Текст книги "Пасадена"

Автор книги: Дэвид Эберсхоф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 38 страниц)

Часть шестая
ЗАРАЗА

Гонима из дворца она,

Виной тому – не спесь, не стыд.

Презреньем не укрощена

И в униженье не скорбит.

Эмили Бронте

1

Июльским днем тысяча девятьсот тридцатого года, третьего подряд года страшной засухи, Линди Пур сидела за рулем «золотого жука» Уиллиса, направляясь через Мост самоубийц дальше, на запад. Солнце светило ей прямо в глаза, ее терзала обычная головная боль, отдававшаяся тяжелыми ударами в висках, и от этого – от отсвета и боли – она почти ничего не видела. Но на мосту негде было остановиться, и поэтому она притормаживала, сильно нажимая на педаль. Машина сзади яростно засигналила, Линди сделала водителю знак проезжать вперед, но он не мог этого сделать из-за встречного транспорта. Водитель снова нажал на клаксон; она заметила, что он от души ругается, раскрыв рот в ореоле рыжей, жесткой как проволока бороды. Он не переставая гудел и, когда встречных машин стало меньше, обогнал ее на узком мосту, бросая злобные взгляды и изрыгая гадости по адресу «бабы за рулем». Потом он исчез из виду, а Линди продолжала медленно ехать по мосту, вдыхая слабо чувствующийся запах старого русла, совсем пересохшего, потому что засуха продолжалась с самого двадцать восьмого года. Снизу поднималась белесая пыль, стадион «Розовая чаша» затих, пошел трещинами, опустел и, казалось, сам, как гигантский котел, излучал жару. Газеты писали, что температура еще поднимется до ста девяти градусов по Фаренгейту. Солнце нещадно жгло, пока она не добралась до западного конца моста и не укрылась в тени апельсиновой забегаловки.

Она ехала домой с заседания клуба «Понедельник», которое, как всегда, проходило в Дамской гостиной отеля «Хантингтон». Члены клуба – двенадцать женщин – встречались в последний понедельник месяца и вели беседы о литературе, географии, о чем хотелось – хотя бы о том, что возникла новая, но крайне неприятная проблема безработных горничных, которые по вечерам толпились у Раймонд-стрит-стейшн. В тот понедельник все дамы – в их числе были миссис Элли Сикмен, миссис Сара Вули, миссис Э. Б. Рок, миссис Конни Риндж – обсуждали, или, как выражалась Конни Риндж, «сцепились» из-за «Истории упадка и разрушения Римской империи» Гиббона. За несколько дней до собрания в верхних комнатах по всей Пасадене начинали шуршать страницы – на тенистой Оук-Нолл, на широкой Хиллкрест, на обсаженной оливами Ломбарди, на холмах Линда-Висты, обиталище скунсов и койотов; на каждой улице горело золотом одинокое окно, за которым тонкая целеустремленная рука переворачивала страницу за страницей, пока спали соседи, пока ветер гнул верхушки кипарисов, пока храпел и пускал полуночные ветры муж, пока дети, сопя, отковыривали краску со столбиков кроватей, а гувернантки стонали во сне. Но члены клуба «Понедельник» были женщины упорные – почти все задуманное у них получалось; у каждой был именной браслет белого золота с выгравированным на внутренней стороне девизом – словами Абигайль Адамс: «Высокопарных слов у нас слишком много, а дел, соответствующих им, – слишком мало». К определенному дню каждая из дам должна была закончить чтение Гиббона, чтобы со знанием дела рассуждать о перипетиях упадка великой цивилизации.

Но за две недели до собрания Линди не сумела разыскать Гиббона в библиотеке Уиллиса. Большинство книг в ней остались еще от его отца, и за несколько лет Линди стало ясно, что их касалась разве что метелка, которой Роза смахивала пыль. В книжном магазине Вромана Линди спросила Гиббона у одного из клерков – мистера Рейнса. Он принес ей три тома сразу, прижав их к груди. Молодой мистер Рейнс, выпускник Стэнфордского университета, отвечал за исторический отдел и, пока Линди изучала три тома, оперся о дубовые полки; рукава его рубашки были подвернуты, и он согнул над головой одну мясистую полуоткрытую руку. Позади него, в стеклянной витрине, стояла коллекция Адама Вромана – обожженные солнцем маски духа качина, сложенные одеяла племени навахо, десятки японских статуэток нэцкэ. Над полками висели снимки индейцев племени хопи: вождь племени, запечатленный в профиль на фоне горной цепи, женщина с косами, заглядывающая в корзину, сделанную из тыквы, смуглый мальчик – житель горной деревни. Мистер Рейнс пояснил, что, хоть сам он и специалист по истории Запада, в Стэнфорде его научили: чтобы установить истину, обращайся к первоисточнику. Пока Линди изучала книги, он перебирал предметы на полочках. Историк-лауреат писал:

«Вот они, руины Рима, воплощение его древнего величия! Ни время, ни варвары не могут приписать себе заслугу его полного разрушения; это дело рук его граждан».

– Кто может быть полезнее Гиббона в наше трудное время? – говорил мистер Рейнс, провожая Линди до машины.

Он предложил ей приехать к нему, когда она закончит книгу, и поговорить о прочитанном. Это можно было сделать в испанской библиотечной комнате, сказал он, глядя куда-то во двор. Потом он перевел глаза на нее, и между ними что-то пробежало – какая-то теплота, которую Линди уже никак не могла принять. Молодой человек предлагал ей дружбу, а она отказывалась. Она не торопилась давать никаких обещаний, и мистер Рейнс, лет двадцати трех – двадцати четырех, сделал шаг назад по залитой солнцем улице и произнес:

– Надеюсь, я не сказал ничего оскорбительного, миссис Пур. Я не думал…

Она любезно ответила молодому человеку, что все в порядке.

Через две недели клуб «Понедельник» собрался в Дамской гостиной, с обитыми тканью сиденьями у окон и рельефным бордюром на стенах в виде плодов маракуйи. Дамы жевали легкий салат из редиса и персиков со специями, наслаждались прохладой под электрическими вентиляторами и вместо Гиббона обсуждали, насколько сильно уменьшились самые крупные состояния городка. Элли Сикмен возглавляла Комитет спасения бедных и рассказывала участницам «Понедельника», что в этом году работать ей стало гораздо труднее. «Тридцатый, дамы, это совсем не двадцать девятый. Мы живем в другое время», – говорила она со знанием дела: ее муж занимался производством льда, и состояние его таяло буквально с каждой минутой. Вскоре Сикмены уволили трех своих «девиц» – так она называла черных как вороново крыло горничных. Потом закрылся дом Сикменов на Ориндж-Гроув-авеню, заросла лужайка, одна ирригационная система которой стоила тысячу долларов в год; потом куда-то исчезли и сами Сикмены, взяв с собой лишь чемоданы и грудного младенца. Но что знала Элли Сикмен о будущем тогда, убийственно жарким летом тридцатого года? Что знали о нем все собравшиеся в Дамской гостиной? Они собрались, чтобы поговорить о прошлом. Одна – Сара Вули, особа с длинным ртом, похожим на узкий ящик, с тяжелыми веками, придававшими лицу что-то коровье, особенно когда она заводила речь о состоянии ее матери, сделанном на производстве молочных продуктов, – сказала, что участницы «Понедельника» имеют уникальную возможность обращаться к истории, тогда как другие только и волнуются о том, как прожить день. «Дамы, в этом отношении у нас привилегия», – сказала Сара, избранная на тысяча девятьсот тридцатый год председателем клуба, и поэтому теперь она всегда носила при себе в сумке молоточек вишневого дерева, чтобы наводить порядок на собраниях и не нарушать повестку дня. Молочная империя Вули счастливо пережила все потрясения – продажи говядины упали, а творога, наоборот, резко пошли вверх; так продолжалось пятнадцать лет, и дочь Сары успела получить негласное, но всем известное прозвище «творожная принцесса Пасаденская».

А вот представление Линди о будущем и ее самой, и этого города, ставшего ее домом, были очень неясными. Как только она начинала думать о том, что впереди, головная боль становилась просто невыносимой и тут же отбрасывала ее назад, в прошлое: то казалось, что годы рядом с Уиллисом пролетели мгновенно, то – что тянулись нескончаемо долго; в сентябре маленькой дочери исполнялось пять лет. «Я не маленькая!» – сердито кричала Зиглинда, стуча кулачками по ногам Линди или по стене над кроватью, когда она прыгала мячиком, не желая ложиться спать. Зиглинда получилась жгучей брюнеткой: глаза были похожи на два черных уголька, по шее вниз спускался темный водопад волос. Про нее говорили: «Вот ни капли не похожа на капитана Пура! Линди, она просто вылитая ты!» Линди неизменно поправляла: «Вы ошибаетесь. В ней очень много и от дяди – Эдмунда». Целыми днями, взяв с собой рогатку, девочка бродила по зарослям кустов, по склонам холмов над Чертовыми Воротами, стреляла в белок камнями, острыми на концах, как стрелы. В год и три месяца она выучилась плавать, сначала в бассейне, на руках у Линди, а в два года уже смело ездила на Белой Индианке Уиллиса. Но как ни любила Зиглинда бегать босиком по траве среди кустов и разъезжать в грузовике с Хертсом и Слаймейкером, самой большой ее страстью были коробки с платьями из магазина Додсворта и заячьи шапки из мехового магазина в холле гостиницы «Виста». Линди знала, что дочь лишь наполовину похожа на нее, и потому она любила ее еще больше и чувствовала досаду; а уж когда ее терзала головная боль, опухали и становились горячими суставы, грудь у Линди прямо разрывалась от сожаления.

Сара Вули продолжала уводить разговор от Гиббона на то, как бы помочь менее удачливым жителям Пасадены. Девушки увольнялись с работы – в полупустых гостиницах делать было нечего, заколоченные особняки «приходили в упадок», как высокопарно выражалась Элли Сикмен. По вечерам они выходили и занимались тем, что участницы «Понедельника» стыдливо называли «романтическим трудом». «Да я бы просто умерла на месте, если бы увидела хоть одну из своих девиц за таким занятием!» – возмущалась Элли; однако, когда через год это все же произошло, Элли Сикмен благополучно пережила потрясение и даже прикинула из любопытства, сколько может заработать девушка от заката до рассвета. Потом Элли Сикмен и сама говорила: «По-моему, для многих девиц другого выхода просто нет».

– Нужно сделать хоть что-то! – патетически восклицала Сара Вули. – Эти девушки только и умеют, что убирать и готовить, и что же нам с ними делать? Еще чуть-чуть – и они на самом дне!

– Нужно дать им образование, – заявила Конни Риндж.

В то время, когда Линди жила в Пасадене, медноволосая Конни Маффит успела выйти замуж и развестись с человеком по имени Дж. У. Риндж, голливудским продюсером, который вскоре после свадьбы попал в какой-то скандал с налогами и взятками. Это короткое несчастное замужество – тысяча двести гостей на свадьбе, потом домик под сенью дубов в Сан-Марино, где никому не были слышны ее полуночные рыдания, потом ее, зареванной, дорога домой, к родителям в Бельфонтейн, – изменило Конни, сделало ее мягче, жалостливее. Линди и Конни сдружились: каждая лишь наполовину жила той жизнью, которую другие ожидали для них: вместе они охотились в предгорьях на рысь, пока охоту не объявили незаконной; играли в одной паре в теннис в охотничьем клубе «Долина»; вместе быстро, как плющ карабкается по стене, всходили по общественной лестнице. Они следили за тем, чтобы у каждого мальчика из Общества попечения о детях и каждой девочки из Вебб-Хауса на зиму был теплый свитер и соответственно брошюра о средствах контроля над рождаемостью. Конни показала Линди ту сторону Пасадены, о которой Уиллис даже не подозревал: кружки любителей поэзии, научные лекции в Технологическом институте и Обществе художественных ремесел Пасадены, где мужчины и женщины в блузах и беретах рисовали сказочные силуэты платанов.

– Нужно организовать школу! – предложила Конни участницам «Понедельника». – Там эти девочки могли быть изучать чуть меньше домоводства и чуть больше современных профессий.

– Да, школу для девочек, – подхватила Линди. – Так их можно будет готовить к будущей жизни.

– Уважаемые дамы! – обратилась ко всем Сара. – Давайте подкинем мужьям мысль об учреждении фонда.

– Фонда для женской школы, – повторил кто-то.

– Если уж мы этого не сделаем, то кто же тогда? – сказала Линди.

Все женщины согласились, что о будущем девушек никто не думает.

Но участницы «Понедельника» не совсем хорошо понимали, чему именно можно научить безработных горничных, кухарок, прачек, нянек, домработниц и уборщиц. Как угадать, что за профессия потребуется девушкам? Этот вопрос живо обсуждался в Дамской гостиной и не давал покоя участницам «Понедельника». А действительно, какая? Об этом думала и Линди, но только не как о некоем абстрактном будущем. Ну что здесь можно было сделать? Разве судьба не всегда берет свое? Потирая виски, она вспомнила, как уверена когда-то была, что участь любой девушки – в ее руках, что ни одна неудача не в состоянии разрушить ее планы. И все же в какой-то момент перед ней предстала суровая правда, спорить с которой было невозможно. По вечерам, укладывая Зиглинду спать, Линди иногда говорила ей, что во взрослой жизни все будет не так, как сейчас.

– Никто не скажет тебе, что делать, – говорила Линди.

– Мама, но ты же всегда мне это говоришь! – возражала дочь.

Она была еще слишком маленькой, чтобы до конца понять слова матери, но глазенки у нее сверкали, как будто что-то до нее все-таки доходило. Вот и все, на что надеялась Линди.

С годами Зиглинда и Паломар стали лучшими друзьями, и Линди нередко заставала их круглое, как дыня, лицо Паломара постепенно становилось точной копией Эдмунда – за ловлей бабочек на берегу пруда для разведения форели, которым Уиллис перестал заниматься с двадцать девятого года. После смерти Эдмунда Линди взяла на себя заботы о Паломаре, а когда стала женой Уиллиса, племянник оказался ее единственным приданым. Уиллис ошибся в своих предположениях – он-то думал, что после смерти Эдмунда «Гнездовье кондора» отойдет к Линди; но, как она объяснила, ферма принадлежала Брудеру.

– Но его же посадили!

– Да, и из тюрьмы он распорядился, чтобы на его землю никто и ногой не ступал, – ответила она.

Даже Дитера перевезли в убогую комнатушку за магазином Маргариты; каждый месяц Линди посылала по почте чек в уплату за еду и уход за ним. Когда все это открылось Уиллису, Линди заметила в его глазах удивление. Они как бы говорили: «До чего же странная девушка, на которой я женился!» Линди не принесла в этот брак ничего, кроме себя самой, Паломара да растущего живота, младенец в котором пинался с каждым днем все сильнее и больнее.

Любовь Линди к племяннику могла сравниться лишь с собственнической страстью Лолли. Лолли, которую с младенчества растили будто под стеклянным колпаком, привязалась к мальчику точно так же, как маленькая девочка привязывается к желтогривому пони или кукле с фарфоровой головкой. Линди и Лолли растили детей, а Уиллис, не собираясь нанимать нового управляющего, сам смотрел за рощами и понемногу распродавал свои владения, потому что желающих было хоть отбавляй: участки по четыре, семь, тринадцать акров уходили домостроителям, укладчикам асфальта и автомобильным компаниям, выкупившим право проезда. Со временем он стал принимать любые предложения, повторяя: «А зачем мне столько земли?» Потом он вообще перестал говорить о своих сделках; случалось и так, что Линди читала о них только на странице «Стар ньюс», где печатались объявления о продажах.

Но тихим, будто замершим, летом тридцатого года, когда каждый месяц удваивалось число безработных, когда от горничных и частных секретарей избавлялись во всех без исключения особняках, когда на жаре без дела толклись бригады строителей, когда затихли бетономешалки, капитан Пур только и думал об одной сделке, которая, как он выражался, раз и навсегда решит судьбу Пасадены. Капитан Пур и застройщик по имени Джордж Ней стали ярыми сторонниками строительства большой магистрали из Пасадены в Лос-Анджелес; извилистая бетонная лента, как они рассчитывали, пройдет по старой реке и закроет ее песчаное дно. Уиллис стал просто одержим этим проектом, легко раздражался теперь по любому поводу и все время уезжал куда-нибудь с ранчо – то на совещание по планированию в отделанной деревянными панелями библиотеке охотничьего клуба «Долина», то в выложенные плиткой, звонкие коридоры городского совета, где во дворе журчал фонтан; так он мог удалиться от Линди, ее ознобов, красных глаз, мягких узлов на коже. Капитан Пур вместе с другими «стопроцентными» с головой ушел в планирование этой новой парковой автострады – так они ее называли, делая акцент на слове «парковая». Намерением этих энтузиастов было сделать Пасадену флагманом развития маленьких городов; кроме того, присутствовало и сильное желание продать принадлежавшие им пустые, заросшие лесом участки по самой выгодной цене. Эти люди были почти такими же, как и сам Уиллис: майор в отставке Хайрам Уодсворт, которого дети любили гладить по белой бородке, похожей на козлиную; Уоллес Бардетт, промышленник из Огайо, соорудивший в Линда-Висте особняк, похожий на тот, что описал Байрон в «Шильонском узнике»; Чарльз Саттон, прямодушный худощавый владелец нефтяного месторождения Эль-Сегундо, с которого в сутки он получал по тысяче баррелей нефти; Милфорд А. Паддингтон, внук железнодорожного барона-разбойника, ярый ненавистник железных дорог («Куда им до любой машины!» – был его лозунг), из-за чего крохотное, богатое сердце его девяностодевятилетнего деда не раз заходилось в приступе.

В августе тридцатого года парковая дорога существовала еще только в воображении застройщиков, хотя оно рисовало весьма живые картины. Не всем нравилось, что по Арройо-Секо потечет шестиполосная бетонная река. Не один «любитель природы» – так называл их Уиллис – предсказывал, что в час здесь будет проезжать более пятисот машин, и этот прогноз Уиллис насмешливо называл «истеричным и неподкрепленным фактами». «Есть еще такие, у которых не сломаны конюшни, – не раз говорил он, – они только и мечтают вернуться во времена мулов и фургонов». Он же, Уиллис Пур, гордо повторял, что он – человек совсем другого сорта; как отец, он смотрел только вперед, и, бывало, сидя за завтраком, он, впадая в раж, ударял себя в грудь или произносил свою тираду со ртом, полным земляничного варенья, отчего хихикала маленькая Зиглинда. Уиллис регулярно разражался пылкими речами перед Линди, как будто репетировал важное выступление перед аудиторией, и если она слушала, то говорила ему: «Того, что разрушено, уже не вернешь».

Первый раз они поссорились из-за имени девочки; когда медсестра подала Линди орущего, в серой смазке младенца, она сразу же поняла, что хочет назвать ее Зиглинда. «Ну что это за имя? – возразил Уиллис. – Эмигрантское какое-то». Имя как имя, ответила Линди, и грудь молодой матери сковал страх. Оставшись в своей комнате, она гневно раскричалась, что ей никто не смеет указывать, как называть собственную дочь, голос ее заглушал крики младенца, а пот, лившийся с нее градом, мешался с кровью, пачкавшей простыни. От всего этого на лице молодого палы Уиллиса появилась счастливая широкая улыбка, и Линди поняла, что испугала его – как будто в первый раз он заглянул в туннель ее души, осветив его холодным светом карбидной лампы.

С годами Уиллис понял: легче утаивать кое-что от жены, чем спорить с ней. Он не сказал ей, что в начале лета тридцатого года продал двести акров земли дорожной компании Пасадены; это был самый дикий уголок ранчо, где Линди учила дочь ездить верхом на маленькой лошадке и стрелять из старинного винчестера образца тысяча восемьсот семьдесят третьего года – на ложе у него была прикреплена серебряная пластина с портретом обнаженной красотки из бара. Уиллис не заботился о том, чтобы посвятить жену в эту сделку, и Линди узнала о ней только из «Стар ньюс». На ее вопрос он ответил, что продал землю не для того, чтобы разрушить Пасадену, а, наоборот, чтобы сохранить ее. «Мы ведь хотим, чтобы шоссе подходило прямо к нашим воротам, да? Это будет как железная дорога, – предсказывал он. – Не захочешь же ты оставаться на обочине!» Но Линди сомневалась, правильно ли он делает; поток открытых двухместных машин, «испано-сюиз», гудение грузовиков на Колорадо-стрит служили для нее явными знаками того, что будет дальше. Когда она отважилась сказать об этом мужу, он беззаботно отмахнулся: «Ты-то что из-за этого волнуешься?»

В последнее время – особенно жарким летом, когда весь город охватывало какое-то нервное состояние, а Линди с Уиллисом по ночам мучились от жары, даже лежа на открытой веранде, – она все чаще задумывалась, не уехать ли из Пасадены, пусть даже ненадолго. Это желание сменить место было неопределенным, но не отпускало ее ни на миг. Линди и сама не знала, что хотела найти за воротами, за горами Сьерра-Мадре, от которых ложились по утрам длинные тени; были дни, когда больше всего ей хотелось увидеть океан и ощутить на коже твердую корку соли. Иногда она сажала Зиглинду в машину, и они отправлялись в Санта-Монику. На пляже клуба «Джонатан» Линди усаживалась в кресло из тика и смотрела, как дочь строит замки из песка. Неписаное, но строго соблюдаемое правило запрещало матерям подходить к детям, когда те играли на песке. Молодые девушки, лет семнадцати-девятнадцати, светлокожие, узкобедрые, входили в воду в купальниках из прорезиненных тканей и камвольной шерсти, натирали друг друга кокосовым маслом, но этого никогда не делали ни матери, ни жены. Линди видела, как на пляже, вдалеке от отделенного канатами песка клуба «Джонатан», семьи мексиканцев катались на досках, а матери, моложе, чем она сама, заводили в воду маленьких обнаженных детишек. Отцы семейств рыли в песке ямы, жгли костры, на закате солнца открывали корзины для пикников с лепешками и пирожками, а Линди с Зиглиндой шли по пляжу к парковке. Молодые матери, детишки с сиявшими на солнце попками, мужья и братья с густыми усами… Линди знала, о чем они будут говорить, когда солнце заскользит к горизонту и края облаков окрасятся оранжевым. Но Уиллис не любил, когда Линди ездила по ночам; ему не нравилось, что Зиглинда обедает «в общественном месте»; он отворачивался от жены, если замечал следы соли на ее разгоряченном, теплом лице. Раньше она спорила с ним, а теперь перестала. Она звала его снизу лестницы, кладя руку на ножку купидона. Уиллис бегом спускался по ступеням, целовал ее в лоб и говорил: «Нет-нет… Я и не думал говорить тебе, что делать».

А на самом деле он думал об этом.

Кроме ежедневных поездок в Санта-Монику, вечеров под шатром теннисного павильона клуба «Долина» или прогулок в горах, Линди решительно некуда было отправиться. Уиллис, чувство самодостаточности которого не простиралось дальше въездных ворот, не любил покидать ранчо и говорил: «А кто будет смотреть за хозяйством? Роза? Хертс со Слаем?»

Зиглинда родилась через несколько дней после того, как Линди дала показания на суде Брудера. Девочка появилась на свет с горлом, обмотанным кровавой пуповиной, отчего лицо у нее было синюшного цвета. Когда доктор Бёрчбек перерезал пуповину, раздался страшный крик, такой высокий и резкий, что сестры из двух соседних отделений сбежались в родильную палату посмотреть, что это за чудо-юдо родилось. Прижимая пальцы к губам, они глазели на крупную синюю новорожденную, и каждая думала про себя: «Бедная мамаша… трудно же ей пришлось». И все-таки через две недели Линди снова стала работать на ранчо, помогала Хертсу и Слаю готовить дом к приезду новых сезонников, драила деревянные полы в хибарке Юаней. Вскоре прошел слух, что Брудеру вот-вот вынесут приговор, и Линди проехала вдоль побережья, чтобы услышать, как судья Динкльман оглашает будущее Брудера. Она настояла на том, чтобы взять девочку с собой, и Зиглинда, кричавшая каждый день до хрипоты, заснула как по волшебству и мирно проспала все заседание. Брудер все время вертелся на своем месте, и Линди не поняла, заметил он ее или нет. Она очень надеялась, что дочь проснется, закричит и привлечет к ним всеобщее внимание. Он заметит ее; он увидит, что она пришла. Но Зиглинда спала, как будто ее опоили каким-то зельем; Линди несколько раз сильно ущипнула ее, скручивая кожу, но даже это не разбудило девочку.

Поверенный вывел Брудера из зала суда, и, выходя, тот сказал судье Динкльману и мистеру Айвори: «Я еще за этим вернусь». И судья, и прокурор озадаченно переглянулись – ни тот ни другой не поняли, что бы это значило, стали складывать бумаги в папки, и день на этом закончился.

На следующий день Линди получила пакет. Он оказался от Брудера и был отправлен за день до того, как его забрали в Сан-Квентин. Она отнесла пакет к себе в комнату, попросила Розу оставить ее одну, села на кровать – здесь она спала во время беременности, здесь же спала и сейчас, хоть и не всегда в одиночестве, – разорвала коричневую бумагу и увидела старый передник Валенсии с потрепанными завязками. Она потрясла передник – нет ли в кармане записки, – но ничего не оказалось; Линди поднесла передник к лицу, но от него ничем не пахло, ничего не сохранилось, ничего не осталось.

Это было последнее, что она получила от Брудера, и почти за пять лет, прошедших с тех пор, не пришло никаких новостей ни из «Гнездовья кондора», ни из Сан-Квентина. Дитера перевезли в дом престарелых и умалишенных, расположенный у самого океана, и, когда Линди приезжала навестить отца и входила к нему в комнату, он совершенно не узнавал ее. На нем всегда была старая военная форма с эполетами, он безостановочно говорил по-немецки, Зиглинда пугалась дедушки, и они быстро уезжали, оставляя у постели сумку с апельсинами, чтобы Дитер помнил, что к нему приходили.

Теперь, остановившись в апельсиновой забегаловке, по дороге домой с заседания клуба «Понедельник», почти ничего не видя от лихорадки, которую доктор Бёрчбек как-то назвал «женской реакцией на жару», Линди Пур чувствовала себя так, будто тоже не помнила саму себя. Пять лет назад, когда Уиллис увидел фартук Валенсии, небрежно свисавший со спинки кровати Линди, он со смехом спросил ее: «Твоя была тряпочка?» Линде было трудно ответить, потому что она не знала – не знала, что было ее, а что нет, какая жизнь была ее, а какая – нет. Старый потрепанный фартук был и знакомым, и чужим, жестким от пыли и дыма, и, когда Линди вскоре после свадьбы сказала мужу, что фартук не ее, Уиллис велел Розе выкинуть его со словами: «Разве что сама захочешь надеть».

В первый год после того, как Линди сделалась миссис Уиллис Пур, она все так же поднималась на заре, спускалась вниз по холму и пила кофе вместе с работниками. Уиллис нанял новую стряпуху – девушку из Салинаса, которая слегка заикалась, но обращалась с капитаном Пуром весьма почтительно. Стряпуху звали Карнасьон, и красный бутон ее рта неизменно поджимался, когда Линди – к которой Карнасьон обращалась не иначе как «сеньора» – входила в кухню дома для работников и заглядывала в кастрюлю. Линди так же ездила на грузовике в Вебб-Хаус, подвозила девушек-упаковщиц, и теперь, когда они поняли огромную разницу между собой и хозяйкой ранчо, никто уже не садился на переднее сиденье рядом с ней. Через маленькое окно кабины грузовика Линди было слышно, о чем сплетничают девушки, и она радовалась, что говорят они все об одном и том же, что вечером каждая устало закроет глаза после длинного дня на упаковке и помечтает о том, о чем мечтает каждая приютская девушка. В зеркало заднего вида Линди видела, как внимательно девушки рассматривают особняки на Ориндж-Гроув-авеню. Линди знала, что особенно им интересны окна спален: знала она и то, что, если бы ей вздумалось предупредить их, что таится за римскими ставнями, ей все равно никто не поверил бы. Ведь для них Линди была воплощенным доказательством, что возможно все, и даже для них. «Если ты смазливая…» – донеслись до нее как-то слова одной из девушек.

Сезон двадцать пятого – двадцать шестого годов оказался последним в череде нескольких подряд дождливых зим и последним, когда Уиллис разрешил Линди работать. «Линди, милая, ты можешь делать все, что угодно. Почему тебе нравится проводить целые дни в апельсиновой роще? Тебе это не к лицу». Поначалу она не обращала внимания на его слова, каждое утро с рассветом шла в рощу и, пока поднималось солнце, пила кофе с Хертсом и Слаем. Она наблюдала за упаковкой, следила за девушками: если кому-то становилось плохо, Линди поднимала бедняжку со стула, вела к вентилятору, стоявшему в углу, а потом ополаскивала лицо из фонтана. Она брала Зиглинду с собой, и девочка спала в ящике из-под апельсинов, который Хертс заботливо выстлал фланелью. Бывало, Уиллис посылал Лолли с просьбой, чтобы Линди вернулась домой. Иногда Лолли говорила: «Он волнуется о тебе, Линди».

В первые годы брака Уиллис настоятельно просил сестру ввести Линди в ее, Лолли, круг общения. «Мы же теперь сестры», – говорила Лолли, подсказывая Линди, что надеть, в какой магазин зайти, твердила, что ее женские клубы, членство в которых очень ограниченно, будут только рады принять Линди в свои ряды. Линди вошла во вкус чая с танцами и котильонов, когда муж и золовка поддерживали ее под локти. Они возили ее на ночные джазовые вечеринки, проходившие на террасе гостиницы «Виста» или у бассейна «Мидуика». Уиллис ездил вместе с ней на балы, для которых ей приходилось натягивать длинные, по локоть, кожаные перчатки и держать под руку мужа, пока он, извинившись, не просил «отпустить его на волю, подышать свежим воздухом». Одно время ей даже хотелось войти в это новое для нее общество, и она научилась у Лолли завивать волосы щипцами, а у Уиллиса – пьянеть от сдобренного лимонным соком фруктового пунша. Лолли возила ее к Додсворту выбирать вечерние платья, к Нешу – покупать льняные костюмы, но, открывая бесчисленные коробки, разбросанные на постели, Линди почти сразу же начинала ощущать знакомое одиночество, от которого так и не сумела отделаться. Как-то раз Линди с Лолли прогуливались по саду «Камелия», на скамье под елью Линди заметила мужчину. Он сидел к ним спиной; черные волосы разметались по воротнику костюма. Рядом на скамью присела малиновка и стала короткими прыжками приближаться к нему. «Брудер», – подумала Линди и остановилась как вкопанная; солнце пробивалось сквозь листву, от дорожки поднимался жар, и Линди поняла, что настал тот самый решительный момент, которого она все время ждала, – Брудер вернулся. «Ты его знаешь? – спросила Лолли, тоже посмотрела на мужчину и сказала: – Брудер?» Обе названые сестры подошли к скамье; предвкушение жгло их так же сильно, как солнце жжет содранную кожу, но тут мужчина обернулся, и оказалось, что они его совершенно не знают.

Нет, это никак не мог быть он – Брудер тогда сидел на деревянной скамье под окном, забранным решеткой, и вдыхал соленый, пропахший гнилыми водорослями морской ветер. Линди никогда не забывала слов мужа: «Ты его туда упекла».