Текст книги "Пасадена"

Автор книги: Дэвид Эберсхоф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 38 страниц)

– Откуда мне знать, врешь ты или нет?

– Откуда? Да оттуда, что я тебе никогда не делал того, что ты мне сделала.

Она хотела было возразить, но Брудер остановил ее и продолжил свой рассказ:

– Ранним вечером ловушки прибило к пещере в Соборной бухте, и я собирал их по всему берегу. Это, Линди, были твои ловушки. Делала ты их очень умело – тут я отдаю тебе должное. Много лет я их почти не чинил, и они мне верно служили. До того я, помню, думал, что наконец-то ты меня больше ничем не удивляешь, но в тот вечер ты снова умудрилась это сделать – ты здорово умела обращаться с киянкой, гвоздями, тонкими дощечками. Это и была моя ошибка – видишь, я охотно ее признаю. Нельзя было думать, что ты больше ничем не можешь меня удивить. Но в тебе еще немного осталось, правда ведь, Линди?

– Немного чего?

– Дайте мне закончить, миссис Пур.

Те несколько счастливых месяцев, что они проработали рядом – она в кухне, а он в рощах, – ощущались теперь довольно большим отрезком времени, гораздо более длинным, чем были на самом деле: короткие, считаные недели.

– Отличные были ловушки, спокойно так лежали себе прямо на водорослях. Шесть прибило к пещере, и я одну за другой перетаскал их к входу в пещеру. Я все это рассказал присяжным, только они не собирались мне верить, правда ведь, Линди? Так вот, делал я эту рыбацкую работу, не больше и не меньше, и тут я услышал, как кричит и вопит твой брат, а потом увидел, что он несется ко мне.

Как ты совершенно верно заметила, Линди, ночь была темная, даже темнее, чем обычно, как будто выключили переливающуюся подсветку океана. Я слышал Эдмунда, слышал его странные крики – нервные вопли человека, который орет не своим голосом. Я даже заметил, что в его руке блестит что-то металлическое, но что это такое, не разглядел. Я стоял рядом с горкой ловушек для лобстеров и хочу, чтобы ты представила себе, как выглядит на темном берегу горка из ловушек высотой больше шести футов. Представляешь это, Линди? Никак. «Никак?» – спросишь ты. Вот именно – никак. Дощечки черные, и просветы между ними тоже черные, и через ловушку можно смотреть точно так же, как смотрят через зарешеченное окно. Но об этом должен был знать я, а не вы, миссис Пур.

Я стоял, смотрел на твоего брата и не мог даже догадаться, почему он так сердит, почему вдруг его дела, перестав быть секретными, открылись, но он бежал ко мне, и это было совсем не страшно – не боимся же мы старой собаки, когда она жмется к ноге. Я ждал его. Темнота стояла такая, что лица его невозможно было разглядеть, но он сильно ругал меня, и ты… только ты, Линди, можешь сказать, прав он был или нет.

В руках Эдмунд держал киянку, и за миг до того, что он собрался сделать, я увидел, что с лица у него слетели очки, но это его не остановило, он бежал все так же быстро – точно бык, когда мчится прямиком на лезвие. Потом, помню, твой брат оттолкнулся от валуна и прыгнул прямо на меня, подняв свою киянку. Только тогда я понял, что он хочет меня убить, но это показалось мне просто смехотворным, и тут и Эдмунд, и я разом поняли, что он сделал две ошибки. Первая была невелика и, скорее всего, не стала бы роковой. Валун, от которого он оттолкнулся, был покрыт водорослями, скользкими, точно резина, он не удержался и поэтому прыгнул гораздо ближе, чем, наверное, рассчитывал. А вот другая ошибка оказалась пострашнее. Понимаешь, только когда он уже оттолкнулся от скользкого камня, он заметил почти невидимую горку ловушек, которая стояла между нами, но тело его уже неслось вперед, и приземлился он не на меня, а на них. Треск раздался такой, точно от ледяной горы оторвался огромный айсберг.

Ловушки для лобстеров, конструкцией которых я совсем недавно так восхищался, сломались под его тяжестью, и Эдмунда отбросило на несколько футов к входу в пещеру. А самое удивительное – и для Эдмунда, и для меня – было то, что киянка вырвалась у него из руки, взлетела вверх футов на тридцать и вдруг остановилась, как бы зависла в воздухе на короткий миг. Там, наверху, киянка блеснула в темноте, как далекая звезда. Потом она стала падать, перевернувшись вниз головкой, летела, как бумеранг, все быстрее и быстрее, и, когда она долетела до меня, я попробовал схватить ее, но не сумел; подчеркиваю – попробовал, вот откуда взялись отпечатки. И вот до того, как потом случилось все остальное, киянка угодила прямиком в висок твоего брата.

– Почему же ты не рассказал об этом в суде?

– Рассказать-то я рассказал. Но до этого уже выслушали тебя. Не помнишь фотографию, которую тебе показывал мистер Айвори? Лес-топляк?

Линда ответила, что она это очень хорошо помнит.

– Это был совсем не топляк, а те самые ловушки, которые расколотил твой брат.

– Я говорила мистеру Айвори – не понимаю, что это такое. Откуда мне было знать это, Брудер?

– Не помнишь, как мистер Айвори настаивал, что этот топляк выбросило приливом уже после того, как погиб Эдмунд? Помнишь, Линди? Помнишь?

Она ответила, что помнит.

– Черри доказала, что он ошибался.

– Как же она это узнала?

– Пришла навестить меня и все расспросила. Она хороший репортер. Полуправда ее никогда не устраивала. Она не поленилась отправиться в архив полиции и разыскала там пленку – ее успел нащелкать тот офицер, которого потом выслали из Ошенсайда. Помнишь его? У него еще нос в веснушках был, и морщил он его всякий раз, как видел мух на этой смертельной ране. Как будто загораживался своей камерой. Он делал фотографии по всему побережью и спрашивал – только тебя, не меня: «Так что же здесь все-таки случилось, а?» Ты же помнишь его, помнишь, Линди? Черри отправила пленку на увеличение. Когда сделали снимки, на них не оказалось ничего нового – тело на берегу, киянка в стороне, океан – красивый и совершенно бесполезный. Но на одной фотографии виднелась горка из дощечек. «Ну и зачем вы показываете мне этот топляк?» – спросил обвинитель, когда Черри принесла ему в контору эти снимки. Ей ничего не надо было говорить. Ведь в голове у нее уже крутилось начало будущей статьи: «Уважаемый читатель! Помните историю со смертельным исходом, которая случилась на берегу лет пять назад?»

Потом Черри разыскала отчет о приливах за весну двадцать пятого года. Оказывается, когда убили Эдмунда, прилив падал, а не поднимался. Он не намыл деревяшки после его смерти. Они раньше лежали там – прямо на пути Эдмунда. И когда Черри вместе с мистером Айвори внимательно рассмотрели увеличенный снимок, то заметили в груде дерева очки, а сам этот топляк оказался всего-навсего поломанными ловушками для лобстеров.

Линди с Брудером долго сидели на ступенях мавзолея, ветер спускался с холмов и тряс умиравшие деревья. Цитрусовый аромат был острый, но его перебивал запах иссохшей земли. Ветер кружил листья вокруг столбов, нес их к подножью мавзолея.

– Я так понимаю, что дела у тебя так себе, – сказал Брудер.

Так вот зачем он приехал? Осведомиться о ее здоровье? Ехал так далеко, не снимая ногу с педали, лишь потому, что волновался за нее?

– Кто тебе сказал?

– Черри. Да она ничего такого не говорила – просто сказала, что с тобой что-то не так.

Линди благодарно опустила голову ему на плечо.

– Так вот почему ты здесь… – начала она, готовясь рассказать ему о приступах лихорадки, высыпаниях и постыдной боли в пояснице.

– Я приехал, чтобы посмотреть, как ранчо, – ответил он. – Слышал, оно хиреет с каждым днем.

Его жестокость, перемешанная с нежностью, просто ошеломила ее, так что она не сумела понять, что у него на сердце. Здесь она была слепа; так Эдмунд, вечно теряя очки, не умел разглядеть мир вокруг себя. Она отстранилась от Брудера, попробовала было встать, но тело не слушалось, суставы не повиновались, а головная боль накатывала, точно прилив. Линди очень хотела подняться и уйти, но она осталась на ступенях, рядом с ним. Их разделяло не больше фута, но воздух между ними холодел каменной стеной.

– А я подумала, ты приехал со мной повидаться, – сказала она.

Почему, почему же мы не можем понять, что сердце умеет и любить, и ненавидеть одновременно? Линди и Брудер сидели совсем близко, но их как будто разделял целый океан. Брудер выковывал в себе броню против всяких чувств, и она становилась все прочнее и прочнее. А Линди ощутила острый укол старой любви. Августовское солнце немилосердно грело мрамор и бросало на него сухие тени ветвей умирающих деревьев. Потом в роще раздался звук шагов, и кто-то подошел к мавзолею.

– Линди! – позвал Уиллис.

Его лицо пылало, грудь тяжело поднималась.

– Линди, – повторил он, – пожалуйста, иди сейчас же в дом. Тебя искала Зиглинда, да и я тоже.

Линди встала, подошла к мужу, а когда обернулась, Брудера уже не было.

Потом, стоя с мужем на ступеньках особняка, Линди спросила:

– Зачем тебе всегда себя так вести?

Муж ничего не ответил – он внимательно разглядывал ее, как будто хотел увидеть приколотый к платью листок бумаги, который все ему объяснит. Она смотрела в его тусклые, с золотистыми крапинками глаза и видела перед собой растерянного человека: но она и сама не знала, что делать.

– Я думал, ты обрадовалась, – сказал он.

– Я обрадовалась бы гораздо больше, если бы ты отнесся к мистеру Брудеру как к любому другому моему гостю.

Лицо его изменилось, на виске забилась жилка.

– Ты видишь себя совсем не так, как я тебя вижу, Линди. Даже в зеркале тебе не видно, как пылают у тебя щеки. Ты этого не замечаешь, а я вижу. И он тоже видел.

– Что он видел?

Уиллис хотел было положить свою руку на ее; Линди с трудом отодвинулась.

– Ты его не знаешь, – произнесла она.

– Очень хорошо знаю, Линди. Это как раз ты его не знаешь, – ответил Уиллис и добавил: – Пожалуйста, не встречайся с ним больше.

– Не могу сказать точно, приедет он еще раз или нет, – сказала она, не зная еще, что Брудер не появится в Пасадене много лет, да и потом приедет лишь для того, чтобы запереть здесь все и поскорее сбыть ранчо с рук. Тогда Линди думала, что, может быть, он еще вернется к ней.

– Если ты меня любишь, ты не будешь больше с ним встречаться.

– Если он окажется у двери, вряд ли я сумею ему не открыть.

– Сумеешь.

– Нет, не сумею.

– А я знаю, что ты не откроешь.

Из детской послышался голос Зиглинды – она звала Линди. Девочка плакала, от жары ей хотелось пить, Линди представила, как дочь трет кулачками глаза, а кудряшки на ее голове совсем взмокли от пота.

– Мамочка! – плакала она.

– Дочка! – отозвалась Линди.

Наступали сумерки, желтый свет рисовал контур острых кипарисов вокруг за окном. Уиллис открыл окно, и стало слышно, как лепечет во дворе фонтан-дельфин и гремят медные сковороды на кухне. Зиглинда снова заплакала, Линди взглянула на лестницу и сказала мужу, что ей нужно идти. «Я нужна другим» – вот что прочитал муж на ее лице. Она не хотела, но так вышло, что уже давно ее сердце принадлежало всего нескольким людям. Один раз она решила для себя, что ее полнокровное сердце сумеет вырастить столько ярко-красных цветов любви, что ими можно будет засадить весь мир; любовь эта будет бесконечной, как весна, которая за один апрельский вечер украшает апельсиновые деревья белой шалью цветов; ее хватит на всех. Но это было давно, очень давно.

– Мамочка!

– Да что же она так заходится!

– Мамочка, я пить хочу!

Из комнаты по другую сторону холла раздался гневный голос Пэла: «Лолли, Лолли! Пойди к ней, скажи, пусть замолкнет!»

Дети принялись теперь кричать друг на друга – каждый из своей комнаты.

Линди поднялась по лестнице. Она чувствовала, как муж отдаляется с каждым ее шагом, как от подсвечника, похожего на дерево, тень падает поперек его лица. Она шла медленно, колени подкашивались, поясницу точно жгло огнем, красный жесткий шарик шанкра остро болел, и эта боль определяла ее будущее, и, когда Линди дошла до верха, мимо нее с туго закрученными волосами, шурша юбкой, пронеслась Лолли и крикнула на бегу:

– Бегу, Пэл, бегу, маленький!

4

Но Брудер не вернулся повидаться с Линди: по почте не пришло письма, молчал телефон в нише под лестницей, не звонил у ворот заржавленный звонок. Она спросила Розу, слышала ли та что-нибудь о Брудере. «Да нет; знаю только, что он снял бунгало в "Висте"», – ответила она. Черри сказала, что несколько раз видела его в пригородах Пасадены – на теннисных кортах «Мидуика», в окне булочной, на дневном спектакле в театре Клюна. «Он не всегда один», – прибавила она.

– И с кем же?

– Линди, я ведь говорила тебе, что забросила свое репортерство. То была другая я, другая Черри.

Как-то днем Лолли с Линди повезли детей за Чертовы Ворота, где на самом дне резервуара чернело низкое зеркало воды. На тропинке дети побежали вперед, и топот их маленьких ножек заставлял ящериц прятаться по норам. Лолли шла вперед, неся зонтик от солнца и кожаную сумку с провизией. Детей не было видно, но Линди слышала раздраженные крики Зиглинды и мягкие смешки Пэла. Лолли, казалось, сильно дуется на что-то, и сначала Линде было даже любопытно, почему так разобиделась ее золовка – с такой силой колотила она ручкой зонтика по вечнозеленым веткам.

Они остановились, и Лолли передала Линди сумку. Линди спросила, в чем дело.

– В тот день, когда приехал Брудер, – ответила Лолли, – ты даже не пригласила его войти. Ты оставила его для себя.

– Уиллис не хотел видеть его в доме.

Лолли задумалась над ответом, и по ее лицу Линди сразу поняла, что он ее не устроил. По сильной жаре они пошли дальше. Кустарник был сухой, колючий, цеплялся за одежду, царапал открытые запястья. Стоило попасть сюда маленькой искорке, все горы вспыхнули бы мигом, точно оранжевый факел.

Женщины снова остановились, и Лолли крикнула Пэлу, чтобы он подошел попить. Он ответил, что не хочет, и по звуку удаляющихся шагов они поняли, что он двинулся дальше.

– Пригласишь к нам мистера Брудера? – спросила Лолли, и Линди заметила, как в ее глазах блеснул огонек измены. – А то ты как будто скрываешь его от меня.

– От кого – от тебя?

Прошло много лет, но Лолли так и оставалась наполовину ребенком – для ведения домашнего хозяйства вовсе не обязательно было взрослеть. На дорожке смолкли голоса детей, на миг стало совсем тихо – только свистели в соснах сойки и сновали под кустами белки; потом послышался голос Зиглинды: «Мама, мы тут!»

– Ты его любила, Линди?

В Линди что-то сломалось; слишком долго она сдерживала себя, и вот теперь ее прорвало как плотину. Про себя она ругнулась на Лолли за то, что она так и осталась девчонкой, а вслух произнесла:

– Что ты знаешь о любви?

– Я знаю, что такое любовь.

– Мам! – крикнула Зиглинда. – Где вы, мам?

– Здесь!

– Мам, идите сюда! Я боюсь! Здесь дядя!

Девочка испуганно вскрикнула, ее голос эхом отлетел от стенок каньона; потом послышался плач Пэла.

Линди с Лолли кинулись по дорожке. Голоса слышались из-за зарослей сумаха, дети громко вопили, Линди ломала голову, что же случилось. От страха ее охватило холодом, и когда Линди с Лолли добежали наконец до детей, то увидели, что они трясутся от испуга, стоя в длинной тени Брудера.

Он возвышался над ними, прикрывая их головы рукой. Костюм его был совсем серым от пыли, на колене брюк ярко зеленело пятно от травы. Он сказал:

– Вижу, вы погулять вышли.

– Что ты здесь делаешь? – выдохнула Линди.

Дети кинулись от него – Зиглинда вцепилась Линди в ногу, а Пэл схватился за руку Лолли. Носик девочки подрагивал, как будто ей было одновременно и страшно, и интересно. Пэл замер рядом с Лолли. Сейчас он напоминал Линди Эдмунда: грустное, почти взрослое лицо и тело маленького мальчика, поникшие глаза, уже в таком возрасте нахмуренные брови, опущенные вниз уголки рта.

Линди ждала, что Лолли накинется на Брудера за то, что он перепугал детей, но та молчала – лишь приподняла подбородок и улыбнулась.

– А мы только что о вас говорили, – сказала Лолли.

– Вряд ли я мог быть интересной темой для ваших разговоров.

В Линди точно распахнулась дверь. Она чувствовала себя так, будто ее эмоции наконец-то вырвались наружу здесь, в зарослях дикого кустарника, затопили тропинку и поваленное дерево, на которое Брудер поставил ногу, открыв солнцу лодыжку. Она боялась, как бы они с Лолли и даже дети не прочли всего по ее лицу: ни холодной ревности, ни сожаления, готового прорваться слезами. Ей хотелось разрыдаться и рассказать Брудеру – вот только что? С чего ей теперь начать? За много лет слова успели утратить для нее свой вкус. Она снова задумалась, почему он не знал, каково было ей; неужели это было не так же очевидно, как струйка дыма, поднимающаяся к небу? Впрочем, может быть, и знал – знал, но теперь ему было уже все равно. Она ясно понимала сейчас, что случилось то, чего она больше всего боялась: он увидел ее сердце и отвернулся от него… Дверь в ее душу захлопнулась, громко скрипнув петлями.

– Мам, а я не испугалась, – сказала Зиглинда.

Она, в платье цвета подсолнуха, повернулась на одном месте и присела в реверансе.

Пэл смотрел на все широко открытыми глазами, теребил юбку Лолли, и по его нерешительному виду Линди чувствовала, что мальчик понимает что-то о Брудере.

– Пэл хочет идти, – сказала Лолли, – всего хорошего, мистер Брудер.

Она взяла мальчика за руку, они сбежали вниз по дорожке, и снова наступила тишина.

Когда они скрылись из виду, Линди сказала:

– А ведь Лолли сейчас призналась, что ты ей небезразличен.

– Я-то?

Он ухмыльнулся, и Линди подумала: не из-за нее ли?

– Ты о ней не все знаешь, – сказала Линди. – Это Лолли…

– Что?

– Лолли рассказала Уиллису, что случилось тогда ночью.

– Ты это помнишь, да?

– Не издевайся надо мной.

– Откуда ты это знаешь?

– Уиллис рассказал.

– Зачем же она это сделала?

– Затем, что любила тебя уже тогда.

– Лолли? Меня? – произнес он, подумал немного и добавил: – С чего бы я ей сдался?

Брудер загадочно усмехнулся, и Линди поняла, что ей он ничего не расскажет.

Все эти годы для нее тоже тянулись долго, будто и она была в неволе. Не один только Брудер смотрел из окна, тоскуя о свободе. Ранчо стало ее тюрьмой; когда она спускалась вниз, под ее ногами противно скрипели ступеньки, а Уиллис кричал из библиотеки: «Линди! Ты ведь никуда не собралась?» Розовая кровать стала ее капканом, въездные ворота – дверью в ловушку, а вот теперь болезнь приковала ее к постели. Брудеру можно было рассказать очень много. Но по его хмурому лицу она видела, что слушать он больше не будет; по его глазам ей стало ясно, что он и так уже узнал о Линди Пур все, что ему было нужно.

Прочитав статью, она позвонила Черри и спросила:

– Что он тебе рассказал?

– Все, что рассказал, есть в статье, – ответил Черри.

– А обо мне он что говорил?

– Ничего, Линди.

– Когда ты была у него в тюрьме, он обо мне спрашивал?

– Нет, Линди. Твоя судьба была ему понятна и так.

– Так откуда же он узнал?

И Черри, которая как раз планировала свою брачную церемонию с Джорджем Неем в городском совете, ответила:

– Как же так? Ты и правда не знаешь, Линди? Найди меня, если будет нужна помощь. Позвони, когда я понадоблюсь.

В трубке зазвучали гудки отбоя, и Линди надолго запомнила их; они слышались ей даже сейчас в свисте соек.

Линди с Брудером опустились на ствол упавшего дерева. Ее вдруг охватила невыносимая усталость и начало трясти в приступе лихорадки.

– Зиглинда, подойди, сядь рядом, – сказала она, протянула к дочери руку, но девочка потянулась к Брудеру, села к нему на колени и поцеловала в щеку. – Это твоя дочь, только твоя.

День был испорчен; Линди закрыла глаза, им было больно от нещадного солнечного света. В дубах шелестел легкий ветерок, и она вспоминала о том, уже далеком, дне у минерального источника, о том, что она так робко пыталась себе объяснить, о том, как он сделал неуклюжую попытку открыть ей свое сердце. Но день этот вспоминался ей неверно: ей казалось, что он рассказал ей все свои секреты, а на самом деле он не говорил почти ничего. Она давно уже уверила себя, что, кроме нее, этих секретов он никому не открывал. На какой-то миг Линди снова представила их вдвоем – влюбленной парой под жарким летним солнцем, с залепленными пылью глазами, пересохшими от жажды ртами, бешеным стуком сердец. Время прошло, ничего не изменилось, и она перенеслась мыслями в один из первых дней Брудера в «Гнездовье кондора»; она закрыла глаза, и воображение унесло ее с тропинки над Чертовыми Воротами туда, далеко, домой.

Но тут Брудер прервал молчание.

– Ты представь только: Лолли Пур и я.

Если бы Линди открыла сейчас глаза, то увидела бы хищную улыбку и замершее, серое от испуга лицо Зиглинды. Но она крепко зажмурила веки, не желая подчиняться жгучей правде дня, а потом Брудер расхохотался, смех его эхом пронесся по каньону, как будто отражаясь от чего-то глубокого, и раскатился по всем горам, выжженным холмам вокруг Чертовых Ворот.