в ту сторону, – пробурчал одноглазый капитан и плюнул в бегущие за бортом воды Янцзы. – Скоро в Нанкине будет много зла. Очень скоро и очень много.

– Вы там бывали?

– Эта джонка – торговое судно, сынок, а Нанкин – крупнейший производственный город, поэтому, конечно же, я там бывал.

– Я не то имел в виду, вы же понимаете, – торопливо выпалил Чэнь.

– А, ты, наверное, хотел спросить, бывал ли я там в последнее время?

– Вот именно, – ответил Чэнь, даже не пытаясь скрыть раздражение, звучавшее в голосе.

Капитан уставился единственным глазом на молодую пару. От его внимания не укрылся живот девушки, заметно выпирающий из-под передника.

– Скоро в Нанкин не сможет попасть никто, – наконец сказал он. – Японцы, без сомнения, блокируют движение по реке к востоку от города. – Он снова плюнул за борт. – Если японцы хотят править Поднебесной, им необходим Нанкин. Иного пути у них нет.

Чэнь понимающе кивнул.

Цзяо Мин показалось, что ребенок в животе шевельнулся, а потом она почувствовала толчок изнутри – настолько сильный, что едва не вскрикнула.

– Японцы – демоны, – произнес моряк.

– Нет, капитан, – возразил Чэнь, – они просто одурманенные пропагандой крестьяне, которые не могут разобраться в том, кто им друг, а кто – враг.

Капитан широко открыл уцелевший глаз и громко расхохотался.

– Что смешного? – спросил Чэнь.

– Ты едешь в Нанкин, чтобы поучить этих демонов уму-разуму?

– Да.

– Они отрежут тебе башку и насадят ее на кол.

– Но здравый смысл…

– Во время войны здравого смысла не существует. Если уж ты решил ехать в Нанкин, то займись лучше другим. Убивай япошек. И точка!