Текст книги "Пасадена"

Автор книги: Дэвид Эберсхоф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 38 страниц)

Когда они добрались до жилища Шарлотты, солнце уже садилось и океан лежал перед ними совершенно спокойный, золотистый, не смущаемый ничем, кроме случайного всплеска летучей рыбы. Шарлотта предложила Линде выпить молока, зажгла лампу, а потом – сигарету. Линда еще никогда не видела, чтобы девушка курила; изо рта Шарлотты клубился жемчужно-серый дым. Шарлотта протянула сигарету и Линде, и та беспомощно зажала ее губами, не понимая, что с ней делать.

– Слышала – говорят, проведут электричество сюда и дальше, в поля? – сказала Шарлотта. – Наконец хоть кто-то о наших хибарах вспомнил. Отец ушел в Пойнт-Консепшн, за выдрами, и я слышала, у нас будет свет еще до того, как он вернется. Я сейчас пишу об этом рассказ – с самого начала, когда поставили первый столб, и до того, как в домах загорелись лампочки.

Со временем, когда Шарлотта выходила собирать материал для своих репортажей, ее форменной одеждой стала черная узкая юбка, к поясу которой она прикрепляла никелевые часы на цепочке, с крышкой, украшенной трилистником. В ее речи появились фразочки вроде «Время – враг репортера» и «Вот так вот!»; Линда не сомневалась, что Шарлотта почерпнула их из газет, которые с месячным опозданием прибывали к ним в библиотеку со старого доброго востока. «Я буду говорить правду, вот так вот», – заявляла она. И вскоре Линда поняла, что вот так вот, на веру, принималось то, о чем писала Шарлотта, даже когда она весьма вольно обращалась с правдой: в лавке Маргариты гудели посетители, обсуждая новости из свежего номера «Пчелы», точные или не очень точные; это как будто никого не волновало. В таких случаях Шарлотта имела обыкновение говорить: «Но могло ведь быть и так!»

– А ты никогда не переживала из-за того, что неправильно все понимаешь?

– Нет, не приходилось еще.

Они достаточно сблизились для того, чтобы называться лучшими подругами, хотя, конечно, тогда ни одна из них не задумывалась о таком повороте судьбы. Но обе понимали, что перед тем, как выйти в новый для себя большой мир, и той и другой понадобится единомышленник. Несколько лет тому назад Линда попробовала научить Шарлотту рыбачить, но, выйдя в океан на лодке, Шарлотта зацепилась ногой за якорную цепь и тут же полетела за борт. «Я, похоже, родилась человеком земли, – сказала тогда Шарлотта. – Добывать твердые факты на твердой почве». И, как всегда, сама рассмеялась своей же шутке.

Теперь же Шарлотта спросила:

– Я тебе не говорила, во что недавно сунула нос? Умеешь хранить секреты – скажу.

Линда поклялась, что об этом не узнает ни одна живая душа, Шарлотта внимательно смерила ее своими серо-стальными глазами и произнесла:

– Ты знаешь, что в здании шелковой фабрики очень даже весело?

Линда переспросила, на что она намекает, и Шарлотта буквально раскололась, точно арбуз, и выложила Линде все, что знала, потому что главной ее отрадой было не столько раскопать отличную историю, сколько поделиться ею с кем-нибудь.

Лучшие дни шелковой фабрики – в каждом городке обязательно есть одно-два таких здания – прошли давным-давно. Когда-то, в самом начале века, в этом здании разводили тутовых шелкопрядов. Застройщица из Миннесоты, белобрысая фламандка с тяжелой нордической челюстью, по имени Мина ван Антверп, купила участок в сто акров на холмах к востоку от Приморского Баден-Бадена и основала там предприятие под названием «Прибрежная колония Миннеаполиса». Она приехала в Калифорнию, чтобы обратить землю в золото, вернее, в рулоны тугого, блестящего шелка-сырца. Не теряя времени, она поместила рекламу в газетах маленьких, занесенных снегом северных городков – Дулута, Боулдер-Джанкшена, Фарго и даже Виннипега, – предлагая каждому желающему заняться разведением шелковицы, приобрести пять акров земли, которые принесут скорую и верную прибыль. Артель рабочих построила ей здание для разведения тутовых шелкопрядов: оно было высотой тридцать футов, с перекладинами из желтой сосны, связанными полосами кожи, вымоченной в воде с добавлением масла, крытой жестью крышей, раздвижными дверями со всех сторон, чтобы можно было всегда пускать внутрь солнце, а со временем – и железнодорожный вагон. Внутри к потолку подвешивались ящики с сотнями тысяч личинок шелкопрядов. Но, увы, поднаторевшая в купле-продаже мисс Антверп ничего не понимала в шелководстве, и, к ее великому ужасу, личинки размножились раньше, чем деревья шелковицы тронулись в рост. Сотни миллионов изголодавшихся червей принялись пожирать друг друга, как настоящие каннибалы, точно по Дарвину, и в одну ночь все было кончено. «Прибрежная колония Миннеаполиса» незамедлительно пришла в упадок; люди бросали дома, отстроенные всего несколько месяцев назад, оставляли ненужную теперь, всю в трещинах землю, изрытую колесами примитивных телег, на которых поселенцы покидали это место. Много лет здание шелковой фабрики, выстроенной на вершине холма, разрушали ветры, дувшие со всех сторон, а трава прорастала в каждом уголке, куда только падала драгоценная тень. Наконец перед самой войной появился некто герр Бек, сделавший состояние на луковицах гладиолусов, выкупил здание и возродил шелковую фабрику; теперь это был кооператив, куда фермеры привозили свои растения и срезанные цветы. При Беке все это продавалось оптовым торговцам от Лос-Анджелеса до Риверсайда: они загоняли железнодорожные вагоны прямо в здание и наполняли их там душистым грузом: пуансеттиями осенью, нарциссами зимой, лютиками весной, пиками гладиолусов в июне, желтыми райскими цветами, которыми цвели все лето; а еще астрами, белыми колокольчиками дельфиниумов, пионами размером с кочан капусты, белыми розами, огромными, как яйцо породистой несушки. Поезда бегали по отдельной ветке, проложенной от ворот шелковой фабрики вверх по холму, паровозы выпускали черный от угля дым, который ложился на близлежащие фермы и на «Гнездовье кондора» тоже; машинисты швыряли на насыпь пустые бутылки из-под легкого шипучего пива, а когда никто не видел, и липкие, использованные презервативы, защищавшие их от сифилиса. А теперь еще и грузовики потянулись через поля на шелковую фабрику и с натугой рыли колесами глубокие колеи в покрытой невысоким кустарником земле вокруг холма. Грузовики пачкали дороги мазутом, и у Линды появилось новое занятие – оттирать черные жирные пятна с копыт лошака. Приехали девушки, работницы шелковой фабрики, которые резали стебли тупыми ножами и окровавленными пальцами высаживали в горшки по триста пуансеттий в день; иногда они приходили в деревню, покуривали на крылечке лавки Маргариты, присвистывали вслед проходящим машинам. Даже Линда понимала, до чего быстро шелковая фабрика изменила жизнь восточной холмистой стороны. В прошлом году какую-то девушку зарезали ударом ножа в шею; то и дело девушки таинственно исчезали куда-то, прикрывая округлившийся живот складками фартука. Так что в здании шелковой фабрики занимались не только продажей цветов, как сказала Шарлотта и добавила: «Там такое творится!»

Линда спросила Шарлотту, что это за «такое».

– А вот пойдешь со мной в субботу вечером – вместе и посмотрим.

* * *

От деревни ходьбы было всего ничего – за полями салата, молочными фермами и немножко вверх по складкам холмов. В тот субботний вечер в октябре звезды и ущербная луна ярко освещали железнодорожные пути, и дальше от берега было холоднее, чем у океана. Они с Шарлоттой шли молча, громко шурша гравием. Шарлотта сказала Линде, чтобы та надела туфли, в которых можно бегать. «Бегать? Зачем это?» – переспросила Линда. «Так, на всякий случай», – ответила ей Шарлотта. Еще она сказала, что идти нужно будет не по главной дороге к шелковой фабрике. «А то нас заметят, а ведь там чужие не ходят». И у Линды забилось сердце от нетерпения увидеть то, что их ждет.

Она наврала Брудеру – сказала ему, что заночует у Шарлотты, и совершенно растерялась, когда он спросил: «Что делать будете?» – «Что делать? – повторила Линда и задумалась, ведь она обещала никому ничего не говорить, а значит, и ему тоже. – Да носки штопать. У нее отец скоро возвращается». Линда тут же пожалела о своей неуклюжей лжи, а самое страшное – поняла, что он ей не поверил. «Я потом тебе расскажу», – робко добавила она, но дело было сделано, и… как там Валенсия говорила, когда Линда была маленькой? «Ложь – не воробей, вылетит – не поймаешь». Вот оно, значит, что! Вот о чем говорила Валенсия!

– Слышишь – музыка играет? – спросила Шарлотта.

Прямо в их сторону, вдоль по каньону, лился быстрый поток ритмичных звуков. Линда с Шарлоттой шли по рельсам, зажатым между двумя холмами, потом рельсы повернули, холмы расступились, и перед ними появилось здание шелковой фабрики. Оно стояло на самой вершине холма, окруженное дубами, сквозь стеклянные стены лился ослепляющий электрический свет, из открытых дверей дико гремела музыка. В жестяной крыше отражались отблески факелов, расставленных по углам здания и на склонах холма, пламя билось и почти гасло на ветру, а через дыру в потолке в небо змеей уползал маслянисто-черный дым. Линда и Шарлотта подобрались ближе, к огромному платану с мощными сучьями, с которого было замечательно видно, что делается внутри. Через стеклянные стены они увидели на сцене настоящий джаз-банд, музыкантов в белых шелковых рубашках со сборчатыми рукавами: один играл на рояле весом семьсот пятьдесят фунтов, какие покупают для гостиных, молодой человек лупил по большим и маленьким барабанам, третий. в очках, держал на коленях севильскую мандолину, четвертый пощипывал струны блестящего никелированного банджо. Вокруг них танцевали пары – незнакомые ей мужчины и девушки, наверное ровесницы Линды, с мокрыми от духоты лицами и расстегнутыми до самой груди кофточками. Мужчины по большей части походили на рыбаков, чернорабочих с ферм и приезжих рабочих-сезонников; рукава их рубашек были закатаны выше локтей, штаны из грубой ткани хрустели от въевшейся в них соли, в глазах сверкал плотоядный блеск и одновременно неуверенность – в танцах они были небольшие мастера. Линда смотрела на них и думала, что они, должно быть, приезжают сюда из Ошенсайда и Эскондидо, а может, даже и издалека – из яблоневых садов в Хулиане, и, может, среди них есть и те, кто жил в пещерах на склоне горы Паломар; это была неорганизованная, но тяжеловооруженная орда, клянчившая деньги с водителей, по воскресеньям пускавшихся с горы в обратный путь.

На холме, вокруг фабрики, стояли десятки машин, блестя под огнем факелов спицами колес, металлическими боками и латунными сиренами, прикрученными к приборным панелям. Таких машин было больше, чем телег, и Линда знала, что на них ездят вовсе не чернорабочие – нет, сюда приезжали от самого Сан-Диего владельцы магазинов, страховые агенты и, может быть, даже пара застройщиков, которые в последнее время зачастили в лавку к Маргарите, любопытствуя, не продает ли кто фермы у самого океана. У подножия холма стояли привязанные к коновязи лошади; от неровного света факелов они испуганно топтались, поводили черными, точно резиновыми, ноздрями и выглядели здесь совсем неуместно. С холма неслось оглушительное «драм-там-там!», «драм-там-там!» вперемешку с мужским гоготом, визгливыми голосами девушек, отпускавших соленые шуточки, не слышные Линде, незлой перебранкой за бутылкой. Нескольких рыбаков Линда узнала, потому что видела их на пирсе, – это были Барни, Свекольный Пит и Персик, совсем еще мальчик, щек которого пока не касалась бритва, – из-за нежных щек его так и прозвали. Рыбаки сидели на улице у фабрики, на перевернутых ящиках с надписью «Живые растения», делали самокрутки, передавали по кругу маленькую фляжку; они и сами были похожи на рыб – с бледными лицами, сонно вылупленными глазами, круглым отверстием рта, в которое лилось спиртное из фляжки. Другие располагались на бревнах и ящиках вокруг небольших костерков, везде с громким лаем носились собаки, пара дворняг решила прямо здесь справить собачью свадьбу, так что пришлось их растащить. Мужчины громко галдели, отхлебывали вино из бутылок и виски из фляжек, оплетенных рогожей, огни факелов выхватывали из темноты их хмельные взгляды.

– Посмотри вон туда, – прошептал Шарлотта. – Это ведь мистер Клифт.

Она черкнула его фамилию в блокноте, и мистер Клифт стал первым в списке, озаглавленном «Кого я видела». Марсель Клифт был юристом и имел конторы в Приморском Баден-Бадене и Дель-Маре, а сейчас танцевал с пышной женщиной, укутанной в горжет из рыжей лисы; голову женщины украшала шляпка с вуалеткой. Рядом с ним был доктор Копер; ради такого случая он облачился в черный костюм, в котором приходил к умирающим, только сейчас из петлицы задорно торчал цветок кактуса. В руках его был вовсе не докторский чемоданчик, а девица в кое-как сшитом платье. Она прямо висела на докторе, все уговаривала его пойти потанцевать и твердила: «Ну давай, Хэл, давай, не стой!»

– Что они тут делают? – прошептала Линда.

– Пьют.

– А девушки откуда?

– Работают у герра Бека.

– Но почему они здесь ночью?

– Потому что им платят. Они так на жизнь зарабатывают, ясно?

Линда с Шарлоттой перебрались к колючим кустам у самого окна; иголки жалили их со всех сторон. Шарлотта предупредила Линду, что нестриженые ветви надо раздвигать очень осторожно, и строго сказала: «Что бы ни случилось, стой как вкопанная и не шуми!»

Отсюда Линде было все прекрасно видно: и музыкантов в мокрых от пота рубашках, прилипших к груди; и мужские ладони на узких девичьих бедрах; и стайку девушек в углу с одинаковыми дешевыми бусами из морских раковин; и юношей напротив, с прилизанными волосами, в новых блестящих ботинках, сшитых для войны, но так там и не побывавших. «Видишь, вон там племянники Маргариты?» – прошептала Шарлотта, чиркая в блокноте. Оба сосали виски из оплетенных рогожей фляжек, оба неуклюже покачивались и, держась друг за друга, старались не упасть.

Оркестрик играл песню немецких моряков «Широко раскинулось море», мелодия которой Линде была знакома потому, что Дитер часто исполнял ее на своей скрипке. Много лет тому назад Дитер перед сном заходил в спальню к ним с Эдмундом. Он становился между их кроватями, играл и пел, сначала громко, потом все тише, тише, пока голос его совсем не замирал… Потом он говорил по-немецки: «Спокойной ночи» – и уходил. Линда всегда притворялась, что не понимала слов, и, когда дверь за отцом закрывалась, упрашивала Эдмунда перевести их ей; сейчас казалось, что все это происходило где-то в другой, далекой жизни, но она прекрасно помнила, как Эдмунд гордо усаживался в постели и принимался декламировать слова песни, как будто это была лучшая в мире поэзия, и учил ее, как надо петь. «Нет… – терпеливо повторял он, – не так».

А потом говорил – точно так же, как отец, по-немецки: «Спокойной ночи, Линда. Спокойной ночи…»

А потом на сцену к оркестрику вышла женщина в бархатном зеленом платье с длинным шлейфом, закрывшим даже туфли музыканта с мандолиной. При виде ее все мужчины замерли, уронив руки с талий своих подружек, в зале повисла тишина, прерываемая только вздохами, охами и шепотком: «Вот она, вот!» Женщина прошла в центр сцены и подняла руки, приветствуя своих слушателей; черные волосы маслянисто блеснули, завернувшись локоном, в стеклянных сережках заиграл свет, декольте смело открыло грудь, на пальце сверкнуло нефритовое кольцо, маленький рот помидорно закраснел. Музыкант, игравший на мандолине, объявил: «Фройляйн Карлотта!» – мужчины радостно зашумели, девушки жидко похлопали, Карлотта зазывно качнула обтянутыми бархатом бедрами и вступила по-немецки:

 
Пока бежит за нами
Бог времени седой
И губит луг с цветами
Безжалостной косой,
Мой друг! Скорей за счастьем
В путь жизни полетим;
Упьемся сладострастьем
И смерть опередим.
 

Через окно Линда услышала, как один из мужчин говорил своему приятелю: «Ее пока что знают только в Сан-Диего, но подожди – когда-нибудь ее узнают по всей Калифорнии». А приятель ответил: «Чего ждать? Деньги есть – узнавай хоть сегодня вечером».

Карлотта сжала руку в кулак и энергично повторила припев в последний раз, теперь по-английски.

Зеленый бархат двигался как мутный поток, переливающийся по скалам. Певица была старше остальных девушек в зале, с сильно напудренным лицом и выщипанными, нарисованными, точно навощенными, бровями, и, в отличие от всех других знакомых Линде девушек, казалась непоколебимо уверенной во власти, которую она имеет над мужчинами. Голос у нее был печальный, как у много пожившей женщины, грудь мерно опускалась и поднималась при пении, а рука с нефритовым кольцом, вырезанным в форме розы, поглаживала горло, пока ей хлопали и приветствовали радостными криками; кто-то даже проорал: «Карлотта, пойдешь за меня?»

Карлотта склонилась со сцены и ответила:

– А денег-то у тебя сколько?

Мужчины загоготали еще сильнее; громче всех ржали те, у кого их совсем не было и не предвиделось. Все громко топали ногами, и скоро в здании понесло теплым запахом компоста. «Спасибо, спасибо, – произнесла она по-немецки и повторила по-испански: Большое спасибо, мальчики и девочки». Все захлопали, засвистели, парни, сидевшие на подоконниках, болтали ногами так, что били пятками о стены, и даже самые застенчивые девушки, которые не раз и не два обещали себе, что уедут из Приморского Баден-Бадена завтра же утром, неистово били в ладоши. И чем шумнее становилось, тем смелее Карлотта вела себя на сцене, тем больше заслоняла она собой музыкантов, а огни превращали капли ее пота в россыпи драгоценных камней. «А теперь – мотылек!» – крикнула она. Толпа ответила восторженным ревом, мужчины взяли девушек за руки, и все выстроились в одну линию. Под свист и радостные крики Карлотта сошла со сцены, и оркестрик грянул румбу, сопровождаемую острыми ударами тамбурина. От музыки тряслись стеклянные стены, танцоры хлопали руками, точно крыльями, изображая рой ночных летних мошек, летящих на свет огромных электрических ламп, свисавших с потолка фабрики.

Деревянное изображение мисс Антверп висело над дверью, как фигура на носу корабля; легкая улыбка на ее лице как бы удостоверяла, что она довольна, очень довольна тем, что сталось с ее детищем. «Мотылек» был одним из самых модных танцев, и Линда видела, как все больше юношей и девушек торопятся в зал, под вырезанное из дуба лицо неудачливой застройщицы: железнодорожники, так и не отмывшиеся от копоти своих паровозов; случайные проезжие с недокуренными сигарами, заткнутыми за шляпные ленты; мужчины в костюмных брюках и подтяжках, с алчно обслюнявленными губами – наверное, те самые, о которых Шарлотта говорила, что они будут тянуть электричество дальше, в поле, «чтобы потом спекульнуть». «Они спекулянты», – произнесла Шарлотта так многозначительно, что Линде стало завидно, как много знает ее подруга. Вентиляторы, подвешенные к потолку, гнали душный воздух на головы танцевавших, и в большом зале быстро повышался градус страсти – по крайней мере, у мужчин, потому что даже Линда видела, как все сильнее распаляются с наступлением ночи лица девушек.

– Вот и статья готова, – сказала Шарлотта, строча в блокнот. – Все есть: и бутлегеры, и дебош, и девушки по сходной цене.

Линда видела, как толстяк в слишком тесной для него шляпе утащил девушку с золотистыми глазами на улицу, под свет факелов. Она била кулаками по его заплывшей жиром груди, но он только улыбался, и, кажется, никто не заметил, что девушка вовсе не хотела с ним идти. Другая, с острым носом, задыхалась в чьих-то волосатых лапах. Еще одна, прикрыв лицо платочком с вышитой на нем фиалкой, совала себе в рукав несколько монет. В углу толпа парней окружила девушку с неправильным прикусом и дешевым жестяным крестиком на шее.

– Пойду я, – сказала Линда.

– Подожди, я только начинаю.

Линда выбралась из кустарника, и тут Шарлотта взяла ее за плечо и сказала:

– Посмотри-ка вон туда.

Линда взглянула туда, куда указывал палец Шарлотты, и уже хотела было ответить: «Хватит с меня!» – когда заметила в толпе щуплый силуэт Эдмунда.

Волосы его были зачесаны за уши, накрахмаленный воротничок стоял совершенно прямо, но больше, чем он сам, поражала его дама: его держала в своих руках Карлотта, которая уже успела переодеться в смокинг и воткнуть за ухо белую розу. Завиток волос, приклеенный помадой к ее скуле, был похож на полоску кожуры чернослива, Эдмунд прижимался к ней, как маленький мальчик прижимается к матери, его пальцы ухватились за лацканы ее смокинга, а руки Карлотты удерживали его лицо на ее пышной груди. Карлотта сняла очки с переносицы Эдмунда и засунула их себе за блузку. Они двигались по кругу, и растерянное, почти слепое без очков лицо Эдмунда то поднималось, то опускалось в такт с ее грудью. Скрипач играл вальс, и через несколько тактов Линда узнала мелодию – это была «Лейпцигская фантазия», одна из любимых вещей Дитера. Рот Эдмунда шевелился, как будто он пел для Шарлотты.

Танцующих пар становилось все больше, они толкались руками, плечами, музыка играла все быстрее, туфельки и башмаки топали все сильнее, подолы платьев шуршали все громче, чулки рвались, не доживая до утра. Гремели дешевые деревянные бусины, срывавшиеся с ниток, девицы одна за другой принимались за свое ночное ремесло и вместе со своими кавалерами покидали фабрику и скрывались в кустах, на задних сиденьях машин, за пнем старого срубленного дуба, а те, кто совсем не стеснялся, ложились прямо на землю. Лацкан смокинга Карлотты блестел в темноте, ее большая рука лежала уже на спине Эдмунда, и, кружась в танце, они приблизились к окну, закрытому кустами; на одном из тактов мелодии Карлотта повернулась, белая роза за ухом очутилась в нескольких футах от Линды, и ей показалось, что шип этой розы пронзил ей сердце.

Эдмунд был совсем рядом, по другую сторону стекла, жирно блестел его подбородок, плечи развернулись под скромным костюмом. Одной ладонью, прямо через смокинг, он держал грудь Карлотты и неумело тискал ее; Карлотта улыбалась – не от удовольствия, а оттого, что работа наконец закончилась. Лицо Эдмунда побелело, и Линда понимала: ничто в мире не сможет вывести его из этого мечтательного состояния. В душном воздухе шелковой фабрики брат Линды был совсем другим, совершенно незнакомым ей человеком.

– Все они одинаковые, – бросила Шарлотта.

Танец продолжался, Эдмунда с Карлоттой вальс унес от окна, и Линда уже не могла различить их в толпе. Но в здании шелковой фабрики было полно девушек из Энсенады и мужчин, готовых платить, приезжих из Ошен-Бич, Левкадии, Риверсайда, деревенских с обратной, пустынной стороны горы Паломар. Здесь они были чужие, ревущие дизельные моторы их грузовиков распугивали с полей зайцев, они требовали, чтобы через их деревню прошла асфальтированная дорога до самого пирса, и швыряли из окон машин на обочину всякий мусор: не далее как сегодня утром Линда подобрала пустую консервную банку, зеленую стеклянную бутылку из-под минеральной воды, травленное кислотой блюдо, разрисованное ветками земляничного дерева, пустую коробочку из-под таблеток доктора Роуза; эти таблетки с мышьяком обещали излечение слабого телосложения и кожных заболеваний любого происхождения. Кто приезжал по этой дороге в Приморский Баден-Баден, кто просто проезжал мимо, и вот однажды по ней к Эдмунду пришла Карлотта. Почему он не рассказывал Линде о шелковой фабрике? Сидя в кусте у окна, она чувствовала, как в душе ее растет досада. Музыка все играла, Эдмунд с Шарлоттой совсем затерялись в море танцующих – партнеров, любовников, продавцов, покупателей («Совсем как на цветочном рынке», – заметила Шарлотта), – и Линда, которая до сегодняшнего вечера была уверена, что это она должна хранить свои секреты от мира, а не наоборот, вдруг почувствовала, как в груди у нее что-то сжалось, и разрыдалась. Линда вылезла из куста и пустилась вниз по холму, мимо тяжелых фермерских башмаков и платьев из дешевых тканей, продававшихся по бросовым ценам. Она бежала, раскинув руки, рыдания душили ее, ладонью она задела какого-то мужчину, тот сказал: «Поосторожней, мисс», какая-то девица взвизгнула: «Чего толкаешься?» Внутри у Линды все горело, спина, наоборот, мерзла, под мышками и между ног было влажно от пота, ей было жарко, душно, тошно. Какая-то незнакомая женщина своим длинным пальцем с наманикюренным ногтем зацепила ее за волосы, они распустились, тяжелой мокрой волной упали ей на затылок, свесились с лица; Линда, не помня себя, мчалась домой и горячо молилась Богу Валенсии, – пусть сделает так, чтобы она поскорее забыла этот вечер, пусть она будет думать, что все это лишь дурной сон, а не видение будущего. Она неслась мимо компаний, распивавших текилу, перескакивала через скамейки, мимо людей, нестройно певших у костров, громко кричала: «Хватит! Хватит!» – и летела, раскинув руки, расшвыривая ногами картонные коробки, старые газеты, алюминиевые ложки, такие дешевые, что их не жалко было бросить здесь, вместо того чтобы нести домой. Она понимала, что на нее смотрят, но они не знали, кто она такая. А может, у них была своя правда – она знали, что мужчины и девушки живут именно так; может быть, все, кроме Линды Стемп, давно знали это. Она бежала бы так, не останавливаясь, до самого «Гнездовья кондора», где самым громким звуком был шум океана, а единственным мусором – пустые ракушки от мидий: где в тесном доме живет Брудер, ждет ее, сидя на своей постели, и сегодня наконец заключит в свои объятия. Склон холма был крутой, ее прямо несло к подножию, она совсем потеряла равновесие, чуть не полетела лицом вперед, и вдруг ее рука наткнулась на человека, который появился будто из ниоткуда, пальцы зацепились за кожаный шнурок на шее, сорвали с нее коралловую подвеску, и тут Брудер поймал Линду, погладил по голове и оба произнесли: «А что это ты здесь делаешь?»