Текст книги "Пасадена"

Автор книги: Дэвид Эберсхоф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 38 страниц)

6

До конца лета Брудер работал вместе с Эдмундом на полях; руки его все сильнее пахли луком, и Дитер наконец понял то, что Брудеру было ясно с самого начала: хозяин из Брудера вышел лучше, чем из Эдмунда. Брудер обещал Дитеру прибыли, о которых тот и не мечтал. «Дайте мне только год поработать. Год, и все. Эдмунда только не подпускайте», – попросил он. Дитер согласился без всяких раздумий, тут же пошел к сыну, чтобы рассказать ему об этом, но из кухни его окликнула Валенсия, дала теплого молока, и Дитер забыл, за чем шел. На следующее утро Брудер не пустил Эдмунда на поле – поставил ногу на оросительную трубу и заявил: «Теперь водой занимаюсь я». У Эдмунда заколотилось сердце, он кинулся к отцу, и тот сказал ему:

– Это только на год.

– А мне что теперь делать?

– Будешь строить хранилище, о котором ты говорил.

В тот день горячий ветер дул со склона горы Паломар, заносил песком «Гнездовье кондора», сыпал его в глаза Эдмунду, когда он смотрел, как Брудер вез его старую тачку в поле.

Линда нашла Эдмунда у обмелевшего старого русла, недалеко от того места, где, как Эдмунду показалось, сидел стервятник. Она спросила брата, чем ему помочь. Ей очень хотелось сказать, что Дитер ошибся, но она прекрасно понимала, что с Брудером дела на их ферме пойдут лучше; уж очень много времени Эдмунд проводил за чтением энциклопедий и черчением планов, вместо того чтобы пахать, сеять и торговать на рынке.

– Думаешь, у него не получится? – спросил Эдмунд, и Линда ответила, что нет, не думает.

– У него все получится, но ведь и ты тоже это сумеешь, – добавила она, погладила брата по плечу, и он не оттолкнул ее, а попросил сходить с тачкой на берег, принести камней. «Только мелкие мне не нужны. Бери хотя бы размером с кошку», – велел он ей, и за несколько недель они построили небольшую одноарочную плотину. У каменщика Хайслера они купили колотого кирпича, в сарае, где разводили шелкопрядов, – разбитых глиняных горшков, и скоро на речке поднялось маленькое, но крепкое сооружение. Это была чуть изогнутая дуга из гальки, камней, сосновых бревен, обломков бетона, земли; середину ее они заполнили тюками сена. Когда они положили на место последний камень, плотина поднялась в высоту на девять футов, а в ширину получилось шесть, так что Линда могла находиться на одном ее конце, Эдмунд – на другом, стучать молотками по камню и даже не слышать друг друга.

– Как думаешь – будет стоять? – спросила она, и Эдмунд ответил:

– Поживем – увидим.

Вскоре Эдмунд нашел место клерка в гостинице «Твин Инн». Она славилась и своими номерами с видом на океан, и своей жареной индейкой, которую на кухне лично забивала сеньора Сара де Хесус Робледо. На кухне, в огромной сковороде размером с колесо машины, топился свиной жир, и сеньора Сара – в фартуке и неизменных кольцах с карбункулами – жарила индейку целиком, с ногами и потрохами, посыпала ее молотой кукурузой и щедро добавляла пряности. Это блюдо вместе с минеральной водой и океанским бризом быстро излечивало легкие и душу – по крайней мере, если верить рекламным буклетам и объявлениям в газетах Висконсина и Индианы. Вот почему летом тысяча девятьсот девятнадцатого года в Приморском Баден-Бадене было как никогда много гостей.

Дитер еще не забыл, чем закончилась его работа в гостинице, и не очень-то хотел, чтобы Эдмунд занялся тем же. В «Гнездовье кондора» было чем заняться: нужно было расчистить пожарную дорожку от старого русла, починить крышу пристройки, высадить виноградник на холме, построить лестницу с берега.

– Без дела сидеть не будешь. Брудер всегда тебе работу найдет, – сказал он сыну.

Но Эдмунд не стал его слушать.

– Почему тебе с нами не нравится? – спросила Линда, когда Эдмунд в первый раз собирался в гостиницу.

Он сидел во дворе за кухней, на скамейке, очень гордый своей новенькой формой – черными габардиновыми брюками и черным же атласным галстуком-бабочкой. Зажав между коленями туфлю, он старательно полировал ее бархоткой.

Линда спросила, можно ли будет приходить к нему, но Эдмунд ответил, что ему будет не до нее – он должен следить за гостевыми комнатами и проверять, чтобы у всех постояльцев всегда было то, что им хочется. Он нагнулся и стал зашнуровывать свои полуботинки на высоком каблуке, за которые заплатил в лавке Маргариты целый доллар и сорок пять центов. Эдмунд сознался, что не сразу решился на такое расточительство, но Линда всплеснула руками и сказала: «И чего тут переживать?» Она никак не могла понять, в кого он такой: робкий, осторожный. Она точно знала, что он совсем не похож ни на кого из них: ни на Дитера, ни на Валенсию, а уж тем более совсем не похож на нее. Он как будто бы явился к ним из другого мира, и Линду опять посетило смутное ощущение, что этот другой мир начинается где-то очень далеко от «Гнездовья кондора» и Приморского Баден-Бадена – за рекой Сан-Луис-Рей, за горой Паломар, за черными лагунами.

– Судок с обедом берешь?

– Там индейку дают бесплатно каждую смену.

– А лепешек завернуть?

– Не надо, она с оладьями.

– Что же для тебя сделать?

Он ответил, что ничего, и только собрался уходить, как во дворе появился Брудер. Он шел босиком, в штанах, закатанных выше колен. Под мышкой он нес книгу Эдмунда «Джентльмен и его ранчо», и Линда заметила, как дернулось у брата лицо, как он заморгал и шмыгнул носом. «В гостиницу?» – спросил Брудер. Эдмунд собрал свою сумку, осторожно пошел по дорожке, стараясь не запачкать брюки пылью, и когда повернулся, чтобы помахать на прощанье сестре, то увидел, что они с Брудером идут к берегу, а на дворе никого нет – только лежат короткие тени и бело сияет солнце.

День выдался безоблачный, и уже на песке Брудер снял с себя верхнюю одежду и остался в купальном костюме. Линда надела холщовое платье, в котором ходила плавать, и едва оказалась в воде, как волна задрала подол, украшенный оборкой, и она позавидовала Брудеру – в своей одежде он двигался ловко, как рыба. Линда видела, как легко замелькали над водой его плечи, когда он поплыл от нее в океан. Изо рта он выпускал целые фонтаны воды. Ему нравилось дразнить ее, делать по-акульи точные круги, глаза его темнели от упорства, и она даже пугалась – так далеко он уплывал, ярдов за сто; над водой, вокруг нее мелькали его согнутые в локтях руки, и он даже не отвечал ей, когда она звала его к себе и, волнуясь, торопливо говорила: «Брудер, ну пожалуйста, подплыви сюда на минутку! Вон, посмотри! Вон там дома и наша плотина. Хорошенькая маленькая плотина, правда?» Но Брудер все не останавливался, нырял несколько раз, оставив Линду совсем одну на поверхности воды, и уходил под воду очень глубоко, так что даже пузырьки воды не поднимались наверх, и вдруг под водой ее холодную ногу хватала сильная рука. Несколько раз она почувствовала и легкие прикосновения, как будто ее ласкали нежные, любящие губы.

Так они проплавали больше часа, а потом вернулись на берег за снастями. Линда научила Брудера, как управлять каноэ на волнах, как держать эту бамбуковую лодку по ветру; они гребли, пока у нее не начинали ныть руки, а Брудер кричал ей, чтобы она не останавливалась. Он яростно погружал весло в воду, бросал лодку прямо в волны прибоя, и от этого в груди у нее становилось неспокойно. В такие минуты он прекрасно понимал, что с ней творится, и нарочно делал так, чтобы ей казалось, будто, кроме них, в мире никого больше нет. Перед тем как признаться самому себе, что он ее любит, он хотел точно знать, что она любит его. Перед тем как объявить своим то, чем он уже обладал, он желал быть уверенным, что она всем сердцем хочет ему принадлежать.

Бросив весла, они выскочили на берег и по прорытой водой канавке двинулись к ферме. Платье облепляло ее грудь и бедра, солнце нагревало ткань, и от нее шел пар. Поднимаясь вверх по тропинке, Линда сорвала хрустальную травку, в острых листьях которой таилась липкая прозрачная жидкость, похожая на… даже вспоминая об этом, она краснела, если Брудер оказывался рядом. Она обернулась; он шел вслед за ней и протягивал руки вперед, как будто хотел поймать. Старое русло было теперь запружено, поэтому на утес приходилось взбираться по крутой тропинке, и Линда снова сказала, что нужно делать лестницу и что она даже готова взяться за дело сама, если кто-нибудь согласится ей помочь. Когда они взобрались наверх, Линда несколько раз победно крикнула по-орлиному и только подумала, как хорошо бы сейчас упасть и полежать рядом с Брудером, как услышала голос матери: ей нужно было помочь со стиркой.

Линда крикнула в ответ, что сейчас не может.

– Нет, иди сюда, ты мне нужна! Отстань от Брудера. Ему еще в поле нужно!

Линда наклонилась, переводя дыхание, и рука Брудера легла ей на поясницу. Солнце высушило кожу, и Линда почувствовала, как кровь бросилась ей в лицо.

– Линда! – снова позвала ее Валенсия. – Линда! Линда!

В руках у матери был деревянный валёк для стирки белья. Юбку она подоткнула, открыв лодыжки, как делали в старину, а по лицу было видно, что она не настроена шутить. Эта обыденность жизни обдала Линду холодом. Она давно уже заметила, до чего узки интересы ее матери, – все ее силы уходили на готовку, стирку, огород, курятник да пятничные ужины в школе, когда десяток рук раскладывали большой стол и запах дровяного дыма мешался со сладковатым ароматом лепешек-тортилий, которые пеклись насковородках-комалях. Валенсии был неинтересен мир за Приморским Баден-Баденом, и, насколько понимала Линда, она ничего не знала о том мире. О молодости матери, проведенной в Мексике, Линде не было известно почти ничего. Как-то в день своего рождения Линда упросила мать съездить в Сан-Диего – ей очень хотелось прокатиться на трамвае и хоть одним глазком заглянуть в устланный коврами холл гостиницы Улисса Гранта. Но Валенсия не имела ни малейшего желания даже ступать на городскую мостовую. «Все, что мне нужно, есть здесь, – не раз говорила она. И добавляла: – Ах, Линда… Ты и сама это поймешь».

Валенсия носила во двор то, что хотела выстирать. С апреля не выпало ни капли дождя, и до самого ноября ждать его не стоило; сад превратился в засыпанный песком пустырь с несколькими чахлыми кустиками морской горчицы, своими острыми листьями похожей на лавр, и тощей белой геранью, на которую выплескивали воду после мытья посуды и которую спасла лишь тень от колючего мирта, убеленного морской солью. Давным-давно Дитер смастерил деревянный стол и скамейку из останков шхуны под названием «Эль Торо», наскочившей на мель в бухте Ла-Джолья. На досках остались зарубки, сделанные матросами, и не раз Линда, сидя за обедом, водила по ним пальцем: вот счет дней, проведенных в море; а вот столько дней прошло без женщины; вот кто-то нацарапал девушку, с вытаращенными глазами задирающую нижнюю юбку. Штормы и солнце сделали рисунки почти незаметными, но Линде хватало воображения представить себе, как матросы в бескозырках ставят топсель и теснятся по ночам на узких койках. Линда все время думала, видит ли еще кто-нибудь эти следы бурной матросской страсти, и не очень давно Брудер сказал, что тоже их заметил.

Собираясь стирать, Валенсия сняла с плиты котел с кипятком, налила его в шайку и велела Линде прикрепить к ней валики, через которые прокручивают белье, чтобы отжать из него лишнюю воду. Утро подходило к концу, Линда смотрела то на солнце, то на гору белья и понимала, что провозится с ним до вечера и ей придется целый день крутить ручку валиков. Думать при этом ни о чем не нужно было, и уже через несколько минут, после того как она разобрала одежду, погрузила клетчатую рубашку в кипяток и прокрутила его через валики, ей стало тоскливо: неужели до конца жизни ей так и придется стоять за этим деревянным столом и стирать чужие вещи?

– Мама, как ты думаешь, где папа познакомился с Брудером?

– На фронте где-то. Ты же сама слышала, – ответила мать, расправляя рукава шелковой рубашки.

– А как по-твоему, зачем папа привез его к нам?

– Потому что Брудеру больше некуда было ехать.

– Но если его призвали на фронт и даже разрешили носить ружье, значит, ему уже столько лет, что он может ехать, куда хочет, разве не так?

– Не знаю, Линда.

– Как ты думаешь, он спас папе жизнь? Может, спас его от немцев?

– Сколько ты вопросов задаешь, Линда…

– Как ты думаешь – может, папа ему что-нибудь должен?

Линде казалось, что мать ее обижает – обижает в том смысле, что Валенсия не разделяла ее любопытства. Да и много было такого, что совсем не интересовало Валенсию. Вот например: что по вечерам делают мужчины в таверне гостиницы «Твин Инн», где электрические лампочки в люстрах, украшенных кинжально-острыми хрустальными подвесками, льют свой неземной желтый свет? Почему Валенсия никогда не спрашивала, что там происходит? Или не хотела знать, что находится за бухтой Ла-Джолья или еще дальше, на Юнион-стрит в Сан-Диего; ведь Линда слышала совершенно точно – хотя, конечно, не видела, – что там без всякой лошади бегает омнибус и доставляет всех желающих, куда им надо, всего за каких-то пять центов!

Валенсия протянула Линде одну из рубашек Эдмунда, с отстегивающимся воротничком. Она хранила его запах – смесь красного дерева и лука; Линда почти чувствовала его тело под уже поношенной тканью.

– Я знаю, что у тебя на уме, – сказала Валенсия. – Но ты не права, Линда.

– Не права?

– Я была такой же.

Линда ничего не поняла.

– Когда я здесь появилась, все было по-другому. Куда ни посмотришь – везде один чапараль да кусты. Речка тогда была поглубже – целый поток несся в океан. До того как над Агва-Апестосой построили мост, она была шире и как-то чернее. Если ты, Линда, думаешь, что сейчас от нее воняет, то ты не представляешь, что это было тогда. Когда задувал ветер с Санта-Аны, мы, бывало, лица платками завязывали.

Линда терла рубашку проволочной щеткой. Ей было не очень понятно, что хочет сказать мать и при чем здесь папа, Брудер и она сама. Но Валенсия продолжала свой рассказ, вспоминала пыльную дорогу, которая когда-то связала деревню с миром; до Лос-Анджелеса тогда ехали одну ночь. Откуда она это знала? Потому что в первое же утро после того, как Валенсия добралась до берега и проснулась у Дитера в сарае, она снова попыталась бежать. Она сказала Линде, что никогда этого не забудет. Проснувшись с курами-бентамками, она заметила морскую соль на сгибе локтя и сняла со щеки несколько соломин, которые успели приклеиться к щеке за ночь. Тут же ей стало ясно, что все пошло не так, как ей бы хотелось. Валенсия рассчитывала спрыгнуть с «Санта-Сусанны» где-то неподалеку от ранчо Сан-Педро. Линда спросила, что это за место, и Валенсия ответила, что открыто там торговали кожей и жиром, а подпольно – опиумом и черноволосыми девушками, похожими на Валенсию; по крайней мере, об этом шептались под обсаженными спаржей подоконниками Масатлана. Когда Валенсия устраивалась на «Санта-Сусанну», об этом ей рассказала лучшая подруга, Паис, – сильная девушка со вздернутым носом и толстой косой, обмотанной вокруг головы. Валенсия сильно боялась, но точно знала, что прямо за гаванью Сан-Педро и болотистыми солеными равнинами Уилмингтона начиналась белая от пыли, широкая дорога, которая бежала через заросли тысячелистника, дубравы, сухие русла рек, через пустынные равнины, где в давние времена паслось по пятьдесят тысяч голов скота, через цитрусовые рощи к бывшему индейскому поселку, сначала деревеньке, а теперь уже городку, о котором шептались, что он станет большим, настоящим городом, – к Пасадене. Даже девицы с не очень хороших улиц Масатлана, босые девицы, которые учились читать, сидя на коленях у стариков в баре гостиницы «Сан-Пончо»; чуть приоткрытая грудь сулила блаженство, подобно ускользающей улыбке, но они старательно шуршали вчерашними выпусками «Эль Диарьо»; так вот, даже эти девицы, даже в тысяча восемьсот девяносто пятом году уже слышали о Пасадене, о курортном городе, утопающем в апельсиновых рощах, где по берегам речек стоят огромные гостиницы по пятьсот номеров и где больше, чем вода, нужны горничные, швеи, полотеры и посудомойки.

– Почему ты захотела поехать туда? – спросила Линда и кинула в корыто новую порцию белья. Сама она никогда не бывала в Пасадене, вообще никогда много о ней не думала и представляла ее себе неким заповедником богатых девушек, проводящих все свое время на крокетных площадках, где за ними тянутся длинные, тонкие тени.

– Мы слышали, что там павлины живут на деревьях и что у каждого есть своя апельсиновая роща, – ответила мать.

А еще в Пасадене не было гостиницы, где не нужна была бы тоненькая девушка с умелыми руками, которая могла бы и учтиво приветствовать гостей на лоджии, и застилать кровати простынями, обшитыми атласом. Валенсия слышала также, что в Верхней Калифорнии испанский язык был все еще в ходу, особенно на кухнях, в буфетных и на черных лестницах Пасадены. Валенсия слышала также, что это край свободных и небедных людей.

– Оно и понятно: там ведь все новое, – сказала Паис, когда Валенсия поднялась на борт «Санта-Сусанны». – Такой, как ты, стоит поехать туда: запросто выйдешь за железнодорожного барона, электрического короля или джентльмена, у которого целых пятьсот акров апельсиновой рощи!

– Да где я такого найду? – спросила Валенсия.

– Захочешь – найдешь! – ответила Паис. – Надень только самое красивое платье, когда приедешь! Да не забудь колтуны вычесать из головы!

С такими напутствиями Валенсия и оказалась на «Санта-Сусанне». Как только они бросят якорь в гавани Сан-Педро, она сбежит на берег, и только ее и видели; по крайней мере, так она решила про себя, сидя в трюме в старом кресле, обитом потертым бархатом, – оно служило ей еще и кроватью. Однако она вскоре поняла, что капитан, сеньор Карильо, – толстяк с пористым лицом и животом, выступавшим шире плеч, – ни за что не отпустит ее с корабля. Целый месяц Валенсия болталась между Сан-Педро и Масатланом, без устали вглядываясь в бесконечную изрезанную береговую линию. Когда она в очередной раз вернулась в Масатлан, капитан не разрешил ей сойти на берег, с борта корабля она смотрела на далекие горы Сьерра-Мадре, красные черепичные крыши города и думала: «Где сейчас Паис? Смотрит из окна, заросшего папоротником? А может, сидит у кого-нибудь на коленях в "Сан-Пончо"? Или на таком же корабле, который лениво качается в гавани?»

– В одном из рейсов я прыгнула с корабля и добралась до «Гнездовья кондора», – сказала Валенсия Линде. – Я-то думала, что плыву в Лос-Анджелес, а оказалось, что промахнулась.

«Да уж, промахнулась», – подумала Линда. Мать дала ей рубашку, в которую она сложила выстиранное белье; рукава рубашки она связала, так что получилась ручка. Развязав их, Линда увидела белье, сшитое из ткани в рубчик, – Маргарита таким никогда не торговала. Нижнее белье Эдмунда было все с длинными рукавами, из тонкой шерсти с ворсом в катышках; не раз Линда брала его в руки, смотрела на солнце сквозь крошечные отверстия в шерсти, вдыхала еле слышный запах его тела, грела лицо. Но это было белье Брудера, и оно сильно пахло потом. Белье было больше, чем рубашка Эдмунда, доходило ей почти до колен, а размером было с паруса, которые Линда натягивала над своей лодкой.

– Высокий он, правда? – заметила она.

Валенсия ответила что-то неразборчивое: она возилась с кальсонами Дитера, расстегивала пуговицы на штанинах.

– Чудн о от него пахнет, да?

– От кого?

– Какая разница, – еле слышно сказала Линда, а сама подумала: что же это за тело такое, в котором пот горячий, точно кипяток, и такой пахучий, что дважды простираешь белье, а оно все пахнет?

Она взяла рубашку и принялась надевать ее через голову.

– Ты что делаешь?

Линда не отвечала.

– Снимай! Не закончили еще!

– Смотри, мама! Почти как платье!

Линда расставила руки в стороны и закружилась; океан, утес и поля слились в одну сине-песчано-буро-зеленую ленту. Она закрыла глаза – шум океана стал сильнее, запах рубашки щекотал ей ноздри, полы вились по ногам, пуговицы щекотали шею, а Линда все кружилась и кружилась. Валенсия оторвалась от стирки и сказала:

– Ой, Линда! Не напоминай мне меня! – и тоскливо прищелкнула языком.

Линда задумывалась и об этом тоже. Она все время удивлялась, как это ее мать, такая бесстрашная в молодости, такая красавица… как такая девушка (ведь сиганула же она в океан!) насовсем осталась в «Гнездовье кондора» и жизнь ее свелась к уходу за садом, кормежке мулов и хлопанью вальком по белью. Как ее мать стала ее матерью? Да-да, об этом Линда не переставая спрашивала себя. Как человек становится тем, кто он есть? Конечно, в рассказах Валенсии о своей молодости Линда узнавала себя, но потом что-то произошло. Валенсия стала другой (неужели это случилось за одну ночь?), и Линда, крутясь в рубашке Брудера, от всего этого вместе задалась вопросом: «Что-то со мной будет?»

– Давай сюда рубашку, – сказала Валенсия, стянула рубашку с головы Линды, и запах Брудера куда-то уплыл.

Линда продолжала думать о своем: что изменилось здесь с того дня, когда Валенсия вышла на берег? Королевская дорога стала шире, неподкованные ослики и лошади уступили место асфальту и автомобилям. Вскоре после рождения Линды Дитер продал немного земли на восточной окраине участка строителю, расширявшему Королевскую дорогу до двух полос. От «Гнездовья кондора» осталось двадцать акров вместе с речкой. Линда вспомнила: еще совсем девчонкой она слышала, как Дитер, волнуясь, говорил: «Эти автомобили меняют все вокруг». А когда ей исполнилось лет семь или восемь, он заговорил по-другому – грустно: «Машины всё у нас тут рушат. Осталось только лагуну асфальтом покрыть!» Он почти угадал – через Агва-Апестосу перекинули мост, и теперь водители срезали целых две мили – им не нужно было ехать вдоль берега.

Линда чувствовала, что прогресс ей больше по нраву, чем отцу, а его сердитое неприятие будущего ставило ее в тупик; стоило завести разговор об этом, как на его лоб набегали гневные морщины, нос заострялся клювом, а похожая на паутину борода начинала воинственно развеваться на ветру. Линда видела: отец стареет.

Ясное дело – Дитер терпеть не мог современные дороги и автомобили потому, что, как он выражался, разбогатели все, кроме него. «Да, отхватил он у меня землю», – повторял он, выходя в поле и видя бесконечный поток машин.

– Почему папу заставили продать землю? – задала Линда следующий вопрос, когда они с матерью продолжили стирку.

– Никто твоего папу не заставлял. Продал первому же, кто подвернулся, вот и все. Вот подождал бы с месяц – выручил бы в два раза больше. А если бы терпения на год хватило, то и в четыре.

Бельевая веревка была натянута между тремя шестами, выструганными из тополя: от ветра ее защищал ряд веерных пальм. Вокруг шестов цвела ромашка, и Линде быстро наскучило вешать белье на веревку и прикреплять прищепками. Она принялась рвать цветы, похожие на маргаритки; Эдмунд, правда, говорил, что они ядовитые, и Линда не очень-то в это верила, но Эдмунд изрекал это так уверенно, что Линда перестала сомневаться. Она сплела из ромашек венок и надела его на голову, как корону – легкую, невесомую, чуть щекотавшую кожу.

Она снова взялась за рубашки Брудера. Они потяжелели от воды и теперь пахли щелоком и дубовыми досками бочки. Пятна исчезли, а вместе с ними ушел и запах. Линда растянула рубашку и подняла ее к солнцу. Пахло только океаном и солнечным светом, сушившим полотно. Она вынула из жестянки пару прищепок и прикрепила ими рубашку к веревке.

– Не нужно вам этого делать, – раздался голос сзади.

– А кто же это будет делать?

– Я сам, – сказал Брудер.

– Ну да!

– Я же вас не просил.

Он прислонился к шесту; штаны его были мокрые до самых колен, и он уставился на нее своим особым взглядом – выдвинул вперед подбородок с жестким волосом, а уголки его рта были приподняты так, как будто он собирался громко и неприлично чмокнуть. Иногда ему хотелось, чтобы Линда выпалила: «Чего же ты хочешь?» Если бы он услышал от нее это, то рассказал бы. Никто и не догадывался, что Брудер – человек осторожный и старается избегать всего незнакомого и, может быть, опасного. С детских лет, проведенных в Пасадене, он привык, что врага надо знать в лицо; в Обществе попечения о детях это не раз спасало ему жизнь, а вот в березовом леске во Франции враг всегда был не тем, кем казался.

– Почему это ты надела венок из маргариток?

Линда пощупала голову; и правда, про венок она совсем забыла. У нее, конечно же, глупый вид – как у маленькой девчонки, которая заигралась в принцессу.

– А… Так это же не маргаритки! Ты ведь в цветах совсем не разбираешься, да? Это ромашка. И с ней надо поосторожнее, потому что она ядовитая. Если не знаешь точно, что это за цветок, надо опасаться.

– А вот и нет.

– Что – нет?

– Ромашка не ядовитая, – сказал он и добавил: – Не ядовитая, точно так же как я и ты.

Она чуть было не сжала кулак и не сказала упрямо: «Нет, ядовитая, ядовитая!» – но прикусила язык. Ведь тогда Брудер спросит ее, откуда она это знает, и придется отвечать, что это ей сказал Эдмунд: а Брудер наверняка рассмеется, широко раскрыв рот, так что будет видна его глубокая черная глотка.

Он вынул из-за спины апельсин, начал подбрасывать его в воздух и ловить.

– Пошли со мной, – сказал он, шагнул ей навстречу и кинул апельсин. На его кожуре стоял бледно-синий штамп: ПАСА.

– Что бы это значило?

– Хочу тебе кое-что показать.

– Да что же?

– Ну пойдем, пойдем, – повторил он.

Его тень упала на корзину. Линда почувствовала, что сердце ее забилось чаще, когда он ловким движением вынул апельсин у нее из ладони.

– Мне стирать нужно. А мама что скажет?

– Мы ненадолго.

– Но куда?

Ее рука скользнула в его руку, и Линде показалось, что ее собственная рука какая-то чужая: маленькая, свободная, пойманная сильной горячей ладонью Брудера.

Он побежал к краю утеса, Линда поспешила за ним, перевернув нечаянно корзину. Она боялась, как бы кто-нибудь их не увидел, как бы Валенсия не оказалась на пороге кухни и не заметила их стремительный бег своими припухшими от усталости глазами.

На берегу что-то испугало его, и он хотел показать это и Линде – не испугается ли и она тоже. Это чувство должно соединить их. Брудер уже представлял себе, как она тянется к нему, как оказывается в его руках, как руки его скользят по ее телу, как они сливаются в одно и как прилив тихо ласкает их ноги.

Они быстро неслись вниз по тропинке; из-под ног Брудера взлетала пыль и летели камни, он расставил руки для равновесия и хватался ими за стебли ледяной травы, с хрустом отрывая мясистые треугольные листья. Линда спешила за ним, чуть не падая, обрывая какие-то пурпурные цветы. Не останавливаясь, она скользила, но бежала все быстрее, всего на шаг позади Брудера. Когда он обернулся и крикнул: «Ты как там?» – она отозвалась: «Да я эту тропинку лучше, чем ты, знаю, вообще-то». Правда, так быстро по ней она никогда не бегала и где-то в самой глубине души страшно боялась, что потеряет равновесие, налетит на Брудера и оба они закувыркаются по каменистым скалам вниз, к берегу. От этой мысли ей вовсе не стало страшно, только сердце забилось сильнее, и она вдруг остро почувствовала, как пышет жаром все ее тело, как по лицу ручьями бежит пот. Кровь текла по жилам так быстро, что ей казалось – сейчас, вот сию минуту что-то меняется внутри и чувство, которое она испытывает к Брудеру, приходит на смену старым эмоциям. Брудер раскинул руки параллельно земле, держа их строго вдоль линии горизонта, и совершенно зачаровал Линду своим видом: небольшая выпуклость косточки там, где шея переходит в плечи, завитки волос по всей спине, обветренные, розово-белые, как открытки-валентинки, старый платок, торчавший из заднего кармана штанов, – Линда не раз видела, как на солдатский манер он подвязывает им волосы. Она была вся мокрая, у нее кружилась голова, она все-таки не удержалась, и земля ушла у нее из-под ног. Линда упала прямо на Брудера, он тоже повалился вперед, они тесно прижались, но были уже почти совсем у берега и поэтому упали прямо на песок, лицом друг к другу.

Глаза у нее были закрыты, сердце затихало. А у Брудера оно билось так, что она ощущала его своей грудью. Такое чувство ни разу не приходило к ней раньше, и Линда сказала себе, что никогда его не забудет, пусть даже и не понимает, что это. Чувство было и у Брудера, но он прекрасно понимал, что испытывает: он вскочил на ноги, поднял ее и сказал:

– Вставай. Она нас ждать не будет. – И добавил так тихо, что она еле расслышала: – Моя Линда.

– Что за «она»? – спросила Линда, торопясь за Брудером.

Падая, он расцарапал локоть, и на нем выступили бусинки крови. Он вытер их платком и протянул его Линде, чтобы показать пятна.

Она шла за Брудером и взяла платок в руки. Он заскорузнул от пота, перепачкался в крови и источал тот самый запах, который она никак не могла отстирать. Сильным броском Линда кинула его в сторону океана. На ветру небольшое белое полотно раскрылось. Брудер с Линдой долго стояли и смотрели, как оно то поднимается, то опускается, как ленивая чайка или как пеликан, перед тем как погрузит голову в воду; и тут, как это нередко бывает в узких заливах Тихого океана, ветер неожиданно стих, пропал сам собой, и белый платок, с пятнами крови Брудера, похожими на красные звезды, сложился и упал в воду.

– Мы куда? – спросила она.

– Увидишь, – бросил он, торопливо шагая вдоль кромки прибоя, пенистые гребни которого доставали до щиколоток. – В Соборную бухту Ты должна кое-что увидеть.

Он сказал, что им нужно спешить, и протянул Линде руку, но она не взяла ее, а побежала вперед, перескакивая через бревна и коряги, вынесенные волной на берег. Дитер рассказал ему о своей дочери еще вот что: «Она себя не знает. Она не знает, что о ней люди думают, да ей и наплевать на это. В этом она свободный человек. Но ведь и ты такой же!» Но Брудер-то как раз себя знал, и сейчас, спеша позади Линды, он почему-то вспомнил тех девушек, которые слали ему любовные записки, завернутые в платочки, обшитые бельгийским кружевом. Их было не то чтобы очень много – так, одна-две из беленых особнячков на Ориндж-Гроув-авеню; одна сбежала от гувернантки, кинулась в толпу на Колорадо-стрит, схватила Брудера за руку, ловко сунула ему в ладонь квадратик, пропитанный апельсиновым маслом, и загнула его пальцы над этим квадратиком. «Брудер, люби меня, как я тебя!» – зазывно гласило послание. Не успел он опомниться, как девица исчезла за дверями магазина одежды Додсворта, а на руке Брудера остался запах богатой наследницы, навязчивый, липкий аромат цитрусовых духов, и потом он долго мыл руки в фонтане-колокольчике в Центральном парке. Записку он выкинул, а платочек сжег в дровяной печи на городской ферме. Он совсем не знал, как зовут ту девушку, но был наслышан о богатых дочках, живших в Пасадене, и сразу понял, что она не сомневалась – вся округа должна знать, как ее зовут. Брудер знал, что где-то его ждет девушка, прислонившись щекой к кованой решетке балкона, даже ночью не остывавшей после дневной жары, но лишь посмеивался про себя, потому что был уверен – она его не дождется. Он готов был спать с собаками, перед тем как лечь в постель с такой женщиной; даже мальчишкой-подростком Брудер знал, что девушки в жемчужных ожерельях не про него. Он думал, что так оно и будет всю жизнь, а вот теперь бежал по берегу вслед за Линдой.