Текст книги "Пасадена"

Автор книги: Дэвид Эберсхоф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 38 страниц)

Капитан Пур показал на Центральный парк, место сбора туристического клуба «Джентльмены»; в нем собирались фермеры из Айовы, которые в молодости выращивали кукурузу, а теперь ушли на покой. Теперь они развлекались тем, что кидали подковы, катали по земле шары и, посасывая глиняные трубки, судачили о тяжбах местного значения, про которые писала городская газета. Машина проехала мимо отеля «Грин» – особняка в мавританском стиле, покрытого светло-желтой штукатуркой, где сходились избранные, чтобы выпить чаю со льдом.

– Вы видели фотографию Тедди Рузвельта, когда он приезжал к нам в Пасадену? – спросил капитан Пур.

Но, кроме открыток Брудера, Линда не видела ничего. Отель «Грин» возносился над городским кварталом, его северные башенки прикрывали круглые парусиновые навесы. Тонкая, кружевная резьба по песчанику и тиковому дереву украшала балконы и окна, выполненные в виде кленовых листьев. Складные навесы спасали гостей от жары; Линда подумала, что они, верно, богаты, так богаты, что ей это трудно было вообразить. У нее на поясе, под блузкой, висел матерчатый кошелек с монетами – тяжелый, немаленький, размером с зародыш, и пока Линда не оказалась рядом с капитаном Пуром, она считала себя сравнительно обеспеченной. А теперь кошелек с монетами нелепо, заметно выпирал, и вся эта мелочь – серебряных долларов было совсем мало – казалась бесполезной и тяжелой.

Отель располагался в самом начале парка, рядом с фонтаном, обставленным по кругу скамейками, где после рабочего дня любили посидеть банковские клерки и конторщики электроэнергетической компании Пасадены; сплетни о начальниках, о сотрудницах, о женщинах в перчатках, которые звонили в медные звонки, перелетали со скамейки на скамейку стремительно, как сойки в сосновом лесу. Линда заметила, что и клерки, и конторщики, расстегнув мятые и плохо сидевшие на них пиджаки, отдыхали в тени отеля «Грин», а не на закрытой тентом веранде. Она быстро начала замечать все ступени лестницы.

Капитан Пур вдруг сказал:

– Да, мисс Стемп… Я очень попрошу вас называть меня Уиллис. Какой я вам капитан?

Она ответила, что не уверена, будет ли ей удобно это, но он настойчиво произнес:

– Вот такой я человек.

Тут он рассмеялся, как мальчишка, во весь рот, так что даже показалось, что зубов у него больше, чем у других; зубы были белые, ровные, улыбка прямо сияла. Он беспрестанно трогал медаль, как будто напоминая самому себе о днях былой славы, и, перехватив ее взгляд, смутился, как ребенок, которого застали любующимся на себя в зеркало.

Вскоре Линда узнала: если попросить капитана, что бывало часто, он принимается рассказывать о своих военных подвигах, не ломаясь и не хвастаясь, а спокойно, даже просто, осознавая ценность того, о чем он говорит. Нередко он говорил – потому, что его нередко спрашивали, – о том, как удалось выжить в руинах автобазы на реке Маас. «Эту медаль я получил за спасение человека», – говорил он тем, кто, недоверчиво раскрыв глаза, слушал о том, как над автобазой, где он служил, взвился апельсиново-огненный шар. Тогда капитан Пур расстегивал свой воротничок и показывал розовый шрам от ожога, похожий на лоскут свежей кожи, пришитый поверх старой. Шрам его не уродовал; он был мягкий, и из-за этого так и тянуло его пощупать, прикоснуться к этому знаку храбрости, точно к святыне. Тем, у кого щемило в груди от рассказа капитана Пура о его героическом прошлом, он скромно замечал: «Вы бы точно так же поступили на моем месте».

– Вам, наверное, было очень страшно, – заметила Линда, выслушав его рассказ.

– Конечно было, – ответил капитан Пур. – А кому бы не было?

Линде было досадно, что Брудер не приехал за ней, как обещал, но оказалось, что капитан Пур – отличный шофер. Она думала, что он наверняка очень занятой человек, и села прямо, гордясь, что этот незнакомый город ей показывает такой мужчина. Он говорил о том, какие тяжелые были винтовки, о парах горчичного газа, и если у него и правда был дар рассказчика, сейчас он полностью подтвердился. Пока, в этот октябрьский вечер двадцать четвертого года, Линда не знала ничего такого – ни о нем, ни о себе. Ничто об этом не говорило – ни острый луч оранжевого цвета, скользивший в предвечерних сумерках по финиковым пальмам и остролистым бамбукам; ни едва заметные в темноте, удобренные навозом розовые клумбы, на которых уже вянули тронутые осенью лепестки, почва была сухой, рассыпалась в пыль, лошадиные копыта разносили ее по улицам города; ни комья твердой, сухой земли, похожие на реликты давней эпохи, которые летели на мостовую из-под колес лимонно-желтой машины капитана Пура, резво бежавшей по маленькому чистенькому городку в долине. Над ними, поверх гребня Сьерра-Мадре, сияли огни горы Лоу и обсерватории.

Капитан Пур свернул на оживленном перекрестке, и они сразу попали в поток машин – в спортивных автомобилях ехали молодые люди в спортивных свитерах; за рулем длинного «бугатти» сидела женщина в белой шубке; открытый «воксхолл» вез двух женщин и двоих мужчин в шлемах; между коленями у них были зажаты кожаные хлысты. Женщины курили сигареты с позолоченными ободками, и, когда «воксхолл» приостановился у «жука», одна, с локоном, будто приклеенным ко лбу, постучала сигаретой, и частички пепла полетели прямо на Линду. Она заморгала, капитан Пур нажал на клаксон, обернулся к Линде и сказал;

– Это Генриетта Кобб. Состояние у нее пятое в городе, но долго оно не продержится. Ее отец все еще верит в железные дороги. Знаете, как про них говорят? Бароны-разбойники.

Девушка посмотрела на Линду так, точно перед ней стояла горничная, подавшая не те замшевые перчатки.

Они обогнали запряженный лошадью фургон, еле скрепленный ржавыми ободьями; в нем сидели шестеро мексиканцев, одетых в рубашки с закатанными выше локтя рукавами и грязными, в складках кожи шеями. Правил фургоном человек в полосатом костюме, с фигурой, похожей на репу, и мексиканцы сидели не лицом, а спиной вперед. С одним Линда встретилась взглядом; он сидел, перевернув вверх дном свою шляпу с кожаной лентой. Посредине улицы прогрохотал красный трамвай; девушка в синей форме, с сумкой из искусственной кожи, на входе продавала билеты; волосы у нее были уложены крупными волнами, и Линда удивилась про себя, как это она умудряется укладывать их утром, чтобы хватило на весь день. На круглом помосте прямо на перекрестке стоял полицейский с зажатым в губах свистком; подняв руки в белых перчатках, он показывал, кому куда поворачивать; солнце сияло на латунных пуговицах его формы и бросало отсвет на мутные от пыли глаза.

– Это главная улица? – спросила Линда.

– Колорадо-стрит. Хороша, правда? Несколько лет назад ее расширили для машин, раздвинули почти на пятнадцать футов.

Линда никогда ничего подобного не видела, хотя в прошлом году читала в «Пчеле» две статьи о росте Сан-Диего: дорожное покрытие положено до самой границы с Мексикой, длинные улицы протянулись и на север, и на юг, лифты возносили людей на двенадцатый этаж. С того времени, когда уехал Эдмунд, Дитер читал ей Гиббона, медленно пробираясь через хитросплетения истории. Сейчас она думала, что так, наверное, должен был выглядеть Рим, залитый желтым послеполуденным солнцем, весь в дорожной пыли, от которой першит в горле, и, наверное, такой же оживленный на главных улицах, где идет бойкая торговля. Плакат на привокзальной платформе сообщал, что Пасадена – третий по величине город в Калифорнии, но он висел уже давно, несколько лет. Пасадена казалась Линде роскошной, однако ее лучшие дни были уже позади, хотя об этом, кажется, еще никто не задумывался.

А Линде было на что смотреть: в стеклянные двери магазинов входили и выходили люди; мальчишка-газетчик, стоя перед коричневым зданием электроэнергетической компании, продавал свежий выпуск «Стар ньюс»; женщины без чулок выходили из бакалеи с покупками, завернутыми в оранжево-розовую бумагу. Через окно типографии Линда видела мужчин в тяжелых фартуках, с руками, перепачканными чернилами. Из трубы пекарни поднимался дымок, и разносился запах дрожжевого хлеба. Перед дверью товарной биржи стоял фургон, из которого мальчик в кепке разгружал заказы – мясо на ребрах и стейки. Мужчина, стоя на лестнице, писал на стеклянной витрине магазина скобяных товаров: «10 % скидки на все!» Линда отметила батарею бутылочек и склянок в витрине аптеки: таблетки от болей в печени производства Лидии Пинкхем, таблетки из мандрагоры, сделанные по рецепту доктора Шенка, лекарство от болезней почек и мочевого пузыря, сделанные компаний «Фоли», горные соли, слабительные таблетки фирмы «Шарп и Доум», сладкие пилюли доктора Пирса, а на столике с мраморной крышкой – целая пирамида гипофосфитных сиропов Скотта. Вывеска на торце кирпичного здания гласила: «Оглянитесь! Не пропустите выгоднейшие возможности "Бродвей бразерс", Колорадо-стрит, 268–278».

– Никогда столько магазинов не видела, – призналась Линда.

– Каждый день открывается что-нибудь новое. Это самый богатый город в Калифорнии, – ответил капитан Пур и коснулся ее руки точно так же, как когда рассказывал о жуткой тишине перед тем, как немцы обстреляли автобазу.

Нос у него был длинный, но хорошей формы, на макушке густые приглаженные волосы поднимались, точно пучок запоздавшей с лета травы на осеннем поле. На розоватом пальце блестел большой сапфир; солнце играло на нем так же, как в его голубых глазах, и Линда не могла бы сказать, видела ли когда-нибудь такого же по-королевски красивого мужчину. Приборная панель «кисселя» блестела никелем, и в отражении было очень заметно, что пальто у нее поношенное. А еще в неверном отражении виднелись суровые кирпичные дома торговцев; она никогда еще не видела, чтобы их было так много в одном месте, а над всем этим возвышались горы Сьерра-Мадре, где астрономы из старинного университета Трупа смотрели в свои телескопы и, как поговаривали, при помощи станций, антенн и наушников пытались поймать сигналы с небесных тел.

Они поднялись на холм, против солнца, и, когда город остался позади, перед ними открылось широкое русло. Дубы, платаны, каштановые деревья теснились по берегам, дорога шла вниз, к воде, но Уиллис Пур свернул на бетонный мост, переброшенный через каньон. Мост украшали электрические фонари, и через низкие перила Линда видела то, что было внизу: мертвый песок, сухие ольховые кусты, тополя, бузину, сухие листья, свисавшие с сухих прутьев-веток. Машина быстро ехала по мосту, вокруг нее свистел воздух, холодный вечерний воздух с западных холмов, пахло лавром, лимонным сумахом, травой, полынью, ванилью. На севере гигантская подкова стадиона утопала в ивах, жостере и тойоне. Капитан Пур сказал: «Это стадион "Розовая чаша". Его построили два года назад». Линда закрыла глаза и представила, каким было это русло до того, как над ним поднялся стадион; до того, как сюда пришли тысячи людей и начали копать, расчищать, колотить молотками; до того, как шестьсот мулов начали месить здесь грязь, потеть и упорно трудиться до медленной, мучительной смерти.

– Для чего он?

– Для турнира, – коротко ответил капитан Пур и добавил: – Ах да, вы же в Пасадене человек новый. У нас есть здесь небольшой местный праздник – Турнир роз.

«Киссель» чуть занесло на изгибе моста, капитан дернул руль, рука Линды упала ему на ногу, но он быстро справился с управлением, так же быстро она отдернула руку, и они въехали на холмы Линда-Висты.

– Этот мост называют Мостом самоубийц, – сказал он, усмехнулся, обнажив зубы, отбросил назад волосы, и впервые в жизни Линда не нашлась с ответом.

– Вам здесь понравится, мисс Стемп, – продолжил он. – Я уверен – вы к нам быстро привыкнете.

Он свернул на белую пыльную дорогу, обсаженную по сторонам эвкалиптами. За деревьями виднелись дворовые постройки: амбар, двухэтажный сарай, конюшня с открытой дверью. Два человека жгли обрезанные ветки, но Линде не были видны их лица – только рыжий огонь и бледный дымок. Оросительный канал шел параллельно деревьям, в нем медленно текла бурая вода, а на краю сидела веселая серая белка. Дорога пошла вверх, по крутому холму, заросшему жестким кустарником чапараля, ценофуса, дикой вишни, старой сирени и перекрученными земляничными деревьями. К склонам холма прижимались тени, по щеке Линды пробежал холодок. Надвигался холодный, сырой воздух ночи.

Дорога закончилась у литых металлических ворот, подвешенных на двух каменных столбах. К одному из них была прикручена табличка «РАНЧО ПАСАДЕНА»; к другому – «ПРОЕЗД СЛУЖЕБНОГО ТРАНСПОРТА ЗАПРЕЩЕН». Автомобиль проехал в ворота, капитан Пур остановил его, все так же держа руки на руле; через несколько секунд он выпрыгнул из машины и сказал: «Ну вот я и в воротах».

В одном из писем Брудер рассказывал о сотнях акров рощ, густого леса, зимней реке и летнем дожде, белом доме на холме и о семействе по фамилии Пур. Было там и о воротах: «Когда я приехал, они совсем заросли диким огурцом. А эвкалипты вдоль дороги не подрезали, наверное, лет десять». В другой раз он писал: «В семье никого не осталось, только сын Уиллис и его младшая сестра Лолли. Избалована донельзя».

Дорога взобралась на холм, и на самом верху, на гребне, дикие ягоды и лавр сменились лужайкой и длинной живой изгородью из ярко-красных камелий. Дорога пошла дальше, к такому большому и белому дому, что Линда сначала подумала – не одна ли это из гостиниц, о которых говорила ей Маргарита: «Хантингтон» или, может, совсем новая «Виста». Уиллис подъехал к дому, махнул рукой садовнику-японцу в зеленых резиновых сапогах, и стало понятно, что это и есть дом Пуров и что они приехали на ранчо Пасадена, как приезжают куда-нибудь за границу. В доме было этажа три, а может, четыре – точно Линда не заметила: на окнах висели кружевные занавески, и ей сразу же пришло в голову, как много нужно горничных – целая армия, – чтобы стирать их и гладить. С черепичной крыши поднимались дымовые трубы; Линда задумалась, кто рубит дрова, топит камины и убирает золу. Неужели это придется делать ей? По второму этажу шел широкий балкон, и Линда представила себе, как там, в соседних комнатах, живут Уиллис и Лолли Пур, как они засыпают под скрип дверей. Она представляла себе, сколько банок с крахмалом тратится здесь в неделю, чтобы привести в порядок простыни и пристежные воротнички Уиллиса. Терраса на южной стороне дома – с балюстрадой, украшенной вазами с рассаженными в них кумкватами, – была шириной с салатное поле, целый акр плитки; Линде снова представились швабры, ведра с грязной водой и ноющая боль в спине.

– Кто здесь убирает? – спросила она.

– Где? В доме? Девушки – Роза и еще другие. Вы потом со всеми познакомитесь.

Дорога сузилась, асфальт сменился оранжевой плиткой ручной работы, которую делали в керамической мастерской Тедди Кросса на Колорадо-стрит, – день и ночь там в горнах пылали каштановые дрова. Машина проехала под портиком к лоджии, где плетеные диваны и подвесные скамейки будто бы приглашали отдохнуть на них. Линда ждала, что капитан Пур (тут он снова сказал: «Нет, я настаиваю: вы должны называть меня Уиллис!») выключит двигатель и пригласит ее в дом; ей стало страшно – страх был какой-то нехороший, непонятный, – что она не поймет, как и что надо делать в этом гигантском холле, в библиотеке или на огромной террасе, где, как воображала себе Линда, горничная с вздернутой верхней губкой при свете заката подает суп из клешней лобстера. Перед ней был настоящий дворец, и Линда смущалась, что от ее пальто пахнет рыбой и что на чулке у нее дырка. Чулки у нее были всего одни, и то она в последний момент догадалась купить их в магазине напротив лос-анджелесского вокзала Юнион-стейшн, а потом торопливо натянула в дамской комнате. «Только одну пару? – спросил ее тогда продавец. – Не хотите ли коричневые перчатки? Два сорок пять всего?»

Но Уиллис проехал дальше.

– Мы с Лолли живем здесь, – сказал он и повернул в другую от портика сторону; под колесами «кисселя» зашуршал гравий. – Когда-нибудь я вам все покажу.

Машина отъехала от дома, Линда обернулась и в небольшом верхнем окне заметила девушку, которая смотрела на нее влажными черными глазами; девушка была очень хрупкой, с худым лицом. Над подоконником белела ее ночная сорочка, вид у девушки был такой, будто она вот-вот лишится чувств, но она пристально следила за машиной капитана Пура, за самим капитаном Пуром и за Линдой, и Линда подумала, не Лолли ли это; Линде показалось, что в глазах девушки горит желание, но машина заехала за аллею тисов, и дом скрылся из виду.

Дорога опять пошла вверх, и перед ними в долине открылась апельсиновая роща. Деревья стояли рядами, зеленые, как сосны, плотные, как кусты, плоды на нижних ветвях висели всего в нескольких дюймах от земли, а те, что повыше – самые сладкие, – больше чем на двадцать футов поднимались над переплетенными корнями. Роща ждала уборки урожая, на каждом дереве ветки ломились от тысяч огненно-рыжих плодов, похожих на фонари. Вокруг рощи шла дорожка и оросительный канал, и через каждые сто футов стояли аккуратные, как бункеры, пирамиды деревянных ящиков.

– Он, наверное, все еще в доме, с Розой, – сказал капитан Пур.

– Вы скажете ему, что я приехала?

– Он будет очень рад вас видеть.

– Он так и сказал?

– Не совсем… Но вы ведь знаете, что это за человек, – ответил капитан Пур и добавил; – Я никогда не нанимал девушек в дом для рабочих. На упаковке, понятно, заняты девушки, по большей части из сиротских приютов, но они работают только днем, к вечеру уходят, потому что считают – и правильно, – что на ранчо молодой девушке не место. Но Брудер говорил мне, что вы умеете за себя постоять. Я предлагал, чтобы вы поселились в нашем доме, – в комнате Розы есть свободная кровать. Но Брудеру почему-то кажется, что вы не поладите. С его стороны даже как-то нехорошо так думать.

Капитан Пур замолчал, а потом спросил у Линды, сколько ей лет. Она ответила, и он сказал:

– Я так и думал, но это даже забавно: Брудер говорил, что вы с Розой одногодки, а ей лет восемнадцать, не больше.

Линда смущенно рассмеялась и первый раз за всю поездку осмелилась дотронуться до того маленького шрама, который на ее душе оставил Брудер, не встретив ее на станции. Капитан Пур как будто прочел ее мысли, потому что сказал:

– Смешной ваш Брудер. Он вообще-то не хотел, чтобы я вас забирал. Говорил, вы ведь можете взять тележку, а потом дойти до ворот. Мне даже пришлось настаивать, потому что Брудер все время повторял, что вы человек самостоятельный. Мне кажется, он просто такой человек. Но вы, конечно же, лучше его знаете, чем я.

На это Линда ответила, что действительно человек она самостоятельный, но все-таки немного волнуется. Она сидела в машине совершенно спокойно, и казалось, что с ней не произойдет ничего такого: яркий, блестящий мир заставлял ее душу закрыться, точно анемона, до которой дотронулись пальцем.

Наступал вечер; за холмы на западе садилось кроваво-красное солнце. Багровый отсвет закрывал долину, апельсиновые деревья темнели, плоды будто погасали. Дорога спускалась по склону холма, заросшего чапарелем и сумахом; она была слишком узкой для машины, с разъезженными, растрескавшимися по верхушкам колеями, камни летели из-под задних колес машины вниз, в долину, и падали в сад. По холмам эхом прокатился свисток паровоза с железной дороги. Те работники, которых она заметила на въезде; это для них придется по вечерам варить фасоль, и, возможно, Брудер был среди них, и что-то сжалось у Линды в груди, больно закололо. С тех времен, как он уехал из «Гнездовья кондора», она успела вырасти и сейчас думала, что этого он может и не ожидать; или что, когда он ее увидит, у него по спине пробежит неприятный холодок. Что, если он скажет: «Ты просто другой человек!»?

У подножья холма Линда и Уиллис вышли из машины. Казалось, что роща не кончается и здесь: ряды деревьев вырастали из земли, крошившейся под каблуками ее башмаков; ветви длинной юбкой ложились на землю; на каждой из них висели лимонно-зеленые плоды вперемешку с уже созревшими, цвета охры. Кое-где еще сохранились белые соцветия со сладким ароматом; они истекали нектаром и привлекали к себе пчел. Одна из них прожужжала около уха Линды, села ей на плечо; Уиллис осторожно посмотрел на Линду, как бы проверяя – что будет делать эта новенькая? Оказалось, ничего – она спокойно шла дальше, подобрала с земли один апельсин, другой, третий, начала ими жонглировать, и они с Уиллисом слышали, как ночной ветерок шелестит ветвями деревьев.

– У меня сто акров, – сказал Уиллис. – Восемь тысяч шестьсот деревьев. В прошлом году мы собрали почти восемнадцать тысяч ящиков апельсинов.

– Сто акров? – переспросила Линда и подумала о «Гнездовье кондора» – в сущности, клочке земли, добрую треть которого занимало старое русло, а берег неустанно подмывал океан.

– У нас не сто акров, а гораздо больше. Сто акров – это посадки. Как-нибудь я вас прокачу, и вы сами все увидите.

Шагу него был короткий, но шел он быстро и напомнил Линде мальчишку, который спешит в класс. Для капитана он выглядел слишком молодо, она чувствовала, что он слегка раздражен, но в то же время знал здесь все до последней мелочи. Ему было года двадцать четыре – двадцать пять, он владел ранчо, получил на войне медаль и в один и тот же день мог отбирать и сортировать апельсины, проверять цилиндры в своем «кисселе», а под вечер идти танцевать фокстрот или портландский вальс на террасе. О таком типе мужчин, вернее, о таком типе мира она знала совсем немного, и для нее сегодняшняя встреча была все равно что знакомство с иностранцем: экзотика, обаяние и неизвестность.

Небо становилось вечерним, печально-синим, они ехали вниз по аллее сада. Нижние ветки деревьев были подрезаны, и на каждом стволе белели цифры. Они были написаны в столбик и совершенно непонятны Линде:

5

26

7

Само собой, через несколько дней она разберется, что это за код. Сейчас она думала, что будет завтра, как начнется ее утро. Капитан Пур будет ждать, что она пустит воду в оросительный канал? Объяснит ли он, что ей нужно будет делать?

Уиллис поднес руку щитком к глазам и, осмотрев ранчо, сказал:

– Не вижу мальчишек.

Похоже, здесь давно никого не было – одни деревья и ароматные апельсины, ничего, кроме трех пустых перевернутых деревянных ящиков, и только они с Уиллисом. В вечернем свете их лица тускнели, и его лицо было похоже на свечу, мерцающую под стеклянным колпаком. Она чувствовала, как подкрадывается осенний холодок; Уиллис, дрожа, стоял рядом с ней.

– У нас не самое большое ранчо в Калифорнии, – сказал он. – Но наши апельсины любят все.

Его голос скрипнул и оборвался, свистнул тонко, как дудка, и Линду тронула эта его хрупкость и безразличие, с которым он потер свой шрам. Он был совсем не таким, каким она ожидала его увидеть: ковбоем с обожженным солнцем лицом, в запыленной широкополой шляпе и кожаном поясе с пряжкой, сделанной из лошадиной подковы.

– Сколько лет у вас это ранчо? – спросила она.

– Всю жизнь. Я ездил без седла, когда мне было четыре года, а когда исполнилось восемь, я выезжал и за границы Пасадены, миль за десять. С детства миллион апельсинов собрал, наверное.

Линда заметила, что костюм сидит на нем не очень хорошо – и на груди, и на бедрах он висел мешком, как будто сшит на вырост, но Линда легко представила себе его красивое лицо в пальто, рисованную рекламу которого она видела на кирпичной стене здания «Перкинс и Ледди» на Колорадо-стрит. Она закрыла глаза, и сразу же в памяти вспыхнуло все с этим связанное.

Они вернулись к дому для работников, и Уиллис сказал ей, что сбор урожая начнется через две недели и, когда приедут сборщики, готовить ей придется на сорок человек.

– Поесть они любят, – предупредил он. – Мексиканцы предпочитают фасоль, китайцы – рис, все просят кофе, а пить никому не разрешается. Если только заметите пьяного – обязательно говорите мне.

Они шли в ногу, спокойствие вечера действовало на них, воздух был густой от цитрусового запаха. Коричнево-рыжий ястреб Купера спокойно кружил над ними, расправив крылья. Она представила себе, как по норам разбегаются полевые мыши, когда ястреб разворачивался и стрелой несся вниз, как серая белка скачет по ветвям дуба. Линда опять посмотрела на ястреба и увидела, что в его когтях дергается от страха какая-то добыча.

Когда они дошли до упаковки, стало совсем темно. Через открытую дверь виднелись не работавшие еще ленты конвейера, оборудование для сортировки, гора ящиков. Уиллис сказал:

– Через две недели здесь чертям тошно станет.

Он добавил, что любит это время года на ранчо – пока еще нет приезжих с заплечными мешками и скатанными матрасами, показал ей на маленький домик по соседству, во дворе которого росла ива, и пояснил:

– Это китайский дом. Они любят жить отдельно.

Сейчас дом был пустой, но скоро все должно было измениться: отовсюду съезжалось семейство по фамилии Юань – братья, сыновья, отцы и седая как лунь общая прабабушка.

– Она их кормит, но иногда спит до рассвета, и Юани будут ходить к вам на завтрак, – сказал он.

Уиллис дотронулся до руки Линды, чтобы ее подбодрить, но пальцы у него были холодные. «У вас все получится», – сказал он. Ветерок подул на треугольник кожи, видневшийся в вырезе блузки Линды, и она почувствовала, что вечера здесь холоднее, а ночью, наверное, бывают и заморозки.

– Почти все работники спят здесь, в сарае, – пояснил Уиллис, – а Брудер, Хертс и Слаймейкер – в том доме, где ваша кухня.

Он указал, где дом; на его фасаде светились яркие желтые квадраты окон. За столом во дворе сидели двое мужчин, поставив на скамью ботинки и сняв с плеч подтяжки. Они курили дешевые сигареты, и красный огонек осветил их глаза – они смотрели, как подходят Линда и Уиллис. Не вставая с мест, оба поприветствовали хозяина, и Уиллис сказал:

– Вот, ребята, знакомьтесь с новой стряпухой.

Оба кивнули и продолжили рассуждать о том, как выиграть соревнование по бильярду. Один подбрасывал и ловил мелок.

– Это Тимми Слаймейкер, – сказал Уиллис, – а этот, худой, – Дейви Хертс.

Слаймейкер отбросил окурок, щелчком выбил из пачки новую сигарету и прикурил от садовой грелки, тепло пылавшей сбоку от него. После этого он бросил быстрый взгляд на Линду и спросил:

– Как зовут?

Услышав ответ, он сказал:

– Готовить, надеюсь, умеешь.

Дейви Хертс поднялся и поприветствовал Линду более почтительно; у него было узкое лицо с узким же носом, перепачканные в саже штаны и черные круги под глазами от усталости. Линда поняла, что он молод. Опершись рукой на стол, встал со своего места и Слаймейкер. Он ухмыльнулся, и за слоем жира и грязи, въевшейся в его ладони, Линда разглядела, что ему лет тридцать, не больше.

– Заливную курицу умеешь делать? – сразу подошел он к делу.

– Вы не знаете, где Брудер? – спросила Линда.

– Только сейчас вниз пошел, – ответил Хертс.

– Как Роза? – поинтересовался Уиллис.

Из дома послышался голос:

– Ничего с ней не случится. Так, легкий желудочный грипп.

В проеме двери появилась фигура, и Брудер вышел на свет грелки. Он почти не изменился с их последней встречи – только отрастил блестящую черную бороду; время как будто повернуло вспять, и Линда еле удержалась, чтобы не кинуться к нему.

– Как раз к ужину подгадали, – сказал он.

– Пожрать бы, – бросил Хертс.

– А что есть-то? – спросил Слаймейкер. – Печенку, бекон умеешь жарить?

Потом Линда узнала: Хертс и Слаймейкер – неразлучная парочка, ездили по всему Сан-Хоакину то на одно ранчо, то на другое, собирали клубнику, миндаль, зеленый салат и авокадо, пока не обосновались в Пасадене. Они жили вдвоем в одной из спален дома для работников, вытирались одним полотенцем, причесывались одной дешевой расческой с длинными зубцами; стоило одному дочитать газету, он тут же передавал ее другому, обведя предварительно кружком статьи о водоснабжении, полицейских рейдах в бильярдные, программе в местном театрике. Ни тот ни другой не отличались красноречием; напивался один – напивался и другой, печалились тоже оба одновременно, простывали зимой в одно и то же время, бухая в голос. Хертс был немного более задумчивым, и вскоре Линда заметила, что мрачное выражение лица свойственно ему больше, чем жизнерадостной, круглой как луна физиономии Слаймейкера. Оба не отличались хорошими манерами – частенько ходили небритыми, от них несло бурбоном, грязь из-под ногтей, казалось, никогда не исчезала, – но друг другу при этом они никогда не грубили, а больше всего Линду удивляло в Дейви Хертсе и Тимми Слаймейкере то, что при том количестве сплетен, которыми полнилось ранчо, о них никто ничего и никогда не говорил. Потом она спросила об этом Уиллиса, и он объяснил, в чем тут дело, – у каждого за голенищем был небольшой крупнокалиберный пистолет с ручкой из слоновой кости; пистолеты были совершенно одинаковые – пара. У Хертса и Слаймейкера была известная привычка наставлять пистолет на врага для защиты друга.

– Раз кто-то из них подстрелил работника, который полез на другого с вилами, – рассказал Уиллис, – тот умер на месте, и до сего дня ни Хертс, ни Слаймейкер не сознаются, кто нажал на спусковой крючок.

– Уиллис прокатил тебя? – спросил Брудер.

Она кивнула в ответ, и Уиллис сказал, что он проводит ее на кухню. Когда они проходили мимо Брудера, он отступил, до Линды донесся запах пота мужчины-труженика, она приостановилась, потом пошла дальше. «Будет еще время поговорить, когда все улягутся», – подумала она. Входя в дом, она услышала, как Слаймейкер спрашивает Брудера: «Как она, поправляется? Знаешь, что у нее такое?» – и поняла, что речь идет не о ней, а о Розе.

В кухне было темно, Линда различала лишь силуэт Уиллиса, но зато хорошо слышала, как он учащенно дышит. Он щелкнул выключателем, лампочка, висевшая без абажура на голом проводе, зажглась, и на его лице стала видна осторожная, легкая улыбка. «Ее топят дровами», – сказал он, показывая на стальную поверхность плиты «Акме». Он произнес это извиняющимся тоном, как будто Линда ждала чего-то более совершенного. Но Линда понимала, что здесь только и будет что плита, мойка, кровать да те считаные минуты, что она будет видеть Брудера.

– Следите, чтобы парни вовремя приносили дрова, – продолжил Уиллис. – Они знают, что это их работа, но, пока не напомните, делать ничего не будут.

Он открыл водопроводный кран:

– С водой все в порядке. Фургон со льдом приезжает по утрам. С ним Брудер вам не поможет… Правда, Хертс и Слаймейкер помогут обязательно. Они хорошие. Я велел им заботиться о вас.

На полках теснились тарелки, банки с вареньем, суповые горшки, ковши на длинных ручках. На полу стоял мешок с мукой, банка с сахаром, наполовину пустой горшок с медом.